ПЯТИДЕСЯТАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Онлайн чтение книги Дозоры слушают тишину
ПЯТИДЕСЯТАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Итак, послезавтра у нас с Клавой свадьба! Правда, родители Клавы советовали нам обождать: до женитьбы ли, когда немцы подходят к Волге? Но мы любили друг друга, а от Сахалина до Волги одиннадцать тысяч километров.

Гостей пригласили человек двадцать — все больше по линии Клавиной родни. У меня на Сахалине родных не было, и я пригласил лейтенанта Ваню Киреева, моего лучшего друга, да начальника нашего клуба капитана Абрамяна, без которого не обходилась ни одна веселая компания.

Итак, послезавтра… Я сидел за своим столом в штабе, и одна мысль не давала мне покоя: ведь до сих пор я не доложил о своей женитьбе начальству! Все как-то не было подходящего момента: то начальство занято, то еще что-нибудь. Да и вообще язык не поворачивался: начнутся расспросы, поздравления… А я не любил этого.

За такими мыслями меня и застал посыльный, сказавший, чтобы я сейчас же шел к начальнику отряда. Зачем? Посыльный не знал. И я поспешил к полковнику, немного робея от предстоящей встречи: начальник отряда, пожилой суровый человек, которого за глаза звали «батей», не так-то часто вызывал меня.

В просторном кабинете, увешанном картами и схемами, задернутыми шторами, полковник был не один. У письменного стола в кресле сидела незнакомая женщина.

— Что вы, слушайте, не можете ответить на элементарный вопрос? — кричал «батя» в телефонную трубку. — Разберитесь и доложите как следует!

Ну, думаю, под горячую руку попал я к полковнику. А он бросил трубку, смерил меня придирчивым взглядом и обернулся к женщине.

— Вот и лейтенант Миронов, знакомьтесь, — и принялся что-то записывать в ученическую тетрадь.

Женщина посмотрела на меня прищуренными глазами и подала тонкую сухую руку:

— Макарова.

На огромном столе, покрытом толстым стеклом, не было ничего, кроме тетрадки, простой ученической чернильницы и пепельницы: «батя» не любил канцелярской роскоши.

Окончив писать, он стремительным жестом отодвинул от себя тетрадку.

— Так вот. К нам приехал товарищ из Москвы. Хочет посмотреть границу. Дело очень серьезное. Будете сопровождать.

— Ясно, — ответил я, предчувствуя недоброе для себя. Кто эта женщина, почему ей нужно посмотреть границу? Уж больно у нее был хрупкий, оранжерейный вид: узкие покатые плечи, бледное печальное лицо, и эта привычка щуриться, слегка откинув назад голову. Но раз полковник сказал, что ей нужно посмотреть границу, значит, нужно. Какие могут быть разговоры?

И я еще раз сказал:

— Ясно, товарищ полковник.

Женщина поднялась и стала прощаться. Видимо, она сидела у полковника давно. Тот также поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Итак, завтра в шесть утра, Татьяна Михайловна.

Женщина была по плечо «бате».

— Да, если можно.

— Договорились, — полковник обернулся ко мне. — Завтра на моей машине к шести ноль-ноль быть у гостиницы. Поедете в Онорскую комендатуру на заставу Поддубного.

— Слушаюсь, — сказал я, чувствуя, как на сердце у меня похолодело. А свадьба? Как же быть со свадьбой? Стеснялся доложить, а тут уезжать, да еще на заставу Поддубного. До нее сто восемьдесят километров по сахалинским дорогам. Скандал!

Но я сказал «слушаюсь», потому что дисциплина есть дисциплина и потому что в присутствии постороннего человека было как-то неудобно говорить о свадьбе.

Через минуту москвичка ушла.

Полковник взял телефонную трубку и вызвал Онорскую комендатуру.

Я плохо слышал, о чем он говорил коменданту Борисову. Что-то насчет нашего приезда, о Макаровой и лейтенанте Поддубном. Я все думал, как бы сказать о свадьбе, и не решался. Проклятая застенчивость!

И вдруг меня осенило: а ведь это даже здорово, что я внезапно уеду на границу. Пусть с первого дня Клава и ее родня знают: моя жизнь полна неожиданностей. Кроме того, где-то в глубине души теплилась надежда вернуться в город послезавтра к вечеру.

