Онлайн чтение книги Гвианские робинзоны
ГЛАВА 5

Сооружение лодки. — Дерево для весел. — Почти как в Гребном клубе. — Возвращение посланца. — Копия, не уступающая оригиналу. — Что можно приготовить из маниоки. — Ядовито, но съедобно. — Украденная пирога. — Пожар. — Непоправимое. — Кто предатель? — Отчаяние старика. — Тот, кого уже не ждали. — Зеленая крепость и тайная тропа. — Атлантика шире, чем Сена в Сент-Уене. — Тайное благодеяние. — «Тропическая птица». — Голландский капитан говорит намеками. — Без родины. — «Это его… убивают!»

Робен и старый негр трудились так упорно, состязаясь в твердости с поверженным стволом бембы, столь усердно долбили, резали, жгли, кромсали, полировали, что пирога в скором времени была готова.

С оснасткой управились проще и быстрее. Две маленькие и легкие скамьи из очень прочного дерева, удобного в обработке, установили поперек корпуса и накрепко соединили с плоскими бортами при помощи «лап». Сквозные отверстия диаметром около пяти сантиметров позволяли в случае необходимости установить небольшую бамбуковую мачту.

Хотя прибрежные жители в бассейне Марони, и негры и краснокожие, имеют обыкновение выходить в плавание только на веслах, нередко бывает, что, пересекая сильные течения, они поднимают при попутном ветре соломенные циновки вместо парусов. Это у туземцев единственный способ использовать ветер, потому что они не умеют обращаться с парусами, как это делают матросы.

Если в лодке нет циновок, а ветер дует, то они ложатся плашмя на дно и выставляют навстречу ветру широкие листья растений. Ничего не стоящие и занимающие мало места заменители парусов помогают гребцам осваивать азы морского дела. Но ветер приходит им на подмогу только на больших реках. Вообще же индейцы и негры выбирают для поселений более укромные места, на берегах маленьких бухт и протоков, а там высокие стены зелени почти смыкаются, не пропуская ни малейшего дуновения.

Наши друзья хотели употребить вместо паруса крепкую хлопчатобумажную ткань с подвесной койки Казимира.

Оставалось изготовить весла. Серьезный вопрос! Очевидно, не годится мастерить этот важнейший компонент плавательного процесса из чего попало. Индейцы пользуются двумя видами весел. Один напоминает по форме грелку, насаженную на ручку, ее плоская загребающая часть не шире ладони. Другой похож на лопату хлебопека — но с очень короткой рукояткой.

Обе эти разновидности — как бы упрощенная форма большого весла, употребляемого индейцами бони и бош, которые могут грести и тридцать, и сорок дней подряд, не уступая лауреатам Гребного клубаnote 91Гребной клуб — английский спортивный клуб в Лондоне.. Такое весло, длиной до двух метров и даже более, обладает красивой копьевидной лопастью. Метровая рукоятка, вначале слегка приплюснутая, к середине округляется, затем снова сплющивается и постепенно расширяется по изящной кривой линии, дающей начало гребной лопатке. Лопатка имеет ширину не более двенадцати сантиметров, толщину в полсантиметра и завершается острием.

Трудно себе представить нечто более красивое, изящное, законченное и вместе с тем более прочное, чем такое весло. Просто поразительно, что его изготавливают при помощи всего лишь одного короткого и широкого ножа.

Именно этой форме и отдал предпочтение Казимир, изъявляя глубокое пренебрежение к другим индейским веслам, более тяжелым и менее поворотливым, да и не таким красивым, хоть они и раскрашены с помощью сока генипы.

Наилучшее дерево для изготовления весла — ярури, так и называемое «весельным». Зрение у старого негра, хоть он и был одноглаз, оказалось острым и цепким, и вскоре чернокожий отыскал великолепный экземпляр ярури, который и был повержен тем же способом, что и бемба.

Любопытная подробность, которая показывает, насколько наблюдательны те, кого мы привычно зовем «дикарями»: это дерево раскалывается почти без усилий, а точнее, расщепляется на планки большой длины, толщиною в ладонь.

Ярури легко поддается обработке, как только его срубят, и за несколько дней сушки достигает несравненной крепости, сохраняя гибкость.

Скрюченные пальцы старика, негодные для тяжелой работы, орудовали коротким ножом с удивительной ловкостью. Он начал обработку древесины с дробных и быстрых, точно рассчитанных ударов, снимал мелкую стружку и, все время постукивая по планке, придавал ей форму весла.

Четыре дня ушло на изготовление четырех весел, одну пару необходимо было держать про запас, на случай аварии.

К великой радости обоих отшельников, все подготовительные работы завершились, и Робен готов был тут же пуститься в плавание. Но надо было дождаться возвращения каторжника-чернодеревщика.

А Гонде не появлялся довольно долго. Больше трех недель минуло после его ухода, и для нашего изгнанника, которого больше не занимал ежедневный самозабвенный труд, время тянулось бесконечно.

Напрасно добрый Казимир изощрялся на все лады, рассказывал ему увлекательные истории, которые хранились в тайниках памяти прокаженного, — об охоте, стрельбе из лука и всевозможных превратностях первобытной жизни. Беспокойная тоска изводила парижанина.

Кто его знает, что случилось с лесным старателем, всего можно ожидать в этих бескрайних просторах, населенных опасным зверьем, полных препятствий, усеянных незримыми ловушками, очагами болезней…

— Ну, хватит! Напрасно сидим, — испускал глубокий вздох Робен. — Завтра трогаемся!

— Нет, мой друг, — неизменно ответствовал негр, — вы слишком нетерпеливы, подождем немного. Он не успел еще обернуться в оба конца.

Наступал следующий день, и ничего не менялось.

Провели испытание пироги. Ее устойчивость, несмотря на малую осадку, была безупречной. Она легко повиновалась инженеру, который очень скоро приобрел необходимые навыки гребца.

Казимир держался позади. Он рулил и подгребал. Эта позиция требовала большой сноровки, потому что ход лодки изменялся от малейших усилий. Туземные пироги, без киля, с округлым дном, чрезвычайно легки на ходу: не лодки — скорлупки, и послушны даже малым толчкам.

