Онлайн чтение книги Зубы Дракона Dragon's Teeth
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Урок кровавый

I

В тюрьме города Мюнхена с Ланни обходились как с обычным заключённым. Что для него это стало большим облегчением. Его должным образом «зарегистрировали»: имя, возраст, национальность, место жительства, род занятий, последнее он обозначил как Kunstsachverstandiger[184]специалист в области искусства (нем.), чем озадачил человека за столом, но от этого как будто он не получил ничего. С четырёхдневной рыжей бородой Ланни больше походил на бандита, или чувствовал себя таковым. Оказалось, что он был под «защитным арестом». Ему грозила серьезная опасность, кто-то может его обидеть, и поэтому любезное гестапо охраняло его от этой опасности. Под этим предлогом фюрер с его «комплексом законности» держал сто тысяч мужчин и женщин в заключении без суда или обвинения. Американец потребовал уведомить своего консула, на это ему сказали, что он может обратиться к «инспектору». Но не сказали, когда и как он мог увидеть этого персонажа. Вместо этого с него сняли отпечатки пальцев, а затем сфотографировали.

Все вещи относительны. После «черной камеры» в Штаделхайме, эта городская тюрьма на Эттштрассе казалась домашней и дружелюбной, echt suddeutsch-gemutlich. Во-первых, он был помещен в камеру вместе с двумя другими мужчинами, и никогда ещё Ланни Бэдду так не хотелось человеческого общения. Во-вторых, камера имела окно. Несмотря на то, что оно было покрыто пылью, его временами было разрешено открывать, а в течение нескольких часов солнце светило сквозь прутья. Кроме того, деньги Ланни были зачислены на его счет, и он мог заказать еду. За шестьдесят пфеннигов, это около пятнадцати центов, он мог получить тарелку холодного мяса и сыра. За сорок пфеннигов он мог побриться у тюремного парикмахера. В течение получаса утром, когда убирали в его камере, ему было разрешено ходить по коридору, а в течение часа в полдень его выводили во двор и позволяли ходить по нему кругом, в то время как из окон четырехэтажного здания другие заключенные свысока смотрели на него. Поистине gemutlich[185]уютное (нем.) место заключения!

Один из его сокамерников, крупный делец, был его попутчиком по поездке в чёрном вороне. Оказалось, что он был директором производственного концерна, которого обвиняли в нарушении правил, касающихся оплаты его работников. Реальной причиной, как он заявил, было увольнение некомпетентного и нечестного нациста, а теперь они собираются заставить его уйти и назначить на его место нациста. Он будет оставаться в тюрьме, пока он не решится подписать определенные документы, которые ему предоставили. Другой жертвой был венгерский граф, своего рода нацист, но не правильного сорта, и он тоже, поимел личного врага, в этом случае свою любовницу. Ланни был поражен, насколько большой процент заключенных в этом месте были или думали, что они были, верными последователями фюрера. Видимо, всем для того, чтобы попасть в тюрьму, было достаточно затеять ссору с кем-то, кто имел больше влияния. Можно быть обвиненным в любом преступлении, и оставаться в тюрьме, потому что в Нацилэнде быть обвиненным или даже подозреваемым было хуже, чем быть осужденным.

Ланни обнаружил, что пробыв в «черной камере» в Штаделхай-ме в течение трех дней и четырех ночей, он сделался знаменитой персоной, своего рода Эдмоном Дантесом, графом Монте-Кристо. Его сокамерники напали на него и забросали его вопросами о том, что он видел и слышал в тех страшных подземных темницах. Очевидно, они знали все об убийствах. Они могли даже рассказать ему о дворе со стеной, у которой проходили расстрелы, и о гидранте для смывания крови. Ланни не мог добавить ничего, кроме истории о том, как он лежал и слушал. Сколько барабанных дробей и залпов он слышал. И о человеке, который спорил и протестовал, и о собственных страшных ощущениях. Ланни нашел, что эти его рассказы принесли ему облегчение. В этих тесных помещениях его англосаксонская скрытность сломалась. Здесь человеческое общение было всем, что у них было. И он должен представить свою долю развлечений, если он ожидал от других того же самого.

