Онлайн чтение книги Для радости нужны двое
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Африка пришлась по душе Ульяне Жуковой, и это очень порадовало Марию, вселило в нее новые надежды.

Возвращаясь из Марселя, яхта "Николь" достигла берегов Тунизии ранним утром. Однако Уля так боялась "проспать Африку", что дежурила на палубе еще с рассвета. Несший у руля вахту механик Иван Павлович Груненков приглашал ее к себе в рубку, но она отказалась.

- Лучше здесь постою…

- Вольному воля! - добродушно улыбнулся Иван Павлович. - Но сейчас мы запустим дизеля - ветер упал, а земля вот-вот проклюнется.

Гул дизельных моторов, легкое подрагивание корпуса яхты и иногда долетавшая вонь выхлопных газов, особенно остро ощущаемых на морском просторе, конечно же, мешали Уле наслаждаться и свежестью легкого бриза, и видом поднимающегося над чертой горизонта ярко-розового солнца, и даже самим морем - безмятежно тихим, ровным и необъятно большим.

Проснувшись на рассвете, Мария не обнаружила в каюте Улю и, накинув халат, чуть поднялась по ступенькам - выглянула на палубу, а увидев сестренку у поручней на носу яхты, зевнула и пошла досыпать. Нельзя было мешать Ульяне в ее первой встрече с terra incognita*. Мария по себе знала, что новые впечатления лучше не разделять ни с кем, а встречать их один на один, так сказать, лицом к лицу.

*Земля неизвестная (лат.)

Вот и "проклюнулась" Африка.

Когда Иван Павлович сказал о земле "проклюнется", Улю как-то покоробило это слово, показалось неуместным, а когда она увидела всё воочию, то поняла, как он был точен. Земля действительно проклюнулась на самой кромке иссиня-пепельного небосвода, там, где соединялись море и небо. Сначала показалась, а точнее, проклюнулась, темная, неясная точка, медленно-медленно превращающаяся в серую полоску. И эта полоска все росла и ширилась на глазах, быстро становясь полосой, над которой вдруг возникли очертания гор Берегового Атласа, а там и белые кубики города на побережье, языки песчаных пляжей, синяя гавань с темными силуэтами кораблей и пальмы на приморском бульваре Бизерты - черные на фоне светлеющего неба, как будто игрушечные.

"Африка! Африка! Африка!" - восхищенно думала Уля, если, конечно, это восклицание можно назвать мыслью. Хотя, наверное, можно, потому что в одном-единственном слове было для Ули так много надежды, радости и невостребованной любви, что слово "Африка" стало для нее бo2льшим, чем изреченная мысль, гораздо бo2льшим…

Губернаторша Николь упросила Марию и Улю провести первые три дня в ее дворце. Разумеется, просила она Марию, а Уля помалкивала, во всем полагаясь на свою старшую сестру.

Конечно, и роскошь в убранстве помещений, и обилие слуг, и кухня с ее бессменным поваром Александером, и конюшня, и завтраки-обеды-ужины произвели на Улю сильное впечатление, но она не выказывала телячьего восторга, хотя и не скрывала своего удовольствия от всего увиденного, услышанного, съеденного, выпитого - будь то бедуинский кофе на углях или французские вина высшего качества.

- Неужели она впервые в таком дворце? Или вы где-то бывали с ней раньше? - заинтересованно спросила Николь об Уле, улучив минутку наедине с Марией.

- Впервые. Я сама удивляюсь ее такту, ее сдержанности.

- Вот это да! - воскликнула восхищенная Николь. - Если бы я сама не была в той комнатке, из которой мы с тобой ее забрали, то никогда бы не поверила. Ай да молодчина! Вот что значит мы настоящие дворняжки! Быть ей царицей! - И веселый огонь прозрения осветил враз помолодевшее лицо Николь.

Из всего увиденного в поместье губернаторши особенно понравилась Ульяне конюшня с ее лоснящимися от ухоженности конями, с полусветом из высоких, узких окон, с запахами соломы и конского навоза, вдруг остро напомнившими ей никогда не вспоминаемое прежде детство, в котором она не понаслышке знала о лошадях, коровах, курах; восхитило ее и то, как смело и нежно обращалась Николь с могучими животными, как косили они бездонными, мягко светящимися в полутьме глазами, когда Николь гладила лошадиные крупы или трепала своих питомцев за холку.

Губернаторша повела Ульяну на конюшню в первый же день их приезда, и тогда же выяснилось, что у petite souer cadette*, увы, нет костюма для верховой езды. А ни один из костюмов хозяйки не может ей подойти, потому как Ульяна на голову выше и Николь, и Марии. В ней оказалось росту сто семьдесят девять сантиметров, да и формы будь здоров, хотя и очень пропорциональные.

* Младшей сестренки (франц.)

Николь немедленно послала в город за своим портным, его скоренько привезли. Снимая мерки, маленький, тощий француз с куриной грудью не скрывал своего восхищения: он не высказывался, но по его изможденному лицу разлилась в те минуты такая нега, что и без всяких слов было понятно, как ему нравятся большие женщины, тем более ладно скроенные и крепко сшитые.

- Зачем было тратиться? - смущенно сказала Уля, когда портной ушел. - Мы бы и сами сшили.

- Сами? Ты шутишь?! - удивилась Николь.

- Нет, такое ей по плечу, - подтвердила Мария, - не зря ведь мы с ней работали в лучших русских домах моды в Париже. Руки у Ули золотые, да и головой Бог не обидел.

- Ой, девочки, тогда давайте шить себе наряды! - всплеснула ладошками Николь. - И меня научите, вот повеселимся!

- Вполне, - согласилась Мария.

- Можно, - кивнула Ульяна.

Николь была так воодушевлена вдруг открывшимися перед ней новыми горизонтами, что весь третий день они ездили по мануфактурным лавкам города и выбирали отрезы для будущих платьев. При виде губернаторши лавочники таяли от счастья.

На четвертый день, сразу после легкого завтрака, Николь предложила Ульяне начать обучаться верховой езде.

- Нет, Николь, мы должны ехать. У меня горы дел, - возразила Мария.

- Ну ты и поезжай! А Уля пусть останется? - Она вопросительно взглянула на petite souer cadette.

Та молча потупилась.

- Мари, зачем она тебе в твоих делах? В твоих финансовых бумажках? - не желая выпускать из рук новую игрушку, капризно спросила Николь.

- Как зачем? Она будет моей помощницей, я введу ее в курс дела.

- В финансы?

- Конечно, в мои дела. Уля схватывает все на лету. Ее еще можно подготовить хоть в ваши бессмертные*.

* Так называют членов Французской Академии.

- Ну не знаю, - недоверчиво пробормотала Николь. - Это правда? - вдруг обратилась она к самой Ульяне.

- Наверное, - был ответ, - жизнь покажет.

- Вы, русские, удивительный народ! - восхитилась Николь. - Я ведь так могу и поверить тебе, Мари!

- Не сомневайся, сестренка. - Мария чмокнула Николь в щеку. - Все будет именно так, как я сказала.

- А когда же шить?! - испуганно округлила глаза Николь.

- И шить будем, и пороть будем, - задорно отвечала Мария. - Как говорят у нас, в России: делу - время, потехе - час.

- По-французски тоже есть что-то похожее, - смиряясь со своей участью, потухшим голосом проговорила Николь.

- Езда на лошадях - дело серьезное. Сейчас Уля не совсем здорова. Скоро она будет в порядке, и я предоставлю ее тебе хоть на целую неделю, - пообещала Мария ободряющим, ласковым тоном.

- А-а, понятно! - пробурчала Николь. - Просто надо называть вещи своими именами. Мы ведь сестры.

- Она пока к этому не привыкла, - мягко улыбнулась Мария, - не обижайся…

Вскоре гости Николь двинулись в путь, на виллу господина Хаджибека.

Водитель губернаторши, уверенный в себе седоусый бербер с еще моложавым темным лицом, был горд тем, что везет Марию, - слава о ней бушевала в те дни в Тунизии, у всех на памяти еще был случай с туарегами, их чудесное спасение от казни.

- Госпожа, - сияя влажными черными глазами, сказал водитель, когда проезжали мимо осыпей, возле которых приключилось нападение туарегов на Марию, - госпожа, они признали вас святой.

- Кто - они?

- Как кто? Племя туарегов.

Банкир Хаджибек, его жены Хадижа и Фатима, ее малолетние сыновья Сулейман и Муса встретили Марию не просто с радушием, а с горячей радостью. Особенно дети, те минут пять визжали от восторга и делали круги возле Марии, то прижимаясь к ее коленям, то игриво отбегая в сторону.

В той половине, где жила Мария, старшая жена господина Хаджибека выделила для Ули комнату.

- Нравится? - спросила стройная, сухощавая и вместе с тем пышногрудая Хадижа, вводя названных сестер в просторную, чистую комнату с небольшим окном, - окна во всем доме были довольно маленькие, потому что так легче спасаться от зноя летом и от леденящих ветров зимой.

- Нравится, - ответила за Улю Мария, - но вообще-то нам надо купить или построить свой дом. Чем раньше, тем лучше. Я займусь этим.

- Как?! - потрясенно вскрикнула Хадижа, и ее насурмленные брови взлетели вверх. - Ты уедешь от нас?! Нет, это невозможно! - Она круто повернулась и поспешила на свою половину особняка.

- А они тебя любят! - восторженно сказала Уля. - Тебя все любят!

- Ладно, устраивайся и не забудь сказать: "На новом месте приснись, жених, невесте", - засмеялась Мария и вышла в коридор, думая о том, что действительно это не дело - жить в приживалках, да еще вдвоем.

Пока Уля осматривалась на новом месте, старшая жена Хадижа так накрутила своего мужа, что уже совсем скоро раздалось его нарочитое покашливание и робкий оклик:

- Мадемуазель Мари!

- Да, господин Хаджибек, я вас слушаю, - двинулась из тупика коридора навстречу ему Мария.

- Здесь темновато, может, мы пойдем на веранду? - попросил хозяин дома.

- Хорошо, - согласилась Мария. - Уля, осваивайся, я скоро вернусь.

На веранде, защищенной от ветра сплошной каменной балюстрадой, они сели в легкие плетеные кресла, и красный от волнения господин Хаджибек произнес:

- Мадемуазель Мари, вы хотите съехать от нас?! Но это невозможно! И Хадижа, и Фатима, и дети… Нет, это невозможно!