Положив трубку, «батя» посмотрел на меня из-под лохматых рыжих бровей и проговорил отчетливо:

— А вы, Миронов, отвечаете за Татьяну Михайловну головой. Понятно? Чтобы никаких там чепе! — погрозил он пальцем. — Больше я вас не задерживаю.

И я ушел, так и не сказав ничего о свадьбе.

* * *

Утром мы выехали на границу. Промелькнули пустынные улицы города, остались позади картофельные поля, дорога пошла в гору. Москвичка сидела рядом с шофером и с любопытством смотрела по сторонам. Как раздражал меня этот ее затылок с пучком черных волос, и эта ее тонкая и длинная шея, и ее узкие покатые плечи! Всю ночь я проклинал себя за малодушие и терзался, что уезжаю, ничего не сказав своей Клаве.

Да, я уезжал тайно, потому что прекрасно знал Клавин характер: она бы пошла к самому полковнику и добилась отмены его решения. Что же касается моей спасительной мысли насчет неожиданностей в жизни офицера-пограничника, то после трезвых размышлений она показалась мне обыкновенным мальчишеством. Оставался единственный выход: во что бы то ни стало вернуться домой завтра к вечеру.

Машина вымахнула на возвышенность. Слева засинели воды Татарского пролива. Погода выдалась ясной, было видно, как вдали по матовой глади ползли рыбачьи катера и два игрушечных пароходика.

— Смотрите, море, как вертикальная стена, правда? — вдруг сказала Татьяна Михайловна.

Я промолчал. Десятки раз я видел море, и никогда оно мне не казалось вертикальным.

Потом пролив опрокинулся куда-то в сторону, и по бокам дороги потянулись сопки, до самых вершин утыканные обгорелыми пнями.

— Что это?

— Японцы сожгли, — сухо ответил я.

— Когда?

— В двадцать пятом, перед уходом с северной половины острова.

— А-а…

И она опять замолчала.

Дорога круто свернула вправо и вскоре стала подниматься на Камышинский перевал. Замелькали белые придорожные столбики; остроконечные ели и пихты медленно опускались в пропасть.

— Давно построена эта дорога?

— Перед войной.

— Как же здесь пробирались раньше?

— А так…

Раньше здесь проезжали по другой, гужевой дороге, остатки которой виднелись кое-где рядом с новой, а еще раньше — по узким тропам, но я не счел нужным вдаваться в подробности.

На вершине перевала Татьяна Михайловна попросила остановиться. Я нехотя вылез из машины: остановки в пути не входили в мои планы.

— Как красиво! — воскликнула спутница, вглядываясь в таежные дали.

— Да, красиво, — вежливо согласился я, хотя, по-моему, ничего красивого не было в этих облысевших сопках, туманных ущельях и обомшелых камнях. Я с неприязнью смотрел на москвичку. На ней были серый широкий дождевик и изящные туфли с какими-то замысловатыми застежками. На остановке было потеряно тридцать минут.

…Майор Борисов встретил нас, как и полагается, во дворе штаба. Он сдержанно поздоровался с Татьяной Михайловной, покровительственно похлопал меня по плечу и провел в свой кабинет.

— Как дела? — заговорил он со мной, искоса наблюдая за столичной гостьей.

— Вот приехали посмотреть границу, — сказал я, втайне радуясь, что москвичка с первых же минут встречи оказалась на втором плане.

— Знаю. Полковник уже информировал, — небрежно обронил Борисов и взял со стола газету «Чекист на страже». — Вот только что прочитал нашу многотиражку, — сердито проговорил он и щелкнул пальцем по заголовку на первой странице, подчеркнутому жирной синей чертой. — Уж больно громкое заглавие: «Враг не прошел!» Ну зачем так? Бух-трах, ба-ба-бах! А? — с укоризной посмотрел он на Татьяну Михайловну, словно она была автором заголовка.

Та протянула руку:

— Позвольте. Что же тут написано?

