Онлайн чтение книги Из семилетней войны
I

Девятого сентября 1756 года, несмотря на теплую, прекрасную погоду, в шумном и блестящем Дрездене господствовала какая-то особенная, зловещая тишина. Трудно было понять ее причину, хотя с первого же взгляда замечалось, что вероятно произошло что-то необыкновенное. На улицах почти не было людей; однако всмотревшись внимательнее, их можно было заметить на башнях костела Св. Креста и Богородицы, на только что оконченной придворной католической каплице. Люди эти, по-видимому, старались оставаться не замеченными, и смотрели из окон и из-за карнизов на окрестности.

Дворец Брюля был заперт, и толпа, окружавшая его и собиравшаяся у дворца, вдруг куда-то исчезла; из сада и арсенала вывозили через задний двор вещи в Пирнейское предместье. Все шторы были опущены, ставни закрыты. У замка стояла еще на страже королевская гвардия, занимая все главные посты и гауптвахту, но на смущенных физиономиях солдат видна была какая-то непонятная тревога. При малейшем шуме из окон показывались головы любопытных.

Двери католической церкви у дворца, которую окружали на карнизах статуи святых, были открыты, и оттуда доносились торжественные звуки органа, звучавшего тоскливо-трогательной молитвой, преисполненной глубокого чувства, точно взывавшего к небесам о спокойствии, которого свет не может дать. Одновременно слышалось пение народа; перед главным алтарем, в котором красовался знаменитый образ Рафаэля Менгса, стоял в облачении священник. Королевская ложа с правой стороны была открыта и занавески раздвинуты; у окна ложи стояла на коленях королева, а за ней ее младшие дети, родственники и двор. Она молилась с опущенной головой и, казалось, плакала; время от времени королева поднимала руки к небу, а затем бессильно опускалась на молитвенник в богатом переплете.

Орган продолжал играть торжественную, всепрощающую молитву.

В громадном костеле было немного народа; одни, стоя на коленях, набожно молились, а другие просто стояли, опершись о стены в какой-то благоговейной задумчивости. Из окон на середину церкви падал солнечный луч, точно для утешения скорбящих.

Вдруг, когда орган замолк на мгновение, среди благоговейной тишины в костеле послышался глухой шум и возгласы, доносившиеся с улицы. К барону Шперкену, который стоял во второй придворной ложе, протискался, с трудом переводя дыхание, королевский паж.

— Пруссаки идут! Пруссаки вошли! Пруссаки… — сказал он и с тем удалился.

Королева вздрогнула, точно она с трудом переносила этот момент и слова. В то же время священник, повернувшись лицом к королевской ложе, благословил находящихся в ней крестом. Королева Жозефина встала. Несмотря на неприятные, острые черты ее лица, в ее величественной фигуре и движениях видна была кровь цезарей. Затем медленно она направилась к выходу по коридору.

Здесь ее встретил барон Шперкен.

Он вопросительно взглянул на нее и молча склонил голову.

За ним стоял патер Гуарини в своем духовном одеянии, скрестив руки на груди; лицо его выражало печаль, но он был спокоен.

Не желая слишком скоро узнать неприятные новости, королева вместе с детьми прошла по коридорам и крыльцам ко дворцу, ни с кем не сказав ни слова. Вслед за ней потянулся и весь двор, в грустном молчании. Даже сюда уже долетали шум и возгласы с улиц, которые переполнились народом; протестанты с восторгом встречали пруссаков, исповедующих одну с ними религию. Многие вспоминали о том, что еще при занятии в первый раз Дрездена Фридрих посещал иногда протестантские кирхи, но никто не хотел думать, а может быть и забыл, что тот же Фридрих насмехался как над католическими костелами, так и над протестантскими кирхами.

Впрочем, толпа рукоплещет каждой перемене, так как нет ничего легкомысленнее кучи людей, которая свободно позволяет себя убаюкивать каждому новому впечатлению.