Заметим прежде всего, что туземное лопатообразное весло не позволяет развить такую скорость, как обычно, кроме того использовать последнее в тесных гвианских бухточках и протоках невозможно. С местным же веслом — «пагай» — можно спокойно плыть и в узком ручье. Гребец погружает весло вертикально, пока лопасть не скроется под водой. Рука в верхнем положении толкает держак весла, одновременно нижняя, на уровне лопасти, выполняет протягивающее движение и служит точкой опоры. Это простой рычаг.

Лодка скользит довольно быстро. Гребцы повторяют одни и те же движения, в том числе и рулевой, который для того, чтобы держать или менять при необходимости направление, иногда использует свое весло как кормовое. Преимущество пироги по сравнению с европейскими весельными шлюпками еще и в том, что ее экипаж обращен лицом в сторону движения.

Чтобы занять время и восстановить душевное равновесие друга, старый Казимир заботливо обучал его всем этим приемам. И преуспел настолько, что его ученик и сам стал мастером.

Пять недель миновало после ухода Гонде.

Совершенно отчаявшись, бургундец уже собрался покинуть мирное жилище прокаженного, когда в самый канун твердо назначенного к отъезду дня вдруг появился Гонде — бледный, худой, чуть не падая с ног от усталости.

Его встретили криками радости.

— Наконец-то! Да что же с вами случилось, бедный мой приятель? — Робена поразил облик пришельца.

— Не сердитесь на меня за такую задержку, — отвечал тот слабым голосом. — Я уж думал, что погибну. Врач не признал меня больным, и Бенуа, который сам еле ходит, избил до полусмерти. Тогда меня отправили в больницу… там понемногу пришел в себя… Но Бенуа мне за это заплатит!

— Письмо… — с тревогою сказал Робен. — А что с письмом?

— Хорошие новости. Лучше, чем я ожидал.

— Говорите же! Говорите скорей, что вам удалось узнать!

Осужденный сел, вернее, рухнул на бревно, вытащил из кармана свою записную книжечку и вынул из нее сложенный листок бумаги. Шарль с жадностью схватил его.

Это было письмо, написанное мадам Робен первого января в мансарде на улице Сен-Жак. Вернее, копия письма.

Парижанин читал и перечитывал, с упоением, с дрожью, впившись глазами в разбегавшиеся строчки. Его руки нервно подрагивали, слезы туманили взор. Этот несгибаемый человек плакал, как ребенок. То были светлые, счастливые слезы, единственное проявление радости у тех, кто много страдал.

Обеспокоенный негр не смел вмешиваться. Робен ничего не видел, ничего не слышал. Теперь он перечитывал письмо вслух, бесконечно повторяя милые имена детей, мысленно воскрешая сцену, которая предшествовала написанию письма, целиком ощущая себя в кругу далекой семьи.

Казимир слушал, сцепив руки, и тоже плакал.

— Это хорошо… — бормотал он. — Добрая мадам… славные малыши… я рад…

Инженер вернулся наконец на грешную землю. Подняв глаза на каторжника, он ласково сказал:

— Вы совершили доброе дело, Гонде! Благодарю вас… от всей души!

Гонде мучила лихорадка, голос его звучал еле слышно:

— А! Не стоит благодарности… Не о чем говорить… А вы спасли мне жизнь. И говорили со мной как с человеком… со мной, павшим так низко. Вы показали мне, как надо переносить незаслуженные страдания. Хороший пример для осужденного! Я почувствовал угрызения совести…

— Ладно, ладно, будет об этом. Но вы должны укрепиться в своих новых чувствах… Особенно прошу: не мстите человеку, который вас избил. Преодолейте себя, станьте выше этого.

Каторжанин опустил глаза и ничего не ответил.

— Как же вам удалось раздобыть письмо?..

— Очень просто. Полицейские — народ лопоухий. Они по глупости положили письмо в ваше досье. Конторский служащий взял его ненадолго и принес мне, я снял копию, а он потом положил письмо на место. Вот и все. Я мог забрать оригинал, но вам это, наверное, не понравилось бы. Кража есть кража… Хотя письмо-то ваше. Но если бы письмо пропало, это привлекло бы внимание к вам, ведь только вы в нем заинтересованы. По правде говоря, после вашего бегства в колонии все вверх тормашками. Поговаривают об увольнении Бенуа. Допросы за допросами… Вообще-то вас уже числят в покойниках… Почти все, за исключением, быть может, этого треклятого Бенуа! Так что прячьтесь как можно надежнее!

— Прятаться! Есть заботы поважнее. Ничто больше не привязывает меня к этому злосчастному месту! Я хочу бежать далеко, навсегда распрощаться с этим адом. Завтра же трогаемся в путь! Ты слышишь, Казимир?

— Завтра, — эхом отозвался негр.

— Но вы не должны сейчас появляться, — возразил каторжник, — по крайней мере в лодке! В устье реки полно рабочих, и охрана удвоила бдительность. Подождите хотя бы, пока я найду другой участок с нужными породами, и лесоразработки переведут туда…

— Мы отправляемся, говорю вам.

— Это невозможно! Послушайте меня, потерпите еще неделю…

— Неужели вы не понимаете, что каждая минута промедления для меня хуже смерти! Любой ценой, хоть силой, надо вырваться отсюда!

— Но вы безоружны… и у вас нет денег, а они понадобятся в цивилизованных местах.

— Быть так близко от цели — и не разорвать последние путы… Ну, ладно! Пусть будет по-вашему. Мы подождем.

— В добрый час! Я рад, что вы согласились со мной! — воскликнул чернодеревщик и поднялся с бревна, собираясь в обратный путь.

Казимир вступил в разговор:

— Вам надо поесть на дорогу…

— Да я и не очень хочу, лихорадка отбивает аппетит…

— Съешьте немного батата, и вашу лихорадку как рукой снимет.

Робен понимал, что бедняга отказывается из-за непреодолимого отвращения, которое вызывал у него прокаженный, что он опасается даже непрямого соприкосновения с ним.

— Идемте, идемте, нельзя же отпускать вас во время приступа. Я сам приготовлю вам настойку, — предложил Шарль.

На этот раз Гонде согласился с охотой, проглотил, крепко поморщившись, противное на вкус питье, а затем ушел, унося с собой завернутую в листья еду на дорогу и не забыв повторить настоятельную просьбу отложить отъезд.

