Онлайн чтение книги Генка Пыжов — первый житель Братска
Глава первая. ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ. СКОЛЬКО «Н» В СПОВЕ «ПУСТЫННАЯ»? НЕПРИЯТНОЕ ПИСЬМО

Спросите в нашем дворе, кто кем хочет быть, сразу затараторят: летчиком, инженером, капитаном. Даже Люська Джурыкина, рыжая девчонка с большими круглыми очками на носу, и та не отстает от мальчишек, говорит: «Изучу весь словарь и буду ученым человеком». Этот «ученый» человек день и ночь носится с толстым словарем под мышкой и шепчет про себя: «Абсурд, авторитет, адвокат, аксиома…»

Только у меня нет любимого дела. Сегодня хочется быть летчиком, завтра — китобоем, а послезавтра — футболистом или пожарником. Один раз я даже клоуном решил сделаться. Пришел из цирка, вымазал лицо красной и зеленой краской и давай выкидывать всякие штучки. Здорово получалось. Ребята просто-таки животы от смеха надорвали.

Из-за этого клоуна целая история вышла. Вечером, когда мы сели ужинать, отец как-то странно посмотрел на меня и спросил:

— Генка, почему у тебя ухо красное? Снова дрался?

— Я сегодня не дрался. Я в цирке был.

Отец встал и начал рассматривать мое ухо:

— Краской выкрасил?

— Я масляную не брал! Даже не знаю, где она лежит. Я акварельной.

— У тебя есть голова на плечах или нет?

О голове это был только первый вопрос. А потом и пошло, и пошло: до каких пор буду хулиганить, почему двойку по русскому языку принес, кто разбил в подъезде стекло…

Выручить меня попыталась моя бабушка, мать отца.

— Ну разве так можно, Паша! — сказала она. —Ты разве забыл, что у него нет матери? Ты же сам был ребенком!

— Пожалуйста, не заступайся! В его годы я уже на хлеб зарабатывал!

Часа два пилил меня отец. Походит по комнате, вспомнит что-то и снова спрашивает: «Кто Люську Джурыкину за косы дергал? Кто в фонтан камней набросал?»

Как будто бы я один во дворе! Камней я и в руки не брал, а Люську за косы таскают все. Даже из соседнего двора мальчишки приходят.

Нет, я просто не представляю, почему мне так не везет. Где что ни случится, всё на меня сваливают. Только и слышно: «Хулиган, разбойник, собачник!» Прямо хоть из дому не выходи!

Между прочим, я так и решил: буду сидеть дома, посмотрю, что из этого получится. Кстати, и занятие хорошее нашлось: я начал писать стихи.

Вначале мне казалось, что писать стихи легко. Придумал какую-нибудь тему и строчи, пока рука не устанет. Но получилось совсем не так. Сидел я целый вечер, а сочинил только несколько строчек. То рифмы никак не придумаю, то с размером не получается. Одна строчка длинная, а другая — короткая, как на костыле. Только на следующий день справился кое-как с этим стихотворением.

Но стихотворение все же получилось хорошее. О весне, кленах, о том, как я стою на берегу реки и «смотрю одиноко в пустынную даль». По-моему, ничуть не хуже, чем у настоящих поэтов. Даже петь можно.

Но петь дома как-то неудобно. Тем более, у меня нет ни слуха, ни голоса. Сел я к столу, притопываю ногой и бормочу:

Отец прислушался и спрашивает:

— Ты что шепчешь?

— Стихи читаю.

— Странные стихи. Кто это написал?

Вначале я хотел признаться, а потом подумал: «Зачем торопиться? Пусть сначала напечатают».

Я переписал стихи набело и отправил в «Пионерскую правду».

Жду день, два, три, а стихов моих в газете все нет и нет. Думаю: «Может, письмо затерялось или кто-нибудь присвоил стихи и хочет напечатать под своей фамилией?» И вдруг приходит ответ: «Степа Лучезарный! Просим тебя зайти в редакцию». И подпись какая-то непонятная, с крючком.

Кто же это может быть? Чуковский или Михалков, который сочинил стихи про дядю Степу?

Прихожу в редакцию и узнаю: ни тот ни другой. Повели меня к какой-то женщине в очках. Посадила возле себя, взяла мои стихи и спрашивает:

— Ты Степан Лучезарный?