После многих оперных представлений, на которые народ не имел доступа, настал, наконец, спектакль и для него: масса радовалась победой над теми, перед которыми должна была вчера падать ниц. Для короля выступало не более пятисот человек на сцене, а теперь для народа выступило несколько десятков тысяч пруссаков, которые исполняли перед ним кровавую драму.

Отовсюду доносились возгласы: "Пруссаки идут! Пруссаки!" но войск еще нигде не было видно; их только заметили из церковных башен идущими к беззащитному городу, который отправил все свои силы к лагерю под Пирну. Некому было защищать город, да это ни к чему бы и не привело.

Фридрих, не объявляя войны, занимал Саксонию, дерзко вступая в ее пределы вследствие беспомощности страны. Тщетно Август писал два раза к нему; Фридрих каждый раз отвечал ему, что он всегда был и будет его лучшим другом; между тем прусские войска подвигались вперед, наводняли страну, очищали кассы, требовали провианта, хватали неповинующихся и распоряжались, как в завоеванном государстве.

Фридрих цинично насмехался над Августом III, которому не переставал свидетельствовать свое почтение; о Брюле он никогда не вспоминал: ему противно было имя министра, и он называл его просто: "этот"… "как его"… Он назвал Брюлем свою лошадь, на которой ездил. Это была самая плохая лошадь.

Третьего сентября Брюль уговорил короля посетить войска под Пирной вместе с королевичем. Августа III сопровождали пятьдесят лошадей; а первый министр, который не рассчитывал скоро вернуться обратно в Дрезден, прихватил их сто двадцать.

Король все еще был твердо убежден, что Фридрих хоть и посетит его столицу, но взять ее ни в каком случае не решится. Он даже доказывал Брюлю, что Фриц не совсем дурной человек, только безбожник и недоверчивый.

Еще в последний день английский посол Штормонт предлагал Брюлю мир от имени прусского короля, при условии, чтобы Саксония распустила свои войска и объявила себя нейтральной. Но Брюль, связанный словом с Австрией и Францией, от которых получал пенсию за свои услуги, был уверен, что задуманное этими государствами против Пруссии должно сбыться, и поэтому отказался. Рутовский командовал войском под Пирной, а генерал Вед находился под Момендорфом, причем его передовые части войск доходили до Петерсвальде.

По той же прекрасной дороге, которую Брюль провел до чешской границы, написав в насмешку на столбах: "Военная дорога", и он, и саксонские полки потянулись для занятия позиций…

На улицах с каждой минутой толпы народа увеличивались, и все те, которые вчера еще прятались, теперь были уверены не только в безопасности, но даже рассчитывали на защиту. Эти паразиты страны, которые до того не смели показываться при дневном свете и прятались по щелям и углам, рассчитывали половить рыбу в мутной воде, они готовы были исполнять самые низкие поручения. Здесь можно было увидеть людей, физиономии которых до того никогда не попадались на глаза. Их можно было испугаться, глядя на их налитые кровью глаза, запекшиеся губы, на грязные лохмотья и на руки, которые дрожали и уже протягивались за добычей…

— Идут, идут! — кричали в толпе.

Каждый паразит, которому в продолжение многих лет приходилось скрывать накипавшую в его сердце злобу в ожидании часа возмездия, теперь улыбался пруссакам и рассчитывал выслужиться перед ними.

— Идут, идут! — отрывисто повторяли они, — идут!

Слышен уже был глухой топот лошадей и звон оружия, но ничего еще не было видно.

В замке двор и королева молились перед образом; свечи были зажжены… все стояли на коленях… царствовала тишина, нарушаемая только с улицы общими возгласами народа: идут, идут!

Из дворца на Ташенберге поспешно пробирался один из католических ксендзов, протискиваясь мимо протестантской церкви св. Софии ко дворцу. На крыльце церкви стояло протестантское духовенство. Пастор, заметив ксендза, насмешливо приподнял на голове берет, поклонился и сказал:

— Прощайте! Будьте здоровы! Господство ваше кончилось!