Впрочем, им и требовалось не меньше недели для пополнения продовольственных запасов. Мы уже говорили, что в дороге путники могут рассчитывать только на взятое с собой, жестокий опыт бургундца убедил его в этом. Бог весть, что бы случилось с ним, если бы не спасительная хижина старого негра, не его запасы, воскресившие беглеца.

Прежде всего следовало приготовить «куак», или муку из маниоки, главную часть продовольствия, затем запастись копченой рыбой.

О маниоке, о том, как ее используют в пищу, Робен имел весьма смутное представление, а проще сказать — никакое. Каторжникам готовят еду из привозной муки и сухих овощей, доставляемых из Европы. Инженер отведал куак только в хижине прокаженного, но не знал способа приготовления. Латинские названия маниоки, играющей для жителей тропической Америки такую же роль, как рожь для северных народов, парижанину были известны, но одно дело заучить эти названия по учебнику и совсем другое — суметь приготовить из маниоки муку.

К счастью, рядом с ним находился местный человек, «дитя природы», со всеми необходимыми приспособлениями.

— Ну что же, пора тереть маниоку.

Тереть! Что это значит?

За два дня до того друзья собрали клубни маниоки, и теперь они громоздились у сарая изрядной горкой.

Старик взял полуметровый брусок «железного дерева», сантиметров десяти в поперечнике. На одной стороне бруска были вырезаны зубцы. Они-то и служили теркой.

— Это гражnote 92Граж (фр. grage) — терка. В Гвиане этим словом обозначают чрезвычайно ядовитую змею, тригоноцефала, жесткие чешуйки которой похожи на зубцы терки. (Примеч. авт.), — сказал негр.

— Ну и отлично, а что я должен делать?

— Тереть корни, чтобы получилась мука.

— Однако, — возразил Робен, — если мне придется работать таким, с позволения сказать, инструментом, я провожусь целый месяц, не меньше.

— Потому что вы не умеете.

И добряк, довольный тем, что учит такого умного человека, упер терку одним концом ему в грудь, а другим — в косяк хижины, так что инструмент образовал нечто вроде подпорной арки, а затем, быстро очистив крупный клубень, вложил его в руки парижанина:

— Теперь трите!

И удивленный Робен, принявшийся энергично водить мучнистым клубнем по острым зубцам, убедился, как легко маниока превращается в мелкую крошку, осыпаясь, подобно древесным опилкам, на устланную широкими листьями землю.

— Так, так, — приговаривал Казимир, подавая ему следующий клубень, предварительно очищенный ножом от кожуры.

Ученик, обладавший не только физической силой, но и упорной волей, за несколько минут добился успеха. Он тер попеременно обеими руками без передышки, и слегка влажная сыпучая горка у его ног росла на глазах. Чернокожий время от времени пытался умерить его пыл, опасаясь, что неосторожным движением инженер может повредить руку о зубцы терки. Если в ранку попадет млечный сок растения, тогда дело плохо. Казимир пытался растолковать это Робену.

— Вы можете умереть, — твердил он.

— Не беспокойся, старина… Хоть я и новичок в такой работе, но из книг мне известно, что свежая маниока содержит сильно ядовитый сок. Ученые люди получили его в чистом виде и убедились, что от нескольких капель собака умирает через три минуты. Считают, что в соке маниоки есть синильная кислота. Любопытно узнать, каким образом ты избавишь муку от этой гадости.

Дело оказалось недолгим и несложным. К одной из перекладин в хижине было подвешено странное приспособление, напоминающее толстую и длинную, по меньшей мере двухметровую змею или, скорее, снятую «чулком» кожу такой змеи. Верхнее отверстие оставалось открытым, нижнее — крепко и плотно завязано. Приспособление было искусно сплетено из тонких, необычайно прочных волокон арумы (maranta arundinacoea). Плетеные стенки представляли собой отличный фильтр.

Робен давно уже интересовался этим предметом, и Казимир на его вопросы неизменно отвечал:

— Это уж для маниокиnote 93"Уж для маниоки». — Так действительно называют в Гвиане это необходимое орудие производства. (Примеч. авт.)…

Следовавшие затем объяснения бывали так запутаны и невнятны, что Робен ничего не мог уразуметь. Теперь ему предстояло увидеть «ужа» в действии.

— Берите муку и насыпайте внутрь… — велел негр.

Француз повиновался и до отказа заполнил емкость сырой мучнистой массой. Раздувшаяся трубка едва не лопалась, напоминая хорошо пообедавшего удава, подвешенного на крюк для совершения многотрудного таинства пищеварения.

В нижней части «трубы» имелась петля, также изготовленная из арумы. Предназначение этой петли бургундец разгадал очень быстро.

Уже не спрашивая разъяснений у негра, Робен просунул в петлю длинный и крепкий брусок дерева, один конец которого укрепил под перекладиной, а на другой навалился всем своим весом, образуя мощный рычаг.

Под сильным давлением ядовитая жидкость выступила сквозь плетеные стенки каплями, которые вскоре соединились и потекли тоненькой струйкой. Казимир был в восторге.

— О друг, очень, очень хорошо! Вы работаете как настоящий негр!

Чувствительный к похвале, заключающей максимум уважения, которое белый способен завоевать в глазах черного, Робен удвоил усилия. В скором времени струйка жидкости иссякла, потом перестало и капать из «ужа». Тут за дело взялся старик. Он извлек плотно спрессованную муку и разложил ее на листьях под палящим солнцем. Мука сияла белизной, не уступая пшеничной, только «помол» был гораздо более крупным.

Через два часа мука высохла, как трут. Негр вооружился ситом (его называют здесь манаре, а плетут из той же арумы) и, пока его компаньон продолжал энергично перетирать корни, просеял высушенную муку, чтобы удалить из нее остатки твердого волокна.

Так началась эта работа, роли распределились, несколько дней друзья были заняты одним и тем же делом, однообразие которого нарушалось кой-какими добавочными операциями, нужными для приготовления экваториальной «манны"note 94"Манна». — Имеется в виду библейская легенда о «манне небесной», которая ниспослана была израильтянам во время их 40-дневного странствия в пустыне. Считается, что такой «манной» могли быть переносимые ветром на далекое расстояние мелкие съедобные лишайники (комочки диаметром до 4 см)..