II

Во время этого кризиса в тюрьме газеты были запрещены. Но за хорошую цену можно было получить все, и венгру удалось достать Munchner Zeitung за понедельник. Он позволил Ланни взглянуть на него, стоя у стены рядом с дверью вне поля зрения надзирателя, который может посмотреть через квадратное отверстие в двери. Если бы он начал открывать дверь, Ланни услышал бы его и спрятал газету под матрасом или в своих штанах. В этих романтических условиях он прочитал пламенные заголовки радиомонолога, в котором его друг Йозеф Геббельс рассказал немецкому народу историю этой страшной кровавой субботы. Юппхен находился вместе с фюрером в поездке по Рейнской области для проверки трудовых лагерей. И теперь он вошел в подробности в том духе мелодрамы в сочетании с тем религиозным обожанием, которое нужно было привить немцам. Ведь это была его работа. Карлик Юппхен вещал:

«Я все еще вижу, как на картине, нашего фюрера стоящего в полночь в пятницу вечером на террасе отеля Рейн в Годесберге и играющий на открытой площади оркестр Службы трудовой повинности Западной Германии. Фюрер вглядывался задумчиво в темное небо после освежающий грозы. Поднятой рукой он отвечал на восторженные приветствия народа Рейнской области. В этот час мы больше, чем когда-либо, восхищались им. Ничто на его лице не показывало того, что происходило в нем. Тем не менее, мы, несколько человек, бывших рядом с ним в эти трудные часы, знали, как глубоко он скорбит, а также полон решимости беспощадно искоренить реакционных повстанцев, которые пытаются ввергнуть страну в хаос и нарушить присягу на верность ему под лозунгом проведения «второй революции».

Пришли донесения из Берлина и Мюнхена, которые убедили фюрера, что надо немедленно действовать. Он отдаёт по телефону приказ о подавлении восставших, и далее: «Полчаса спустя тяжелый трёхмоторный Юнкерс покидает аэродром близ Бонна и исчезает в туманной ночи. Часы только пробили два. Фюрер сидит, молча, на переднем сиденье кабины и смотрит пристально в простор тьмы».

Прибыв в Мюнхен в четыре утра, они обнаружили, что руководители предателей уже задержаны. «Двумя резкими фразами герр Гитлер бросает своё негодование и презрение в их испуганные и растерянные лица. Он подходит к одному из них и срывает знаки отличия с его мундира. Очень горькая, но заслуженная судьба ждет их во второй половине дня».

Центр заговора, как известно, находился в горах. Был собран отряд преданных эсэсовцев и, повествует доктор Юппхен, «с ужасающей скоростью рейд в Висзее начался». Он дает захватывающее описание бурного ночного рейда, в результате которого «в шесть утра без какого-либо сопротивления, мы зашли в дом и застали заговорщиков спящими, и мы немедленно их разбудили. Сам фюрер произвёл арест с мужеством, которое не имело себе равных… Я не буду описывать отвратительную сцену, которая стояла перед нами. Простой эсэсовец с негодованием выразил наши мысли, говоря: Я хочу только, чтобы стены сейчас упали, чтобы весь немецкий народ стал свидетелем этого акта».

Радио оратор продолжал вещать о том, что происходило в Берлине. «Наш партийный товарищ генерал Геринг не колебался. Он твердой рукой вычистил гнездо реакционеров и их неисправимых сторонников. Он принял жёсткие, но необходимые меры, чтобы спасти страну от неизмеримой катастрофы».

Дальше следовали две газетные колонки, в которых рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, используя много прилагательных, хвалил благородство и героизм своего фюрера, «который вновь показал в этой критической ситуации, что он настоящий мужчина». Совершенно другой набор прилагательных был использован для облечения «мелкой клики профессиональных вредителей, нарывов, средоточия коррупции и симптомов заболевания и морального разложения в общественной жизни», и того, что в настоящее время было «выжжено калёным железом».

«Рейх жив», — заключил Юппхен: «и во главе его наш фюрер».

III

Такова была история, рассказанная немецкому народу. Ланни заметил любопытный факт, что ни разу карлик не упомянул имени ни одного из погибших в результате чистки. Он даже прямо не сказал, что кто-нибудь был убит! Его излияния можно принять в качестве образца одного из жанров развлекательного чтива, но как репортаж они не выдерживали критики. Ланни мог выявить одну ложь, ибо он знал, что Хьюго Бэр был застрелен в несколько минут после девяти часов вечера в пятницу, то есть, по крайней мере, за три часа до приказа фюрера в соответствии с отчётом Геббельса. Тюрьма гудела историями других людей, которые были убиты или арестованы до полуночи. На самом деле некоторые из них были заключены в эту самую тюрьму. Очевидно, кто-то отдал роковой приказ, пока фюрер еще проверял трудовые лагеря.