И много подобных сцен разыгрывалось почти на каждой улице. Почти все католическое духовенство заперлось в этот день во дворце, а остальные, имеющие врагов и опасающиеся их мести, искали убежища…

Из двора Брюля, состоявшего из нескольких сот человек, большая часть последовала за ним, а многие разбежались перед грозившей им бурей. Остались только испуганные да пришибленные судьбой на страже дворца.

Министр до последней минуты не хотел верить в занятие Дрездена: пример Карла XII защищал его от громких угроз Фридриха; однако пришлось покориться действительности. Но было уже слишком поздно, и министр немногое мог спасти из своих богатств. Все пришлось оставить неприятелю.

Король со старшим сыном уехал, а королева решительно заявила, что останется в Дрездене и не сделает ни шагу из дворца; что она согласна перенести все, что ей готовит судьба, но ни за что не уступит. Говоря о Фридрихе, она волновалась, руки дрожали, и молитва не могла успокоить ее.

Это мучительное ожидание продолжалось довольно долго.

Пруссаки, окружившие Дрезден, медленно двигались вперед, словно нарочно желая продлить часы мучительного ожидания.

Наконец на улицах раздались крики и топот лошадей; королева отошла от иконы, перед которою молилась, перекрестилась и больше не могла сделать ни шагу: она стояла, точно окаменев.

Патер Гуарини подошел в ней.

— Ваше величество, — сказал он, — помолитесь святому Духу, чтобы Он вселил в вас мужество. Дни этих испытаний не могут долго продлиться.

Барон фон Шперкен вошел в залу бледный, как мертвец; королева взглянула на него.

— Говорите! — отозвалась она.

— Двенадцать батальонов пехоты и три эскадрона кавалерии занимают город, — сказал он глухим голосом. — В настоящую минуту пруссаки обезоруживают гвардию, стоящую на первом посту. Сопротивление невозможно.

— Да будет воля Божия!

— Швейцарцы окружают дворец.

Королева ничего не отвечала.

— А Фридрих? — спросила она помолчав.

— Его нет; он прибудет завтра; видно, он предпочел приехать по исполнении своего гнусного плана, которого стыдится.

В это мгновение переполох на улицах начал достигать дворца. Его просторные дворы наполнились лицами, искавшими убежища под защитой королевы. На одном из дворов, где когда-то происходили знаменитые маскарады и стояли карусели в царствование Августа Сильного, где гремела музыка и сжигались бриллиантовые фейерверки, толпа перепуганных людей, с узлами своего имущества, за сохранность которого опасались, — суетилась и смотрела, куда бы скрыться от врага.

Королева смотрела в окно; по ее лицу текли слезы, хотя, казалось, она не выказывала робости.

Каждую минуту кто-нибудь вбегал с сообщением новых известий.

— Занимают войсковые магазины!.. — кричал один.

— Опустошают арсенал… Разбирают оружие!.. — оповещал другой.

— Грабят казну!.. — кричал третий.

— Опечатывают консисторию и архивы!..

При этом возгласе королева быстро повернулась.

Секретный архив, который нужен был Фридриху для оправдания его военных действий, находился во дворце, и ключ от него был у королевы.

Вошел барон Шперкен и простоял несколько времени, не смея заговорить.

— Архив? — спросила королева.

— Его опечатывают, — ответил генерал.

Королева сделала движение, словно хотела бежать защищать архив, но тотчас воздержалась.

— Барон, — сказала она, — если они станут ломать двери, я должна знать об этом; тогда я сама пойду и стану перед дверьми… И если кто решится поднять на меня руку… Пусть лучше убьют меня.

Графиня Брюль, оставшаяся при королеве, вздрогнула.

— Они не осмелятся! — воскликнула она.

— Ваше величество, — возразил Шперкен, — ко всему нужно приготовиться: для прусского короля нет ничего святого; ничто его не остановит…

— Не осмелится, — повторила графиня Брюль. — Ведь он должен знать, что когда настанет время мести, то и его не пощадят.

