Онлайн чтение книги Из семилетней войны
VIII

Ксаверий Масловский еще спал, когда к нему вошла его хозяйка.

— Вставайте, а то вы спите и ничего не знаете! — сказала она.

Ксаверий вскочил и протер глаза.

— Что случилось? Кто околел?

— Ну, можно ли шутить в такую минуту? В замке что-то случилось! Я не знаю что, но по всему городу ходят ужасные слухи. Вчера пруссаки обыскивали все комнаты во дворце, погреба и чердаки; графине Брюль приказано уехать. Говорят, что арестовали какого-то человека, который хотел отравить прусского короля, а теперь ищут еще какого-то секретаря, соучастника и злоумышленника, который будто бы прячется во дворце. Видно, настал день страшного суда… А вы все спите…

Услышав эту новость, Масловский вскочил с постели и стал одеваться: он знал, что во дворце что-то происходит; в последнее время он довольно часто прокрадывался туда, чтобы видеться с Пепитой.

Одевшись — не обращая внимания, в какое платье и как попало, — он закутался потеплее, потому что на дворе был сильный мороз, и поспешил уйти; ему хотелось скорее узнать, что случилось.

Впрочем, утром уже была снята прусская стража и поставлены швейцарцы; по наружному виду не было заметно никаких тревожных признаков, но навстречу ему попадались новые лица, которых он прежде не замечал. По Замковой улице и возле католической церкви шлялось много оборванцев, в которых легко было узнать прусских служак. При входе во двор замка никто не остановил Масловского. Внутри было совершенно тихо, и он, как и всегда, поднялся по лестнице в надежде встретить кого-нибудь из знакомых или Пепиту.

Это был час утреннего богослужения в дворцовой церкви. Масловский зашел туда и стал так, чтобы уходящие из церкви проходили мимо него. Вскоре после этого показалась королева под вуалью, а вслед за ней — графиня Брюль к остальные приближенные. Заметив Масловского, Пепита остановилась.

— Вы все знаете? — спросила она.

— Ничего не знаю, кроме того, что здесь случилась какая-то неприятность. Поэтому я и зашел сюда.

— Разыскивают Симониса… Вчера весь дворец обыскали… Его необходимо спасти, его смерть будет лежать на моей совести, так как я его втянула в эти интриги, искусила и должна спасти! Да, должна, — энергично повторила баронесса.

Масловский взглянул на нее.

— Верите ли вы мне? — спросил он.

— И вы еще спрашиваете! — пожала она плечами.

— Он здесь?

Пепита кивнула головой. Ксаверий замолчал, потирая лоб.

— В коридоре невозможно говорить об этом, — сказал он, — пойдемте куда-нибудь, если позволите.

— Прошу вас об этом! Пожалуйста, пойдемте! Я думала о вас вчера и ждала.

— Я ничего не знал…

Они вошли в комнату, занимаемую фрейлиной. В обыкновенное время сюда не мог заглянуть посторонний человек, и Масловский в первый раз переступил через порог этого тихого жилища. В комнатах царствовал порядок, свойственный женщине; в ней было чрезвычайно тепло и уютно; каждая вещица имела свое место. Он не осмеливался идти дальше порога.

Пепита пригласила его следовать за ней. Сняв с лица темную вуаль, она предстала перед ним в полном блеске своей красоты, которую увеличивала ее скорбь и утомление; она сложила руки, как на молитву, и подошла к Масловскому.

— Ради Бога, советуйте! — шепотом сказала она. — Только себя не вмешивайте в это: я не хочу, чтобы вы стали второй жертвой на моей саксонской совести. Его разыскивают, охотятся, как на зверя;, хоть они вчера и не нашли его, не уверены, что он здесь скрывается.

— Прежде всего нужно в этом убедиться, — ответил Масловский; — действительно около дворца шляются подозрительные личности, точно сорвавшиеся с виселицы, но, может быть, они хлопочут о чем-нибудь ином.

— Его необходимо увести ночью, — прибавила Пепита.

— Напротив, — прервал Масловский, — ночью наверное будут следить; — днем безопаснее.

И Ксаверий призадумался.

— Будьте спокойны, — продолжал он, — я его уведу; найдете" какой-нибудь подходящий случай… Но что же будет, когда мы его выведем?.. Что же дальше?.. Куда?

