Онлайн чтение книги Гольцы
16

Свистки городовых слышны были все громче и громче. Они теперь раздавались уже со всех сторон, замыкая перекресток улиц в кольцо. Анюта остановилась. Какой беспокойный этот Томск! Чуть не каждую ночь облавы. За кем опять гонятся, кого ищут! Улицы совсем пустые. Глухо, темно, и только на перекрестке горит керосиновый фонарь. Хуже нет, когда на улицах пусто во время облавы: тогда непременно каждого хватают и обыскивают. Она ощупала рукой карман: нет, рисковать нельзя. А выбрасывать краску жаль. Спрятаться куда-нибудь в ближний двор? Куда ни погляди, все ворота крепко заперты. Перелезть через забор? Чего доброго, схватит цепкая собака; здесь чуть ли не у каждого хозяина собака. Или заметит сам хозяин. Тогда ничем не отговоришься. Анюта медленно пошла вперед. Документы в порядке. Не стали бы только шарить по карманам. Ночь. Девушка одна на улице. Разве они могут пропустить?

Фонарь на перекрестке отбрасывал от столба длинную косую тень. Вокруг стеклянного пузыря мельтешил целый рой ночных бабочек. Анюте это как-то особенно остро вошло в зрительную память. Кружатся, мечутся бабочки, ничего не разберешь, беспорядок, суматоха…

Куда же теперь пойти? Да, точно, со всех сторон. Кольцо сжимается.

Уйти хотя бы от фонаря подальше, прижаться к забору где-нибудь в тени. Анюта свернула за угол. Ее так и ударил по нервам резкий свисток, грянувший неожиданно впереди. Попалась, что ли? Но в этот момент, чуть не сбив ее с ног, из темноты выскочили два парня — Анюта по их одежде поняла: студенты — и скрылись за углом.

Держи! — пронзил темень улицы крик.

И суматоха свистков, топот ног со всех сторон… Даже, казалось, столб с фонарем покачнулся и побежал, комет-ным хвостом за ним потянулись бабочки…

Де-ер-жи-и!..

Все туда… Уже слышно, как хрустит мелкая галька под тяжелыми сапогами… Бегут…

И какая-то озорная, хотя отчетливо еще и не осознанная, мысль вдруг подтолкнула Анюту. Фонарь, мотыльки, беспорядок… Анюту словно захватило вихрем. Она замахала руками, пересекла перекресток, но не в том направлении, куда побежали студенты, и заголосила тонко, отчаянно:

Ай! Ай!.. Ловите-е… Скоре-я-а!..

Она бежала по темной улице, все кричала, и топот подкованных сапог теперь сжимал ее, надвигаясь и сзади и спереди. Вся улица наполнилась истошным собачьим лаем.

Анюта остановилась. И срдзу из темноты ее обступили хрипло дышащие люди.

Вот они… вот они… Сюда, сюда… перелезли… — с трудом говорила она, все показывая на высокий забор, за которым особенно сильно бесновались собаки.

Один городовой забарабанил в калитку. Другой, подбегая, выкрикнул:

Сюда говоришь? А ну, Федор, подсади меня…

Собаки порвут…

Ни черта! Я их там чичас…

Двое? — спросил еще кто-то. — Ты видела, девка?

Видела… Двое, — сказала Анюта. — Повисли на заборе. А потом перелезли все-таки.

Эх, тут бы их за ногу сдернуть да по шеям хорошенько.

Айда, сигай все через забор!

Анюта повернулась и, прислушиваясь к выкрикам городовых и все более азартному собачьему лаю, пошла назад, к перекрестку. Тусклым желтым пятном там светился фонарь. Анюта чуть усмехнулась: и мотыльки, наверно, так же безмятежно толкутся возле него. Суматошно, беспорядочно… Ловко она провела городовых… Провела ли? Вдруг спохватятся, поймут обман? И точно — ей показалось, что снова началась погоня. Скорей бы за угол… Анюта убыстрила шаги. Не выдержала, побежала… И опять крик: «Держи!» — прорезал улицу.

Она свернула за угол… Вот хорошо: здесь все-таки темнее. А вот какой-то переулок… Туда… Опять переулок… Вот славно! Ах, только бы не этот проклятый собачий лай, который так и отмечает путь, каким она бежит!.. Еще влево, влево… Еще раз в переулок… Погоня, кажется, отстала. А может быть, она и теперь была не за ней? Ух! Анюта пошла шагом. Лицо у нее горело. Сердце короткими толчками стучало в груди. Какой загнула крюк! Часа полтора, а то и два потеряла. Теперь, конечно, ждать ее не будут. Но все равно отдыхать нельзя. И как ни тянуло Анюту сесть на скамью и привалиться, хотя бы на несколько минут, спиной к забору, она шла и шла, не сбавляя шагу.