Все молчали. Прелестная Пепита Ностиц стояла у окна. Лицо ее пылало, и грудь высоко вздымалась; она имела вид одного из тех рыцарей, в руках которого недостает только оружия, чтобы броситься на эту толпу.

Но она не осмелилась сказать того, что думала.

"Да, — думала она, — не все коту масленица, настал и великий пост. Мы бесновались над пропастью, которая теперь разверзлась, и кто же может спасти нас, если они сами не умели себя защитить и добровольно дали заковать в цени свои и наши руки. О, если б я была мужчиной"!

Она оперлась на подоконник и взглянула на двор. Мгновенно румянец залил ее бледное лицо, брови нахмурились и она вздрогнула… В это время швейцарцы и пруссаки занимали двор. Между ними вертелось несколько человек в гражданском платье. Ей казалось, что она ошибается, что глаза ей изменяют: между этими последними она узнала де Симониса. Он шел рядом с жирным Бегуелином, разговаривавшим с своими соотечественниками.

По-видимому, в ее головке мелькнула какая-то мысль, и лицо ее приняло суровый вид; она отошла от окна, потом опять стала на то же место и еще раз отошла…

Находясь неподалеку от дверей, Пепита вышла незамеченной, повинуясь влечению мысли, против которой не могла устоять. На лестнице никого не было; никто из окружавших королеву не смел выйти из комнаты: одна она решилась на это. Она взглянула сверху вниз по лестнице. Швейцарцы обезоруживали стражу… Неподалеку стоял и Симонис. Глаза ее сверкнули.

— Кавалер де Симонис, — сказала она отрывисто.

Макс поднял голову; увидев Пепиту, он вздрогнул, но поднес руку к шляпе.

— Сюда, ко мне, — отозвалась она, — на два слова. Швейцарец колебался; но голос и лицо девушки были до того

повелительны, что ослушаться было невозможно. Он бросился вверх по лестнице, приняв полугрустное, полуудивленное выражение. Когда Макс очутился лицом к лицу с Пепитой, у него задрожали губы и он не мог произнести ни одного слова.

Молодая девушка, в полном блеске своей красоты, с гневом, делавшим ее еще величественнее, приблизилась к нему.

— Кавалер де Симонис — сказала она отрывисто, — моя тетя спасла вас, когда вам угрожала опасность, и вы ей обязаны своей жизнью; теперь я вам обещаю благодарность королевы, мое богатство и высокое положение в свете, все, что вы только потребуете, под условием, что вы перейдете ко мне на службу…

Симонис смутился.

— Да, ко мне на службу, — повторила она и, схватив обеими руками его руки, она оглянулась кругом, хотя на лестнице решительно никого не было. — Я читаю в ваших глазах, что у вас доброе сердце; я знаю, ваши мысли путаются и вы сами еще не знаете, что хотите, но я вас хочу спасти от самого себя и указать вам честный путь, честную службу, вместо этой зависимости от людей, которые нас так притесняют. Вы можете с большей пользой распорядиться вашей свободой, употребив ее против притеснителей.

При этом она сжимала его руки, не спуская с него глаз, и жгла его своим взглядом.

— Эти руки, которые жмут ваши, прибавила она, — никогда еще не прикасались к руке мужчины; а эти уста никогда ни о чем еще никого не просили, кроме Бога… В виду этого я обратилась к вам, как к честному человеку… Дело идет о моем отечестве и королеве… Мои родители богаты, я вам отдам собственное имение, а сама пойду в монастырь, сделаю вас богатым… Ведь вы ничего больше не хотели, как сделаться богатым, поступая на службу к пруссакам. Отвечайте же!.. Ради Бога отвечайте!..

Макс молчал. Просьба Пепиты была для него такой же неожиданностью, как и все остальные приключения, поражавшие его на каждом шагу со времени его отъезда из Берлина. Красота Пепиты, ее смелость и решимость производили на него большое впечатление, против которого он не мог устоять. Ему хотелось убежать, так как он видел перед собой новое осложнение и новую опасность в будущности, но молоденькая баронесса не отпускала его.