Пепита закрыла глаза, обдумывая, как лучше поступить. Ее помощник так занялся этим новым делом, что, казалось, не замечал присутствия прелестной Пепиты, которую обожал.

— Если б это не было так ужасно, то было бы в высшей степени забавно; из-под носа взять его у пруссаков и увести среди белого дня!..

— Но каким образом — днем?

— Чтобы спасти его, нужно его переодеть… Надеюсь, что во дворце найдется что-нибудь… Позвольте мне увидеться с бароном Шперкеном.

Пепита хотела идти, но Масловский удержал ее.

— Если он ловок, — сказала она, — то легко может пробраться по крыше в другую улицу.

— Да ведь это самый легкий способ быть замеченным.

Масловский придумал много средств, но все они были не подходящи. Наконец, источник его воображения совсем истощился.

— Как бы там ни было, — прибавил он, — но если теперь следят за ним, то это признак, что скоро терпению их настанет конец и внимание их притупится.

— Но примите во внимание мучения этого человека! Масловский пожал плечами.

— На это нет лекарства.

— Ведь он сидит взаперти, в маленькой темной нише.

— Дайте мне немного подумать… Я знаю, что мы устроим это как-нибудь…

— Сжальтесь, — сложив руки, отозвалась Пепита, — снимите этот грех с моей совести. Я всю жизнь буду обязана вам. Одна мысль об этом несчастии угнетает меня: ведь я во всем виновата.

— Повремените немного, недолго, и будьте уверены.

— Я даю вам времени…

Масловский заткнул уши.

— Никаких условий не принимаю… Сейчас уйду и не вернусь назад, пока не придумаю что-нибудь.

Масловский выбежал из комнаты баронессы и прямо направился к воротам. Но не успел он еще выйти на улицу, как вдруг почувствовал себя схваченным чьими-то сильными руками. В одно мгновение ему скрутили руки назад и прусский солдат крикнул: Вперед!

Напрасно Масловский старался вырваться и ругался. Схватившие его пруссаки были уверены, что они поймали Симониса. Толпа народа увеличивалась, и его торжественно повели по Замковой улице к рынку. Масловский злился, хоть знал, что это недоразумение скоро объяснится. Его вели к коменданту; и несмотря на неприятность, Масловский в душе смеялся как над поймавшими его, так и над комендантом Вилихом. Толпа любопытных увеличивалась. Кто-то побежал вперед предупредить, что вели пойманного Симониса. Вилих, в расстегнутом мундире, выбежал навстречу этому желанному гостю; но взглянув на Масловского, он позеленел от злости, поднял оба кулака кверху и начал кричать на шпионов.

Схватившие Масловского хотели оправдать свою ошибку, один из них начал быстро что-то шептать на ухо Вилиху, указывая на Масловского, как на виновника, отчего комендант вскоре успокоился. Масловского ввели в комнату коменданта. Начался допрос. Ксаверий совершенно спокойно отвечал, ссылаясь на свою квартирную хозяйку и на других знакомых, которые подтвердили бы его слова.

— Я сам знаю, что ты не Симонис, — воскликнул Вилих, — но слуга Брюля и наверное участвовал во всех заговорах!

— Я ничьим слугой не был и не буду, — ответил Масловский, — я был при дворе министра, а в настоящее время только из уважения к королеве и к оставшейся семье хожу в замок.

— Ты должен все знать и рассказать мне! — крикнул Вилих. — В темную его!

Сначала Масловский противился солдатам, которые хотели его отвести, напоминая генералу о билете, выданном ему по приказанию короля, и о своем происхождении; но это ни к чему не привело; Вилих был зол, ничего не хотел знать, топал ногами и кричал: "Под арест его!", "В темную".

Наконец, Масловскому надоело объясняться, и он молча повернулся, чтобы идти, куда ему прикажут. Его повели на гауптвахту, которая находилась в то время во дворце Брюля. Он отлично знал темную комнату со сводами, куда его посадили: там прежде помещались истопники и стража.

Когда его заперли, он очутился среди целой компании людей, схваченных в разное время и за различные проступки, и здесь они дожидались решения своей участи. Все они были в оборванных рубашках и грязные; общество их было неприятно Масловскому" но он испытал это в прусской неволе и примирился с своим положением. Его встретили недоверчивыми и злыми взглядами. Он надеялся встретить хоть одно знакомое лицо, но никого не заметил.