Повеяло речной свежестью. Значит, близко Томь. Выйти па берег, а там уже недалеко… Анюта еще не твердо знала все улицы и переулки, но разные запомнившиеся ей приметы указывали верный путь. Вот справа в палисаднике четыре могучих тополя под окнами малютки-домика. Как только поместились такие огромные деревья в тесном палисаднике? Отсюда через несколько домов сворот в переулок. Вот в этом доме всегда надрывно плачет ребенок… Анюта издали еще услышала плач. Бедненький. Чем он болен?

От этого дома все прямо до лужи, которая захватила всю проезжую часть улицы. Посреди лужи, как затонувший корабль, стоит скособочившись, с поднятыми кверху оглоблями телега. Сломалась ось, возница выпряг лошадь, а телегу бросил. Пятый день телега мокнет в грязи…

Удивительно, как быстро вырабатываются у человека нужные для него навыки! Анюта шла и усмехалась. Вот ей идти сейчас ночью по окраинным, путаным улочкам почти ведь совсем незнакомого города уже не представляет труда. И даже не очень страшно, когда попадаешь в облаву. А два года тому назад? Шиверск она знала весь, как свои пять пальцев. Но разве решилась бы она тогда вот так, одна, глубокой ночью, пересечь его из конца в конец? Нет, ни за что! И страшно. И просто заблудилась бы… Смешно подумать: первые месяцы в Петербурге на Невском дороги не могла найти! Все дома одинаковые, проспект, как стрела, прямой, и куда идти, направо или налево, никак не сообразишь…

Или — ночь не поспать. Ох, как трудно было это! Целый день после этого ходишь шальная… А теперь ничего.

Потом, когда можно уснуть, зато крепче спится. И с чем сравнить это чувство внутренней гордости: «Вот я справилась с собой, сон пересилила, одолела страх во время облавы, усталость после погони, что велела себе, то и сделала?»

Раньше прикрикнет Василев или его жена, обругают — и словно кипятком обольют, полдня с собой не можешь справиться, сердце стучит, и руки дрожат, ноги подкашиваются. Теперь только к одному еще трудно себя приучить: к свисткам городовых. Вот ведь злая штучка какая, всегда как сверлом тебя насквозь пробуравит. А смотреть не мигая в глаза городовому и даже приставу вовсе, вовсе не страшно…

Ну вот и Томь. Анюта подошла к кромке крутого косогора, спускавшегося к реке. Какая она тихая, молчаливая,>та Томь. Совсем не то, что беспокойная Уда. Томь спит сейчас, наверно, а Уда, так же как и Анюта, всегда торопится, бежит, чтобы успеть много сделать.

А много ли сделано? И много и мало. Она сегодня… нет, выходит, уже вчера, сумела унести из типографии баночку краски. Это — сделано много. Как трудно выносить краску! Она сдружилась с наборщицей Людой и поняла, что, при надобности, на Люду можно будет положиться. Это — тоже много сделано. Она начала читать анонимную брошюру о борьбе рабочих за улучшение своего существования — там так и говорилось: «своего существования» — и не дочитала. Не понравилось. Озаглавлено «О борьбе», а написано о соглашении с хозяевами. И вообще прочитано мало. И вообще многое непонятно, противоречиво, в противоречиях разобраться еще не успела… В Петербурге все время помогал Михаил Иванович, и с ним все как-то получалось быстрее. Арсения можно было спросить. Здесь кто будет помогать? Одной трудно во всем разобраться. А спорят здесь, в кружке, пожалуй, больше, чем в Петербурге. Всегда говорят об особенностях Сибири. Как много надо знать, чтобы не сбиться! И как еще мало знает она! Правда, сердце подсказывает… Но ведь на сердце нельзя всегда полагаться. Надо учиться. А тут сначала будет труднее найти людей, у которых можно учиться.

И еще — она до сих пор из Томска не написала ни одного письма Алеше. Совсем непростительно. Что ж, она его разлюбила? Нет! А ему так дорого было бы получить письмо именно из Томска. Здесь он учился. Он ходил по этим улицам. Может быть, вот с этого же берега глядел на тихую, сонную Томь. Почему же до сих пор ему письмо не написано? Времени не было? Нет, неправда. Для письма всегда время найдется.

Анюта помедлила даже, чтобы ответить себе самой. Не о чем было!.. Только «люблю, люблю»… — этого мало. Ну, а о чем же больше теперь могла бы она написать? Ведь и он пишет только «люблю», «жду» и потом о домашних делах… Чем она ответит на это? Какие у нее «домашние дела»? Доставать краску для подпольной типографии? Интересно ли для него это? Правда, последнее время Алеша писал не раз, что круг только врачебных интересов его не удовлетворяет. Но он не написал ни разу, что хочет, рвется выйти из этого круга. Поговорить бы с ним теперь. Надо поговорить.