Хорошо было известно, что Геринг летал в Рейнскую область со своим хозяином, и он затем вернулся в Берлин. Герман был убийцей, человеком действия, который «принял жёсткие, но необходимые меры» в то время, как Ади все еще колебался и спорил, кричал на своих последователей, угрожая совершить самоубийство, если они не подчинятся ему, падая на пол и кусая ковер в истерике недоумения или гнева. Ланни ясно представил в уме, какой была настоящая история «Кровавой чистки». Геринг нашептал на ухо Гитлеру в самолете и привёл его в ужас рассказами о том, что обнаружило гестапо. Затем из Берлина он отдал приказ, а когда стало слишком поздно обратить всё вспять, он позвонил фюреру, и последний полетел в Мюнхен, чтобы продемонстрировать «мужество, которое не имеет себе равных,» чтобы показать себя доверчивому немецкому народу «настоящим мужчиной».

По официальному заявлению не более пятидесяти человек были убиты в течение трех дней и ночей террора. Но сплетни на Эттштрассе указывали на несколько сотен жертв только в Мюнхене, и выяснилось, что общее количество их в Германии достигло двенадцати сотен. Эти и другие официальные ложные утверждения свободно обсуждались, и тюрьма гудела, как улей. Человеческое любопытство сломало барьеры между тюремщиками и заключенными. Они передавали новости шёпотом друг другу, и новость, пущенная в оборот, разносилась языками по всему заведению. В коридорах разрешалось ходить в одиночку и не разговаривать. Но каждый раз, проходя мимо других заключенных, можно было услышать что-то, и если это была пикантная подробность, ею можно было поделиться с тюремщиком. Внизу в месте для прогулок заключенные должны были ходить в тишине, но человек позади одними губами передавал новости вперед, и скоро вся колонна была в курсе.

А в камере постоянно раздавался стук. Стучали по дереву, по камню, по металлу. Стучали днем и большую часть ночи. Быстро стучали специалисты, а медленный стук был рассчитан для вновь прибывших. В камере непосредственно под Ланни сидел некто герр доктор Обермайер, бывший Министриальдиректор баварского государства, хорошо известный герру Клауссену. Он пользовался одними и теми же водопроводными трубами, как те, что были над ним, и был неутомимым телеграфным ключом. Ланни знал код и услышал историю герра доктора Вилли Шмитта, музыкального критика в Neueste Nachrichten и председателя Общества Бетховена. По заявлению герра Клауссена, он был очень приятным человеком, душой и телом преданным музыке. Ланни читал его рецензию об исполнении Героической симфонии и другие его статьи. Эсэсовцы пришли за ним, и когда он узнал, что они думали, что он был груп-пенфюрером Вилли Шмиттом, совсем другим человеком, он удивился и сказал, чтобы его жена и дети не беспокоились. Он пошел с нацистами, но не вернулся. И когда его безумная жена надоела своими шумными протестами и возмущением, она получила из штаб-квартиры полиции свидетельство о его смерти, подписанном бургомистром города Дахау. Была совершена «очень досадная ошибка», и они уверили её, что такое больше не повторится.

История за историей, самые сенсационные, самые ужасные! Воистину, в этом было что-то сказочное, византийское! Экс-канцлер Франц фон Папен, по-прежнему член Кабинета министров, подвергся нападению в своем кабинете и ему выбили зубы. Теперь он находился под «домашним арестом», его жизнь была под угрозой, и старик фон Гинденбург, больной и близкий к смерти, пытался спасти своего «дорогого товарища». Эдгар Юнг, друг фон Папена, который написал для него проблемную речь, требующую свободы прессы, был расстрелян здесь, в Мюнхене. Грегор Штрассер был похищен из своего дома и избит до смерти эсэсовцами в Грюневальде. Генерала фон Шлейхера и его жену изрешетили пулями на ступеньках их виллы. Карл Эрнст, руководитель Берлинской СА, был избит и без сознания был доставлен в город. Его начальник штаба решил, что Геринг сошел с ума, и прилетел в Мюнхен, чтобы обратиться с этим к Гитлеру. Он был отправлен обратно в Берлин и расстрелян с семью своими адъютантами. В Лихтерфельде, во дворе старой военной кадетской школы, проходили суды под руководством Геринга, которые рассматривали дела подсудимых в среднем семь минут каждое. Жертв ставили к стенке и расстреливали с криками: «Хайль Гитлер».