Робен продолжал перетирать клубни маниоки и отжимать сок, а Казимир после сушки и просеивания рассыпал мучнистую массу по широкой пластине листового железа, которая подогревалась на слабом огне, и непрерывно помешивал белую «кашицу» деревянной палочкой. При этом улетучивались не только последние капли яда, но и остатки влаги. Совершенно чистое питательное вещество имело вид неодинаковых по размеру гранулnote 95Гранула — твердая овальная или округлая крупинка вещества., сухих и твердых, пригодных для долгого хранения в закрытых сосудах.

Из этого и готовят куак, который вместе с кассавой составляет основу питания всех племен американской тропической зоны, местный хлеб. Достаточно добавить к муке немного воды, довести смесь до кипения — и получается густая желтоватая масса, вкусная и питательная. Европейцы скоро привыкают к ней.

Кассава отличается от куака способом приготовления: мучнистую смесь не помешивают палочкой, а используют кольцевой бортик высотой сантиметра три. Форму заполняют тестом, получается нечто вроде блина или лепешки. Как только она затвердеет, бортик убирают, а лепешку все время перевертывают, чтобы не подгорела и не слиплась с соседней. Когда она хорошо прожарится с обеих сторон, ее снимают и выставляют на солнце. Сверху накладывают следующие, и мало-помалу вырастает горка из нескольких дюжин аппетитных лепешек.

Приготовление куака и кассавы — наиболее важная работа у туземцев, быть может, единственная, во время которой они, весьма склонные к ленивому безделью, не могут позволить себе расслабиться. И самый важный груз в их постоянных перемещениях составляют терка, «уж для маниоки» и, главное, железный лист, из тех, что привозили европейцы в незапамятные времена. Эти листы — наиболее ценный предмет торгового обмена, в семье он передается по наследству из поколения в поколение.

Владелец такой пластины — уже богач. Ее потеря равносильна бедствию. Бывает, что на целое селение в несколько десятков человек имеется всего лишь одна пластина, напоминающая простейшие очаги средневековьяnote 96Средневековье — средние века, время, начавшееся после истории древнего мира и продолжавшееся до начала новой истории, т.е. с V по середину XVII в..

Наши компаньоны проявили в заготовке съестных припасов такое же рвение, как при сооружении лодки. Они понимали, насколько это важно. В тропиках ничто не заменит куак. Рожь на экваторе не сеют: солнце настолько ускоряет развитие растения, что зерно не успевает вызреть. Хлебная культура превращается в разновидность бесплодного пырея.

На день здоровому человеку нужно около 75° граммов куака, на двоих — полтора килограмма. Путешествие наших отшельников, по их прикидкам, должно было занять не менее трех месяцев. Стало быть, следовало запасти самое меньшее сто тридцать пять килограммов. Осторожность подсказывала им цифру 160 — на случай непредвиденных обстоятельств.

Вполне понятно, что эта нелегкая работа, невзирая на бурную энергию Робена, отняла у компаньонов около двух недель. Весь урожай прокаженного пошел в дело.

И вот наконец куак надежно помещен в объемистые глиняные кувшины, которые негр в свое время выменял у индейцев, и готов к погрузке на борт пироги. Лепешки, отлично высушенные, завернуты в плотные листья.

Оставалось запасти копченую рыбу. Но эту задачу решить было проще.

С самого начала заготовительных работ Гонде больше не появлялся. Его отсутствие беспокоило парижанина. Не заболел ли бедняга?.. Может, даже умер?

Удалось ли ему добиться, чтобы лесоразработки перенесли на другое место? Или работы ведутся все еще в устье реки?

Наутро после окончания хлопот с маниокой Робен решил осмотреть пирогу, которую они с Казимиром искусно спрятали в маленькой бухточке в зарослях лиан.

Это место находилось в трех часах ходьбы: обычная, не слишком утомительная прогулка… Инженер взял с собой немного провизии, вооружился ножом и крепкой палкой и вышел на рассвете со своим неизменным компаньоном, довольным, словно школьник на каникулах.

Путники шли, весело переговариваясь, размышляя о будущем, строя планы, осуществление которых было уже так близко. За разговорами дорога прошла незаметно. Друзья добрались до места, где была спрятана лодка.

Казимир предложил проплыть по заливу, и Робен не захотел лишать старика удовольствия. Вот и знакомый шатер из лиан, под которым укрыто надежно привязанное суденышко.

Изгнанник нащупал якорь, укрепленный на корневище, ухватился за канат, чтобы подтянуть лодку, но не ощутил никакого сопротивления. Холодный пот прошиб бургундца, когда он увидел обрезанный конец лианы.

Предчувствуя непоправимую катастрофу, он бросился в самую гущу зарослей и начал отчаянно рубить их. Скоро обнажилась большая прогалина. Ничего!

Может, во время дождей лодка наполнилась водой и затонула? Лежит себе на дне бухты… И даже лучше, если так, по крайней мере не рассохлась.

Робен нырял раз за разом, шарил, высматривал, поднимался на поверхность набрать воздуху и снова погружался в воду… Безрезультатно. Негр топтался на берегу, тоже пытаясь обнаружить пропажу, но, разумеется, не нашел ничего.

Сомнений быть уже не могло: пирога украдена. Француз был в отчаянии, но старался подбодрить старика.

— Мужайся, Казимир, — твердил он плачущему товарищу, — мужайся! Мы построим новую лодку. Всего три недели задержки… К счастью, запасы продовольствия у нас готовы и в безопасности.

Грустным было их возвращение. Оба почему-то спешили, обоим хотелось поскорее оказаться дома. Еще несколько минут, и они будут на месте… И тут до них донесся горький запах дыма. Выйдя из леса на поляну, они увидели этот дым — тяжелые черные клубы. Хлопья гари носились в воздухе, лезли в ноздри, от них запершило в горле.

Робен бросился к хижине, которую скрывали от него банановые деревья.

Хижины не было! Кучка дымящейся золы — вот и все, что осталось. Инструменты, земледельческие орудия, запасы продовольствия — все пропало. Пожар уничтожил все.

* * *

Всего несколько часов назад Робен произнес:

«К счастью, запасы продовольствия у нас готовы и в безопасности».

Какой жестокий, издевательский урок преподнесла ему судьба! Никогда еще он не был так близок к цели, ни разу со дня побега не предчувствовал с такой остротой грядущий миг полной свободы…

И вот все рухнуло, все погибло, развеялось как дым над поляной… Достаточно было одной искры из плохо погашенного очага, чтобы в несколько мгновений истребить плоды тяжких и долгих трудов. Прощай надежда покинуть колонию в скором будущем, мало того — им со стариком грозит голод.