Кажется, дошла? Да. Вот этот домик. Анюта оглянулась. Нет никого на улице. С тех пор как она ушла от погони, на пути ей не встретилось ни одного человека.

Анюта стукнула в ставень, два раза кряду и один отдельно. Прошло немного времени, и из двери тихопько, через калитку, ее окликнули:

Кого вам нужно?

— Это я, Дяденька. Из Черемушек приехала, — так же тихо отозвалась Анюта.

— А конь где у тебя?

С попутчиком доехала.

Калитка отворилась. Анюту провели через темные сени в дом, потом по узкому закутку между стеной и русской печью в крошечную комнатку без окон. Подвешенная на проволоке к почерневшей от времени балке, горела керосиновая лампа, и после свежего, надречного воздуха Анюту сразу охватило теплым, застойным запахом непроветриваемого помещения. В одном из его углов стоял стол — на нем стопка бумаги, валик, бутылки. В противоположной половине комнатки на простых, некрашеных табуретах сидели и оживленно спорили несколько человек. Анюта быстро их окинула взглядом. Все знакомые. Юрий и Станислав — студенты из университета, двоюродные братья, но удивительно похожие друг на друга, как близнецы. Оба горячие, вспыльчивые. Юра Порох и Стась Динамит — так их прозвали в кружке. Вот Тарас Григорьевич, страдаю-' щий пороком сердца, с одутловатым лицом и медленной речью, рабочий пивоваренного завода. Это Семен Аристархович Буткин, ревизор службы движения на железной дороге. Игнатов — со строгим, спокойным лицом и уже седоватыми на висках волосами, слесарь-водопроводчик. А это хозяин дома — молодой, с выпирающими из-под рубахи плечами, грузчик с пристани, всегда молчаливый Андрей. Появление Анюты оборвало разговор.

Ты почему запоздала? — накинулся на нее Юра Порох, даже не поздоровавшись.

В облаву чуть не попала, — сказала Анюта, устало опускаясь на табуретку и сдвигая платок с головы на плечи. — Сразу, кольцом со всех сторон, а я — в середине.

— Как же ты? — спросил Тарас Григорьевич. Анюта отмахнулась рукой.

Да ничего… убежала. Только крюк большой пришлось загнуть… Устала очень.

А в каком месте была облава? — из-за спины у Анюты проговорил Андрей.

Анюта назвала улицу.

Видела я — двое студептов пробежали. Тоже, кажется, удалось им уйти.

А! Знаю! — обрадованно сказал Стась. — Это наши. У них свой кружок. Там их не двое, а человек шесть каждую ночь собираются.

Так, — сказал Игнатов. — Ну, а краски принесла?

Принесла, — Анюта достала из кармана легкой жакетки плоскую жестяную банку, — только неполную сегодня. Было очень трудно. Метранпаж так все время около и вертится. И из типографии он последним уходит.

А он тебя не подозревает? — опять спросил Игнатов.

Н-не знаю… кажется, нет.

Ну что это такое! — вспыхнул Юра. — Опять немного? Совершенно невозможно работать!

И приносишь не каждый день, — поддержал его

Стась.

Я же стараюсь… — начала Анюта.

Спокойно! — поднял руку Игнатов. — Анюта, повремени с педельку, ни единой капли краски пока не бери; Надо быть осторожной. Почему метранпаж возле тебя вертится? Присмотрись. А там будет видно.

Ну и будем топтаться на одном месте! — раздраженно заговорил Юра. — А надо действовать! Действовать, а не выжидать! И типографию нам надо устраивать боль-Пгую, настоящую…

Надо действовать, — вмешался в разговор Буткин. — Однако действовать не теряя головы.

Конечно, — обиделся Стась. — Мы с ним безголовые.

Студентами быть хорошо, а мальчишками — плохо, — медленно, будто забивая гвозди, сказал Тарас Григорьевич.

И сразу наступило молчание. /

Итак, — первым заговорил Буткин, — теперь, когда всем все ясно, я думаю, что смогу закончить свою мысль. Прошу внимания.

Все стали усаживаться вокруг него.

Рабочие кружки возникают повсюду, — говорил Буткин, угловато дергая плечами. — Они теперь существуют почти везде, где есть рабочие. В России больше, в Сибири меньше, но они возникают стихийно, и сами по себе. Следовательно, могут возникать, а могут и не возникать. Надо убыстрять их возникновение, влиять на это.

Кому? — задумчиво спросил Тарас Григорьевич. — Кому влиять?

Нам с вами, — ответил Буткин. — Всем, кому дорога защита интересов рабочих. Я думаю, не надо объяснять, что кружки способствуют этому. Наша задача — не только читать нелегальную литературу.