IV

Около половины надзирателей в этой тюрьме были людьми старого режима, а другая половина штурмовиками, и между ними существовала ревность. Последняя группа не знала, когда их ударит молния, и впервые испытывала чувство товарищества к своим пленникам. Если к одному из пленников приходил посетитель и приносил свежую информацию, все хотели её узнать, и надзиратель находил предлог, чтобы войти в камеру и выслушать новости. Действительно, старая полицейская тюрьма Мюнхена стала восхитительно компанейским и захватывающим местом! Ланни решил, что ни за что не хотел бы её поменять. Его собственные страхи уменьшились. Он решил, что, когда утихнет шторм, кто-нибудь у власти найдет время, чтобы услышать его заявление и понять, что была сделана ошибка. Возможно, его три похитителя просто присвоили деньги Хьюго, а если это так, то нет никаких улик против самого Ланни. Ему надо только присесть в его «лучшей воронке». А тем временем узнать о человеческой и особенно нацистской природе.

Население тюрьмы было отчасти обычными преступниками: ворами, грабителями и сексуальными преступниками, в то время, как другая часть состояла из политических подозреваемых, или тех, кто встал на пути у влиятельного чиновника. Любопытная ситуация, в которой один заключенный мог быть шантажистом, а другой жертвой шантажа, и оба могли сидеть в одной и той же тюрьме и, предположительно, по одному и тому же обвинению! Один человек был виновен в убийстве, другой виноват в отказе убить, или в знак протеста против убийства! Ланни мог собрать целое досье таких антиномий. Но он не осмеливался делать заметки и был осторожен, чтобы не сказать что-нибудь, что могло нанести вред кому-нибудь. Это место должно было быть полно шпионов, но его сокамерники казались теми, за кого себя выдавали. Один из них или оба, возможно, были выбраны потому, что они оказались таковыми.

Венгерский граф был весёлым компаньонам и развлекал окружающих рассказами о своих похождениях. Он был страстный игрок в настольную логическую игру Халма, и Ланни выучил её правила, чтобы сделать ему одолжение. Делец герр Клауссен рассказывал истории, иллюстрирующие невозможность ведения любого честного бизнеса в нынешних условиях. Затем он спросил: «У вас, в Америке, происходит то же самое?» Ланни вынужден был ответить: «Мой отец жалуется на политиков». Он рассказал несколько историй Робби, считая, что они не нанесут никому никакого вреда в Германии.

Между прочим герр Клауссен выразил убеждение, что разговоры о заговоре против Гитлера были просто Quatsch[186]болтовня; вздор, чепуха, ерунда (нем.). Там ничего не было, кроме протестов и дискуссий. Кроме того, разговоры о том, что фюрер получил шок от того, что он обнаружил в вилле в Висзее, были не более, чем Dummheit[187]глупость (нем.), потому что все в Германии знали о Рёме и его мальчиках, и фюрер смеялся над этим. Этот достойный мюнхенский бюргер всем сердцем не любил тех, кого он называл пруссаками, рассматривая их как оккупантов и источник всей коррупции. Это, конечно, были ужасно опасные высказывания, и он был либо храбрым человеком, или глупым. Ланни сказал: «У меня нет никаких оснований, чтобы сформировать свое мнение, и с учетом моей позиции я бы не пытался попробовать». Он вернулся к игре с венгром, собирая анекдоты и местный колорит, который Эрик Вивиан Помрой-Нильсон мог бы когда-нибудь использовать в пьесе.

V

Ланни провел три дня в качестве гостя земли Баварии, и в настоящее время проводил десятый в качестве гостя города Мюнхена. Но в конце дня пришел дружелюбный надзиратель и сказал: «Пожалуйста, пройдёмте, герр Бэдд».

Зачем задавать вопросы, когда на них нет ответа. Уходя из камеры, надо попрощаться, потому что не знаешь, вернёшься ли обратно. Некоторые вышли на свободу, другие были избиты до бесчувствия, третьи были отправлены в Дахау или какой-либо другой лагерь. Ланни привели вниз в офис, где он увидел двух молодых щеголеватых и корректных эсэсовцев, ожидающих его. Он с удовлетворением отметил, что они не те, кто арестовал его. Они подошли, и почти прежде, чем он понял, что происходит, один взял его за руку и защелкнул наручники на ней. Другой браслет был на запястье молодого нациста, и Ланни знал, что возражения бесполезны. Они провели его во двор, где он увидел свою машину и другого эсэсовца за рулём. Задняя дверца была открыта. «Bitte einsteigen.»

«Могу ли я спросить, куда меня везут?» — решился он.