Бедный старый негр оцепенел в отчаянии. На него было больно смотреть. Он тупо уставился на кучу золы, похоронившей убежище его печальной старости, на обугленные остатки деревянных подпорок, установленных его искалеченными руками, на закопченные горшки с горелой мукой, на незатейливые инструменты, верно служившие ему в одиноких трудах…

Он только смотрел… Молча — у него не вырвалось ни жалобы, ни стона.

Иначе вел себя белый. Его натура была создана для борьбы. Он вздрогнул при виде пожарища, побледнел — и только.

Странная и, однако же, объяснимая вещь: гибель лачуги не произвела на него такого сильного впечатления, как похищение пироги. Ведь пожар мог возникнуть случайно, тогда как исчезновение лодки — без сомнения дело рук человеческих, и при этом рук врага.

Он строил самые различные предположения, но ни одно из них не отвечало на вопросы: кто совершил кражу? С какой целью?

Надзиратель скорее всего находился еще в колонии. Если бы ему и сообщили о пребывании беглеца возле бухты, то он явился бы сюда с отрядом охранников и арестовал ненавистного ему Робена без особого труда.

Гонде? Конечно, странно, что он, доставив письмо, исчез, как сквозь землю провалился… Нет. Этому невозможно поверить. Он был искренен, он раскаивался, его желание отблагодарить спасителя выглядело естественно.

Но почему он так настойчиво уговаривал их не покидать своего обиталища?.. Ему явно хотелось помешать их отъезду… Было в его упорстве что-то сомнительное или, по крайней мере, преувеличенное…

Робен снова и снова твердил себе, что он чересчур недоверчив. А что, если это индеец? Жалкий, спившийся краснокожий, для которого спиртное — предел мечтаний… Пьянство убило в нем совесть и вообще все человеческое. Он, пожалуй, мог бы и лодку украсть, и в озлоблении сжечь хижину… Цель его вполне проста и план по-своему хитер: лишить изгнанника возможности передвигаться, «запереть» в долине, а потом извести голодом. От голода даже сильный «белый тигр» ослабеет, а если хижина старого негра, эта защищенная змеями крепость, обратится в пепелище, тогда наш славный Атука приведет сюда охранников, «белый тигр» станет их легкой добычей, а на индейца прольется желанный дождь из тафии, по которой томится его пересохшая глотка…

Это предположение казалось, по зрелом размышлении, наиболее вероятным.

Значит, действовать надо немедля. Сетовать бесполезно, это лишает воли к борьбе, а Робен должен бороться и выиграть схватку с бедой.

— Казимир… — негромко окликнул он прокаженного.

Голос товарища вывел беднягу из оцепенения. Он вдруг застонал — тонко и жалобно, как больной ребенок.

— О!.. О!.. Плохо мне… Плохо… О, добрый Боже! Умираю…

— Мужайся, дружище! Нам послано тяжелое испытание. Надо его преодолеть.

— Я не могу… Не могу больше, мой дорогой белый друг. Казимир умрет там, где был его дом.

— Казимир, я починю наши инструменты. Ведь у них только рукоятки сгорели, а я приделаю новые. Я построю тебе новую хижину. Обещаю. У тебя будет крыша над головой, даю слово. Буду сам тебя кормить… Успокойся, мой бедный старый ребенок…

— Я не могу… Нет, я не могу… — повторял со слезами чернокожий. — Я уже мертвый… О мама, о моя добрая мать…

— Не плачь, Казимир, — ласково продолжал уговаривать парижанин. — Я понимаю твое горе… Но мы не должны оставаться здесь. Это опасно.

— Куда же вы хотите уйти? Несчастный прокаженный не может идти, куда уж мне.

— Я понесу тебя, если потребуется. Соберись с духом… Нам необходимо уйти.

— Хорошо, я пойду… — покорно согласился старик.

— Бедный ты мой, добрый ты мой человек… Наверное, жестоко заставлять тебя, но как быть иначе? На сегодняшнюю ночь я сооружу шалаш, а завтра с утра постараемся скрыться в лесу, не слишком далеко от твоего участка. Как-нибудь перебьемся… У нас есть ямс, батат, бананы, немного маниоки… Я раздобуду еды.

— Да, хорошо, — последовал безучастный ответ. — Вы очень добры… Белый друг великодушный, как добрый Бог…

— Ну, в добрый час! Идем же, старина… Я буду работать за двоих, сил и умения мне хватит. Ничего, справимся! Не все потеряно.

— В самом деле, не все потеряно, — повторил его слова чей-то голос. — И надо признать, что есть еще отчаянные парни на земле!

Робен резко обернулся — перед ним стоял Гонде.

— С вами стряслась беда, и немалая, — продолжал каторжник. — Лодка пропала. Я это обнаружил, когда огибал бухту. Ваш участок разорен, хижина сгорела. И это тем более скверно, что путь для вас сейчас открыт.

— Значит, вы добились цели?

— Как нельзя успешнее! Мне удалось отыскать целый лес красного дерева.

— Вот незадача, что у нас так не вовремя все это стряслось!

— Не волнуйтесь, там работы не менее чем на три месяца, а за это время вы уже будете далеко.

— Если бы так…

— Уверен, что так и будет. Больше того, я думаю, что из ваших бед вы извлечете пользу для себя.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что сезон дождей длится от шести недель до двух месяцев, а после него наступает, хоть и ненадолго, время хорошей погоды, когда боши и бони спускаются в долину. Вы наймете гребцов с лодками, и вместо пропавшей пироги у вас будет сколько угодно других!

— Вряд ли можно доверять этим людям. Вот вам живой пример: индеец Атука, мой недолгий гость, готов заложить меня за бутылку водки!

— Бони и боши — негры. Они не предатели и не пьяницы. Уверяю вас, что в их лодках вы будете в полной безопасности. Это люди смелые, преданные и никогда не выдадут тех, кому оказали гостеприимство.

— Правда-правда, — подтвердил Казимир. — Он хорошо говорит.

— Значит, по вашему мнению, надо остаться здесь еще на несколько недель?