- Но я ведь не порываю с вами в делах, я только…

- Нет, это невозможно! - как заклинание повторил господин Хаджибек слова Хадижи.

В голове его в эти минуты крутились многие pro et contra. Во-первых, жить одному в доме, конечно, лучше - с поселением Мари он невольно перестал чувствовать себя тем полновластным хозяином, каким ему всегда хотелось быть. Но, во-вторых, сейчас Мари у него под контролем и он точно знает (или, во всяком случае, почти точно), с кем она встречается и т. д. В-третьих, Мари так усилилась (благодаря ее отношениям в губернаторской семье и в связи с тем, как она почитаема теперь во всей Тунизии), что он, Хаджибек, вроде бы при Мари, а не она при нем, как было раньше. А вдруг она действительно уйдет?! Тогда все его планы могут просто рухнуть…

- Нет, это невозможно! - опять сказал господин Хаджибек. - Могу предложить вам свой вариант, если…

- Предлагайте. Я не хочу уезжать от вас любой ценой. Просто неловко стеснять вашу семью.

- Ради Аллаха! - поднял короткопалые руки господин Хаджибек. - Вы не стесняете нас, а украшаете нашу жизнь! Но… если хотите, я могу построить вам дом рядом. Очень быстро.

- Быстро? - с сомнением сказала Мария.

- Да, за два месяца. Строят - деньгами.

- Это правда. Строят деньгами. Вы сказали афоризм, поздравляю!

- Пожалуйста, - расплылся в улыбке польщенный господин Хаджибек. - Сегодня мы выберем место и сразу начнем!

- Ну куда так спешить? Надо еще придумать дом. У нас в России говорят: семь раз отмерь - один раз отрежь!

- Я счастлив, что вы согласны, сейчас обрадую своих! - И, не дожидаясь, что скажет Мария, господин Хаджибек засеменил в дом.

II

На следующее утро Мария проснулась с чувством той детской сладостной радости, с которым она не просыпалась уже давным-давно. Спросонья она не сразу поняла, откуда оно, это веселящее душу чувство. А потом сообразила, с наслаждением потянулась всем телом: ведь в соседней комнате спит Уля, ее названная, созданная ею духовно сестренка. И теперь она, Мария, снова не одна на чужбине. Они вдвоем - и это огромная сила! Правда, еще просится в сестры Николь… Ну что ж, хотя она и другая, пусть будет.

Раньше Мария думала, что лучшие люди на свете русские, а теперь, поживя на чужой стороне, поняла, что и французы лучшие, и арабы лучшие, и евреи лучшие, и китайцы лучшие, и сербы лучшие, и чехи лучшие, и немцы лучшие, и прочие народы - каждый для себя лучший; все хороши, только они - другие. Физически все сравнительно одинаковые, но душа у каждого народа своя, может, и не вся душа, потому что есть общечеловеческое, а только часть души*.

* Для этой части души в конце XX века придумали понятие "менталитет", что значит: совокупность мировоззренческих представлений, умственных навыков, духовных установок, пристрастий в пище, одежде, уложений в быту, характерных как для отдельных личностей или сословий, так и для народа в целом. В русском языке слово заимствовано из французского mentalite, а во французском - из позднелатинского mentalis - умственный, духовный.

"А что? Пусть Хаджибек покажет себя, пусть построит для нас дом, - подумала Мария, вставая с постели. - Сразу после завтрака выберем с Улей место. Дом по соседству - это выгодно и надежно как в смысле коммуникаций, так и для обслуги, и для охраны".

Место под будущий дом сестры выбрали сразу - очень годилась для этой цели высокая каменистая площадка с северной стороны виллы господина Хаджибека. Площадка поднималась над землей метров на семь и выглядела почти как утес, с которого открывался отличный обзор окрестностей.

- Еще мы поднимем дом метров на восемь-девять. Представляешь, какая будет красота? - сказала Мария.

- А зачем так высоко? - удивилась Ульяна. - Он что, будет трехэтажный?

- Почему трех-? Двухэтажный, от пола до потолка должно быть хотя бы метра четыре высоты.

- Ого-го! - засмеялась Уля.

- А ты как думала! - весело сказала Мария. - Гулять так гулять! Строить так строить! Нам нужен скромный роскошный дом!

Идея построить дом так захватила Марию, что она даже забыла о Михаиле, конечно, не совсем забыла, но стала вспоминать о нем гораздо реже и приглушеннее.

Господин Хаджибек предложил построить точно такую же виллу, как у него, но Мария отказалась.

- У вас замечательный дом, господин Хаджибек, однако нам хочется сделать по-своему.

- Но у меня сохранился проект, все будет гораздо дешевле…

- Ничего, - лукаво улыбнулась ему Мария, - я за ценой не постою.

- Я не в том смысле, - смутился господин Хаджибек, - я не жадничаю, просто… Тогда давайте пригласим архитектора, у меня есть хороший.

- Что касается денег, то я хочу построить свой дом на свои деньги. Вы не обижаетесь?

- Да нет, если вы так хотите…

- Без профессионала тут не обойтись. Приглашайте архитектора, - сказала Мария.

Когда Николь узнала о строительстве дома, ее охватил такой неистовый восторг, что и шитье нарядов, и обучение Ули верховой езде сразу пошли побоку.

- Я тоже хочу участвовать! Я тоже! - Щеки ее разгорелись, темно-карие глаза наполнились светом. - Я тоже хочу, но я же круглая дура в этом деле!

- Ничего подобного! - отчеканила Мария. - Многое подлинное в этом мире держится на четырех краеугольных камнях: желании, энергии, вкусе, удаче. А тебе и того, и другого, и третьего, и четвертого не занимать. Ты будешь Главный Строитель Дома. У нас в Николаеве самые большие корабельные верфи в Европе, и я точно помню, что была такая должность - главный строитель корабля, ее на Руси еще царь Петр Первый ввел, то ли в конце семнадцатого, то ли в начале восемнадцатого века, точно не припомню.

- Как я могу быть главной? - смущенно спросила Николь, которую явно устраивала столь высокая должность. Что ни говори, а она давно привыкла главенствовать во всем. - Я не смогу…

- Прекрасно сможешь! - горячо уверила ее Мария, подметив в старшей сестренке явную заинтересованность. - Знаешь, что входило в обязанности главного? Не знаешь. И Уля не знает. А я вам скажу. В обязанности главного строителя корабля входило подмечать все недочеты, все промахи, недоделки, все промедления. Контроль, контроль и еще раз контроль!

- Контролировать я смогу, - с облегчением вздохнула Николь. - Ну что? Поехали смотреть место?

- Нет, - остановила ее Мария, - пока нечего контролировать. Давай попьем кофе.

И они отправились в столовую. Кофе был вкусен до головокружения.

- Александер, научите меня варить такой кофе. Вы просто волшебник! - попросила Мария уже старенького повара с его вертящимся, вынюхивающим перед себой воздух длинным носом в склеротических прожилках.

Мария умела польстить, притом от всей души. И, видя ее искреннее внимание и участие, все платили ей обожанием.

- Спасибо, мадемуазель, спасибо! - пятясь задом, бормотал старый повар и радовался, что сам решил подать дамам кофе, а не поручил это слуге.

Николь все-таки настояла на том, чтобы сразу после обеда они поехали на место будущего строительства дома. По их прибытии жены господина Хаджибека и вся его челядь буквально онемели. Самого господина Хаджибека, к счастью, не было дома, а то трудно сказать, что бы с ним произошло при виде столь высокой гостьи.

III

Когда господин Хаджибек узнал, что главным строителем дома объявлена губернаторша мадам Николь, он сначала похолодел от испуга, потом по всему его телу прокатилась волна жара, и банкир побагровел от ощущения того, что, кажется, он оседлал удачу… Кажется, козырный туз и все другие тузы сами пришли к нему в руки. Господин Хаджибек был человек азартный и баловался картишками, так что он понимал толк в таинственном мире игры.

- Мадемуазель Мари, надо начинать, а то скоро пойдут дожди, - сказал господин Хаджибек Марии уже на следующий день. - Может быть, я привезу архитектора?

- Ладно, - согласилась Мария, которая видела по господину Хаджибеку, что теперь он расшибется в лепешку, а дом построит - и скоро, и добротно, и недорого.

Архитектор был очень доволен заказом. Как выяснилось в дальнейшем, он происходил из берберов острова Джерба, получил образование в Париже и любил свое дело. Он был сухощав, строен, с такими же, как у его соплеменницы Хадижи, выразительными серыми глазами, приятен в общении. Он не мог скрыть своего удовольствия при виде дородной Ульяны.

- А ты пользуешься бешеным успехом, - со смешком проговорила Мария, когда архитектор уехал, - арабы просто млеют при виде тебя.

- Да будет тебе! - смутилась Ульяна. - Дылда и есть дылда. Чего им млеть?

- Не скажи! Кому что нравится. И совсем ты у меня не дылда, а прекрасно сложенная, статная русская женщина. Здесь у тебя будет туча поклонников. Маленьких женщин у них своих хватает. Так что держись!

- Хорошо, - буркнула Ульяна. Лицо ее пошло пятнами, и по тому, как она отвела косящие черные глаза, было понятно, что разговор о мужчинах волнует ее, еще как волнует! Ни до, ни после бравого казачьего есаула у нее никого не было, а жизнь неукротимо шла вперед, и желание неожиданно проснулось в ней еще во время болезни в доме Николь, когда она была на грани между жизнью и смертью. Это острое чувство вдруг возникло у нее однажды ночью, в полубреду и с тех пор иногда напоминало о себе, как что-то опасное и очень привлекательное, как манящая бездна, в которую так хотелось сорваться…

Мсье Пиккар также не замедлил явиться на строительную площадку и дать несколько ценных советов. Ему тоже понравилась Ульяна.

- О, мадемуазель Мари, у вас такая рубенсовская кузина! Поздравляю!

- Может, рубенсовская, а может, и кустодиевская, - отвечала Мария. - У нас был такой замечательный художник Борис Кустодиев.

- Я его не знаю, - сказал мсье Пиккар.

- Конечно, что вы о нас, о русских, знаете! - саркастически улыбнулась Мария.

Возникла неловкая пауза.

- Ой, смотрите, журавли летят! - восторженно воскликнула Уля по-русски.

Высоко в светлом небе возник журавлиный клин.

- Наши, родные! - сказала Мария тоже по-русски.