«Это не разрешено говорить», — был ответ. Он вошел, и автомобиль выкатился по обсаженному деревьями проспекту в город Мюнхен. Они поехали прямо через него и вниз по долине реки Изар на северо-восток.

Темной ночью пейзаж становится загадкой. Автомобильные фары освещают вдаль бегущую дорогу, но можно себе представить, что находится справа и слева. Если не иметь опыта вождения, нельзя определить идёт ли автомобиль в гору или вниз. Но звезды были в своих местах, и Ланни мог понять, что они направляются на север. Зная этот маршрут, он узнавал указатели. И когда они проехали Регенсбург, не снижая скорости, он предположил, что его везут в Берлин.

«Вот там, мне устроят допрос», — подумал он. У него была еще одна ночь для размышлений, а затем он будет противостоять этой колоссальной силе, известный как Geheime Staats-Polizei, более темной, чем любая ночь, более страшной, чем любое, что случается ночью.

Заключенный в тюрьме имел много свободного времени и использовал его для выбора своего Ausrede, его «алиби». Но чем больше он старался, тем сильнее становилось его замешательство. Они непременно выяснили, что он взял тридцать тысяч марок из банка Хеллштайна в Мюнхене. Они непременно узнали, что он заплатил большую часть из них Хьюго. Они непременно обнаружили, что он предпринимал шаги вызволить Фредди из Дахау. Все это может быть поставлено в вину Ланни. И только оставалась надежда, чтобы казаться откровенным и наивным. Смеяться и говорить: «Ну, генерал Геринг получил от Йоханнеса Робина все его состояние за его освобождение, и использовал меня в качестве своего агента, поэтому, естественно, я подумал, что так и следует делать. И когда Хьюго предложил сделать это за всего двадцать восемь тысяч марок, я подумал, что это хорошая сделка».

На заре, когда никого нет на улицах, кроме молочников и пулеметных отрядов берлинской полиции, автомобиль Ланни проехал по городу и въехал в рабочий район, который он принял за Моабит, и остановился перед большим кирпичным зданием. Он не мог видеть дорожные знаки, и никто не взял на себя труд сообщить ему, где он находится. Были ли это страшные нацистские бараки на Хе-деманнштрассе, о которых беженцы говорили с дрожью? Был ли это пресловутый Колумбус-Хаус? Или возможно, штаб-квартира военной полиции, самая страшная из всех?

«Bitte aussteigen», — сказал лидер. Они были совершенно корректны, и не произносили ни одного ненужного слова, ни ему, ни друг другу. Они были машины. И если где-то внутри у них была душа, то им было бы очень стыдно за это. Они пытались попасть в рейхсвер, и это был путь к желаемому.

Они вошли в здание. По-прежнему без остановки, чтобы «зарегистрировать» заключенного, провели его военным маршем вдоль коридора, а затем вниз в пролет каменной лестницы в подвал. На этот раз Ланни не мог ошибиться, там был запах крови и крики где-то на расстоянии. Он еще раз отважился на вопрос, за что его здесь держат и что с ним сделают? На этот раз молодой лидер снизошел до ответа: «Вы под защитным арестом».

Они сказали ему, что он был одним из тех ста тысяч человек, немцев и иностранцев, которые были задержаны для их же собственного блага, чтобы защитить их от неприятностей. «Но», — настаивал Ланни с присущими ему светскими манерами: «Я не просил защиты, я вполне готов испытать свою судьбу на улице». Если у кого-нибудь из них было чувство юмора, то ему здесь было не место. Впереди был ряд стальных дверей, и одна была открыта. Впервые с момента, когда эти люди столкнулись с Ланни в тюрьме Мюнхена, наручники были сняты с его запястья, и его втолкнули в «черную камеру», и он услышал лязг двери за собой.

VI

Та же история, что и в Штаделхайме. Только сейчас серьезнее, потому что тогда была случайность, а теперь после двух недель расследований преднамеренность. Нет сомнений в том, что его положение стало очень серьезным. Страх полностью охватил его и превратил его кости в желе. Приложив ухо к отверстию в двери, он уже не сомневался, что слышит крики и плач. Приложив свой нос к отверстию, он убедился, что чувствует запах, который он раньше связывал только со скотобойнями. Он находился в одном из тех ужасных местах, о которых читал и слышал, где нацисты систематически ломали тела и души мужчин и женщин. В Коричневой книге он видел фотографию обнаженной спины пожилой дородной женщины, члена городского совета Социал-демократической партии. Со следами научного избиения, слившимися в одну кровоточащую рану от плеч до колен.