— Не здесь, то есть не на этом самом месте, а подальше. Вам надо поставить хижину в лесной чаще и при этом не оставить за собой никаких следов… Особенно — зарубок. Индейцы хитры, как обезьяны. Но я даю слово, что они вас не найдут…

— А во сколько нам обойдется негритянская лодка?

— У вас еще есть в земле и на деревьях достаточно плодов, чтобы прокормить двадцать человек в течение месяца. После сезона дождей у негров Марони кончаются все запасы, они тощают с голодухи, просто кожа да кости. За продовольствие они сделают для вас все, что захотите.

— Это подходяще, тем более что я не вижу иного выхода из положения.

— Если я могу быть чем-то полезен, располагайте мной. Вы же знаете, что я предан вам всей душой.

— Да, теперь я это знаю, Гонде, я верю вам.

— И правильно делаете… Среди нашего брата есть, конечно, полная дрянь, но есть и другие… Кто, выбрав путь, идет по нему до конца. Благодаря вам я вышел на верную дорогу. Лучше поздно, чем никогда… Значит, так. Недалеко от того места, где вы прятали лодку, на правом берегу есть глухие заросли. Такая чащоба, что не продерешься. Полное бездорожье. Там кругом торчат ауары, вы же знаете, какие у них колючки! Пройти можно только по руслу ручья, который впадает в бухту: глубина примерно метр, и ширина такая же. Ручей теряется в заболоченной саванне, а за саванной и находится то место, о котором я говорю.

— Но как же мы перейдем трясину?

— Я знаю проход, узкий, но с твердым грунтом. Должно быть, это скальная порода. Идти надо осторожно, опираясь на палку, но ничего, удержаться можно… А уж если проберетесь туда, черта с два кто-нибудь вас найдет!

— Отлично! Если мы пройдем по руслу ручья, никаких следов не останется. Решено, выступаем завтра.

— Да, завтра! — эхом отозвался Казимир, которого уже успокоили решимость и хладнокровие товарища.

— Я провожу вас, — помолчав, сказал каторжник. — Вы позволите мне остаться с вами?

— Оставайтесь.

Наутро они втроем покинули безымянную долину.

— Добрый Бог не захотел, чтобы я умер здесь, — изрек Казимир.

* * *

— Если есть на земле уморительно смешная страна, то она перед вами. Чудней не сыщешь. Негры, одетые кто во что горазд, деревья без ветвей, с колючками вместо листьев, похожие на трубы в банях «Самаритэн», стенки у домов плетеные, зато окна со ставнями. А насекомые! Жалят беспощадно с утра до вечера. Солнце палит, тени не сыщешь, жара как в плавильной печи. Фрукты… О, эти фрукты, вкусом похожие на консервы с примесью скипидара… Всего месяц назад я обморозился, нынче мои обмороженные уши горят, а нос облупился… Ну и страна!

Женщина в глубоком трауре, с побледневшим от усталости лицом слушала, невесело улыбаясь, бурные речи высокого парня, неподражаемый акцент которого выдавал обитателя парижского предместья.

— А кроме того, — продолжал молодой человек, — в каждом доме обезьяны и попугаи орут, горланят так, что уши вянут, барабанные перепонки лопаются.

Язык местных жителей… ну, они лопочут, как у нас в овернских деревнях…note 97Овернь — район Франции, где развито сельское хозяйство. Диалект жителей Оверни сильно отличается от общеразговорного французского языка. «Таки», «лугу», «лугу», «таки» — только это и слышишь. Попробуй пойми, что он тебе хочет сказать! А пища! Рыба жесткая, как подметка, и какая-то кашица или пюре, просто жуть, от одного вида бросает в дрожь… Однако все это чистый кайф по сравнению с путешествием… Сколько воды! Боже праведный, сколько воды! А я-то, я ведь не бывал даже на пляже Сен-Фор в купальный сезон, Сену видел только в Сент-Уене! Я слышал, что путешествия формируют характер. Надеюсь, меня теперь есть из чего формировать! Однако я разболтался, как попугай, с которым хотел было сегодня утром поиграть, а он прокусил мне палец. Ладно, это пустяки, как бы не разбудить детей… Дай Бог, чтобы они видели сладкие сны, лежа в этих нелепых приспособлениях, которые здесь называются гамаками.

— Я не сплю, Никола, — раздался детский голос из гамака, над которым была натянута противомоскитная сетка.

— Ты все-таки проснулся, Анри, — огорчился Никола.

— И я тоже, — откликнулся второй детский голос.

— Надо спать, Эдмон! Ты же знаешь, что днем нужно оставаться в постели, чтобы не получить солнечный удар.

— Я хочу увидеть папу. Мне надоело все время спать.

— Будьте умницами, дети, — сказала мать. — Завтра мы уезжаем.

— Вот здорово! Мамочка, я очень рад!

— Мы снова поплывем по воде, да, мама?

— Увы! По воде, мой дружок!

— Значит, у меня снова будет морская болезнь… Ладно, пускай, зато потом я увижу папу!

— Итак, решено, мадам Робен? Завтра покидаем эту негритянскую страну, которая у нас называется Суринам, а у них Парамарибо… Мы отплыли сюда из Голландии месяц с небольшим назад… Пробыли здесь только четыре дня, и пожалуйте… снова отплываем, чтобы встретиться наконец с патроном. Я, например, с удовольствием покидаю эту страну. Там, куда мы направляемся, может быть, и не лучше, но, по крайней мере, будем все вместе. Ах, мадам, ведь вы до сих пор толком ничего не знаете!

— Ничего, дорогой мой. По правде говоря, мне кажется, что я во сне — так неожиданно и быстро все изменилось и меняется каждый день. Заметь, однако, что наши таинственные друзья выполняют все свои обещания. Нас встречали здесь, как и в Амстердаме. Без их помощи мы просто пропали бы в незнакомой стране, не в состоянии даже объясниться. Посредник, встречавший нас, взял на себя все хлопоты, и завтра мы выезжаем. Больше мне ничего не известно. Эти незнакомцы бесстрастно вежливы, официальны, как чиновники, и пунктуальны, словно инструкция! Такое впечатление, что они выполняют чей-то приказ.