— Я… то есть не я, это мой псевдоним, а моя фамилия Геннадий Пыжов.

— Так… А стихи ты сам писал?

— Конечно, сам. Два вечера сочинял.

Женщина в очках снова прочла стихотворение, подчеркнула что-то красным карандашом.

— Не нравятся мне твои стихи, — сказала она. — И ошибок много. Как пишется слово «пустынная», сколько надо «н»?

— А сколько у меня?

— У тебя одно.

— Ну, так, значит, надо два. Это я случайно одно написал. Поторопился…

— А какие у тебя отметки по русскому языку?

— За четверть — пятерка, а раньше была четверка. Только это уже давно, в прошлом году…

— Странно. В какой школе ты учишься?

Я хотел снова что-то соврать, но мою мучительницу

вдруг вызвали в соседнюю комнату по какому-то срочному делу.

— Приходи, пожалуйста, завтра, — сказала женщина в очках. — Я должна подробно поговорить с тобой.

Я обрадовался и тут же шмыгнул за дверь.

В редакцию я, конечно, больше не пошел. Хватит и дома неприятностей.

Но стихи писать я все же не бросил. Только теперь посылал их не в «Пионерскую правду», а в другие газеты и журналы.

Врать не буду, там моих сочинений тоже не печатали, но зато как вежливо отвечали: «Уважаемый тов. Лучезарный», «к сожалению», «очень жаль», а однажды даже написали «дорогой». Вот что значит понимающие люди!

Эти ответы я показывал всем во дворе. Не полностью, а только те места, где было написано «уважаемый» и «желаем вам творческих успехов». Ребята просто сгорали от зависти. Только одна Люська не желала ничего понимать. Однажды она даже сказала:

— Никакой ты не уважаемый! Пишешь абсурд и абракадабру, вот тебя и не печатают.

— Что это еще за «абракадабра»? В словаре вычитала?

— Абракадабра — это бессмыслица, а где вычитала — не твое дело.

Нет, вы только подумайте! Люська даже пригрозила, что расскажет отцу, будто я ничего не слушаю на уроках и пишу в тетрадке всякие гадости.

И словарь в платье подложил-таки мне свинью. В том, что это сделала Люська, я не сомневаюсь ни капельки. Раньше я всегда брал у почтальона письма и газеты, теперь же, только зазвенит звонок, отец идет к двери и получает всю почту сам.

Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресенье.

Только мы сели завтракать — звонок.

— Здесь живет Лучезарный? — спрашивает почтальон.

«Ну, — думаю, — пропал!»

Отец берет заказное письмо и смотрит на меня, как будто бы я убил кого или соседскую кошку чернилами раскрасил. (Такой случаи действительно был, но я тут ни при чем. Я только держал, а красили другие мальчишки.)

— Так это ты Лучезарный? —спросил отец и распечатал конверт.

Бабушка услышала непонятный разговор и подошла к нам.

— Из милиции? — спросила она.

— Пока нет. Бери читай.

О том, что было в письме, не стоит и рассказывать. Какой-то литературный консультант предлагал мне бросить писать стихи и заняться «каким-нибудь другим полезным делом».

Подумаешь, птица! Возьму и назло ему не брошу!

Но обиднее всего, что отец поверил консультанту.

— Если не прекратишь эту чепуху, — сказал он, — я с тебя три шкуры спущу! Заруби это себе на носу!

Порки я не испугался, но сочинять все-таки перестал. Очень это дело нудное. Сидишь целый вечер и выдумываешь рифмы: любовь — кровь, речь — печь. Даже голова закружится.

Но вы не торопитесь, не думайте, что я совсем забросил свою тетрадку. Сделать это я не мог. Представляете: увижу чистый листок бумаги, а рука дерг-дерг, дрожит, дрожит.

Долго я думал, что же мне делать, и в конце концов решил: буду писать прозой, без рифмы. Куплю себе толстую тетрадку и в ней опишу Москву, нашу сто сорок пятую школу, отца, бабушку, Люську Джурыкину и вообще всю свою жизнь.

Но я не сдержал своего слова, не написал о Москве ни одной строчки. Почему это произошло, я расскажу дальше.