Они не хотели утруждать себя допросом, или дать ему шанс рассказать свою историю. Они принимали как должное, что он будет лгать, и поэтому его следует сначала наказать, а затем он будет более склонен говорить правду. Или они просто хотят напугать его? Посадить его туда, где он мог слышать звуки и нюхать запахи. И посмотреть, как это «сломает его»? И это произвело должный эффект. Он решил, что бесполезно пытаться скрыть что-нибудь, говорить одну ложь. Он видел, что все его прошлое лежит, как открытая книга, перед неким Kriminalkommissar, и все его прошлое действительно было очень плохим с нацистской точки зрения. Таким плохим, как у Фредди Робина, что стоило ему четырнадцати месяцев пыток.

Как бы то ни было, но это происходило прямо сейчас. Шаги в коридоре, и они остановились перед его дверью. Дверь открылась, и там стояли два эсэсовца. Новые: их у них был неограниченный запас, и все с тем же выражением лиц, все с тем же кодексом Blut und Eisen. Черные рубашки, черные брюки, блестящие черные ботинки, и на их поясах автоматические пистолеты и жёсткие резиновые дубинки. Их, оказывается, тоже был неограниченный запас.

Они взяли его под руки и повели вниз по коридору. Вся их манера, вся атмосфера сказали ему, что его время пришло. Нет смысла сопротивляться. По крайней мере, физически. Они просто потащат его, и сделают его наказание сильнее. Внезапно он ощущал прилив гнева. Он ненавидел эти бесчеловечные существа, и еще больше он ненавидел адскую систему, которая произвела их. Он пойдёт прямо, несмотря на свои дрожащие колени. Он будет держаться бодро и не даст им удовлетворения видеть себя ослабевшим. Он впился ногтями в ладони своих рук, стиснул зубы и пошел к тому, что было за этой дверью в конце коридора.

VII

Звуки затихли, и когда открылась дверь, Ланни услышал только негромкие стоны. Двое мужчин вели избитого человека через дверной проем в дальний конец комнаты. В полумраке он видел только смутные очертания. Видимо там было много людей, жертв мучений. Стоны и крики раздавались как их кругов ада Данте. Звуки придавали вид basso continuo всем адским событиям, которым Ланни стал свидетелем в этой камере ужасов.

Комната площадью не более пятнадцати квадратных метров с бетонным полом и стенами из камня. Без окон, свет дают полдюжины свечей. Из мебели в середине комнаты стояла только одна тяжелая деревянная скамья около двух с половиной метра в длину и чуть больше полуметра в ширину. Вся скамья измазана кровью, которая продолжает капать, и по всему полу тоже была кровь, и тошнотворный запах засохшей крови. Также был едкий запах человеческого пота. Четыре нациста, раздетые до пояса, стояли возле скамейки. Очевидно, они упорно и тяжело трудились, даже при слабом свете их гладкие тела блестели от пота и жира. В стороне стояло несколько других нацистов и один человек в штатском, в очках.

Обо всём этом Ланни читал. Каждый антифашист за прошлые полтора года выучил это наизусть. Он понял всё с первого взгляда, даже гибкие тонкие стальные прутья с ручками, предназначенные для причинения максимальной боли при минимальных непоправимых повреждениях. Слишком много повреждений уменьшают возможность причинять больше боли, и при этом можно потерять важную информацию. Ланни читал об этом, слышал об этом и размышлял над этим. И теперь думал, как он это выдержит. Сейчас он был здесь, чтобы выяснить.

Волна ярости захлестнула его. Гнев на этих научно подготовленных дьяволов вообще заглушил все другие эмоции. Он ненавидел их так, что перестал думать о себе, забыл все страхи и возможность боли. Они хотели сломать его. Хорошо, он покажет им, что сильнее их. Он не доставит им удовольствия видеть себя ослабевшим и слышать свои крики. Он читал, что американские индейцы считали предметом гордости не стонать под пытками. Все правильно, что мог сделать индеец, может сделать любой американец. Это было что-то в климате, в почве. Отец Ланни вбил в него гордость в детстве, а Боб Смит и Джерри способствовали. Ланни решил, что нацисты могут убить его, но они не добьются от него ни одного слова, ни одного звука. Ни сейчас, ни позже. Идите к черту, и оставайтесь там!