— Да так, ничего особенного…

Приблизив к прищуренным глазам газету, она прочитала вслух:

— «Пограничники Петров и Осипенко с розыскной собакой Рекс обнаружили на границе следы неизвестного человека. Двадцать шесть километров по тайге и сопкам преследовали они нарушителя. При задержании враг оказал вооруженное сопротивление, в результате чего Рекс был убит. На обратном пути задержанный неоднократно предлагал наряду крупную сумму денег, но Петров сказал, что пограничники Родиной не торгуют. За бдительность и мужество Петрову и Осипенко объявлена благодарность».

Татьяна Михайловна улыбнулась и вернула газету, ничего не сказав.

А майор продолжал с издевкой:

— «Враг не прошел!», «Пограничники Родиной не торгуют»… Ну, прямо как о защитниках Сталинграда, местное слово!

Он достал из ящика стола книжку в ярком красивом переплете и затряс ею перед лицом москвички:

— Вот как надо писать! Просто, скромно, красиво! — И, глядя на меня, майор принялся объяснять: — Понимаешь, зашел недавно в нашу библиотеку. Гляжу, новая книга, «Пятидесятая параллель». Дай, думаю, почитаю. Не иначе, как о нашей сахалинской границе. Взял. А в ней про жизнь рыбаков. Но все равно — здорово написано! Я ведь сам до армии рыбачил. За одну ночь прочитал.

Он говорил долго, расхваливая «Пятидесятую параллель» и обращаясь только ко мне, словно я, а не москвичка был главным его гостем. Бывают такие люди: высказывая свое полное равнодушие и даже пренебрежение к новому человеку, они исподволь, незаметно изучают его и потом только делают вывод, что это за человек и стоит ли ему доверяться. Откровенно говоря, в тот день я был рад такой странной привычке майора. Еще больше я обрадовался, когда через полчаса он поднялся и перекинул через плечо плащ:

— Ну-с, я готов.

— Как? Вы уезжаете, не попрощавшись с семьей? — удивилась Татьяна Михайловна.

— А у нас здесь семей нет, — снисходительно обронил майор. — Эвакуированы с Дальнего Востока до случаю военного времени.

Мы вышли к машине.

* * *

Сразу за Онором потянулись болота, поросшие мелколесьем и осокой. Машина запрыгала на бревенчатых настилах, разбрызгивая проступавшую сквозь щели воду. Кругом было тихо, пустынно: ни человека, ни птицы. Даже привычная в этих местах мошкара куда-то исчезла. Должно быть, перед этим стояли холодные дни.

Москвичка молчала. Молчал и Борисов, внезапно насупившись и сосредоточенно поглядывая по сторонам.

Так мы проехали километров пятнадцать. У мостика через мелкую гнилую речушку нам встретились два пограничника. Они стояли по обочинам дороги и спокойно ждали приближения машины. Потом один из них поднял руку и, когда машина остановилась, подошел к передней дверце. Внимательно посмотрел на Татьяну Михайловну, отдал честь майору и мотнул головой: дескать, проезжайте.

— Почему они не потребовали документов? — спросила Татьяна Михайловна.

— Солдат службу знает… — усмехнулся Борисов, посмотрев на меня.

Внезапно кусты ольхи и осинника расступились, и открылась большая поляна, вся в пнях и поваленных деревьях.

— А это тоже японцы? — обернулась ко мне москвичка.

— Нет, это сектора обстрела.

Майор метнул на меня недовольный взгляд и нахмурился.

В центре поляны, в зеленом острове кустов и высоких сосен, стояли деревянные постройки. Это и была застава Поддубного, или Хандаса, как ее называли в отряде.

— А почему она так называется?

— По имени речки, которую проезжали, — пояснил я.

— Хан-да-са… Как это поэтично!

Мы вежливо согласились, хотя ничего поэтичного не находили в этом названии. Хандаса и Хандаса… В отряде были и другие заставы: Пильво, Амба, Пиленга, Тополев мыс, и никто никогда не восторгался их названиями.

Не успели мы вылезти из машины, как к Татьяне Михайловне подлетел молодцеватый лейтенант с румяным лицом и вытянулся в струнку:

— Лейтенант Поддубный, начальник заставы!

— Здравствуйте, — протянула она руку.

— Здравия желаем!

У него был зычный, повелительный голос.

По широкому коридору мы прошли в просторное помещение, заставленное койками. Одни из них пустовали, на других спали пограничники.

— Отдыхают?

— Так точно! — ответил Поддубный.