— Позвольте мне подумать, — начал он. — Я не знаю, я… Не могу…

— В этом случае вам совершенно не о чем думать, — возразила она, — вы обязаны мне служить, а я, со своей стороны, даю вам честное слово, если хотите, клятву, — она зарделась, — что за вашу жертву заплачу безграничным самопожертвованием.

Не успела она еще окончить последних слов, как Симонис наклонился к ее рукам и осыпал их горячими поцелуями.

— Приказывайте! — воскликнул он.

Пепита вздохнула свободней и отступила на несколько шагов; у нее не хватало решимости.

— В настоящую минуту, — отозвалась она подумав и понижая голос, — об одном только прошу вас: сохраните со всеми ваши прежние отношения… Пусть все останется по-прежнему… А сегодня вечером приходите к тете… Понимаете?

Симонис поклонился, и Пепита исчезла.

Пораженный Симонис не двигался с места, он не мог собраться с мыслями, не доверял действительности и спрашивал себя, возможно ли для него такое счастье.

В то же время он вспомнил об опасности его положения и все еще стоял на месте, как вдруг заметил внизу Бегуелина, который, казалось, отыскивал его. Он сбежал к нему вниз.

— Что вы там делали наверху? — спросил он.

— Я увидел одну знакомую барышню… Бегуелин презрительно пожал плечами.

— Чтоб думать в такую минуту о барышне, действительно нужно быть молокососом, как вы. Уйдем отсюда. Здесь нам нечего делать. Я предполагал, что Фридрих сегодня придет и только потому явился сюда, а так как его нет… Как бы то ни было, все-таки неприятно смотреть на все то, что здесь происходит.

И он провел Симониса через боковые ворота на улицу, в которой тоже было много праздного народа. Через мост проходили войска. Отсюда уже была видна стража, поставленная ко дворцу Брюля.

— Ну, завтра здесь мы увидим любопытные вещи, — сказал Бегуелин, — я уверен, что его величество король Фридрих не простит ему этой дерзости и встряхнет немного его парик; за это я ручаюсь. — Он расхохотался, но вдруг вспомнил о себе и со вздохом произнес:

— Жаль, что я не продал и половины моих сыров; много осталось… Теперь — капут! И он махнул рукой. — Но кто мог предвидеть, что все это так скоро случится!..

Симонис простился с ним. Ему пришло в голову пойти к старухе-баронессе и поблагодарить ее за спасение его, и он отправился к Новому рынку.

Здесь было меньше людей… Попадались только небольшие группы, с жадностью поглядывавшие на окна Брюлевского дворца и предвкушавшие наживу. Но прусская стража была уже расставлена на дворе и у входов. Проходя мимо дворца, он вдруг услышал веселое посвистывание. Его удивило, что, в разгаре общей скорби и тревоги, кто-то веселился; он начал отыскивать глазами весельчака; в ту же минуту свист раздался над его ухом и чья-то мощная рука ударила его по плечу. Симонис оглянулся; это был Ксаверий Масловский.

— А!., швейцарец! — воскликнул он. — А я уж думал, что тебе свернули шею и посадили в какую-нибудь дыру. Ну, говори, говори, где пропадал и что с тобой случилось?..

Симонис остановился и поздоровался с ним.

— Вижу, что цел и невредим и пользуешься свежим воздухом, — прибавил Масловский, — ну, очень рад за вас. Но вы мне должны, взамен за изорванные простыни, рассказать, что с вами случилось… Говорите!

Симонис сел рядом с ним на барьер:

— Мне не хотелось ни вас, ни себя подвергать опасности… Так как Блюмли всерьез угрожал мне, то я предпочел бежать.

— Куда? — спросил Масловский.