Да, это верно, — сказал Игнатов, приглаживая волосы. — Берно вы говорите. Только ведь, если мы станем влиять на другие кружки, мы сами-то будем тогда… вроде центра, что ли?

До некоторой степени, — подтвердил Буткин. — И это хорошо. Такие центры — я бы сказал: сильные группы — будут возникать и еще, по всем городам.

Ну, а потом-то как же? — словно шар вертя, пошевелил растопыренными пальцами Тарас Григорьевич. — Будут, как вы говорите, такие группы, много групп. Как же потом все это?

Не надо заглядывать в двадцатый век, Тарас Григорьевич, — засмеялся Буткин. — Наступит двадцатый век, тогда напечатают и свои календари.

Да ведь до двадцатого века всего два года прожить, — возразил Тарас Григорьевич, — выходит, пора уже календари печатать.

Хорошо, печатайте, — с легкой досадой сказал Буткин, — а я не берусь.

Будут такие группы по всей России — ударить сразу! — напористо выкрикнул Юра.

— Куда? Кого? Чем? — отрывисто спросил Буткин. И все засмеялись.

Ладно, объясняйте сами, Семен Аристархович, — попросил Игнатов, когда смех прекратился.

Далеко вперед заглядывать невозможно. Жизнь сама подскажет потом. Бесспорно, что теперь иметь такие сильные группы, которые будут влиять на слабые кружки, хорошо. Кто и что может возразить против этого?

Никто не возразил Буткину. А всегда молчаливый Андрей решительно поддержал:

Правильно! Сильный должен помогать слабому.

Если мы приходим к общему мнению, что мысль моя Берна, — продолжал Буткин, — следует претворять ее в жизнь. Практически я предлагаю каждому из нас со всей осмотрительностью завязать связи с другими кружками или — что лучше — помочь возникновению новых кружков.

Мы с Юрой это сделаем в университете, — поднялся

Стась.

Помозгую, — сказал Тарас Григорьевич.

У нас на пристани… тоже… — начал и по обыкновению не договорил Андрей, только утвердительно кивнул головой.

Мне часто приходится ездить по линии, — сказал Буткин, вставая и взглядывая на карманные часы. — Пора расходиться. Я останавливаюсь в Иланской, в Канске, в Тайшете. Везде, среди железнодорожных рабочих, среди интеллигенции, я буду пытаться создавать кружки, влиять на них, поддерживать связи во время своих приездов. У меня есть уже некоторые знакомства.

Осторожнее надо, Семен Аристархович, — посоветовал Игнатов.

Я осторожен, — успокоил Игнатова Буткин, — и доверяюсь только вполне надежным людям.

В Иланскую я дам вам адрес, — сказал Стась, — там живет моя сестра. Она замужем за старшим телеграфистом Нечаевым. Оба надежные люди. Ручаюсь за них головой.

Хорошо, — сказал Буткин, — это кстати. — И еще раз посмотрел на часы. — Недавно мой участок продолжили до Шиверска, и я, возможно, поеду туда. Там должен быть Лебедев, но как с ним встретиться, я еще не знаю. Может ли кто-нибудь дать мне надежный адрес на случай, если я не найду Лебедева?

Анюта все время сидела молча, она чувствовала себя до того усталой, что не только вмешиваться в разговор, но даже и внимательно слушать ей было трудно. И только когда Буткин заговорил о Шиверске, Анюта встрепенулась. Вот как? Семен Аристархович поедет туда… Привет бы с ним передать… Но Буткин заговорил о Лебедеве, и Анюта вся так и насторожилась. Он не знает, как встретиться с Михаилом Ивановичем. В Шиверске не имеет надежного адреса… Он спрашивает адрес…

Мысль у Анюты заработала быстро. Должна ли она сказать? Имеет ли право? Когда она уезжала в Томск из Петербурга, Михаил Иванович дал ей адрес Игнатова; в разговоре он назвал тогда имя Буткина, сказал, что Буткин его давний знакомый, хотя они давно не встречались, и что о нем он знает теперь только из переписки с Игнатовым. Буткин знает, что Михаил Иванович в Шиверске. Значит, ему написал или сам Лебедев, или рассказал Игнатов. Тогда почему он не знает, как найти Лебедева? И почему молчит Игнатов? Должна ли она тоже молчать?

Лебедев последний раз мне писал из Петербурга, — сказал Игнатов. — Да, он должен быть на постройке дороги. Но где и под какой фамилией, я не знаю.

Буткин пожал плечами.

Очевидно, "Лебедева мне будет трудно отыскать. Кто из вас сможет дать мне адрес надежного человека в Шиверске?

Да вот она же из самого Шиверска! — закричал Юра, показывая на Анюту. — И не так давно, каких-то два года. Конечно, у нее там сохранились знакомые…

Превосходно! — сказал Буткин и наклонился к Анюте. — Что вам подсказывает память, Анна Макаровна?