Он был весь внимание и предупредительность.

— А когда же они встанут?

— В разное время. Прошу, — он пригласил москвичку в канцелярию. Но Татьяна Михайловна не торопилась.

— И так каждый день? Одни спят, другие бодрствуют?

— Да. Одни спят, другие бодрствуют.

— Интересно. Очень интересно.

Поддубный промолчал, корректно склонив голову. Он привык больше слушать, чем рассказывать, и отвечать на вопросы, чем спрашивать.

Из канцелярии мы прошли в ленинскую комнату, потом осмотрели кухню, двор, собачий питомник. Попадавшиеся нам бойцы с любопытством глазели на незнакомую женщину. Борисов нервно похлестывал по голенищам сапог прутиком. Я плелся сзади, мечтая об одном: скорее вернуться в город. А москвичка все расспрашивала и расспрашивала, будто инспектор: и сколько лошадей на конюшне, и какие собаки в питомнике, и что готовит повар на ужин. До всего ей было дело, все ее интересовало. Пояснения давал Поддубный, майор же больше отмалчивался, хмурился и хлестал себя прутиком.

Проходя мимо казармы, окна которой были снаружи затянуты проволочными сетками, Татьяна Михайловна остановилась:

— А зачем решетки на окнах?

— Для предохранения личного состава, — ответил Поддубный.

— От чего?

— От посторонних предметов.

— Например?

Вопрос был задан слишком настойчиво.

— Японцы иногда гранатами балуются…

Борисов с размаху хлестнул по голенищу. Кажется, эта женщина не в меру любопытна.

И когда, вернувшись в казарму и поужинав, она сказала, что хочет выйти ночью с кем-нибудь из солдат на границу, мы, не сговариваясь, дружно принялись рисовать мрачные картины.

— Там болото, а вы в туфлях.

— Скоро пойдет дождь, и вы до нитки промокнете.

— Позавчера на границе видели медведя.

Но москвичка упорно стояла на своем. На заставе найдутся сапоги и плащ, говорила она, а медведи на людей не нападают.

Тогда Борисов выдвинул компромиссное предложение: не хочет ли Татьяна Михайловна посмотреть, как отдается пограничному наряду боевой приказ?

— Это, наверно, неинтересно, — неуверенно сказала она.

— Что вы! — воскликнул майор и по своему обыкновению стал доказывать мне, а не москвичке, как это интересно. Я слушал и кивал головой.

— А на границу завтра, по солнышку. Договорились? — заключил Борисов.

Это подействовало.

Старшина принес в канцелярию керосиновую лампу, зажег ее, за окнами сразу стало черно.

В сопровождении дежурного вошли два пограничника. Вид у них был грозный: фуражки с опущенными на подбородок ремешками; брезентовые плащи, туго перетянутые солдатскими ремнями, патронные сумки, гранаты и ракетницы, висящие по бокам.

Старший наряда, голубоглазый, розовощекий здоровяк с пухлыми, как у ребенка, губами, быстро осмотрелся по сторонам, вскинул руку к фуражке и доложил, что пограничный наряд в составе ефрейтора Петрова и рядового Осипенко прибыл за получением боевого приказа на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Осипенко, смуглолицый, с горбинкой на переносице, с любопытством смотрел на москвичку.

Поддубный вышел из-за стола:

— Как отдохнули?

— Хорошо, товарищ лейтенант!

— Как здоровье?

— Отлично, товарищ лейтенант!

— Службу нести можете?

— Так точно, товарищ лейтенант!

Это был обычный диалог между начальником заставы и пограничным нарядом.

— Так… — сказал Поддубный и покосился в сторону москвички. Та сидела на стуле, выпрямившись, прищуря глаза.

Затем он по очереди взял у пограничников винтовки, пощелкал затворами, заглянул в казенную часть, проверил у каждого патронные сумки, осмотрел гранаты, потребовал перевязочные пакеты. Все было в порядке.

— Так… — снова проговорил Поддубный и вежливо спросил Татьяну Михайловну: — У вас будут вопросы?

— Нет, что вы… — смутилась она.

Поддубный разыгрывал свою роль с блеском.

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!