Мсье Пиккар поднял голову к невысокому, но чистому осеннему небу, на котором все отчетливее вырисовывалась перелетная стая.

- Летят с севера, может быть, из вашей России, - сказал мсье Пиккар по-французски.

- Вы угадали, мсье, - ответила Мария, - из России, у меня такое чувство, что я даже узнаю вожака.

Пока Ульяна и Мария провожали долгим взглядом привет из России, мсье Пиккар осматривался на площадке. Наконец журавли скрылись из виду, и только тогда мсье Пиккар счел возможным нарушить паузу.

- По-моему, площадка под дом выбрана удачно, но… - И тут мсье дал тот десяток полезных советов, которые, как правило, давали все.

- Мадемуазель Мари, скальный грунт надо сбить хотя бы на полметра, очистить его от тех, кто сейчас поселился в расселинах, порах и прочая.

- Спасибо! - горячо поблагодарила Мария. - А мы как-то не подумали об этом. - Всем, кто давал советы, она обычно говорила, что они "как-то не подумали об этом", и всех благодарила.

- Зачем ты валяешь дурака? - удивленно спросила Уля, когда ушел мсье Пиккар. - Ты ведь еще вчера распорядилась, чтобы скололи камень на семьдесят сантиметров.

- Как тебе сказать… - Мария замялась. - Я человек суеверный, Улька, и не хочу никого раздражать. Наш с тобой дом должен зачинаться в благодати, во всеобщем благорасположении, а ничто не смягчает человека так, как воспринятый от души его совет.

- Может быть, - сказала Уля, - тебе видней. Ух, и хитрюга ты! - Она обняла Марию за плечи и прижала к себе.

- Да, я по рождению графиня, а ты крестьянка, но здесь, на чужой стороне, мы обе никому не нужны, как говорит о себе Николь: "Мы дворняжки".

- Она же губернаторша!

- Это сейчас. А родилась и выросла в бедности.

- Да ты что? - удивилась Уля. - Вот это да!

- Точно так же она отозвалась и о тебе: "Вот это да!" Только по-французски.

- Чудно как-то, - сказала Уля, потирая высокий чистый лоб, - чудно… Какая жизнь крученая!

- Это уж точно: что крученая, то крученая, только и гляди, поворачивайся! - весело начала Мария. - Крутись, сестренка, не робей! - И вдруг закончила очень грустно, почти печально: - Знал бы, где упадешь, соломки подстелил…

IV

Когда-то, как казалось теперь, давным-давно, в какой-то другой жизни, адмирал дядя Паша любил повторять китайскую пословицу: "Если до цели десять шагов, а сделано девять, считай, ты на полпути".

Жизненный опыт неоднократно подтверждал Марии, что не следует праздновать победу раньше времени. Не зря ее учила любимая мамочка: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь".

Мария не раз задумывалась над тем, как много общего в пословицах, поговорках, присказках разных народов, а значит, и много у всех общечеловеческого, независимо от рас, вероисповеданий, укладов жизни; вместе с тем сколь много перегородок возвели между собою сами люди. И нужны ли эти перегородки? Вопрос, хотя и праздный, но очень непростой. Вживаясь в тунизийскую действительность, Мария не могла не чувствовать, что при всей теплоте ее отношений и с французскими, и с арабскими друзьями она все равно для них "чужая" и преодолеть этот барьер, наверное, нельзя…

Мария думала, что нельзя, а Ульяна, кажется, преодолела… но, впрочем, об этом позже… А пока Николь все-таки заполучила Улю к себе на целый месяц.

Раз в неделю Мария приезжала во дворец, чтобы навестить своих названных сестер и переговорить с генералом Шарлем о его приватных коммерческих делах. В один из таких приездов Мария неожиданно посоветовала губернатору размещать его средства не во Франции, а в Америке или Швейцарии.

- Почему вы так считаете? - озадаченно спросил Шарль. - Швейцария - еще ладно, но Америка так далеко.

- Дальше положишь - ближе возьмешь, - буднично отвечала Мария. - Я перевожу свои активы в Штаты. Я веду ваши дела, а значит, обязана думать о вашей безопасности.

- Но почему такое беспокойство? - Губернатор взглянул на Марию с недоверием и недоумением.

- Потому что война на носу! - грубовато отвечала Мария, которую неприятно уколол взгляд стоячих волчьих губернаторских глаз.

- Вы что, провидица? - В глуховатом голосе губернатора прозвучала явная насмешка.

- Бог с вами, Шарль, я обыкновенная карточная гадалка, - мгновенно парировала Мария. Она не прощала подколок вышестоящим и немедленно ухитрялась поставить себя на одну доску с ними.

Мария впервые назвала его по имени. Губернатор вздрогнул от неожиданности, а потом его обветренное скуластое лицо осветила радостная, почти детская улыбка - настоящая, без подделки, даже холодные волчьи глаза на какой-то миг потеплели.

- Мне очень приятно, что вы обратились ко мне по имени… Давайте всегда так: я - Шарль, вы - Мари. Никто, кроме Николь, уже давно не вызывал у меня такого доверия…

Губернатор смутился, ему вдруг показалось, что Мария может истолковать его слова превратно…

Мария опустила глаза и в свою очередь тоже подумала, что, кажется, губернатор Шарль понял ее неправильно, а она ведь не вкладывала ни в свои слова, ни в интонации никаких амурных ноток, просто ее задела его насмешка и все получилось само собой.

- Так что делать с деньгами? - подчеркнуто холодно спросила Мария.

- Поступайте так, как считаете нужным, я все подпишу. - У губернатора отлегло от сердца. - Я все подпишу. И когда же война? - закончил он вполне миролюбиво.

- Наверное, не позже сорокового года.

- А карты не врут? - дружески улыбнулся губернатор.

- И карты не врут, и общее положение в мире подтверждает. Вы ведь знаете, что теперь я пользуюсь всей вашей прессой, а вам ее шлют отовсюду.

- В газетах одна чепуха, Мари, разве по ним можно делать выводы! - Шарль оживился, и по всему было видно, что он говорит с Марией на равных.

- Пишут и чепуху - это правда, но если читать между строк и сравнивать…

- Вы аналитик?

- Я математик, Шарль, меня учили анализировать… Девять десятых информации - в открытых источниках, только надо уметь ее увидеть…

- И, как всегда, вы опять подозреваете немцев? Но они не готовы - это очевидно!

- Ничего, подготовятся. Немцы - народ работящий, они обожают орднунг. И главное - у них есть чувство единой нации, они способны к стремительному сплочению.

- А французы, по-вашему, уже не способны? - с горькой усмешкой спросил Шарль, и его седеющие короткие усики покривились.

- Все народы в какой-то мере способны. Но сегодня Франция… Что я вам рассказываю, вы знаете все лучше меня!

- К сожалению, - печально подытожил генерал Шарль, - к сожалению…

Генерал Шарль был человек незаурядный и по характеру, и по уму, и по судьбе. Он родился в семье младшего офицера французской армии в Алжире. Девяти лет отроду отец отдал его в кадетское училище в городе Тлемсене, что на границе Западного Алжира и Марокко. Первые годы Шарль учился очень плохо, его часто наказывали, вплоть до карцера, в своем классе он твердо занимал последнее место и по успеваемости, и по поведению. Дважды его хотели исключить из училища, и дважды отец испрашивал для него снисхождения; к счастью, начальник училища был не только ровесником отца, но и его сослуживцем по армии в дни их юности. Шарль был своевольный, упрямый, отчаянно смелый и, как казалось воспитателям, тупой, безнадежно неспособный к обучению. Воспитатели ошиблись. В старших классах Шарль неожиданно для всех начал медленно, но верно превращаться из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Из плохого ученика он стал посредственным, затем хорошим, а потом и очень хорошим, а под занавес и лучшим в своем выпуске. Как сказал по этому поводу его папа: "Давно тебе, дураку, надо было закусить удила! А то сколько лет меня позорил! Наша порода - узнаю!"

И успехи в учебе, и тот факт, что отец Шарля был колониальным офицером (ничего, что младшим), и то, что Шарль родился в Алжире, - все это, вместе взятое, позволило ему поступить в престижнейшую военную школу Эколь Милитер в Париже. Какой бы ни была самая престижная школа в любой стране мира, в ней всегда предусматривается незначительное количество мест для выходцев из небогатых семей, для тех, кто сам пробивает себе дорогу лбом, - такие нужны везде, без них, как без дрожжей, не взойти тесту, не испечь хороших хлебов, и любая власть понимает это инстинктивно.

Шарль окончил Эколь Милитер с отличием, получил младший офицерский чин, до которого его отец дослуживался из солдат двадцать лет, и был направлен на сборный пункт в Марсель, где формировался новый полк для североафриканских колоний. В Марселе он познакомился с Николь, быстротечно женился и убыл к месту службы в Марокко уже не свободным юнцом, а зрелым гражданином, связанным узами официального брака. Первое время супруги просто нравились друг другу, а потом вдруг поняли, что, кажется, они полюбили… В какой-то степени каждый из них сначала заключил брак по расчету: Николь ничего не светило в кордебалете марсельской оперетты, а Шарлю нужно было срочно жениться, чтобы стать в глазах начальства полноценным офицером. Так случилось, что в марокканской глуши они с каждым днем, сами того не ведая, все сильней и сильней проникались теплом взаимных чувств и забот. Николь расцвела за мужем, как за каменной стеной, впервые в жизни она почувствовала себя защищенной, и это придало ей столько уверенности в себе, вдохнуло в нее такие силы, что не полюбить ее было просто нельзя. И Шарль полюбил. К счастью для него, с полной взаимностью. Шарль понял, что у него за спиной прочный тыл, и стал энергично делать военную карьеру. Он вызывался участвовать в самых рискованных операциях и всегда выходил сухим из воды.

Накануне первой мировой войны Шарль был уже полковником, но чувствовал, что дальше ему не дадут хода и он так и зависнет на всю оставшуюся жизнь, так и не дотянется до генеральского звания. Да и, правду сказать, из ста полковников в лучшем случае один становится генералом - это повсеместная норма, и тут выше головы не прыгнешь

Война вселила в рвущегося вперед Шарля не просто надежды, война давала ему реальный шанс, на то он и был человек военный. И он этот шанс не упустил. Он подавал рапорт за рапортом с просьбой отправить его в действующую армию, пока наконец не добился своего. На театре военных действий он сразу же попал под начало генерала Анри Петена, и это решило многое в его дальнейшей судьбе. В самом начале обороны Вердена он получил первый генеральский чин, был ранен в ногу, к счастью, навылет, и кости остались целы, уже через месяц молодой генерал был снова в строю, и, когда после многих дней кровопролитнейших боев немцы все-таки не прошли и Франция была спасена, Шарль получил следующий по старшинству генеральский чин. По окончании войны рекомендованный генералом Петеном Шарль убыл управлять Тунизией, а когда в 1920 году Анри Петену было присвоено звание маршала, Шарль стал полным генералом.