— О да! Все это точь-в-точь относится к нашему посреднику с его очками и бараньей прической. Месье ван дер… ван дер… черт побери, вылетело из головы. Он очень выдержанный, но шустрый и сметливый, как и подобает еврею. Пока что нам не приходится на них жаловаться. Мы путешествовали как послы. Конец увенчает дело. Что ж, взойдем еще раз на корабль, покачаемся на русских качелях, которые не остановятся, пока нам не пораструсит внутренности, как салат в салатнице… Повеселимся!

— Наберемся мужества! — невольно улыбнулась мадам Робен, которую забавляли шутливые сетования Никола. — Через три дня будем на месте.

— Да я это просто ради красного словца… Тем более что и вы и дети спокойно переносите дорожную сумятицу, а это главное.

На следующий день шестеро пассажиров поднялись на борт красивого двадцатичетырехтонного катера «Тропик Бэрд», который дважды в месяц обслуживал голландский берег, поддерживал связь с поселками на реке Суринам, поставлял продовольствие экипажу плавучего маяка «Лайт Шип», стоявшего на якоре в устье реки.

Посредник, о котором нам известно лишь то, что он являлся одним из богатейших в колонии еврейских купцов, руководил посадкой. Дети были в легких фланелевых костюмчиках и в широких белых сомбреро, чтобы уберечь головы от беспощадных лучей тропического солнца. Никола тоже нацепил экзотический головной убор и стал похож на ярмарочного торговца пряниками.

Капитан лично встретил пассажиров, посредник обменялся с ним несколькими словами по-голландски и спустился в лодку. Якорь выбран, приливная волна высока, через несколько минут начнется отлив. «Тропик Бэрд» красиво накренился на правый борт, паруса наполнились ветром, и вот уже судно летит по волнам…

Шесть часов утра. Фейерверк солнечных лучей вспыхнул над зубчатой стеной леса, подступавшего к самому берегу.

Удаляющийся город, вода, бурлящая под форштевнем, высокие мангровые деревьяnote 98Мангровые деревья — вечнозеленые деревья с надземными дыхательными корнями, растут на илистых побережьях приливно-отливной полосы тропиков., застывшие на своих пьедесталах из переплетенных корней, — все словно охвачено заревом пожара.

Птицы, застигнутые врасплох взрывом яркого света, взмыли в воздух. Хохлатые цапли, крикливые попугаи, фламинго в розово-красном оперении, белые чайки, быстрокрылые фрегаты, кружили над кораблем, как бы посылая ему пожелания доброго пути на разные голоса.

Форт Амстердам со своими зелеными откосами и темными пушками, которые вытянулись в траве словно огромные рептилииnote 99Рептилия — то же, что пресмыкающееся (ужи, змеи, ящерицы, крокодилы)., вскоре исчез из виду. Потянулись поселки с высокими фабричными трубами, повитыми дымом. Плантации сахарного тростника сливались в огромное биллиардное поле нежно-зеленого цвета. Негры, которые издали казались совсем маленькими, следили за проплывающим судном и что-то кричали вслед.

Вот и «Решительность», великолепная плантация, на которой гнут спины более полутысячи рабов. А вон и корабль-маяк «Лайт Шип» со своим черным экипажем и мачтой, увенчанной мощным прожектором. Лоцман вышел и занял рабочее место. Он останется там, пока проходящее судно не скроется из виду. Наконец перед ними океан — беспредельность грязно-желтой мутной воды с короткими и крутыми волнами, на которых катер немедленно заплясал.

Путешествие из Французской Гвианы в Голландскую выполняется с большой легкостью благодаря течению, которое идет с востока к северу-западу и выносит суда из экваториальной области. Переход от Марони к реке Суринам нередко занимает всего лишь двадцать четыре часа. Легко, однако, понять, насколько это же течение затрудняет путь в обратную сторону. Если нет попутного ветра, бывает, что корабль болтается в море восемь, десять, а то и более дней, не продвигаясь ни на милю.

Именно такая опасность подстерегала и наших пассажиров. Скорость течения — полтора узла, что составляет две тысячи семьсот семьдесят восемь метров в час. К счастью, вскоре поднялся бриз, к тому же с кормы — случай совершенно исключительный! — и это позволило катеру преодолевать течение со скоростью около четырех узлов.

Мадам Робен сидела вместе с детьми под тентом на корме, безучастно глядя на пенный след, оставляемый судном, нечувствительная к качке и даже к палящему солнцу: она отсчитывала каждую минуту и мысленно измеряла оставшееся расстояние. Ребятишки, все четверо, неплохо переносили болтанку. Только бедный Никола беспомощно распростерся на бухте троса, досиня бледный; зажимая ноздри, он вел безуспешную борьбу с приступами тошноты.

Легонькое суденышко с наполненными парусами не крутилось на месте, однако испытывало довольно сильную боковую качку, и при каждом толчке молодого человека буквально выворачивало наизнанку, белый свет ему был не мил, и бедняге казалось, что он вот-вот отдаст Богу душу.

Голос капитана вывел мадам Робен из забытья. Почтительно сняв фуражку в белом чехле, капитан произнес тоном глубокого уважения:

— Вы принесли удачу нашему кораблю, мадам… Никогда еще плаванье не было столь благоприятным…

— Вы, должно быть, француз? — спросила женщина, обратив внимание не только на утонченную вежливость, но и на прекрасное произношение моряка.

— Я капитан голландского судна, — сказал офицер, избегая прямого ответа на вопрос. — Наша профессия требует знания нескольких языков. Впрочем, в том, что я говорю на языке вашей родины, моей заслуги нет: мои родители — французы.

— О, месье, вы так или иначе мой соотечественник! Я уже много дней в пути, но совершаю его вслепую, он так загадочно начертан… объясните же мне хоть что-то… Где я должна встретиться с тем, чью участь оплакиваю? Кто те люди, кому я буду обязана своим счастьем? Что надлежит мне сделать?