Далее он указал вид наряда, маршрут движения и сроки службы, подробно изложил задачу каждого на любой предвиденный и непредвиденный случай. Он называл речки и сопки, не существующие на Сахалине, и опознавательные знаки, не указанные ни в одной инструкции. Он говорил о том, чего не бывает в приказах, и умалчивал о том, что обязан был сказать. Это была интересная сцена.

— Вопросы есть? — серьезно спросил Поддубный у Петрова, и Петров так же серьезно ответил, что вопросов у наряда нет.

— Повторите приказ!

И старший наряда повторил приказ слово в слово, ни разу не запнувшись и ничего не спутав. У него была великолепная память.

Поддубный приложил руку к фуражке:

— Выполняйте!

Дежурный, Петров и Осипенко четко повернулись и, стуча сапогами, вышли из канцелярии. Через минуту они уже снимали с себя ракетницы, гранаты, патронные сумки, брезентовые плащи и сдавали все это дежурному. На границу им нужно было выходить после двух часов ночи.

* * *

Ночью мне не спалось. Я ворочался на тугом матраце и думал о москвичке. Эти ее расспросы, желание пойти ночью с нарядом… Чертовщина какая-то! Кто же все-таки она на самом деле? О свадьбе уже не хотелось думать.

Я встал, оделся и, ступая на цыпочках, вышел из комнаты, где спали бойцы. Из сушилки доносился разговор. Беседовали трое: Петров, Осипенко и Татьяна Михайловна. Они сидели на низкой скамеечке перед жарко пылающей печкой и не видели меня. В красных отблесках пламени их лица были похожи на раскрашенные физиономии дикарей, с жердин свешивались плащи и болотные сапоги.

Сначала меня охватило чувство неловкости: Петров и Осипенко только сейчас отправлялись в наряд, и, конечно, Татьяна Михайловна разгадала нашу вчерашнюю хитрость. Но тут же мелькнула мысль: «Ну и черт с ней! А мы иначе поступить не могли». И я остановился у дверей. Что она еще выпытывает у солдат?

— Скажите, как же вы не потеряли след нарушителя? Ведь двадцать шесть километров!

— А с нами Рекс был, — ответил Петров. — Опять же одного гвоздя не хватало.

— Какого гвоздя?

— Ну, на подковке левого каблука у нарушителя. Примета хорошая.

— Понятно. А скажите, как Рекс погиб?

Наступила пауза.

— Рекс? — проговорил Петров тихо. — Да уж вот так, не уберегся. А в общем, прыгнул на шпиона, а тот прямо на лету в него три пули всадил. Четвертую, последнюю, значит, для себя оставил. Но Рекс все равно не дал. Умирающий, он вцепился в правую руку. Тот перехватил маузер левой рукой, да мы подоспели.

И опять наступила пауза.

— Скажите, как он вам деньги предлагал?

— Ну, известно как. Взял и предложил. Пять тысяч.

— А вы что ответили?

— А мы сказали: «Зачем деньги? Мы и так богаты». И повели на заставу.

Я хотел было войти в сушилку, но в дежурной комнате громко зазвонил телефон. Послышался приглушенный голос дежурного:

— Ноль девять слушает вас… На участке заставы без происшествий, товарищ полковник!

Я уже спешил к телефону.

— Вас, — прошептал дежурный, зажимая трубку ладонью, — начальник отряда.

— Сердитый? — тихо спросил я.

— Да-а, — и дежурный испуганно махнул рукой.

«Видимо, уже все знает, — подумал я. — Ну что ж, тем лучше».

Трубка была теплой от прикосновений дежурного.

— Слушайте, что у вас там творится? — донесся сквозь разряды и щелчки на линии голос «бати».

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — с готовностью проговорил я.

— Не надо мне ничего докладывать, слушайте, я все знаю, — в трубке наступила пауза. — Вы почему уехали и ничего не сказали своей невесте?

Ах, вот в чем дело! Речь идет о моей свадьбе. Но какие могут быть о ней разговоры, если на заставе назревают события, куда более важные? Если бы полковник только знал… И я сказал равнодушно:

— А что?

— Как что? Я за вас, что ли, буду жениться?

— Да нет, почему же?..

— Почему же, почему же! — недовольным тоном передразнил полковник. — Ваша невеста сегодня в отряде все пороги обила. Куда, говорит, пропал мой жених? А жениху и горя мало.