— Спустившись через окно и поцарапав себе при этом руки, — и теперь видны следы, — я положительно не знал, куда деваться. К счастью, у меня был адрес одного серба, который живет на берегу Эльбы, но, к сожалению, мне не суждено было к нему попасть.

— А!.. Так где же вы это время просидели? Симонис сильно покраснел.

— Выйдя от вас через сад…

— И через стену, — прибавил Масловский.

— Я попал во двор дома, откуда можно было пройти через ворота, чтобы попасть на улицу; мне почему-то казалось, что следовало торопиться; иначе меня могли бы принять за вора. Я бросился бегом, как вдруг в ворота вошла какая-то женщина, и мы столкнулись. Она громко вскрикнула… Оказалось, что это была девица Дори, моя спутница из Берлина…

— Очевидно, вам благоприятствует судьба по части старых баб, — прервал его Масловский; — ведь это уже вторая, так как жена Брюля хотела сделать вас секретарем. Должно быть, это предопределение свыше, и вам следует держаться старух: что суждено, того не миновать. Я уже догадываюсь, что Дори, в объятия которой вас бросила сама судьба, приютила вас…

— Да, нечто в этом роде, — сказал Симонис, — она меня не пускала, пока я ей не объяснил, почему я так стремительно бежал. Мина уже знала относительно моего бегства, и поэтому Дори настаивала, во что бы то ни стало, дать ей возможность быть моей спасительницей, и я все эти дни считался ее братом. Так она и выдавала меня.

— Ну, это еще не беда; хуже было бы, если б она выдавала вас за своего мужа. Что же вы теперь намерены делать?

— Не знаю; а вы что? — спросил Симонис.

— Я? Брюль не захотел взять меня с собой в Пирну, и я здесь остался. Но я не обижаюсь за это, мне это совершенно безразлично; здесь я по крайней мере буду иметь удовольствие видеть, как немцы будут драться. Пруссаки, как видно, намереваются хозяйничать здесь как следует. Право, это очень забавно.

При этом он хладнокровно взглянул на Симониса и снова начал насвистывать свою песенку, а затем спросил:

— Ну, а есть ли у вас квартира? Надеюсь, что дольше не останетесь у Дори?

— Сегодня буду иметь.

— В случае надобности моя квартира всегда к вашим услугам. Моя хозяйка — отличная женщина; она поставит вторую постель…

Они простились. Симонис отправился к баронессе. Издали видно было, что окна ее квартиры были раскрыты; у одного из них сидела старушка в чепце, присматриваясь, как пруссаки спроваживали из главной гауптвахты оставшихся саксонских солдат; толпа народа молча смотрела на них.

Не успел он еще подняться во второй этаж, как глухая Гертруда, должно быть по приказанию баронессы, открыла ему дверь, кланяясь и улыбаясь.

— Все ваши вещи на чердаке… Ничего не пропало, — сказала она. На пороге появилась баронесса с сияющим лицом. Симонис поцеловал ее руку.

— Я очень рада, что вижу вас целым и невредимым… Теперь уж вам не угрожает никакая опасность. Но где вы были? Серб, к которому я посылала узнать относительно вас, сказал, что вы даже к нему не заходили, и меня это очень обеспокоило…

Симонис ответил, что он нашел убежище у своего приятеля, но у какого, — об этом не сказал. Старушка пригласила его сесть возле себя.

— Завтра приедет наш король… Хоть он и друг моей дорогой графини де Камас, и я расположена к нему, — я предпочитаю его этим саксонцам, которые умели только кутить, веселиться и сдирать кожу с живых людей, и я рада, что он их проучит, — однако мне жаль бедную королеву и этого никуда негодного короля… Он и теперь еще не знает, что с ним делают. Что касается Брюля, то жаль, что он не попался в руки Фридриха… Теперь вот пруссаки заняли столицу, потому что ее некому было защищать, а между тем для балета не было недостатка в людях.

Во время этой тирады баронесса Ностиц вспомнила, что у Симониса, наверное, не было квартиры.