Впрочем, трудно было бы и узнать знакомого; у всех успели уже отрасти бороды за время заключения; к тому же лохмотья, копоть и грязь делали этих людей неузнаваемыми.

У стен были поставлены скамейки для сиденья, ведро воды и один ковшик для всех. В комнате царило молчание, нарушаемое; иногда глухим ворчанием; а если кто заговаривал громче, то стоявший на часах солдат звал капрала, и последний, без разбору, бил их палкой. Эти инквизиторские меры невольно внушали солидарность заключенным.

Все взаимно предостерегали друг друга не шуметь. Некоторые курили табачную пыль, наполняя тесную и темную комнату едким дымом, тянувшимся полосами к грязному окну:

Масловский задумался над своей судьбой. В это время к нему подошел какой-то человек, сгорбленный, с завязанным ртом и в шапке, нахлобученной на уши так, что его лица почти не было видно. Он становился возле Масловского, присевшего на краю скамейки, и, заложив руки в карманы, начал смотреть на него. Судя по открытой части лица можно было думать, что он улыбался.

Масловский присмотрелся к нему и тотчас узнал в нем бывшего сторожа, когда дворец принадлежал еще Брюлю. Несколько лет тому назад этот сторож был привезен из Варшавы. Его звали Конрадом. Это был своего рода Диоген: молчаливый, послушный, смеющийся над всеми, довольствующийся малым и вращавшийся среди богатых придворных Брюля в дырявом кожухе или в полотняной свитке; он даже с пренебрежением смотрел на тех, которые стремились к роскоши и блеску.

Конрадом пользовалась вся дворцовая прислуга: он мыл, носил воду, топил печи и делал все то, от чего отказывались другие. Служба его во дворце кончалась с рассветом. Когда другие вставали, Конрад залезал в какой-нибудь темный угол, брал иногда в руки какие-нибудь драгоценные вещицы, иронически смотрел на них и осторожно ставил на свое место. Главной его заслугой была беспредельная честность. Часто он находил деньги в игорных комнатах, в бальных залах потерянные драгоценные вещи, — все это он подбирал и отдавал, кому следует, никогда ничего не утаив и не присвоив себе.

Кроме теплой одежды, еды, угла, в котором он спал, и рюмки водки, ему ничего больше не было нужно. Конрад не только знал всех во дворце, но ему были известны даже тайные грешки, ночные приключения, обыденные и смертные грехи того общества, которое много грешило, не особенно скрывая свои увлечения.

Он смотрел на все хладнокровно, смеялся, пожимал плечами, а так как на местном языке знал только несколько фраз, то и лишен был возможности излить перед кем-нибудь свою желчь; только изредка, перед каким-нибудь польским "паничем", как он выражался, он отводил свою душу. С поляками обыкновенно так бывает, что у себя дома в них слишком много гордости, но за границей, когда они слышат свой язык, то рады расцеловать каждого вахлака. По крайней мере, так прежде было; так было и с Конрадом; несмотря на то, что он был сторожем и всегда ходил оборванный он часто заводил разговор с "паничами". Масловского он любил больше всех.

Теперь он смотрел на него с каким-то сожалением, но вместе с тем не переставал иронически улыбаться. Долго длилось молчание, наконец он спросил:

— Ну, что, паничек, хорошо вам?

Ксаверий взглянул на него.

— А, и ты здесь?.. Давно?

— С начала грабежа. Я въехал одному в рожу, и меня посадили; ну, а вы за что?

— Я ничего им не сделал, но им вздумалось посадить меня.

— Но вы здесь не выживете, — заметил Конрад, — я — это другое дело, но вы. У нас, с позволения сказать, свиней лучше кормят, чем здесь…

— Я уже попробовал в прусском плену гнилого хлеба и поголодал.

— И долго? — с удивлением спросил сторож. — Я могу два дня прожить без ничего, если есть вода и место прилечь.

— И я тоже, — ответил Масловский. Конрад покачал головой.

— Ну, это для шляхтича много, даже слишком много!

Во время этого разговора на чужом польском языке все с любопытством прислушивались к непонятной им речи; несколько сербов из Лужиц улыбались, слыша время от времени некоторые слова своего родного языка. Но Конрад не хотел больше разговаривать и призадумался; Масловский предполагал, что через несколько часов его выпустят, но никто за ним не приходил…

Наконец роздали хлеб, послали за водой и подали какую-то похлебку в котле. Ксаверий взял свой хлеб, но ему еще есть не хотелось. Конрад вынул из узелка соль и ел свой хлеб с большим аппетитом.