— Что же вы ей сказали?

— Ну, ясно что, — уже миролюбиво ответил «батя». — Поняла. Ждет.

— Спасибо, товарищ полковник.

Я пытался поведать о своих подозрениях, но полковник не слушал меня.

— В общем, договорились отложить свадьбу до твоего приезда. Родители не возражают. Так что учти… жених.

Я долго не опускал трубку, досадуя на себя за то, что так и не сказал ничего о москвичке, и в то же время испытывал чувство благодарности к «бате». Было приятно, что он уладил дело со свадьбой и позвонил мне.

* * *

Утром мы все-таки согласились показать москвичке границу. Рассудили так: никуда она от нас не сбежит, посмотрим, что будет дальше.

От заставы до границы было не больше восьмисот метров. Шли гуськом. Впереди Поддубный, за ним — Татьяна Михайловна, потом Борисов и я. Миновали проволочные заграждения и вскоре очутились у полосатого облупившегося столба с российским двуглавым орлом на гербе.

— Вот и граница, — шепотом сказал Поддубный и зорко осмотрелся по сторонам.

Влево и вправо уходила прямая, как стрела, просека — такая прямая, что сквозь нее, казалось, можно было увидеть Охотское море и Татарский пролив. Но до них было очень далеко, а просека поднималась на сопки, и там, где она переваливала через вершины, в зубчатой стене леса зияли просветы.

Все было обычным, не раз виденным и перевиденным: и эта просека, и этот столб, и эта тропа, теряющаяся среди кустов на той стороне, и вон та японская дозорная вышка, прижавшаяся метрах в шестидесяти к деревьям, с нацеленным на нашу территорию окошечком. Граница как граница.

И тихо было тоже, как всегда на границе. От этой тишины позванивало в ушах, будто мы только что опустились с большой высоты. Словом, ничего особенного.

И в то же время присутствие постороннего человека рождало в нас обостренное чувство настороженности. Во всяком случае, мы чувствовали себя не совсем свободно. Черт его знает, все могло быть.

Я заметил, как Поддубный исподтишка погрозил кулаком в кусты, и понял, что там у него выставлен «секрет». Майор Борисов не спускал глаз с японской вышки.

— Скажите, — также шепотом спросила Татьяна Михайловна, — почему не видно ни одного пограничника? Ведь так могут пройти…

— Не пройдут, — заверил Поддубный.

— А все же пытаются?

— Бывает…

В молчании постояли еще несколько минут.

— Можно осмотреть столб?

Татьяна Михайловна подошла к столбу и, прищурившись, долго осматривала поржавевший герб. Орлиные головы высокомерно глядели в разные стороны.

С той стороны бесшумно пролетела птица и скрылась в лесу. Зловеще поблескивало стекло в окошечке на японской вышке. Мне показалось, что в нем сверкнул глазок стереотрубы.

— Интересно… — проговорила Татьяна Михайловна, отходя от столба. — Российской империи уже давно нет, а столб все стоит и стоит.

— Пускай стоит, не мешает, — сердито заметил Борисов. Ему явно не нравилась болтовня женщины.

А Татьяна Михайловна стремительно шагнула к линии границы, нагнулась и протянула руку на японскую территорию. Еще шаг, один единственный шаг, и она будет за пятидесятой параллелью. Борисов и Поддубный одновременно расстегнули кобуры. Я рванулся к москвичке, готовый схватить ее за полу дождевика. В кустах, где замаскировался «секрет», сухо щелкнул затвор пулемета.

К счастью, гостья не видела нашей паники. Она что-то сорвала на японской стороне, повернулась и показала нам белый цветочек.

— Японская ромашка! Я покажу ее в Москве своим друзьям, — и она спрятала трофей в сумочку.

Мы вежливо улыбнулись. Мы наперебой похвалили ее за такой трогательный поступок. И мы прокляли себя за то, что привели ее на пятидесятую параллель.

В следующую минуту кусты на той стороне зашевелились, из них вышли три японца — офицер и два солдата. Офицер, с усиками, в сверкающих лакированных сапогах, придерживал рукой кривую саблю в металлических ножнах. Солдаты, в грубых зеленых обмотках на ногах, держали в положении «на ремень» короткие карабины с широкими кинжалообразными штыками. Татьяна Михайловна посмотрела на них, чуть побледнев и напряженно прищурившись.