- Да, да-да-да, - барабаня по столу сухими, крепкими пальцами, пробормотал генерал Шарль, - и что же будет с Тунизией? Что вы думаете по этому поводу, Мари?

- Я думаю, что Северная Африка станет важным театром военных действий.

- А немцы сюда на велосипедах приедут? - с незлобивой усмешкой спросил генерал Шарль.

- Думаю, что приплывут на пароходах. До Сицилии сто пятьдесят километров от Бизерты. Итальянцы уже сейчас готовы вкладывать деньги в реконструкцию тунизийских портов.

- Хм, - генерал посмотрел на Марию, как на неизвестное явление природы, - хм, первый раз в жизни я вижу женщину с такими масштабными взглядами. И что надо делать? Брать деньги у итальянцев или дать им по рукам?

- Конечно, брать.

- Почему?

- Потому что они все равно проиграют, особенно если тронут Россию.

- Зачем итальянцам Россия?

- Я говорю в первую очередь о немцах.

- Хм… как вы все быстро сцепляете!

- Как могу.

- Да, да-да-да… - Губернатор снова забарабанил пальцами по столу. - Если я изложу ход ваших размышлений маршалу Петену, он подумает, что я спятил!

- Жаль, - сухо сказала Мария, - я знаю его нелюбовь к англичанам, но в данном случае они нам не противники, а союзники.

- Мари, это уж слишком! - Губернатор улыбнулся своей обычной дежурной приклеенной улыбкой и поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

Мария видела, что она не убедила Шарля, однако почувствовала, что посеяла в его душе большие сомнения.

Хотя Ульяне и шел двадцать восьмой год, но выглядела она гораздо моложе своих лет. Как Мария и Николь, Уля была из тех женщин, что особенно расцветают от хорошей жизни, а если к этому еще и прибавляется любовь, то они выглядят свежо необыкновенно долго. Любовь пока не прибавилась, но, видно, была не за горами. Во всяком случае, Уля так похорошела, черные глаза ее так сияли, а щеки горели таким нежным румянцем, что не было ни одного мужчины, который бы не обратил на нее внимания. Зуавы, охранявшие дворец, так те просто пожирали ее глазами, и даже доктор Франсуа как-то заметил Николь: "А у вас замечательная младшая сестренка. Когда я читал в русских сказках о русских красавицах, то представлял их именно такими!" Высказывание было столь обширным для доктора Франсуа и столь неожиданным, что даже Клодин пугливо навострила уши.

Возведение дома шло полным ходом.

Мария энергично налаживала фирму по строительству дорог в Тунизии. Самое главное - она получила большой государственный заказ на реконструкцию стокилометровой дороги между Тунисом и Бизертой. Заказ был оформлен ею со всей тщательностью, со всеми юридическими тонкостями, и она надеялась исполнить его наилучшим образом.

Конечно, Марии не хватало Ули, но она нарочно не привлекала ее к своей работе, во-первых, потому, что видела, как интересно ей с Николь, а во-вторых, потому, что видела, как Николь интересно с Ульяной.

"Пусть подружатся как следует, - думала Мария, - это никому не помешает. Пусть Уля войдет в дом губернатора, узнает челядь, поймет порядки и прочая".

Так оно и шло, а тем временем Мария вспомнила о туарегском царьке Исе, который окончил Эколь-Пон-э-Шоссе (Институт путей сообщения) в Париже.

Мария приняла туарега в банке господина Хаджибека, где занимала просторный кабинет с видом на море - на север.

Иса явился в том же общеарабском одеянии, в каком когда-то был на губернаторском балу, на нем была надета джаллалабия (рубаха до пят из легкой ткани, с разрезами по бокам и вырезами для рук и головы, обшитыми тонким серым шнуром), на голове была маленькая такия (белая матерчатая шапочка), обут царек был в светлые бабуши, очень похожие на наши закрытые шлепанцы.

Мария была подчеркнуто любезна с туарегским царьком, но строга, ведь теперь в иерархии туарегского племени, как возведенная в ранг святой, Мария была никак не ниже здравствующего царька, и, поведи она себя по-другому, Иса просто бы ее не понял.

- Мой народ чтит вас как святую! - сказал Иса, едва войдя в кабинет и приложив левую руку к сердцу.

- Это для меня честь, - отвечала Мария, - я постараюсь оправдать доверие вашего народа. Садитесь вот здесь, за столик, а я сяду напротив. Хотите кофе?

- О нет, моя госпожа! - высокопарно отвечал Иса. - Я весь внимание.

- Это хорошо, - обронила Мария, - внимание вам понадобится. Я пригласила вас как специалиста по строительству дорог.

По самодовольному, ухоженному лицу туарега скользнуло недоумение, видимо, он ожидал чего угодно, только не этого.

- Расскажите мне о своих профессиональных возможностях и пристрастиях.

Царек Иса почувствовал себя на экзамене, подтянулся и стал рассказывать.

- Что ж, - подытожила Мария, когда он закончил, - я вижу, вы учились прилежно, мне нравится ваш взгляд на тунизийские проблемы, есть у вас и первичные представления о том, как их надо решать.

- Спасибо! - Иса опять прижал руку к сердцу, что означало высшее уважение.

- Помнится, вы хотели строить дороги. Желание не пропало?

- Конечно, нет. Я собираюсь создать фирму.

- Собственное дело - это всегда интересно. Но, может быть, пока начнете работать со мной и с господином Хаджибеком? Мы уже получили заказ, весьма объемный.

- А что я должен делать?

- То, чему вас учили. Мы приглашаем вас на правах главного специалиста.

- Наемного? Но у меня есть средства, я мог бы…

- И у нас есть, и мы уже можем. Подумайте. Я понимаю, что вы царь в своем племени… Знаете, а у нас был царь Петр Великий, так он начинал свою карьеру с ученика плотника, уже будучи царем всей России. Мы же предлагаем вам сразу что-то вроде главного инженера. Подумайте.

Иса вспотел, на его широком и низком лбу выступили капли пота.

- Я не царь. Царь - мой отец, но он давно болен и нигде не бывает, поэтому многие думают, что я… А я младший сын, поэтому учился в Париже. Я не должен был быть вождем племени, но мой старший брат погиб, когда я только окончил курс в Эколь-Пон-э-Шоссе, и теперь я…

- Понятно. Вы были принц. А теперь наследный принц.

- Да.

- Я буду ждать вашего решения. - Мария ослепительно улыбнулась туарегу и встала с кресла.

V

Каждый четверг Николь приезжала инспектировать работы по строительству дома для своих названных сестер. Что-что, а подмечать недостатки она умела, глаз у нее был безошибочный от природы да к тому же еще наметанный в дворцовом хозяйстве.

- Ну у тебя и глаз-алмаз! - как-то похвалила ее Мария.

- У всех два глаза, два уха, один нос, один рот. И никто ничего не возьмет с собою туда! - Николь ткнула пальцем в небо так значительно и ее большие, яркие темно-карие глаза с тяжелым металлическим блеском осветила на миг такая кроткая печаль, что Мария и Уля невольно подняли головы вослед ее жесту.

Два перистых облачка летели по высокому пустынному небу куда-то на юг - в Сахару, а может, и еще дальше, к озеру Чад, а потом к океану, чтобы пополнить его своими жизнями. Примерно так подумала об облаках Уля и простодушно спросила:

- Маша, а как далеко могут улететь облака? Короткая или длинная у них судьба?

- Разная. Вот до этих облаков верхнего яруса от нас километров восемь. Видишь, они как перламутровые? Такие облака так и называются перистые перламутровые, а еще бывают перистые серебристые - в зависимости от того, какое облако как отражает свет, мы в Морском корпусе учили.

- А в облаках вода?

- В этих? Нет, в этих крохотные льдинки. Там, в вышине, очень холодно. Если по Цельсию, то минус пятьдесят и ниже.

- Господи! - воскликнула Уля. - Так что, в раю ходят в шубах, валенках и треухах?!

- Ой, смешная ты, Улька! Какие у тебя повороты!

- О чем вы разговариваете? - ревниво спросила Николь, которая очень не любила, когда ее сестрички, забываясь, переходили на русский.

- Прости, пожалуйста, - смутилась Мария. - Об облаках. Уля спрашивает, долетят ли они до океана.

- Нет, ты говоришь не все. Куда они долетят - это не смешно, а вы смеялись, - с нотками обиды в голосе сказала Николь.

Мадам Николь вошла в ту полосу жизни, которая тяжело дается многим женщинам. Хотя при макияже она и выглядела замечательно, но все-таки ей было за пятьдесят.

В последнее время Николь не испытывала раздражения только в обществе Шарля, Марии и Ули - всех вместе и каждого в отдельности. Наверное, оттого, что Николь инстинктивно знала край, чувствовала ту точку возврата, которую нельзя проходить ни самолетам, ни людям в отношениях друг с другом, а тем более с равными себе, с теми, для кого она не мадам губернаторша, а просто Николь. В эту нелегкую для нее пору появление Ули и строительство дома стали той отдушиной, что помогала ей жить.

Николь полюбила Улю даже больше, чем когда-то Мари. Она приняла ее как свой последний оплот. Николь была подлинной женщиной, и ей всю жизнь хотелось вложиться в кого-нибудь без остатка. Да, она вкладывалась в Шарля, но его одного ей было мало, душа ее томилась всю жизнь по ребенку. Когда-то она пыталась удочерить Мари… Нет, она не держала зла на Марию, просто помнила, что нельзя решать судьбу другого человека, не заручившись его согласием, нельзя даже и в мыслях посягать на такое. Если, конечно, не хочешь "получить в лоб", как говаривали когда-то в марсельской оперетте.