За обедом шум увеличился, капрал вошел, держа в руках пал-, ку; все притихли. Окончив незатейливый обед и не находя места; на скамейке, сторож улегся на полу возле Масловского.

Остальные тоже попробовали улечься спать, где кто мог, только бы убить время. Когда все притихли, Конрад наклонился к уху. Масловского.

— Если б я хотел, то мог бы бежать, но что мне из этого?

— Каким образом? — спросил Ксаверий.

— О, эти скоты спят ночью, точно мертвые; здесь в стене есть двери, которые я сам помогал закладывать в один кирпич: стоит подолбить немного и дыра готова.

— А куда они ведут? — спрашивал Масловский.

— В пустые сени, а из сеней в сад, вот и все…

— А стража?

— Со стороны сада — нет стражи. Но зимой, в мороз не стоит убегать, — прибавил Конрад, — вот пусть…

Эта новость сильно обрадовала Ксаверия.

— Одну ночь потерплю, — сказал он про себя, — а на следующую пробью стену.

До самого вечера никто не говорил: все молчали; Масловский начинал скучать; однако, вспомнив положение Симониса, он предпочел свое.

Всю ночь Масловский прислушивался к храпению и невнятному бормотанию людей, в которых во сне говорила их нечистая совесть. Конрад спал на полу не хуже, чем на самой удобной постели. Наконец, начало рассветать; во дворце послышалось какое-то необычайное движение.

— Что эти черти там делают? — заметил сторож; — убирают дворец, или окончательно разрушают его?..

Тюремные сторожа говорили, будто этот дворец будут отстраивать для короля.

Действительно, было на то похоже.

Около десяти часов вошел офицер, присланный комендантом, и позвал Масловского. Его освободили, не говоря почему и по чьей милости. Офицер только сказал ему, чтобы он немедленно уехал из Дрездена.

Ксаверий так же равнодушно, как и вчера, вышел из заключения, сунув что-то Конраду; последний принял подачку совершенно спокойно, точно ему было безразлично: оставаться в тюрьме или уходить. Беспокойство за Симониса и желание видеться с баронессой заставили Масловского поспешить во дворец; он только на минуту зашел домой, чтобы почиститься. На этот раз он прямо, без доклада направился в комнату Пепиты. Он никого не застал, кроме горничной, жениха которой забрали пруссаки. Она сидела у окна и плакала. Масловский попросил ее доложить о нем баронессе.

— Скажите мне спасибо, — воскликнула она, — если б я вас не освободила, то вы сидели бы там до конца войны!

Масловскому только этого и нужно было, чтобы схватить руку красавицы, поцеловать ее и заглянуть ей в глаза.

— Каким образом? — спросил он.

— При помощи моей тетки, которую пруссаки уважают, — быстро ответила Пепита, оглянулась на сидевшую горничную и тихо сказала: — О, если б я так же могла… Ее взгляд доказал, что Симонис находится во дворце.

— Когда уезжает графиня Брюль? — спросил он.

— Скоро, скоро; но не раньше чем… вы меня понимаете?

Масловский должен был догадаться, что дело касается Симониса, которого она хотела взять с собой.

Заключение не только не лишило храбрости Ксаверия, но даже сделало его решительнее.

Он сделал знак Пепите выйти вместе с ним в коридор.

— Нельзя откладывать, — отозвался он. — Скоро король Фридрих приедет в Дрезден, и тогда будет еще труднее. Он может наброситься на кого попало. Я уж позабочусь о Симонисе, только дайте мне его; я его переодену, загримирую, выкрашу и возьму к себе. Или мы оба погибнем, или оба спасемся.

Баронесса свела Масловского к Шперкену, который рад был избавиться от ответственности за узника. Он на все согласился, и они вместе отправились в пустой зал; заперев все двери, они вытащили Симониса из-за зеркала. У него здесь была и постель, и пища, и кажется, что графиня Брюль навещала его, чтоб ободрить и придать ему храбрости; однако когда он вышел на дневной свет, то едва мог удержаться на ногах. Голова его закружилась, и он побледнел.