— Занимайте же опять вашу комнату на третьем этаже, — обратилась она. — Скажите Гертруде, чтобы она дала вам ключ, а вечером приходите ко мне.

Приглашение было очень кстати, иначе трудно было бы исполнить приказание Пепиты, о которой он не переставал думать.

До вечера оставалось еще много времени; Симонис очень устал, к тому же ему нужно было обдумать много вещей, и он с радостью принял предложение баронессы и отправился к себе. Войдя в свою комнату, он стал вспоминать все случившееся; время прошло незаметно в размышлении и приведении комнат в порядок; наконец, он хотел растянуться на постели, но в это время Гертруда постучала в дверь и позвала его вниз.

Оправив на себе платье, Симонис спустился к баронессе. Пепита поздоровалась с ним взглядом и знаком предупредила, чтобы он не проговорился перед старушкой. Она встретила его так, как будто они в этот день еще не виделись; баронесса, из сожаления к племяннице, не касалась щекотливых вопросов и говорила только о королеве.

— Я знаю, — начала Пепита. — что у королевы нет друзей, что она уже по своему характеру никогда не старалась искать дружбы, но в нынешнем ее положении ее нельзя не пожалеть; хоть она ни в чем не виновата, между тем ей придется больше всех раскаиваться… и то уж она молится и плачет!

— И сердится, — прибавила баронесса.

— Для нее это простительно!.. — воскликнула Пепита. — Она, дочь цезаря, должна быть рабыней Бранденбургского маркграфа, королева двух государств и вдруг должна просить милости у этого солдата!

Старуха вздрогнула.

— Да, — заметила она с грустью, — там, где дело идет о справедливости, не могут не пострадать невинные. Когда падает дуб, то он мнет цветы, растущие под ним.

— А разве это справедливо? — воскликнула Пепита.

— Разумеется, — возразила старушка, — я сама была свидетельницей безумия Августа Сильного, который не щадил свою родину ради удовлетворения своих безобразных прихотей. Оставив после себя беспомощного сына, он взял для него в опекуны Брюля. Ну вот теперь на сына и обрушилось все наказание, которое заслуживал его отец.

— Однако, дорогая тетя, — начала горячиться Пепита, — это только первая проба, временная неудача, кризис. Ведь у нашего короля есть еще другое королевство, где он может защищаться; у нас есть сильные союзники, и мы можем наказать дерзкого нахала. Это не наказание, а только испытание, из которого мы выйдегу победителями!

Она взглянула на Симониса, который молча пожирал ее глазами. Он ждал обещанного объяснения; найти для этого удобное место и время было не его дело. Но Пепита располагала достаточным мужеством и ловкостью, чтобы не задумываться об этом. Она была вполне уверена, что подходящий случай скоро представится.

В то время, когда старушка ушла в свою комнату, чтобы прикрыть одеялом любимую собачку в корзинке, Пепита быстро подошла к Симонису.

— Около девяти часов проститесь с тетенькой, сойдите вниз и ждите меня у моих носилок.

Симонис кивнул головой, и они быстро разошлись.

В назначенный час Симонис, хотя старушка и удерживала его, попрощался и отправился вниз. Носильщики уже дожидались у дома.

Почти следом за ним выбежала Пепита и, усевшись в носилки, велела нести себя ко дворцу. Макс сопровождал ее, идя у дверцы.

— Послушайте, кавалер де Симонис, — обратилась она, — я не требую от вас клятвы, хотя сама уже поклялась. Никакая жертва не будет для меня тяжела, если только я могу спасти королеву. Против неприятеля, который так вероломно напал на нас безоружных, мы вправе защищаться тем, что нам внушил Бог: все равно, хитростью, подкупом или оружием. Вы теперь принадлежите мне? Ведь вы мой, и я могу на вас рассчитывать?

— Одного вашего слова довольно, — воскликнул Симонис, — чтобы я бросился в огонь и в воду! Вы чувствуете себя сильной, и никто не устоит перед вами.