В этой подземной дыре было жарко, и, возможно, именно поэтому на лбу у Ланни выступил пот и попал ему в глаза. Но он не вытер его. Это может быть воспринято, как жест испуга или волнения. Он стоял неподвижно, как солдат. Он видел, как это делают нацисты. Он понял, что они при этом думают. Ладно, он узнал их метод. Он станет фанатиком, как и они. Мышцы не должны двигаться. Лицо превратиться в камень с открытым вызовом. Это может быть сделано. Он говорил себе всю свою жизнь, что был мягким. Он был сто раз недоволен собой. Здесь было место, где он будет исправлять себя.

Он ожидал, что ему скажут раздеваться, и он был готов это сделать. Его мышцы заныли в предвкушении боли. Но нет, по-видимому, они это знали. Их наука обнаружила эту самую реакцию и предложила искусную форму пыток. Они будут держать его в ожидании какое-то время, пока не исчезнет его настроение гнева. Пока его воображение не воздействует на его нервы. Пока не иссякнет энергия его души, или что там есть. Двое мужчин, которые вели его под руки, поставили его к стене на другой стороне комнаты. И они стояли, по обе его стороны, как две статуи, и он третий.

VIII

Дверь снова открылась, и вошло еще одно трио. Два эсэсовца, ведущие пожилого гражданского, дородного, с седыми усами и седой аккуратно подстриженной бородкой. Еврей по виду, деловой человек по одежде. И вдруг Ланни вздрогнул, несмотря на все его решения. Он разговаривал с этим человеком, и даже подшучивал над ним за довольно смешное сходство его волосатых украшений с именитым часто изображаемым гражданином Франции императором Наполеоном Третьим. Перед глазами Ланни замаячила блистательная гостиная берлинского дворца Йоханесса Робина. Бьюти и Ирма любезно встречают этого добродушного старого джентльмена в его белом галстуке и фраке с алмазными запонками, больше не в моде в Америке, и крошечной красной ленточкой в петлице какого-то ордена, который Ланни не знал. Но он был уверен, что этот человек Соломон Хеллштайн, банкир.

Этот человек страшно изменился. Сейчас на его глазах слезы, на лице ужас. Он плачет, умоляет, обмякший, не в состоянии идти, его на половину вытащили. «Я не делал этого, я вам говорю! Я ничего не знаю об этом! Боже Мой, Боже мой, я бы сказал вам, если бы я мог! Жалости! Пожалейте!»

Они подтащили его к скамейке. Они вытряхнули его из одежды, так как он был не в состоянии сделать это сам. Он по-прежнему умолял, протестовал, кричал, умоляя о пощаде. Ему приказали лечь на скамейку. Его неспособность подчиниться раздражала их. Они бросили его на живот, оголив его спину, ягодицы и бедра, а его дряблые белые руки свисали к полу. Четыре полуголых нациста заняли свои места, по два с каждой стороны, и офицер поднял руку, командуя начать.

Тонкие стальные прутья свистели, рассекая воздух. Они сделали четыре удара по обнаженному телу, за которыми последовали четыре потока крови. Старик разразился ужасным криком боли. Они схватили его и бросили его вниз, и офицер закричал: «Лежать, Juden-Schwein! За это ты получишь еще десять ударов».

Бедная жертва лежала, дрожа и стеная, а Ланни, с болью и ужасом ждал следующих ударов. Он представил себе душевные страдания жертвы, потому что они наступают не сразу. Офицер ждал, и, наконец, спросил: «Ну, нравится?»

«Nein, nein! Um Himmel’s Willen!»[188]Нет, нет! Ради всего святого! (нем.)

«Тогда скажи, кто вывез это золото!»

«Я уже говорил тысячу раз, если я знал, я бы вам сказал. Что еще я могу сказать? Помилуйте меня! Я беспомощный старик!»

Лидер снова поднял руку, и четыре прута свистнули и ударили, как один. Человек вздрогнул. Боль скрутила его. Он кричал, как сумасшедший. Он ничего не знал об этом. Он сказал бы, если бы знал. Это было сделано кем-то, кто ничего об этом ему не сказал. Его голос стал пронизывающим. Затем постепенно начал утихать, Слова стали напоминать лепет человека в бреду. Его слова спотыкались друг о друга, его рыдания душили его крики.

Из четырех палачей тот, кто работал по плечам жертвы, по-видимому, был главным, он вёл счёт ударам. Каждый раз, после удара он назвал цифру вслух, и когда он сказал «десять» все остановились. Было приказано сорок ударов, и лидер подал знак человеку в штатском и в очках, которые оказался врачом. Высокая научная функция этого ученика Гиппократа было убедиться, сколько ударов жертва может выстоять. Он приложил стетоскоп к сырому мясу спины старого еврея и послушал. Затем он кивнул и сказал: «Можно ещё».