Николь с упоением обучала Улю верховой езде, стрельбе из пистолета, плаванию. Мария даже стала слегка ревновать Улю к Николь, хотя и понимала побудительные мотивы последней. Уля училась всему с жадностью. По десять раз на дню она благодарила Николь, и та всякий раз расцветала от простодушных и искренних Улиных слов. Что-что, а фальшь Николь чувствовала мгновенно, а тут не было даже малейшего намека на фальшь. Люди всегда привязываются к тем, в кого вкладываются, и мужчины, и женщины, но женщины особенно сильно, бескорыстно, самозабвенно.

Строительство дома продвигалось довольно быстро. Господин Хаджибек был прав - строят деньгами. Дом возвели из камня, ширина стен внушала уважение: несущие стены были толщиной в один метр двадцать сантиметров, а перегородки между помещениями в полметра.

- Да это ж будет не дом, а крепость!- сказала Уля.

- А как же, - отвечала Николь, - так и должно быть! Когда Шарль будет уезжать в Париж или с инспекциями по округу, я буду жить у вас. Ах, как весело будет нам втроем!

- Весело - это очень важно, - вступила в разговор Мария. - Как сказал ваш французский композитор Сен-Санс: " Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья!"

- Ай, молодец! - хлопнула в ладоши Николь. - Вот и повеселимся, да, девочки?

- Да! - почти в унисон ответили ей названные сестры, и лица их просияли при этом с такой надеждой, что любой бы поверил - именно так и будет.

- А все-таки какой благородный материал - камень, - задумчиво оглаживая шершавую наружную стену дома, сложенную из светло-серого песчаника, тихо промолвила Мария и вдруг подумала, что этот камень привезли именно из той каменоломни, на фоне отвесной стены которой чуть не расстреляли туарегов. Как все сплетено в жизни: далекое вдруг становится близким, а то, о чем хотелось бы забыть, дает о себе знать самым причудливым образом, становится осязаемым, как эти камни… В глубине души Марии словно шевельнулось что-то темное, постыдное. Как черные дула, возникли перед глазами черные пятки туарегов, сидящих на корточках в зале суда… И потом этот розыгрыш с губернатором, а дальше и того хуже - они признали ее святой, целое племя, а может быть, даже и народ… Святой. А ведь это фальшивка, разыгранная как по нотам. Боже мой, как все непросто и как обыденно тупо…Изо всех сил Мария постаралась переключить свое сознание и воскликнула неестественно бодро:

- А что, девочки, давно мы не катались на яхте! Давай, Николь!

- Да ради Бога, - отвечала Николь, отметив про себя бодряческий тон Марии и подумав, что, наверное, невесело сестренке, потому она и бодрится. - Ради Бога, хоть завтра - я всегда готова.

Так и решили - утром идти на яхте вдоль берега.

- Надо позвать вашего русского механика, - сказала Николь, - с ним надежнее. Сейчас приеду домой и распоряжусь, чтобы его нашли.

Мария промолчала, что можно было истолковать как знак согласия, хотя слова Николь о русском механике Иване Павловиче Груменкове смутили ее не меньше, чем мысли о туарегах. Она растерянно подумала, что совсем не вспоминает о сыне механика Михаиле. "С глаз долой - из сердца вон", - народ ничего зря не скажет. А вот она зря не видит его так долго, зря…

"Боже мой, неужели я такая старуха, что, кроме будничной суеты, мне ничего не нужно? Нет, надо обязательно его увидеть…". Сердце Марии дрогнуло в надежде на возможное счастье, и она подумала о ребенке, о своем ребенке, возможном или невозможном… Мария вспомнила Марсель, где она так надеялась встретить Михаила, вспомнила то горькое чувство разочарования, которое испытала при известии, что он ушел в поход на подводной лодке. Вспомнила и слова мамы, сказанные ей в детстве и навсегда врезавшиеся в память: "Главное, Маруся, - любить, а остальное - трын-трава!". Да, именно так. Но почему же у нее, Марии, нет возлюбленного всем сердцем? Был свет ее очей дядя Паша, была жгучая девичья влюбленность, но его ведь давным-давно нет в ее жизни.

Стоя в сторонке от разговаривающих о море и яхте "сестренок", Мария вспомнила, как загадала она в пустыне, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, - хоть за океан, а хоть и за два. Женщин среди встреченных путников не оказалось. Это были три пешие негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. "Главное - любить…". Легко сказать. Был дядя Паша, потом была тоска, долгая и тягостная, как засуха, а потом была Прага… первые радости университетской жизни, первые поклонники-однолетки, немеющие в ее присутствии, а потом… Прагу любят все. Злату Прагу принято любить, но когда об этом городе вспоминает Мария, то тяжелая, мутная волна поднимается в ее груди. Она до сих пор физически ощущает удушье…

VI

Весна явно запаздывала в тихую Чехию. Первые дни марта стояли промозглые, с пронизывающим ветром, хотя и не сильным, но достаточно противным. Влтава разлилась и едва-едва держалась в берегах. Река проносилась под шестнадцатью арками Карлова моста с таким напором, что вода не успевала плавно обтекать сложенные из песчаниковых квадров еще в XIV веке массивные опорные быки и закипала по их краям пенным кружевом.

Смеркалось. После целого дня университетских занятий Мария спешила на репетиторство в богатую еврейскую семью из России, к гимназистке шестого класса - волоокой Идочке Напельбаум (однофамилице знаменитого в России фотографа), которую она вела сразу по трем предметам: истории, латыни, французскому языку. Марию радовало, что сегодня родители девочки должны были заплатить ей сразу за месяц занятий, и она обдумывала будущие траты. Пальтецо у нее было потертое, легонькое, как сказала бы мама, ветром подбитое, юбка, хотя и плотная, но тоже крепко поношенная, блузка китайского шелка, еще из Бизерты, выношенная до такой степени, что того и гляди вот-вот разлезется, в ней только и было ценного, что большие перламутровые пуговицы. Чтобы не замерзнуть, Мария очень быстро шагала по мощеной улочке в сторону знаменитого Карлова моста. "Покупать пальто уже не имеет смысла - скоро лето. Главное - купить туфли, мои давно каши просят, но выбрасывать их не стоит, а когда куплю новые, эти отдам в починку, и будет у меня аж две пары! Туфли надо купить бежевые под цвет моей беретки и желательно легонькие-легонькие, скоро жара. Надо бы купить и блузку, и юбку, но пока это мне не по карману. Хорошенькая Идочка, конечно, не дура, но однако лентяйка, что с ней еще заниматься и заниматься, до самого отъезда. И это хорошо - будут денежки на дорожку…" К осени Мария должна была закончить университет и собиралась в Париж. О Париж! Все русские там, все наши!

Занятия в университете совсем не тяготили Марию. Во-первых, она была капитально к ним подготовлена в Морском корпусе в Бизерте, а во-вторых, в Пражском университете того времени среди прочих работали выдающиеся и даже великие преподаватели. Один только философ Николай Онуфриевич Лосский чего стоил! Как это он сказал сегодня на лекции: "Интуиция есть созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности".

Как круглая отличница Мария получала стипендию одного из русских эмигрантских фондов, еще довольно активно действовавших в те времена. К тому же она с первого курса начала подрабатывать посудомойкой в университетской столовой, а к третьему курсу нашла еще и репетиторство, нашла очаровательную лентяйку Идочку, перед которой ее родители с утра до вечера танцевали "семь сорок", так что жаловаться Марии было грех и она не гневила Бога.

В пропахшей прогорклым жиром, закисшими мокрыми тряпками и еще десятками других не лучших запахов посудомойке Марии при ее исключительно остром обонянии было тяжело, но она крепилась. В пропаренной вони и особенной, присущей только посудомойкам мокрой затхлости, мoя и ополаскивая бесчисленные тарелки, вилки, ложки, стаканы, Мария обычно напевала себе под нос что-нибудь русское, вроде "степь да степь кругом, путь далек лежит", напевала и думала о своей будущей жизни, о том, что когда она станет богатой, то тоже учредит стипендии для русских, но, конечно, не такие маленькие, которых едва хватает на хлеб и на воду, а хотя бы в три раза побольше. Обязательно учредит стипендии, притом анонимно, так, чтобы "левая рука не знала, что делает правая".

Из-за поворота улочки открылись взору скульптурные группы на Карловом мосту. В наплывающих сумерках они показались Марии живыми людьми. Она присмотрелась: увы, изваяния не шелохнулись, а на всем полукилометровом протяжении моста не было видно ни одной подвижной человеческой фигуры. Вдруг у нее похолодело под ложечкой и как будто темная рябая полоса мелькнула перед глазами. Мария приостановилась, ей стало не по себе, и она пожалела, что прогнала с полдороги Иржика. Ее однокурсник чех Иржи был высок ростом, хорошо сложен, привлекателен, умен и выказывал незаурядные способности в математике. Он почти нравился Марии, но именно почти. Иржи казался ей слишком пресным, да к тому же еще он был единственным наследником в богатой торговой семье, что особенно останавливало Марию. Когда на третьем курсе Иржи предложил ей руку и сердце, она так и сказала ему:

- Ты хочешь, чтобы я из грязи в князи? Не получится.

- Почему ты? Ты ведь графиня, это я из грязи…

- Откуда ты знаешь, что я графиня? - цепко взглянув на него, спросила Мария. - Я об этом никому не докладывала. И давно знаешь?

- Я знал всегда. - Иржи покраснел так, как будто его поймали за руку в чужом кармане. - Извини…

- А чего тут извинять? - смягчилась Мария. - Да, я графиня, но к сегодняшней моей жизни это не имеет никакого отношения.

В общем, она отказала ему и в руке и в сердце. Сделать это ей было довольно легко, ведь однажды она уже отвергла чужие миллионы.

Это случилось год назад, но Иржи так и не смирился с отказом, а продолжал упорно ходить за нею едва ли не по пятам, и Мария стала иногда прогонять его с полдороги. Были и еще претенденты, ведь на математическом факультете учились в основном юноши, да и во всем университете Мария была заметной фигурой. Были и претенденты, были и домогатели - и из студентов, и из молодых ассистентов, и из преподавателей постарше, но всем Мария давала от ворот поворот. "Береги честь смолоду", - говорила ее любимая мамочка. И она берегла и честь, и невинность. Она брезгливо презирала разговоры о том, что "пробное" сожительство до брака - дело хорошее и что сойтись юноше и девушке - все равно что выпить стакан воды. Эта теория так и называлась: "теория стакана воды" - и гуляла по всей Европе, как зараза. Марии шел двадцать второй год, но она не боялась остаться старой девой, как это иногда случается со слишком переборчивыми невестами. Как говорила мама: "Наша Маруся если не выскочит замуж малолеткой, то будет долго ждать своего принца на белом коне". Так и получилось: Мария ждала своего принца…

Очень часто, пока Мария занималась с Идочкой, высокий, или, как звала его Мария, "длиннобудылый" (такое слово гуляло у них на Николаевщине), Иржи торчал под окнами особняка. В неполные четырнадцать лет хорошенькая, миниатюрная Идочка уже округлилась и была прелестна. В своей первоначальной женственности она чем-то напоминала весеннюю ветку, покрытую нежнейшим пухом первой зелени с едва наклевывающимися листочками. Идочка преклонялась перед Марией, не оставила она без внимания и рослого белокурого чеха, что часами топтался на тротуаре.