Пепита грустно улыбнулась.

— К сожалению, — сказала она, — вы меня не знаете и судите только по моей наружности, которой меня наградила природа. Вы даже не знаете того, кому вы отдали вашу душу: ангелу или сатане. О, Боже!.. Почему я не могу внушить вам, вместо этого ослепления, более благородного чувства, а именно сожаления к угнетенным, милосердия к тому несчастью, которое постигло нашу королеву.

— Вы все можете внушить, и ваши слова будут служить для меня законом.

— Довольно, довольно! — прервала его Пепита. — Я должна воспользоваться этим законом, так как другого средства не имею. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты; вас вырастили в том убеждении, что вы должны продать себя первому встречному человеку за хлеб и будущность. К сожалению, так все ваши соотечественники служат по целому свету!.. Бедные! Это у вас в крови, но надеюсь, что Господь наградил вас честной душой, которую стоит только разбудить, чтобы вы почувствовали, что человек не одним хлебом сыт бывает, но добродетелью и совестью.

Она протянула ему руку через окно. Он поцеловал ее и сконфуженный молчал.

— Я хотела бы вас повести по широкой, открытой и ясной дороге; но теперь уже поздно. Неприятель вогнал нас в темную пропасть, и мы вынуждены защищаться. Вы находитесь и можете остаться в неприятельском лагере, но только ради того, чтобы нас предостерегать и действовать в нашу пользу. Ради меня вы должны посвятить себя этому делу.

— Приказывайте… Будьте уверены, что я все исполню и буду верным слугой.

— Я буду говорить с вами отвратительным языком, — продолжала Пепита после некоторого молчания, — но я должна это сказать: вы не останетесь в убытке за ваше самопожертвование. Фридрих морит голодом своих слуг, а мы осыпаем золотом наших друзей, хоть бы из-за этого нам пришлось терпеть нужду. Там вы ни до чего не дослужились бы, здесь вы на все можете надеяться.

— С меня будет довольно, если вы… — начал он. Но Пепита перебила его.

— Подобные объяснения преждевременны, — сказала она, — подождите, пока лучше узнаете меня. Я деспотична. Завтра прибудет король! Завтра — я это знаю наверное, — разыграется сцена с нашей королевой. Не знаю, чем она кончится и что последует за этим, но вы должны познакомиться с генералом фон Шперкеном, чтобы вместе действовать. Он нам совершенно предан.

— Но я не могу его искать, — сказал Симонис, — а тем больше явно подойти к нему.

— Да, но ведь вы можете быть влюблены в меня, — прервала Пепита, — компрометируйте меня, сколько хотите. Ради меня вы можете придти в замок и найти там барона. Об этом никто не узнает.

Во время разговора Симонис вспомнил о Масловском, который так завидовал ему и восторгался красотой Пепиты. При этом воспоминании он расхохотался; на вопрос баронессы, чего он смеется, рассказал ей о поляке, описывая его характер и все его странности.

— Ах, если б можно было довериться этому сорви-голове! — сказала Пепита. — Вы могли бы привлечь его на нашу сторону.

— Не думаю, — ответил Симонис, — для него эта трагедия кажется комедией; он будет издали присматриваться к ней и забавляться.

Пепита призадумалась.

— Не надо пренебрегать никаким средством, — сказала она, — почем знать?

Они приближались к замку, у ворот которого стоял караул из швейцарцев. Стража подошла заглянуть в носилки, но Симонис сказал солдатам, чтобы они пропустили.

Пепита подала ему руку.

— Пока мы не придумаем другое место… то вечером у тетеньки. А если вы мне будете нужны, то я передам Гертруде книгу; в ней, между страницами, найдете записку, но будьте осторожны… Есть ли у вас деньги? — прибавила она, наклонившись к нему.

Симонису был неприятен этот вопрос.

— О, у меня их хватит надолго, — быстро ответил он. — Я вовсе не нуждаюсь.

И носилки исчезли в темных закоулках дворца.