Где-то в лесу треснул сучок, потом, свистя крыльями, пролетел дикий голубь. Борисов и Поддубный равнодушно отвернулись от японцев и проследили за полетом птицы. Голубь скрылся в тех самых кустах, где сидел «секрет».

Так прошло минуты три. Офицер звякнул шпорами и отдал честь. Мы — тоже. Потом Борисов вынул из кармана пачку папирос и неторопливо протянул мне и Поддубному. Прикурили от одной спички.

Офицер повернулся к солдатам и подал какую-то команду. Солдаты вскинули карабины и клацнули затворами. У них была отличная выучка.

Странное дело, это не произвело никакого впечатления не только на нас, но и на Татьяну Михайловну. Она не вскрикнула, не попятилась назад, словно и не ожидала от японцев ничего иного. Борисов строго взглянул на них, потом бросил папиросу на землю и тщательно затоптал ее каблуком, чтобы не загорелась сухая трава. Поддубный и я последовали его примеру. Комендант был старший по званию.

Офицер снова скомандовал, и солдаты прицелились в нас. Они целились тщательно, как на стрельбище, выбирая самые уязвимые места — чуть повыше наших переносиц. И это было излишне, потому что двадцать шагов, отделяющих нас друг от друга, позволяли стрелять без промаха. Я снова подивился выдержке Татьяны Михайловны. Для нас эти японские штучки были понятны: во время битвы на Волге самураи только и делали, что портили пограничникам кровь на всем Дальнем Востоке. А вот почему москвичка не испугалась провокации, это оставалось загадкой. Впрочем, кто ее знает, все могло быть…

У Поддубного вздулись на висках вены, он поднял руку, и тогда кусты, где сидел «секрет», зашевелились, и из них высунулось дуло пулемета. Голубь шарахнулся из потревоженного убежища и бесшумно пересек границу.

Офицер лениво махнул рукой. Солдаты опустили карабины, четко, по-уставному приставили их к ноге.

— Роске, спасибо! — крикнул офицер, но ему никто не ответил. Спектакль окончился без аплодисментов.

Тогда из кустов вышел четвертый японец с фотоаппаратом в руках.

— Роске, стой, пожалуйста! — попросил он деловито.

— Я не бритый, — тихо сказал Борисов. — Может, уйдем?

Мы повернулись и неторопливо пошли к заставе. Татьяну Михайловну предупредительно пропустили вперед. Пулемет в кустах исчез так же незаметно, как и появился.

— Это невежливо, — заметил Поддубный. — Надо бы с ними проститься.

— А ну их! — отмахнулся Борисов и подозрительно взглянул на москвичку. Та приостановилась, записывая что-то в записную книжку.

* * *

Каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилась эта книжка. Черным по белому в ней было написано: «У полковника в кабинете секретные карты завешаны шторами», «Окна в казарме затянуты проволочными сетками», «От заставы до линии границы восемьсот метров».

— Ясно? — сказал Борисов, водя пальцем по раскрытой странице. — Восемьсот метров. Глаз у нее наметанный.

Мы сидели в канцелярии и просматривали эту книжку. Попала она нам полчаса назад, когда мы вернулись с границы. Москвичка оставила ее в канцелярии, а сама ушла с Поддубным обедать. Прочитать первую запись нас побудило недоверие, вызванное странным поведением гостьи. И вот сейчас мы делали одно открытие за другим.

В книжке перечислялись фамилии, имена, военные звания и должности командиров, сообщалось, сколько им лет, как они выглядят, какие у них привычки.

— Ясно? — повторил Борисов. — Такие сведения иностранная разведка оторвет с руками.

Он перевернул страницу и прочитал о себе: «У коменданта Борисова странная манера беседовать с людьми: говорит с одним, а смотрит на другого. Интересно, как он разговаривает со своей женой?»

— Слушай, кого ты привез? — взъярился майор. — Ходит тут, разглядывает, пишет… О себе ни слова. Вот отконвоировать ее сейчас в отряд, будут знать, как посылать к нам всяких встречных-поперечных на экскурсии.

Он был оскорблен до глубины душили я не стал ему соболезновать.