- Мадемуазель Мария, он ведь хороший, - однажды жалостно сказала Идочка, подглядывая из-за портьеры за Иржиком.

- Хороший! - засмеялась Мария. - О, да у тебя глазки горят! Хочешь, бери его себе, когда подрастешь.

- Хочу, - неожиданно очень серьезно сказала Идочка. - Я хочу выйти за него замуж.

- Вот подрастешь, окончишь университет…

- Нет! - На глаза Идочки навернулись горючие слезы. - Нет, он никогда не захочет на мне жениться.

- А ты постарайся! - подзадорила ее Мария. - Ладно, пошли дальше. "Когда Гадсдрубал покинул Карфаген…"

Пропуская мимо ушей все, что твердила ей Мария дальше: и про Гадсдрубала, и про Карфаген, и про римских легионеров, - Идочка вдруг сказала тихо, но очень уверенно:

- Я буду стараться, я обязательно постараюсь!..

"Нет, туфли мои вот-вот развалятся. Прежде всего надо покупать туфли, - неловко запнувшись отваливающейся подметкой о выступающий из мостовой булыжник, вернулась Мария к размышлениям о скорых деньгах и о будущих тратах. - Сколько не чисть эти туфли гуталином, а подметки вот-вот отвалятся, особенно на левой". - Мария сосредоточенно поглядела себе под ноги, на носки стареньких туфель, и не заметила, как по отсыпанному к реке откосу поднялись на дорогу два рослых оборванца.

Вскоре они поровнялись с ней. Один прошел мимо, а второй широко расставил руки и стал молча на нее надвигаться. Его черные глаза лихорадочно и масляно блестели, расставленные по сторонам кисти рук непроизвольно вздрагивали. Мария зорко взглянула в его белое длинное лицо, обратила внимание на натертую до красноты пипку носа: "Типичный кокаинист, здоровый верзила, но еще сосунок, усы едва пробиваются, и бороденка жалкая, редкая. Типичный кокаинист - такой на все способен".

Мария изготовилась к встрече с фронта, прицелилась наверняка, как учили ее в Морском корпусе на занятиях по рукопашному бою, учили не для спорта, а для войны… Прицелилась - и в то же мгновение получила удар из-за спины от того, второго, что вроде бы прошел мимо. Он ударил ее по голове кастетом. К счастью, волосы были собраны в пучок под бежевую беретку, и только потому нанюхавшийся кокаина босяк не проломил ей череп. Череп не проломил, но сознание она потеряла минут на десять, не меньше.

Они тут же оттащили ее вниз, к реке, подальше от дороги, в прибрежные заросли, сорвали с нее пальто, отняли сумочку с несколькими кронами, содрали юбку, предварительно полоснув толстую ткань ножом. И тут она очнулась…

В неверном сумеречном свете она увидела над собой негодяя, стоявшего на четвереньках и стягивающего с нее располосованную ножом юбку. Она удивилась, как легко стащил он с нее юбку, но дальше было уже не до юбки… Она мигом подняла ноги к подбородку и, распрямившись, как стальная пружина, ударила обеими ногами в грудь и лицо насильника. Дикий вой огласил тишайший берег Влтавы. Она попыталась вскочить на ноги, но стукнулась головой о ветви прибрежных зарослей. Второй из мерзавцев влепил ей кулаком в лицо, раз, еще раз… Однако она не потеряла сознание и все-таки выскочила из зарослей на чистый берег. Тут-то кто-то из них и пырнул ее ножом. Она упала прямо к урезу воды, и сию же секунду ослепительный свет прожектора высветил все происходящее на берегу. Это был свет с полицейского катера, на Мариино счастье патрулировавшего мирную Влтаву. Полицейские услышали вопль бандита и повернули к берегу. Мария запомнила на всю жизнь, как, ломая кусты, убегали наверх в город те мерзавцы, как свистели вслед полицейские с катера. Она хотела вскрикнуть, но голоса не было. Вдруг прожектор погас, и она очутилась в сгущающейся тьме. Только сейчас Мария почувствовала, как горячо намокла блузка на животе, ощупала себя: сомнений не было - это кровь, много крови… Ноги Марии лежали в воде, и она ощущала, как вода подмывает спину, еще чуть-чуть, и река навсегда заберет ее к себе, словно какую-то прибрежную корягу. В голове шумело, и перед глазами летали огненные мушки, но Мария нашла в себе силы встать на колени.

Катер был где-то близко. Полицейские ругались между собой из-за того, что из строя вышел прожектор.

- У тебя, Ян, все держится на соплях! Как мы теперь найдем?

- Да, может, он убежал вместе с ними!

- Это не он, а она, я видел распущенные волосы. Заглуши мотор!

На катере заглушили мотор. Из выхлопной трубы стрельнуло запахом отработанных газов. Когда-то Мария уже ощущала что-то похожее… На окраинах сознания пронеслась бухта Бизерты и выхлопывающие вонючий дым французские военные катера, конвоировавшие русскую эскадру. Мария кое-как выползла из воды на относительно сухое место и из последних сил постаралась позвать на помощь, но только надсадный стон вырвался из груди.

- Вон она, слышишь? Причаливай!

- Здесь нельзя, мы посадим катер на мель. Возьми лодку.

На этих словах Мария снова потеряла сознание. И не слышала, не видела и не чувствовала, как поднял ее отважный чешский полицейский. Патрульные отвезли Марию на ближайшую пристань, там ей была оказана первая экстренная помощь, и оттуда она была доставлена в муниципальную больницу для бедных. К счастью, рана оказалась не проникающая, а поверхностная.

Когда в больнице ее отмывали от речного песка и растирали спиртом, она пришла в себя на две-три минуты и тут же надолго вновь потеряла сознание, но за эти считанные минуты возившийся с ней фельдшер успел влить в нее солидную дозу брома.

К полудню следующего дня Мария очнулась. Первое, что она ощутила, - это едкий запах карболки и тяжелый дух закрытого помещения, заполненного тяжелобольными. В большой палате с потеками на грязно-белых стенах помимо нее, Марии, лежали еще десять женщин. Состояние трех из них оценивалось как тяжелое, пятерых - средней тяжести, и две были выздоравливающие.

- Ты будешь у нас третья выздоравливающая, - сказал ей старенький врач в больших роговых очках на крупном пористом носу, из ноздрей которого рвались на свободу седые волосы. - Пройдем ко мне в кабинет.

- А я смогу?

- Сможешь, ты сильная девочка, потеря крови была небольшая, рану вчера зашили, тебя перевязали как следует. - Он помог ей накинуть светло-кремовый байковый халат на сатиновую рубашку с чужого плеча. - Держись! - Врач подставил Марии согнутую в локте сухую, но, как оказалось, вполне еще крепкую руку. И от нательной рубашки, и от халата удушающе пахло хлоркой, и, очевидно, от той же хлорки полы халата белели пятнами.

В узком маленьком кабинете врача оказалось не так затхло, как в палате и коридоре; единственное окно было наполовину открыто; слева у двери висело тусклое зеркало с облупившейся амальгамой. Мария невольно взглянула в него, но увидела что-то бесформенное, опухшее, черно-фиолетовое, с крохотными щелочками вместо глаз. Она отшатнулась.

- Не пугайся! Все у тебя будет в порядке: череп цел, нос не сломан, на теле и на лице много ушибов, ссадин, кровоподтеков, на животе касательное ножевое ранение. Ты его чувствуешь?

- Нет, - сказала Мария, с трудом разлепляя толстые губы. Она отметила, что врач так же, как и она, говорит по-чешски с акцентом, только не с русским, а с каким-то другим.

- Не чувствуешь ранку? Еще почувствуешь. Я вижу, ты не чешка? - Его увеличенные стеклами очков карие глазки навыкате остро блеснули неподдельным любопытством.

- Да, но и вы… - Мария еле ворочала языком.

- Я поляк, деточка, пан Юзеф Домбровский, - неожиданно горделиво приосанившись, представился врач. - Главное при сильном переохлаждении тела, чтобы все обошлось с легкими, остальное не так опасно. Разденься, дай я тебя осмотрю и послушаю. - Пан Юзеф закрыл окно, чтобы Марию не продуло, потом быстро осмотрел ее и долго выслушивал и выстукивал. - Одевайся, все будет хорошо. Тебя тошнит?

- Нет.

- Голова кружится?

- Да. Откройте окно. - Марии показалось, что она сейчас задохнется без свежего воздуха.

Пан Юзеф Домбровский исполнил просьбу пациентки.

- А где болит? Где ты особенно остро чувствуешь боль?

- Везде.

- Если устала, я отведу тебя в палату, а если есть силенки, ответь мне на несколько вопросов. Я заполню на тебя карточку, у нас без бумажки - ни шагу. Садись. - Он придвинул ей белый крашеный табурет. - Фамилия, имя?.. - Врач замялся. - Если не хочешь называть настоящее, можешь любое… Все-таки разбойное нападение…

И, едва он произнес эти слова, ее как будто кипятком обдало, и каждой косточкой своего тела она ощутила боль и ужас надругательства…

- То так, - перехватив мелькнувшие в щелочках ее глаз гнев и ужас, печально подтвердил доктор. - То так. Тебя спасла пуговица на блузке - острие ножа попало в пуговицу, и нож соскользнул по касательной, а били насмерть. Фамилия?

Она назвала почему-то фамилию папиного денщика - Галушко. Именно эта фамилия вдруг всплыла в памяти, и она назвалась Марией Галушко.

Пан Юзеф взял из деревянного ящичка на своем столе чистую карточку из тонкого серого картона, разграфленную типографским способом.