— Мадам, я не знаю, откуда поступают приказы, которым я счастлив повиноваться. Кое-что я предполагаю, но это не моя тайна. Вам, мужественной подруге осужденного, я могу сказать лишь одно: я не без причины распоряжаюсь здесь как командир, к тому же ваш супруг — не первый политический заключенный, совершивший побег. К сожалению, голландское правительство, которое прежде закрывало глаза на эти побеги, нынче — из опасения дипломатических осложнений — не делает различия между уголовными преступниками и политическими и возвращает французским властям и тех и других. Поэтому нам приходится действовать в глубокой тайне, принимать все меры предосторожности. Ваш муж, мадам, должен находиться в Парамарибо, а вам предстоит подняться по течению Марони, избегая населенных мест, и терпеливо дожидаться его прибытия в условиях, надо признать, не слишком легких…

— Бедность и лишения меня не тревожат. Я выдержу. У моих детей нет больше родины, они будут жить там, где их отец. Уж лучше эта убогая страна, чем Франция, которая выдворила нас и с которой я тем не менее рассталась со слезами на глазах…

— Наряду с прочими необходимыми предосторожностями, — продолжал капитан, при всей своей сдержанности явно взволнованный словами женщины, — я просил бы вас, мадам, хотя мне трудно говорить об этом, пойти на некоторые уловки, необходимые, чтобы ввести в заблуждение ваших земляков в том случае, если мы вынуждены будем пристать к французскому берегу.

— Говорите, что нужно делать? Я готова.

— Вы понимаете… Ваше появление с детьми в таком месте… Словом, оно озадачило бы, вызвало ненужные расспросы… Придется сделать так, чтобы я сыграл роль их отца… Вы говорите по-английски?

— Свободно.

— Отлично! Забудьте на время родной язык. Ни одного французского слова! Если с вами заговорят, о чем-то спросят, отвечайте только по-английски. Что касается детей… Ваш старший сын тоже знает английский?

— Да.

— Ну, а остальные… Постараемся сделать так, чтобы других детей не увидели. Мое судно останавливается в Альбине, напротив факторииnote 100Фактория. — Здесь: торговый поселок, основанный иностранным торговым предприятием в колонии., основанной голландским купцом. Под предлогом семейной прогулки, например, к водопаду Гермина, я препоручу вас двум членам моего экипажа, неграм, которым вполне доверяю. Они высадят вас на островке, туда на веслах три четверти часа, и останутся в вашем распоряжении. Я не двинусь с места, пока мои люди не вернутся и пока я не получу ваше письменное подтверждение, что вы встретились с мужем.

— Хорошо. Я все поняла. Что бы ни случилось, я не поддамся слабости… Уже давно я простилась с цивилизованной жизнью. Она похитила у меня счастье. Быть может, первобытное существование, которое нас ожидает, принесет облегчение, избавление от бед. В любом случае верьте мне, капитан, — а вы олицетворяете для меня и детей всех наших неизвестных благодетелей, — что моя благодарность глубока и неизменна. Где бы вы ни были и как бы ни сложилась наша судьба, вас будут благословлять те, кто страдает и ждет. И дети наши навсегда сохранят к вам признательность…

Как и говорил загадочный голландец, его пассажирка принесла удачу «Тропик Бэрд». Никогда еще на памяти гвианских матросов этот рейс не совершался столь быстро. Катер летел как на крыльях, и через тридцать шесть часов после прощания с рекой Суринам на горизонте появился остров Клотильда, расположенный напротив мыса Галиби в устье Марони.

Ширина реки в этом месте очень велика: противоположный французский берег едва можно было различить. Судно со спущенным флагом вошло в устье реки, благополучно миновало барьерную мель и, придерживаясь голландского берега, бросило якорь напротив поселка Альбина, не приближаясь к французской колонии.

Капитан без промедления нанял туземную лодку, приказал соорудить в ее средней части навес из пальмовых листьев, чтобы защитить пассажиров от палящих лучей солнца, и щедро загрузил ее провиантом. Негр бони, с которым капитан повстречался на берегу, собирался в свою деревню вверх по течению Марони. За несколько блестящих побрякушек он согласился присоединиться к двум матросам. Помощь человека, знающего толк в речном плавании, была очень кстати.

Вместо двадцати часов они потратят на дорогу к водопаду Гермина часов двенадцать.

Для большей безопасности отплыли ночью. Успех по-прежнему сопутствовал им.

Мадам Робен с детьми, все еще не опомнившись от фантастического калейдоскопа невероятных событий, провела уже несколько часов на крохотном островке округлых очертаний, который в поперечнике имел не более сотни метров. Он весь утопал в пышной зелени, если не считать крохотного песчаного пляжа и выступающих в центре гранитных утесов.

Маленькие робинзоны оглашали воздух радостными криками. Никола, позабыв о морской болезни, делил с ними счастье бытия. Разбили бивуакnote 101Бивуак — место привала, ночлега на пути.. Бони поймал изрядную рыбину, которая теперь жарилась на костре. Уже собирались приступать к первой трапезе, когда на французском берегу, примерно в двух километрах от островка, появилось облачко дыма, а через несколько секунд донесся звук выстрела. Черная точка, которая могла быть только лодкой, отделилась от берега и быстро понеслась к середине реки. Послышался второй выстрел, и другая лодка устремилась вдогонку за первой.

В дикой глуши любое происшествие становится событием. А уж это… Ведь в первой лодке скорее всего находились беглецы, которых пытались захватить любой ценой, поскольку, не колеблясь, применили оружие.

Первая лодка быстро приближалась. Она опережала вторую, но не намного, идя по диагонали к голландскому берегу. Вскоре можно было различить фигуры двух мужчин, которые гребли с отчаянной энергией. Во второй лодке сидело четверо, из них двое вооруженных.

Беглецы направляли свою лодку так, чтобы островок отделял их от преследователей. Это был единственно возможный маневр.

У мадам Робен сжалось сердце. Что за драма разворачивалась при ней на этой злосчастной каторжной земле?

Перепуганные дети примолкли. Никола пытался привести в боевую готовность — впрочем, весьма неумело — свою двустволку, подаренную голландским офицером.

Разгадав замысел убегавших, преследователи устремились им наперерез. Они непрерывно вели огонь. Очевидно, их ружья обладали большой прицельной дальностью стрельбы: в воде возле самой лодки беглецов то и дело вздымались фонтанчики от пуль.

До островка оставалось не больше сотни метров, когда пуля перебила рукоятку весла у первого гребца. Он схватил запасное весло и удвоил усилия.

Мадам Робен видела теперь, что это белый, а позади него сидит негр с непокрытой головой.

Все вдруг поплыло у нее перед глазами, женщина вскрикнула… Пошатываясь, она сделала несколько неверных шагов, и новый отчаянный, безумный крик вырвался из ее груди:

— Это он! Это его… убивают!

И несчастная француженка без памяти упала на песок.