Из зала они прошли через целый ряд комнат в кабинет, в котором Масловский занялся туалетом Симониса. Генерал приносил ему разные лохмотья, добывал сажу из трубы, и у Масловского дело шло на лад. Стакан вина придал храбрости дрожавшему швейцарцу, и Масловский расчесал ему волосы, пригладил, вымазал сажей лицо и велел Симонису надеть лохмотья. Сделав все это, он нашел свою работу верхом совершенства. Симонис был послушен, как ребенок, и исполнял все, что ему приказывали.

Веревка и вязанка дров на спине должны были увенчать этот маскарад, который мог окончиться трагедией. Шперкен уговорил Симониса взять с собой кинжал и, в случае, если б кто его остановил, пустить его в дело и бежать. Масловский должен был идти позади, чтобы иметь его постоянно в виду. Все было устроено как нельзя лучше и казалось невозможным узнать Симониса в таком виде; недоставало только двух вещей: присутствия духа и храбрости. Утомленный заключением и дрожа от страха, Симонис боялся переступить через порог и просил отложить бегство до вечера. И напрасно Масловский старался ему разъяснить, что тогда стража гораздо бдительнее, но он стоял на своем.

Наконец, когда все начали смеяться над его трусостью, Симонис решился выйти в пустой коридор. Масловский сбежал по другой лестнице. Шперкен осторожно выглядывал через окно с целью наблюдать за этой опасной комедией.

К счастью, в тот самый момент, когда Симонис с бьющимся сердцем выходил на двор, измеряя глазами пространство, разделяющее его с воротами, улицей и свободой, в Крейц-Кирхе, Фрауен-Кирхе и других костелах раздался сильный звон во все колокола.

Король Фридрих в своем старом плаще въезжал в город на своем "Брюле"; желая находиться поближе от дворца, он направлялся не к замку Мошинских, а ко дворцу Брюля, в котором он велел для себя очистить несколько комнат.

Услышав звон, Симонис задрожал; ноги у него подкосились, ибо он не знал, что значит этот звон. Остановившись, он даже забыл, в которую сторону ему идти.

Но именно эта минута была для него самой счастливой; все солдаты выбежали к воротам дворцовой площади, в надежде там увидеть короля; у других ворот остался только один зазевавшийся солдат. Но у Симониса двоилось в глазах: он видел только опасность и не понимал этого счастливого стечения обстоятельств. Масловский стоял у ворот и старался закрыть собой солдата, чтобы тот не мог заметить прокрадывавшегося Симониса; но последний стоял. Шперкен, наблюдавший из окна, ломал руки и проклинал трусливого авантюриста, который мог таким образом потерять время, дорогой и самый удобный случай. Колокола не переставали звонить.

Суперинтендент Ам Энде, собравшийся спустя несколько дней попотчевать короля-философа вступительной речью, которой дал название suum cuique [12]suum cuique — каждому свое (лат.)., встречал в это время Фридриха на рынке. В городе происходил такой шум, что даже слышен был во дворце. Наконец, Симонис очнулся и, увидев, что за ним никто не наблюдает, направился к воротам.

К счастью, некому было на него смотреть. Он плохо играл свою роль старого сторожа, сгорбленного под тяжестью вязанки дров, которую он нес к себе в дом. Он быстро бежал, выпрямлялся, останавливался и этим выдавал себя; а главное, он волновался и не был в себе уверен.

Солдат как раз смотрел на улицу; Масловский служил ширмой, и когда наконец Симонис быстро прошмыгнул из ворот на улицу, он свободнее вздохнул; но беглецу изменяли силы, и он вынужден был прислониться к стене.

Вскоре после этого переодетый нищий пробрался за костел; Ксаверий пошел вслед за ним.

К квартире Масловского нужно было проходить мимо дворца Брюля, где был расположен батальон пехоты в ожидании короля. Опасаясь, чтобы Симонис не вздумал идти туда, он догнал его и, проходя мимо, шепнул:

— За ворота над Эльбой… и кругом ко мне, буду ждать…

Рядом идти было опасно. Впрочем, здесь на Симониса никто не обращал внимания, и он легко мог затеряться в толпе, которой везде было много.

Громадные подати, собираемые ради удовлетворения прихотей нескольких десятков людей, составлявших двор Августа Сильного, а затем Августа Слабого, суровое обхождение с народом и, кроме того, разница вероисповеданий, — все были протестанты и только королевская фамилия и почти все придворные были католики, — все это, вместе взятое, не могло располагать народ к последней династии. Фридрих же, хотя и был причиной войны, наложил контрибуцию, брал даром квартиры для солдат, насильно вербовал народ в свои войска, но за то он был протестант. Вот почему значительная часть народа возлагала на него надежды. Король, который в Берлине почти никогда, кроме торжественных дней, не был в церкви, в Дрездене готов был выслушивать целые проповеди.