Мария впилась взглядом в этот серый кусочек картона, где должна была запечатлеться сейчас хотя и маленькая, но исключительно важная часть ее жизни. Пан Юзеф корявым старческим почерком разнес все по графам: фамилию, имя, год рождения, род занятий (Мария попросила его указать, что она безработная, а в Праге проездом), диагноз, предпринятые меры лечения. Мария буквально ела серую картонку глазами, и ничто не ускользнуло от ее внимания: ни малоразборчивый почерк врача, ни его фамилия и имя, отпечатанные бледно-лиловым штампиком в левом верхнем уголке карточки: "Доктор Юзеф Домбровский", ни то, как подрагивали узловатые старые пальцы, так много выстукавшие на своем веку грудных клеток и заполнившие горы таких карточек и историй болезней.

- А почему я так долго была без сознания, если вы пишете: "Сотрясение мозга не имело места"?

- О, то, деточка, психогенный шок. То так. И потом наш фельдшер дал тебе лошадиную дозу брома, но главное - психогенный шок. То так…

Дня через три лицо ее позеленело, пожелтело, чуть спала опухоль, и глаза стали побольше. Мария не прислушивалась к тому, где ей особенно больно, она была единственная ходячая в палате и с утра до ночи обихаживала своих соседок. Она помогала им, а они помогали ей заглушать чувство смертной тоски и отчаяния. Женщин, за которыми она ухаживала, никто нигде не ждал. Душная, пропахшая лекарствами палата с потеками на давным-давно не беленных стенах, железная койка со слежавшимся ватным матрацем, на котором умерли многие, своя боль и стоны соседок - вот все, что осталось им в этом последнем приюте. Появление в палате Марии стало для них глотком свежего воздуха - настоящего, а не воображаемого: Мария укутывала соседок одеялами и открывала большую форточку, которая была заколочена еще с осени. Открывала форточку, а потом закрывала ее и раскутывала страждущих женщин. Каждый день она мыла в палате полы с давно облупившейся краской, притом мыла без хлорки, как обычно это делали нянечки, да и то сказать, не мыли, а так, ширкали шваброй под кроватями.

На шестой день лицо Марии хотя все еще и оставалось в желтых и темно-серых полосах, но отеки настолько спали, что оно приняло почти правильную форму. В этот день и явились к ней гости. Слава Богу, пан Юзеф не пустил их в палату, а велел подождать на крыльце с черного хода. В больнице доживали свой век бездомные или те, от которых все отказались, так что посетители были здесь в диковинку. В последние дни наступила наконец долгожданная весна и так сильно потеплело, что пан Юзеф не боялся простудить свою больную.

- К тебе пришли, - сказал он, заглянув в палату.

Мария не поняла, что он обращается к ней.

- Мария, к тебе пришли, - повторил пан Юзеф.

Раньше Мария слышала, как люди говорили о себе: "я окаменел" или "я окаменела". Слышать-то слышала, но была уверена, что это просто фигура речи. Оказывается, никакая ни фигура, а голая правда. Мария окаменела. "Какой кошмар, наверно, Иржик! Сейчас он меня увидит! Нет, это невозможно!" А тем временем пан Домбровский уже вел ее по коридору. Перед выходом она уперлась:

- Не пойду! У меня никого нет! Мне никто не нужен!

- Они говорят, что ты их кузина. Очень приятные юноша и девочка, по всему видно, из хороших семей.

Боже, какая еще девочка?!

- Я не пойду!

- Хорошо, я скажу, что ты не хочешь их видеть, я тебя понимаю… - Старик ободряюще взглянул на нее и сочувственно улыбнулся.

- Остановитесь. Я скажу все сама!

Не помня себя, Мария вышла на ступени больничного крыльца.

Иржи и Идочка стояли рядышком и обалдело улыбались.

- Мы нашли тебя! - подпрыгнула Идочка. Рядом с Иржи она вся светилась от счастья, и это не ускользнуло от внимания Марии и определило ее, Идочкину, дальнейшую судьбу.

Иржи молчал. К тому времени он уже обошел все морги, все больницы Праги, и сказать ему больше было нечего, во всяком случае, в эту минуту.

Иржи и Идочка думали, что они желанные гости, что они в радость, а Мария видела только то, как светится от счастья Идочка, а к Иржи она не испытала никакого другого чувства, кроме тяжелой неловкости, что он видит ее такой жалкой. Все это вместе взятое вдруг вызвало в ней странное решение: обидеть их так, чтобы у них никогда больше не возникало желания видеть ее.

- Я ненавижу вас! Вон из моего… из моей больницы! Вон! - некрасиво скривив и без того перекошенное лицо, прокричала Мария. - Вон! И не приближайтесь ко мне никогда! Никогда! - закончила Мария на хрипе.

Лицо Иржика напряглось, рот приоткрылся, он понял только одно: Мария не шутит, и это не истерика, а ее воля.

- Ма… Ма, - со слезами на глазах пыталась сказать "Мария" Идочка и даже двинулась к своей учительнице, но тут Иржи перехватил ее руку и быстро повел за собой с больничного двора.

Боже мой, если бы она могла плакать, как бы она сейчас зарыдала! А слез не было, и в горле стоял горячий, сухой, удушающий ком. Но она знала главное: теперь Идочка точно выйдет замуж за Иржика, и пусть они будут счастливы!

Пан Юзеф дал ей брому. Много. Предельно много. Она добралась до палаты, упала на койку и уснула…

На десятый день пребывания в больнице пан Юзеф снял швы с неглубокой, но длинной ранки на животе и сказал, что пора на выписку.

На прощание он подарил ей надколотую перламутровую пуговицу с ее разодранной в клочья блузки. Мария троекратно по-русски расцеловала пана Домбровского и вылетела из больницы, словно на крыльях. Ей было плевать на синяки, на убогое ситцевое платьице из больничной каптерки, на тянущую боль в ранке на животе и на шум в голове. Ей было на все плевать, даже на то, как жестоко обидела она Иржика и Идочку, которые стремились к ней всей душой.

Она была счастлива!

- Эй, ты где, сестренка, ты не с нами? - вывела ее из полузабытья нахлынувших воспоминаний Николь. - Так что, решено? Завтра на яхте?

- Решено! - подтвердила Мария. А на губах ее все еще блуждала полуулыбка, совсем не относящаяся ни к будущей поездке на яхте, ни к каменным стенам ее нового дома, ни к синеве застывшего в безветрии Тунисского залива, ни к полуобвалившимся красноватым термам римского императора Антонина Пия, где мелькали знакомые фигурки мсье Пиккара и его подручных мальчишек Али и Махмуда.

VII

Когда принц Иса через неделю пришел в банк господина Хаджибека, в приемной перед кабинетом Марии работала Уля. Она сидела за высокой машинкой Remington и неумело перестукивала двумя пальцами письмо в Лионский кредит, которое велела перепечатать Мария. Машинка была новенькая, с тугой клавиатурой, и Уля осваивала ее, не видя и не слыша ничего вокруг. Вдруг она почувствовала, что на нее смотрят. Уля подняла голову. На пороге стояло что-то диковинное - высокое, прямоугольное, разноцветное. Она даже и не сразу сообразила, что перед ней человек, пока не встретилась с ним глазами. Двухметровый верзила почти доставал притолоку двери. Голова его была обмотана легкой фиолетовой тканью, а на теле странные прямоугольные рубахи, одетые одна на другую: внизу ниспадающая на широкие голубые шаровары белая рубаха, сверху чуть покороче синяя, а на ней еще и третья из полосок фиолетовой ткани, с большой желтой вышивкой на груди, составленной из наложенных друг на друга треугольников, квадратов, кругов, ромбов, трапеций и даже маленького шестиугольника. Бедра явившегося чуда-юда обхватывали полоски ткани, белые, красные, синие, сплетавшиеся в широкий пояс с зелеными кистями. Картина была и яркая, и устрашающая одновременно.

- Мадемуазель, мы договаривались с госпожой Мари об аудиенции, - с парижским выговором произнесло чудо-юдо приятным баритоном.

- Как вас представить? - поднимаясь навстречу гостю и разворачиваясь во всей красе и стати, спросила Уля по-французски, точно с таким же выговором, как и гость. Не зря учила ее Мария.

- Иса.

Уля кивнула и поплыла к двери кабинета, боковым зрением улавливая

пожирающий ее взгляд.

- Там какое-то чудо в перьях! - весело доложила она Марии по-русски. - Зовут Иса.

- Никакое это не чудо в перьях, а натуральный принц! - засмеялась Мария.

- Ого-го! Принцев я еще не видала!

- Проси!

Выходя из кабинета Марии, Уля прямо и с некоторой издевкой взглянула в черные, без зрачков глаза принца. Именно этот ее взгляд и воспламенил туарега больше всего: он знал, что так, как посмотрела на него секретарь Марии, смотрят на мужчин только туарегские женщины, известные красотой и дерзкой независимостью на всю Сахару.

- Вас ждут.

Принц хотел что-то сказать, но только боднул головой в фиолетовом покрывале и вошел в кабинет.

Мария не выказала удивления при виде Исы.

- Рада вас видеть. - И она сделала жест в сторону двух бордовых кожаных кресел. Точно такие кресла стояли когда-то в приемной перед ее кабинетом в банкирском доме Жака, в таком кресле сидел однажды перед ее дверями господин Хаджибек. Он не успокоился, пока не купил для своего банка такие же. - Так что вы решили? - ласково взглянув на Ису, спросила Мария, внимательно всматриваясь в вышивку на его верхней рубахе и особенно в звезду Давида, присутствие которой среди других геометрических фигур показалось ей странным. Мария чуть было не спросила Ису об этом, но сдержалась. Что-что, а не показывать удивления в любой ситуации она умела, она знала, как это важно. Лучше поговорить о звезде Давида с доктором Франсуа, он наверняка знает, в чем дело.

- Так что вы решили? Какие планы?

- Мать не разрешает, - сказал Иса.

Мария выдержала паузу.

- Почему? - наконец спросила она, справившись с удивлением. Она ведь ожидала безусловного согласия принца, а тут отказ, да еще потому, что мама не разрешает.

Принц промолчал.

- А как здоровье отца?

- Отец с ней согласен, - пропуская мимо ушей ее вопрос, чинно сказал туарег.