Лидер хотел было двинуть пальцем, чтобы дать сигнал, но процедуру пришлось прервать. Раздался голос, говорящий громко и ясно: «Вы грязные собаки!» Он продолжал: «Ihr dreckigen Schwei-nehunde, Ihr seid eine Schandfleck der Menschheit!»

Всех, кто был в этот момент в комнате, казалось, парализовало. Это было совершенно беспрецедентным, непредусмотренным любыми военными правилами. Но, не надолго. Офицер крикнул: "Rrraus mit ihm!» и две статуи возле Ланни внезапно ожили и вывели его. Но он смог громко и четко повторить: «Я говорю, что вы позорите человеческий род!»

Вернувшись в камеру, Ланни подумал: «Я напросился на неприятности! Для меня они изобретают что-то особенное». Он обнаружил, что его безумие, его вдохновение, всё то, что это было, быстро прошло. В темноте и тишине он понял, что он сделал что-то очень глупое, что-то, что не принесёт ничего хорошего бедному старому банкиру, а себе может нанести огромный вред. Но не нельзя всё отменить, нельзя причитать, нельзя дать своим костям снова обратиться в желе. Он должен был вернуть себе настроение гнева и решимости и научиться удерживать его, независимо от того, что может произойти. Это были очень трудные психологические упражнения. Иногда он думал, что добился успеха, но затем в его мозгу раздавался свист тех страшных стальных прутьев, и он чувствует, что его охватывает позорная дрожь.

Хуже всего было ждать. На самом деле он думал, что почувствует облегчение, когда откроется дверь его камеры. Но когда он услышал идущие шаги, то обнаружил, что опять испугался, и опять пришлось брать себя в руки. Он не должен им позволить думать, что они могут запугать американца. Он плотно сжал руки, стиснул зубы и выглянул в коридор. Там в тусклом свете стоял эсэсовец, к которому он был пристёгнут наручниками в течение целой ночи. А за ним, глядя через его плечо, глубоко обеспокоенное лицо обер-лейтенанта Фуртвэнглера!

«Так, так, герр Бэдд!» — сказал молодой штабной офицер. — «Что они делали с вами?»

Ланни должен был изменить с молниеносной скоростью свое настроение. Он очень ненавидел всех нацистов. Но не испытывал ненависти к этому наивному и преклоняющемуся молодому карьеристу. «Герр обер-лейтенант!» — воскликнул он с облегчением, как молитву.

«Выходите», — сказал другой, и осмотрел своего друга в поисках признаков повреждений. — «Что они с вами сделали?»

«Они доставили мне довольно много неудобств», — ответил пленник, возвращаясь к англо-саксонской манере поведения.

«Очень жаль!» — воскликнул офицер. — «Его превосходительство будет огорчен».

«Я был ещё больше», — признался пленник.

— Почему вы не сообщили нам?

— Я сделал все возможное, чтобы кто-то об этом узнал, но я не преуспел.

«Это позорное происшествие!» — воскликнул собеседник, обращаясь к эсэсовцу. — «Кто-то будет серьезно наказан».

«Zu Befehl, Herr Oberleutnant!» — ответил эсэсовец. Это звучало, как: «Скажите мне застрелиться, и я готов».

— На самом деле, герр Бэдд, я не знаю, как извиниться.

— Ваше присутствие достаточное извинение, герр обер-лейтенант. Вы, как говорят у нас в Америке, a sight for sore eyes[189]Дословно: зрение для больного глаза = смотреть на вас — душа радуется.

«Я чувствую себя виновным за ваши больные глаза», — серьезно заявил штаба офицер.

Это было похоже на внезапное пробуждение от кошмара, и ощущение, что все эти ужасные вещи никогда не случались. Ланни последовал за своим другом по узкой каменной лестнице и обнаружил, что не нужно больше никаких формальностей для его освобождения, как их не было необходимо для его ареста. Несомненно, форма этого офицера давала ему власть. Он сказал: «Я беру на себя ответственность за этого господина», и эсэсовец повторил: «Слушаюсь, герр обер-лейтенант».

Они вышли к служебной машине, которая их ждала. Шёл дождь, но никогда день не казался более прекрасным. От света Ланни пришлось закрыть глаза, но ему удалось попасть внутрь без посторонней помощи. Опускаясь в мягкое кресло, ему нужно было сделать усилие, чтобы осознать, что было реальностью: это кресло или то подземелье! Конечно, эти обе реальности не могут существовать в одном и том же городе, в одном и том же мире!