Шествие по городу мимо ворот дворца перед глазами королевы, поселение его в нескольких десятках шагов от королевской резиденции было похоже на браваду со стороны Фридриха, и в действительности оно так и было, потому что разрушенный дворец Брюля не мог дать ни удобства, ни удовольствия.

Симонис избегал толпы, которая собиралась на улицах, выйдя за городские ворота, он спустился по маленькой тропинке к Эльбе, шедшей у самых стен и ведущей в предместье, населенное рыбаками. Здесь Симонис был почти уже вне опасности. Кроме голода, он почувствовал еще от слабости пот на лбу; он вытер лицо, прислонился к стене и долго стоял так, чтобы оправиться и ободрить себя… Это был уже не тот человек, который несколько дней назад готов был решиться на все.

Продолжительное беспокойство и ожидание лишили его силы и охоты предпринять что-нибудь, за исключением спасения собственной жизни. Он снова с грустью подумал о Берне, о сестре и с удовольствием согласился бы вечно бедствовать, только бы сохранить свою голову.

Виселица, колесо, разрывание лошадьми, четвертование, — все это поочередно приходило ему на ум. Долго стоял Симонис, пока решился идти дальше. Разгоряченный мозг и временно миновавшая опасность заставили его забыть, что он должен оставаться сгорбленным бродягой в лохмотьях. Прежде всего он бросил у стены свою вязанку дров, а затем вытер лицо и лоб и этим очистил их отчасти от сажи и грязи; наконец, он совсем выпрямился и обыкновенной своей походкой пошел по берегу Эльбы.

В то время там было построено несколько маленьких дачек в садах, принадлежавших более или менее богатым придворным. Симонис совсем забыл, что его дядя Аммон имел там виллу. Однако трудно было допустить, чтобы зимой он заезжал в нее. Но есть люди, которые родились затем, чтобы им не везло.

Побывав в своем маленьком домике, Аммон пешком возвращался в город. Послышался звон колоколов, извещавших о прибытии короля; вдруг он чуть не столкнулся с идущим ему навстречу Си-монисом. Он узнал от Вилиха об измене племянника и отказывался от родства с ним, и вдруг он попался ему навстречу в таком странном костюме.

В первое мгновение советник не был еще уверен, что это он; в свою очередь Симонис хотел бежать, не дав времени присмотреться к себе, но вдруг Аммон набросился на него.

— Стой, изменник, стой!.. И он схватил его за руку.

— Что же, вы меня хотите выдать? — спросил Симонис, оглядываясь кругом. К счастью, никого не было.

— Что ты здесь… что ты здесь делаешь?.. Как ты попал сюда?.. — У Аммона не хватало слов. — Ты… убийца… отравитель… говори!

— Вы хотите меня выдать? — повторил Симонис. — Только этого и недоставало!..

— Что же, прикажешь спрятать тебя? Тебя, бесчестного, от. которого я отказался; тебя, убийцу!.. — кричал Аммон. — Не ради ли тебя самому подвергать себя опасности?

— Только пустите меня, и я больше ничего не желаю.

— Так иди же, иди, сломай себе шею; смотри, вот Эльба в десяти шагах, и ты знаешь, что лучше всего сделать!.. Поди утопись, ступай!.. — При этом он толкнул Симониса изо всей силы; отойдя несколько шагов, он начал шарить в карманах, вытащил зеленый кошелек, высыпал на руку все, что в нем было, и бросил стоящему Симонису.

Макс подождал немного, а затем начал кружить, отыскивая квартиру Масловского, который давным-давно поджидал его. Немалого труда стоило ему отыскать своего спасителя.

Не желая, чтобы кто-нибудь увидел прибывшего, Масловский выпроводил всех из дому, а сам смотрел на улицу из-за дверей. Завидев Симониса, он сделал ему знак, и тот быстро вбежал. Наверху ему было приготовлено другое платье, отдых и кушанье, к которому он не прикоснулся. Едва он успел сбросить с себя грязные лохмотья, как Масловский тотчас бросил их в топившуюся печь. Симонис упал на постель и лишился чувств.