Принц Иса не рассчитывал на такой прием; он был уверен, что поразит воображение Марии своим нарядом, и она станет расспрашивать, а он отвечать. Принц даже приготовил длинную речь об обычаях и нравах своих соплеменников, об их среде обитания, одежде… Он хотел сказать Марии, что пришел не в общеарабском одеянии, а именно в старинном национальном туарегском костюме, чтобы подчеркнуть то уважение, которое питают к госпоже Мари его соотечественники. Принц промахнулся.

- Так что вы решили? - нарочито будничным тоном повторила Мария.

Из того, что Иса не ответил на вопрос о здоровье отца, она сделала вывод, что тот плох, и не стала развивать эту тему.

- Нет. Наверное, скоро я должен буду переехать из города к своим.

- В пустыню?

- Для кого пустыня, а для кого дом родной, - не без иронии сказал Иса.

- Понятно. Ничего страшного, - ослепительно улыбнулась туарегу Мария. - Вы ведь разрешите советоваться с вами?

Туарег исполнился горделивым достоинством. Это было заметно, даже несмотря на его закутанность с головы до ног в причудливые одежды.

- Привет вашему отцу и вашей матушке!

- О, мать будет очень рада! Теперь не только наши, но вообще все туареги по всей Сахаре знают о вас.

И то, что он опять не вспомнил об отце, утвердило Марию в мысли, что тому не до приветов. Но Мария ошибалась. Как рассказал ей позже доктор Франсуа, у туарегов культ матери, а отец, пусть даже и царь, в мирной жизни властвует номинально. Его власть становится полной лишь в походе и на поле боя. А по поводу звезды Давида доктор сказал, что во многих туарегских племенах и сейчас лежат перед палатками коврики со звездой Давида. Дело в том, что сначала туарегов коснулся иудаизм, потом христианство и в последнюю очередь магометанство. Между тем туареги до сих пор сохраняют свои древние языческие верования, хотя в них вплетены и иудаизм, и ислам. А что касается христианства, то оно было почти полностью вытеснено из жизни туарегов*.

* Согласно трудам знаменитого французского этнографа и археолога Сахары Анри Лота, древние евреи рано обосновались в Северной Африке. Существовало даже государство в Туате. Когда сюда пришли арабы, они начали преследовать иудейское население. Закончилось все исламизацией многих племен и уходом других, непокоренных, в глубь Сахары. Как указывает Анри Лот: "Ныне невозможно определить, в какой степени эти ранее иудазированные племена участвовали в формировании народа туарегов. Многие не соблюдают предписаний корана. Некоторые вожди переложили на своих марабутов (духовников) "вознесение молитв вместо них", другие блюдут коран, но весьма формально. Бесспорен тот факт, что исламизации туарегов во многом способствовало проникновение европейцев в Африку. Под предлогом защиты веры марабутам удалось восстановить туарегов против французов. А сделали они это для упрочения своих личных позиций"

VIII

До тридцати лет жизнь казалась Марии голубовато-зеленым полем нежной пшеницы восковой спелости, бескрайним полем с надеждой на замечательный урожай.

По тропке в необозримом море пшеницы с еще незрелыми зернами, сладковатыми на вкус, словно покрытыми тончайшим слоем воска, и шла однажды девятилетняя Маша со своей няней бабой Клавой, матерью папиного ординарца Сидора Галушко и их горничной, рыженькой певуньи Анечки.

В семье Галушко, которая проживала в небольшом домике на задах графской усадьбы, все любили и умели петь: и Сидор, и Анечка, и их отец, дед Остап, служивший конюхом, и сама Клава. Дочь, сын и отец пели украинские песни, которыми звенела вся Николаевщина, а баба Клава, вывезенная в юности из-под Курска, только свои, русские, или, как говорили в их семействе, кацапские.

Они свернули с дороги в поле нарочно, чтобы собрать побольше васильков, которые ярко голубели среди туго налитых, но еще зеленых колосьев. Был день рождения папa2, и они еще со вчерашнего вечера сговорились с няней нарвать ему огромный букет васильков, чтобы Машенька преподнесла их во время торжественного семейного обеда. Она знала, что папа2 любит васильки, а значит, будет им рад, как хорошему подарку.

- Не топчи хлеб! - останавливала Машу баба Клава всякий раз, когда та норовила пробраться за цветком подальше от тропки. - Не топчи - грех.

Глухой и грубый голос няни был чем-то похож на ее раздавленные работой ладони. Баба Клава пожила на белом свете не мало и не много - лет шестьдесят. Машенька слышала, что шестьдесят, и в ее представлении это было так много, так много, что ни словом сказать, ни пером описать… Если девочка или мальчик были на год старше Машеньки, то и тогда ей казалось - намного, а если на три или на пять лет, то она воспринимала их чуть ли не как существ с другой планеты. А баба Клава и на вид была старенькая, некрепкая женщина, почти полностью изжившая свою жизнь, да еще с посошком, без которого она давно не ходила, потому что "мучилась поясницей".

Стоял славный июньский денек с легкими кучевыми облаками в высоком небе, с ласковым, теплым ветерком, что гнал по полю волну за волной, и зелено-голубое поле, особенно вдали, напоминало море в легком волнении.

- Зачем тебя я, милый мой, узна-а-ла?

Зачем ты мне ответил на лю-бовь? -

вдруг запела вполголоса баба Клава, хотя и сипловато, но красиво, душевно. А Машеньке стало от этого так смешно, что она с хохотом и визгом убежала вперед по тропинке. Баба Клава не обиделась, а когда догнала поджидавшую ее Машеньку, сказала:

- Чем хихикать до поросячьего визга, лучше учись. Песня хорошая. Давай, на два голоса.

Зачем тебя я, милый мой, узна-а-ла?

Зачем ты мне ответил на лю-бовь?

Подхватывай!

И Машенька стала подпевать, на ходу выучивая слова, память у нее была отличная. Так они собирали васильки и пели:

- Ах, лучше бы я горюшка не зна-а-ла,

Не билось бы мое сердечко вновь…

Бабе Клаве была обязана Мария знанием многих как малоизвестных, так и популярных русских народных песен. С мамой они все больше пели романсы, с рыженькой Анечкой - украинские, а с бабой Клавой - русские песни.

На всю жизнь запомнила Мария ту песню в поле, те васильки, то, как было смешно ей слышать от сморщенной, скрюченной старушки о каком-то милом, о какой-то любви…

После тридцати все явственнее год от года стала Мария слышать шорох времени, безвозвратно осыпающегося за спиной. После тридцати начала она особенно часто задумываться о ребенке, которого пока так и не дал ей Бог.

IX

Дом подвели под крышу. Банкир Хаджибек обещал губернаторше Николь закончить внутреннюю отделку к Новому, 1939 году от Рождества Христова. На земле пока еще стоял хрупкий мир, и политики стран - участниц будущей бойни - с нарастающим остервенением клялись друг другу в вечной преданности, незыблемости границ и прочая.

Уля осваивалась в роли секретаря и помощницы Марии. Семь дней в неделю они ездили на свою фирму при банке господина Хаджибека и проводили там каждый раз не меньше двенадцати часов. Мария спешила наладить работу в портах и на дорогах до больших дождей.

Уле все было нипочем, а Мария так выматывалась, что у нее разладился сон. Это случилось вовсе не оттого, что у Марии было меньше энергии, чем у Ули, а потому, что работы у них были разные. Уля делала, что ей прикажут, а Мария сама "крутила Гаврилу". Почему-то на верфях в Николаеве так говорили подрядчики, и это застряло в памяти Марии. "Крутить Гаврилу" означало работать со всеми субподрядчиками (к сожалению, досконально вникая в их дела), со всеми кредиторами, с администрацией провинции и еще со многими и многими из тех, кто был прямо или косвенно заинтересован в строительстве. Притом принимать решения Марии приходилось исключительно на свой страх и риск, а рисковала она и своим именем, и своими средствами, и, можно сказать, вообще всей дальнейшей перспективой своей жизни.

Сон разладился, и по ночам, укутавшись в толстый шерстяной плед, она выходила на широкую каменную веранду виллы господина Хаджибека и бездумно смотрела на темнеющий остов своего будущего дома или в сторону моря. Скоро к ней стала приходить Хадижа и прикатывать с собой жаровню на колесиках, полную мерцающих углей. Хадиже тоже не спалось одной в своей широкой постели. Они садились в шезлонги и грели руки над жаровней.

Иногда разговаривали, но больше молчали.

- Я сварю кофе? - предлагала Хадижа под утро, когда начинал зеленеть над морем восток.

- Свари.

В такие ночи Мария думала обо всем и ни о чем. Иногда в памяти смутно проносились события ее жизни, а иногда просто как будто туман стоял и в нем изредка возникали тени давно забытых ею знакомых и незнакомых людей, которые мелькнули перед ней только раз в жизни, например, таких, как тот босяк, что прошел мимо нее как ни в чем не бывало, а потом изо всей силы ударил ее по голове кастетом.

- Выходи за Пиккара, - сказала однажды Хадижа.

Мария пожала плечами.

- Почему? Он тебе пара.

- Не хочу.

- А-а, это другое дело.

На этом разговор иссяк, и Хадижа больше никогда не позволяла себе затрагивать больную тему.

"Не хочу" - это убедительно, тут ничего не скажешь.

За две недели до католического Рождества Николь объявила Марии, что они с мужем летят в Париж.

- Хочешь, возьмем тебя? Развеешься. Проведаешь своего морячка в Марселе, а? Давай!

- Давай! - неожиданно для себя согласилась Мария. - А то я здесь… - Она не договорила, но Николь и присутствовавшая при разговоре Ульяна и так все поняли. Разговор был в приемной Марии. - Остаешься за хозяйку, - обернулась она к Уле. - Ты меня поняла?

- Поняла, - встала из-за пишущей машинки Ульяна. - Чего ж тут не понять?

- Когда летим? - спросила Мария.

- Через три часа, - отвечала Николь.

- Вот это здорово! Я мигом покидаю в чемодан тряпье - и вперед! - Глаза Марии загорелись…

Через три часа двухмоторный губернаторский самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на Марсель.

- Увидишь своего мальчугана, смотри не сдрейфь! - горячо шепнула Марии на ухо губернаторша.

Лететь было комфортно, салон самолета был отделан с большим вкусом, приятно пахло дорогой кожей. Мария любила этот запах. У Сицилии они заметили в море перископ подводной лодки.

- Немцы шныряют, - сказал губернатор Шарль, - кажется, вы недалеки от истины, графиня. Кажется, война действительно надвигается.