— Ага! — воскликнул Борисов, вычитав следующую запись. — Тут и о тебе есть, слушай. «Лейтенант Миронов поехал со мной, видимо, без всякой охоты. Всю дорогу он терзался, бедняга, но не показывал виду, что у него что-то случилось. Очевидно, дома, и, по всей вероятности, очень серьезное. Милый, милый, смешной дуралей».

Кровь хлынула мне в лицо. Черт знает что! У этой москвички действительно снайперский глаз.

— Так, так… — похлопал меня по плечу майор. — Будешь знать, кого следующий раз привозить…

Я согласился с ним.

Попало и лейтенанту Поддубному: «Он, очевидно, и не подозревает, что я знаю — он вместе со своими друзьями разыграл меня во время отдачи приказа. Разыграл! Но я не обижаюсь на него за это».

Майор крякнул и растерянно посмотрел на меня.

Далее шло о Петрове и Осипенко. «Эти солдаты говорят о себе меньше, чем о служебной овчарке. И в многотиражной газете написано о них так, будто ничего особенного не случилось. Обнаружили следы, прошли по ним двадцать шесть километров, задержали… Будто ходили в лес за грибами! Их бы нужно наградить орденами, а им объявили благодарность… Вот какие у них порядки».

— «У них» — это у нас, — пояснил Борисов. — А вот здесь какая-то философия пошла. Слушай: «Граница не только географическое понятие. Она незримо проходит через сердца людей, делая их чрезвычайно чуткими к добру и злу. Самое характерное, что отличает ее защитников, — это беспредельная преданность Родине. Иной пограничник, находясь ночью в наряде, слышит, как где-нибудь в Вышнем Волочке дышит ребенок и лопаются почки в саду у родного дома. Только об этом он никому не скажет, потому что о любви не говорят громко…». Да-а, — протянул Борисов и криво усмехнулся: — Ишь ты, «о любви не говорят громко». Как стихи.

Меня вдруг осенило:

— Товарищ майор, вы помните, кто автор книги «Пятидесятая параллель»?

— Помню. Татьяна Макарова.

Я вскочил со стула.

— Так она же писательница!

— Кто? — не понял Борисов.

— Ну эта… москвичка. Татьяна Михайловна Макарова. Смотрите, на записной книжке стоит эта же фамилия.

— Где?

— Да вот, — указал я на первую страничку, — и ничего подозрительного в книжке нет. Обыкновенные записи.

Майор был сообразительным человеком. Как ни в чем не бывало он сказал:

— А я что говорил? Как стихи… И глаз у нее наметанный. Как у писательницы.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Но все-таки почему полковник не информировал нас, что она писательница? — серьезно спросил Борисов.

— Очевидно, она сама попросила его об этом, — ответил я.

— Зачем?

— А писатели иногда поступают так.

— Ишь ты…

Потом Борисов о чем-то задумался. Он думал долго, хмурясь и упорно избегая смотреть в мою сторону. Словно было ему неловко и стыдно.

— Черт-те что… — проговорил он наконец. — Будто ходили в лес за грибами… Напишет тоже.

— Писательница? — не понял я.

— Да нет, редактор многотиражки! — отмахнулся майор с раздражением. — Если бы встречный-поперечный — другое дело. А то — свой же брат, который сам бывал в солдатской шкуре. Не-ет, прибедняемся мы, ой, прибедняемся! — и он посмотрел на меня с укоризной.

«Вот тебе раз!» — изумился я, но промолчал: ведь это я редактировал газету «Чекист на страже». Кроме того, майор не любил, когда с ним спорили. А главное — он был прав, черт возьми!

— Да-а, прибедняемся, скромничаем, — продолжал развивать свою мысль Борисов. — А вот приехал посторонний человек, посмотрел свежим глазом на нас и сказал, кто мы есть и чего стоим.

…Уезжая через три дня с заставы, Татьяна Михайловна подарила солдатам новенький экземпляр своей книги «Пятидесятая параллель» с собственноручной надписью:

«Пограничникам — людям большого мужества и подлинной скромности. Татьяна Макарова».

Раньше я бы наверняка постеснялся, но сейчас осмелился и попросил ее подарить свою книжку и мне.


1957 г.


Читать далее

ПЯТИДЕСЯТАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть