Онлайн чтение книги Избранное
Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель девяти кастильских муз{1}

Еще зимы с весной не кончен спор:

То град, то снег летит из тучи черной

На лес и луг, но их апрель упорный

Уже в зеленый облачил убор.

Из берегов стремится на простор

Река, став по-апрельски непокорной,

И, галькой рот набив, ручей проворный

Ведет с веселым ветром разговор.

Спор завершен прощальным снегопадом:

По-зимнему снег на вершинах бел,

Миндаль весенним хвастает нарядом…

И лишь в душе моей не запестрел

Цветами луг, любовным выбит градом,

А лес от молний ревности сгорел.

О Тахо! Ты своих могучих вод

Сдержи ликующее нетерпенье,

Пока ищу (но отыщу ль?) забвенье

Хоть в чем-нибудь я от своих невзгод…

Умерь свою веселость! Видишь, тот,

Кто весел был всегда, теперь в смятенье, —

Уносит в океан твое теченье

Потоки слез, что безутешный льет.

Ты берега свои усей камнями,

И пусть твой звонкий смех замрет, река,

Пока неудержимо слезы сами

Бегут из скорбных глаз моих, пока

Твое теченье полнится слезами

И топит в них себя моя тоска.

Огнем и кровью, злое наважденье,

Со мной ведешь ты беспощадный бой,

И не могу, растоптанный тобой,

Я дух перевести ни на мгновенье.

Но пусть я обречен на пораженье,

Тебе-то что за честь в победе той?

Живу и так лишь милостью чужой

Я в путах собственного униженья.

Ослабь невыносимость скорбных уз,

Дай мне вздохнуть, мой неприятель ярый,

Мучитель заблудившихся сердец;

Потом умножь моих страданий груз —

И, нанеся последние удары,

Со мною ты покончишь наконец.

О Лисида! Уж долгих десять лет

Живу я, солнцем глаз твоих пронзенный,

С тех пор, как в них увидел отраженный

И красотой удвоенный рассвет.

Остылой крови ток огнем согрет —

Он десять лет горит, тобой зажженный…

И десять лет для мысли ослепленной

Другого солнца в этом мире нет.

Однажды осенила благодатью

Меня навеки красота твоя

И вечной на душу легла печатью.

В ней тайн бессмертья причастился я

Она не сдастся времени проклятью,

Над ней не властна бренность бытия.

Нам в памяти своей хранить не жаль

И нынешних, и прошлых дней волненья,

В тех и других и боль, и утешенье,

В них сопредельны радость и печаль.

Наносит разум на свою скрижаль

О сущем разнородные сужденья,

Дает законченное впечатленье

Той и другою стороной медаль.

Но ведь любовь – она не просто сила:

Могущественней всех на свете сил,

Она любовью мир преобразила.

Так отчего ж нельзя любовный пыл

Зажечь огнем не одного светила,

Но пламенем несхожих двух светил?

О смерти я давно судьбу молю:

Жизнь, Лисида, мне смерти тяжелее.

Любимым не был я, но не жалею,

Что без надежд любил я и люблю.

Сирена, я твой нежный взгляд ловлю:

Чем бездна сумрачней, тем он светлее…

Меня напрасно привязали к рее —

Ты напоешь погибель кораблю.

Погибну я. Но каждое мгновенье

Твою весну пятнает поступь дней.

Когда же не оставит разрушенье

И памяти от красоты твоей,

Тогда былое возвратить цветенье

Ничья любовь уже не сможет ей.

Излиться дайте муке бессловесной —

Так долго скорбь моя была нема!

О дайте, дайте мне сойти с ума:

Любовь с рассудком здравым несовместны.

Грызу решетку я темницы тесной —

Жестокости твоей мала тюрьма,

Когда глаза мне застилает тьма

И снова прохожу я путь свой крестный.

Ни в чем не знал я счастья никогда:

И жизнь я прожил невознагражденным,

И смерть принять я должен без суда.

Но той, чье сердце было непреклонным,

Скажите ей, хоть жалость ей чужда,

Что умер я, как жил, в нее влюбленным.

Пусть веки мне сомкнет последний сон,

Лишив меня сиянья небосвода,

И пусть душе желанную свободу

В блаженный час навек подарит он, —

Мне не забыть и за чертой времен

В огне и муке прожитые годы,

И пламень мой сквозь ледяные воды

Пройдет, презрев суровый их закон.

Душа, покорная верховной воле,

Кровь, страстию безмерной зажжена,

Земной состав, дотла испепеленный,

Избавятся от жизни, не от боли;

В персть перейдут, но будет персть верна;

Развеются во прах, но прах влюбленный.

Спешишь, одолевая перекаты,

Причудливый свой путь в цветах тая,

И по пути крадет твоя струя

У пены седину и блеск у злата.

Смеясь, ты крепнешь. Пенных брызг кантата

Рокочет звонче трелей соловья…

Вот так, увы, растет любовь моя,

Что для меня слезами лишь чревата.

Пришпорен лестью, вдаль стремишься ты,

Но впереди обрыв, пути нет боле, —

И падаешь ты в бездну с высоты…

Как сердцу избежать подобной доли?

Как ты, оно спешит на зов мечты,

Чтобы слезами изойти в неволе.

Когда бы хляби, как во время оно,

Разверзлись, затопив простор земной, —

Палящий душу мне любовный зной

Вновь мог бы осушить земное лоно.

Когда б из-за упрямства Фаэтона

Моря и реки выпил жар дневной, —

Могли бы слезы, пролитые мной,

Вновь напоить их влагою соленой.

Когда б все ветры сговорились вдруг

Взять паруса Улисса в плен докучный, —

Я вздохами бы мог наполнить их.

Когда бы всю жестокость адских мук

Смирил Орфея голос сладкозвучный, —

Я сотворил бы ад из мук моих.

От солнца слепнущий, его искал,

Счастливому, мне счастья было мало,

И пламя, что уже и так пылало,

Без устали сильней я разжигал.

Ее свободы верный был вассал,

Вослед ее душе моя бежала,

И брали сумерки мои начало

Там, где ее рассвет меня встречал.

На угольях любовного горнила,

Как саламандра, я живу в огне

Слепой любви к той, что меня пленила…

Но та, чью власть я не постиг вполне,

Меня в хамелеона превратила,

Чтоб воздухом надежд питаться мне.

Студеный пламень, раскаленный лед,

Боль, что, терзая, дарит наслажденье,

Явь горькая и радость сновиденья,

Беспечность, что полным-полна забот;

Предательство, что верностью слывет,

Средь уличной толпы уединенье,

Усталость в краткий миг отдохновенья,

И права, и бесправия оплот;

Сама себе и воля, и темница —

Покончить в силах с ней лишь смерть одна,

Недуг, что от лекарств не исцелится, —

Любовь, едва рожденная, дружна

С небытием. В ней рай и ад таится,

И враг самой себе во всем она.

Глаза! Не выдайте любви секрета!

Его хранят безмолвные уста.

Любви тем совершенней красота,

Чем скорбная видней на сердце мета.

Коль слезы хлынут, не страшась запрета,

Страдающего сердца немота

Их выжжет. И страданья правота

Не даст глазам нарушить их обета.

Любите тайну сердца своего,

Не выдайте кому-нибудь случайно,

Пред муками его склонитесь ниц.

Любви недостижимо торжество —

Так пусть хранима будет сердца тайна

Безмолвьем уст и сухостью ресниц.

Преходит все, но не мои страданья.

Я лета видел пышные уборы:

Сверкали изумрудами луга,

Блистали ярко на перстах Авроры

В златой оправе солнца жемчуга;

Но вот легли на долы и на горы

Седой зимы холодные снега:

Всему судило время окончанье,

Преходит все, но не мои страданья.

Ручей застывший видел я зимою,

Но снова стал прозрачной влагой лед,

Несомый говорливою струею;

И море, что так яростно ревет,

Безбурное лежало предо мною;

Я видел в черных тучах небосвод,

А нынче солнце льет на мир сиянье.

Преходит все, но не мои страданья.

Я видел, как играл листвой зеленой

Зефир, и в ней звучали голоса,

Как будто шепот Тирсии влюбленной;

Но злой зимой разубраны леса,

И день ушел, закатом обагренный,

Немая ночь взошла на небеса,

Неся с собою сумрак и молчанье.

Преходит все, но не мои страданья.

Тот, кто с возлюбленной в разлуке

Скорбит безудержно в тиши,

Подобен телу без души

И обречен на скорбь и муки.

Разлука – смерть души и тела;

В отъединении дана

Телам возможность лишь одна —

Страданья, боли без предела.

Когда б, все чувства сохраняя,

Я жизнь, отвергнутый, влачил, —

Как тело без души бы жил,

Законы смерти попирая.

Кто, душу лгущую покинув,

Лишь тело по свету влечет, —

С разъятым царством сходен тот:

Еще живет, уже погибнув.

Мне смерть милей, чем одиноко

В юдоли горестной блуждать;

Лишь мертвым можно блага ждать,

Судьба отвергнутых жестока.

Усопший может ждать спасенья —

Отвергнутый надежд лишен;

Усопшего ждет вечный сон,

Отвергнутого – униженья.

О нет, не мни, что, разлученный,

Жизнь сохранить желаю я:

В тебе осталась жизнь моя,

И вот я – смерти обреченный.

Я от тебя ушел, страдая,

И, зная скорый свой конец,

Пред тем, как стану я мертвец,

При жизни по себе рыдаю.

Но стонов грудь не исторгает,

И плакать больше нету сил:

Все слезы я давно излил

На пламя, что меня сжигает.

Роза, чем гордишься ты

Пред незнатными цветами?

Завтра сменятся шипами

Пышные твои цветы.

Для чего тебе гордиться,

Роза, прелестью своей?

Умираешь ты скорей,

Чем успеешь народиться.

Плакать нам иль веселиться,

Видя в тот же самый день

Жизни цвет и смерти тень?

От восхода до заката

Исчезает без возврата

Совершенство красоты.

Роза, чем гордишься ты

Пред незнатными цветами?

Завтра сменятся шипами

Пышные твои цветы.

Видеть спесь твою нет мочи —

Всех ты краше, но смотри:

Выйдя из пелен зари,

Ты наденешь саван ночи.

Век твой царственный короче

Дней любого сорняка, —

Нет Аврорина цветка!

И смеется, нам кивая,

Мальва, грива луговая,

Чьи обычаи просты.

Роза, чем гордишься ты

Пред незнатными цветами?

Завтра сменятся шипами

Пышные твои цветы.

Для саламандр огонь – приют всегда,

Для птицы – воздух, а для рыб – вода.

Земля покой дарует человеку,

Творенье увенчавшему от века.

Лишь я, рожденный для жестоких мук,

Несу во все стихии свой недуг:

Глаза всегда полны водой соленой,

Уста шлют непрестанно в воздух стоны,

Стопами землю мерю день за днем,

Объяты сердце и душа огнем.

Пернатый свист, румянящий восток,

Солист крылатый, трель паренья,

Живая гамма оперенья

И дисканта кастальский ток.

Поведай нам, порхающий цветок,

Всевидящей гармонии зеница,

Прочерченная по небу граница,

Где с трепетным прекрасное слилось,

Ну как в одной пичуге удалось

Такому контрапункту угнездиться?

Как по камням вприпрыжку

Ты мчишься, клокоча,

И солнцу на алтарь несешь ледышку —

Счастливый дар священного ключа!

О, как, пригретый царственным светилом!

Гордишься ты своим студеным пылом

И, приобщась к весенней кутерьме,

Бросаешь вызов дряхнущей зиме!

Уйми-ка лучше свой порыв хвастливый,

Не то, когда на следующий год,

Уже озлившись, вновь зима придет,

Припомнятся тебе твои порывы.

Раскованность, увы, толкает в плен, —

В природе все во власти перемен,

И, волею небес, метаморфозы

Вершит, кочуя, каждая пора:

Морозом остужается жара,

Жарой испепеляются морозы.

И пусть весна приходит растворить

Хрусталь твоей темницы, —

Как ей угомониться

И лету не доверить эту прыть!

Боюсь, твоя свобода – лишь насмешка:

К чему такая спешка,

Ведь, воспарив, твой испарится ток;

И на весну тебе роптать бы надо.

А что зима?! Радушная прохлада,

Чтоб, наскакавшись, ты остынуть мог.

Что вам, часы докучные, считать

Назначено в несчастной жизни этой,

Когда вы – ей под стать —

Своим путем идете, верной метой

Вновь избирая утро всякий раз,

Едва протиснув сутки в узкий лаз?

Мои напасти явно вам не впору,

Ведь вы же просто колбочка с песком,

Привыкшим к равнодушному простору

На берегу морском.

Пускай меня минует ваше бремя —

Размеренное время,

Я не хотел бы свой последний час

Выведывать у вас,

Да я и власти вашей не приемлю;

Не отравляйте мне остатка дней, —

Натешитесь вы кротостью моей,

Когда сойду я в землю.

Но если от меня

Нельзя вам отступиться,

Не сетуйте, что нет конца работе, —

Вы скоро отдохнете,

Недаром же кипит вокруг меня

Злорадная возня,

А жар любви, сжигая по крупице

Рассудок мой, на пытки не скупится, —

И в жилах меньше крови, чем огня!

Но ведь, помимо понуканья смерти,

Еще один подвох

Таится в этом пыле:

Казалось, не застать меня врасплох,

А я уже одной ногой в могиле.

И тут меня сравненье повело

По грани упования и страха:

Когда умру – я стану горсткой праха,

Пока живу – я хрупкое стекло.

Вот он – живой металл,

В котором жизни тайную пружину

Лишь мастер искушенный угадал

И воплотил в машину,

Чей хитроумный ход

Нам ежечасно голос подает

И, вверясь провиденью,

Стремится стрелкой указать ответ

(Пренебрегая тенью!):

Как движется по кругу жаркий свет

И как по тропке этой

Часы летят беспечной эстафетой,

Покуда роли солнца и луны

Колесикам простым отведены.

Однако эта дивная машина

Еще и поучительный пример

Бессилья полумер,

И сколько ни впивай чудные трели,

Чтоб разузнать, который час настал, —

Сокрытый в этом голосе металл

Не достигает цели.

Ты, для кого часов точнейших бой —

Лишь повод разразиться похвальбой,

Рассудок преклони

К тому, о чем тебе твердят они!

Час прожитый оплачь, – не наверстаешь

Минут его, и невелик запас;

Пойми, что ты в один и тот же час

Растешь и в смерть врастаешь.

Но восхвалять часы едва ли стоит,

Не то, пожалуй, будь они в чести,

Гербов таких бы нам не завести.

Часы и впрямь, как ты за них ни ратуй, —

Изящный соглядатай,

Посланец тьмы, бессонный пилигрим.

О как вы схожи с ним,

Когда, чтобы шагать со светом в ногу,

Светилу вы диктуете дорогу,

Всей вашей мощи дерзостный порыв

На волоске тончайшем утвердив,

А он, уж такова его природа,

Все тоньше и дряхлее год от года.

И все ж не сторонись

Тревожных откровений циферблата, —

В них тайну каждодневного заката

Нам поверяет жизнь:

Всю вереницу суток, солнц, орбит

Считает смерть, а время лишь растит.

Ты видишь, Флор, как, хитрой геометрии

Цифирную премудрость подчиня,

Мы вычисляем продвиженье дня!

А ты подумал, как могло случиться,

Что удалось незыблемой черте

И солнца легкокрылой красоте

В одну полоску слиться?

Ты благодарен, тут сомнений нет,

За то, что можно каждый шаг на свете

Припомнить, оглядев полоски эти.

Но разве только свет

Всечасной жизни видишь ты, а след

Всечасной смерти не подмечен зреньем?

Не грех ли раздвоеньем

Коверкать бытие?

Как верхоглядство пагубно твое!

Зови-ка лучше разум на подмогу,

За косную привычку не держись,

И, в солнечной узнав свою дорогу,

Ты смерть откроешь, вписанную в жизнь.

Ведь раз ты только тень на этом свете,

Как сказано в Завете,

То с тенью света солнечного схож,

От цифры к цифре так же ты бредешь,

Покуда не настанет обретенье

Последней цифры и последней тени.

Чем ты отличен от кривых зеркал,

Коль вот она – незримая граница,

Где взор, едва от жизни отстранится,

Встречает смерти мстительный оскал.

Кто эту тень зловещую соткал

Из блеска розовеющей денницы,

Пока, в зеркальной заключив темнице,

Ты на затменье солнце обрекал?

И если я, решаясь на измену,

По-дружески смотрю на оба лика,

Мне боль твердит, что в этом правды нет.

А если жизни я поддамся плену,

Как ни пленяйся – налицо улика,

На этот свет бросающая свет.

Я видел стены родины моей:

Когда-то неприступные твердыни,

Они обрушились и пали ныне,

Устав от смены быстротечных дней.

Я видел в поле: солнце пьет ручей,

Освобожденный им от зимней стыни,

Меж тем как стадо среди гор, в теснине,

Напрасно ищет солнечных лучей.

В свой дом вошел я: тенью обветшалой

Минувшего мое жилище стало;

И шпага, отслужив, сдалась в войне

Со старостью; и посох мой погнулся;

И все, чего бы взгляд мой ни коснулся,

О смерти властно говорило мне.

Здесь у меня собранье небольшое

Ученых книг, покой и тишина;

Моим очам усопших речь внятна,

Я с мертвыми беседую душою.

И мудрость их вседневно правит мною,

Пусть не всегда ясна – всегда нужна;

Их стройный хор, не ведающий сна,

Сон жизни полнит музыкой немою.

И если смерть великих унесла,

Их от обиды мстительной забвенья

Печать – о, славный дон Хосеф! [1]Дон Хосеф – Хосе Антонио Гонсалес де Салас (1558? – 1651), испанский гуманист, издатель и друг Кеведо; поэт послал ему этот сонет незадолго до своего ареста. – спасла.

Необратимые бегут мгновенья,

Но всех прекрасней те из их числа,

Что отданы трудам блаженным чтенья.

Оплачь его, изгнанница Астрея, [3]Астрея – в греческой мифологии прозвище богини справедливости Дике, дочери Зевса и Фемиды, богини правосудия, означавшее Звезда-дева.

Он был недолгим гостем в жизни дольной;

Перо и речь он отдал мысли вольной

И, слову жизнь даря, играл своею.

Он лебедь был, и, с ветром спорить смея,

Дивил он песнью дерзкой и крамольной.

Не ведал он, что смерть тропой окольной

Шла с каждым звуком песни все быстрее.

Записывай же злое назиданье

Своею кровью, что на ране стынет,

Тебя навек безмолвью обрекая:

«Кто сердце выскажет, тот сердце вынет.

Где речь – вина, немотство – наказанье.

Я не молчал – и молча умираю».

Гот, житель горных ущелий, сумел

Объединить вместе графства Кастилии;

К быстрому Бетису, к водам Хениля

Вышли наследники доблестных дел.

Ты получила Наварру в удел;

Брак с Арагоном (брак равных по силе)

Дал тебе земли Обеих Сицилии;

Гордым Миланом твой меч овладел.

Ты Португалию дланью железной

Держишь. Приводит Колумб-мореход

Готов к пределам земли неизвестной.

Но берегись, чтоб враги в свой черед,

Соединившись, не взяли совместно

Все, что как дань тебе каждый дает.

Фавор, продажная удача – боги,

Вся власть – у злата, что с добром в раздоре,

Кощун и неуч – в жреческом уборе,

Безумье и стяжанье – в белой тоге;

Достойный плахи – в княжеском чертоге,

И в утеснении – людское горе,

Науки, ум – в опале и позоре,

В чести спесивец, пустозвон убогий.

Вот знаки, что согласно предвещают

Твое падение, о Рим надменный,

И лавры, что чело твое венчают,

Гласят о славе, но таят измены

И гром карающий не отвращают —

Зовут его на капища и стены.

Вельможа, берегись затронуть честь

Того, кто нищ, но силою гордится:

Знай, коль сребра и злата он лишится,

Оставишь сталь ему, чтоб счеты свесть.

Оставишь право на святую месть,

Оружие, чтоб торжества добиться:

Народ голодный смерти не боится,

Мечи у нищего народа есть.

Кто верную свою погибель видит,

Тот более погибели самой

Ее причину злую ненавидит.

Своей обиде предан он душой:

Тем, кто его ограбит и обидит,

Он отомстит – и отомстит с лихвой.

Ты смотришь, как проходит горделиво

Сей великан над праздничной толпою?

Так знай – внутри он весь набит трухою,

Простой носильщик тащит это диво.

И кукле карнавальной терпеливо

Дарит он жизнь и дух своей рукою.

Но тем, кто знает, что она такое,

Смешон ее убор и вид спесивый.

Таков величья образ преходящий,

Которым суетно тиран гордится, —

Роскошный мусор, пестрый и блестящий.

Ты видишь, как венец его искрится,

Как, ослепляя, рдеет багряница?

Так знай, внутри он – только прах смердящий.

Коль Клиту суждена за преступленье

Петля на шею, а Менандру – трон,

Кто будет, о Юпитер, устрашен

Пред молнией, что стынет в промедленье?

Когда б ты дубом был от сотворенья,

Не высшим судией, чей свят закон,

Твой ствол кричал бы, кривдой возмущен,

И, мраморный, ты б вопиял о мщенье.

За малое злодейство – строгий суд,

Но за великое – на колеснице

Преступника в венце превознесут.

Клит хижину украл, и он – в темнице;

Менандр украл страну, но люди чтут

Хищенье – подвигом его десницы.

Вникать в закон – занятие пустое,

Им торговать привык ты с давних пор;

В статьях – статьи дохода ищет взор

Мил не Ясон тебе – руно златое.

Божественное право и людское

Толкуешь истине наперекор

И купленный выводишь приговор

Еще горячей от монет рукою.

Тебя не тронут нищета и глад;

За мзду содеешь с кодексами чудо:

Из них не правду извлечешь, а клад.

Коль ты таков, то выбрать бы не худо:

Или умой ты руки, как Пилат,

Иль удавись мошною, как Иуда. [4]…удавись мошною, как Иуда. – По испанскому поверью Иуда повесился на своем длинном кошеле (то есть мошне).

Не накоплять, но щедрою рукою

Дарить – вот, Казимир, к богатству путь;

Пусть шелком Тира ты оденешь грудь —

Нет места в ней душевному покою.

Ты господин, но вижу пред собою

Всю твоего существованья суть:

Ты раб своих забот, не обессудь,

В плену томимый собственной алчбою.

Ты душу златом мудрости укрась,

Не попусти ее стать гробом злата,

Поскольку злато перед богом – грязь.

Не верь богатству – слово неба свято,

Вот правда: обделен на свете сем

Бедняк во многом, а скупец – во всем.

Пусть стол в заморских яствах у вельможи.

Мне с кружкой кислого вина не хуже.

Уж лучше пояс затянуть потуже,

Чем маяться без сна на пышном ложе.

Храни на мне мой плащ дырявый, боже, —

Прикроет он от зноя и от стужи.

Я не завишу от портных; к тому же

И вору мало выгоды в рогоже.

Мне трубочка моя подруги ближе;

Чтоб влезть повыше, я не гнусь пониже,

Не жертвую покоем ради блажи.

Похмельная отрыжка лучше дрожи.

Пускай деляга лезет вон из кожи,

Мне – вакховы дары, ему – куртажи.

«Была вчера прелестна донья Ана!»

«Я обожаю ледяную воду».

«Форейторы пусть подождут у входа».

«Немедля денег раздобудь, Кинтана!»

«Граф, ваш слуга. Уже рассвет? Как странно!»

«Рысак отменный, и видна порода».

«Эй, кучер, стой!» (Дворцовые ворота.)

«Где камердинер мой? Позвать болвана».

«Король кивнул, и очень благосклонно».

«Клянусь вам честью, что за шут! Умора!»

«Одры кузена добредут не скоро».

«Цыганочке вручите два дублона».

«Ах, все шуты – мошенники и воры».

Столичные сеньоры,

Пустые болтуны и вертопрахи,

Забыв о совести и божьем страхе,

Ведут такого рода разговоры.

Посетив разок Мадрид

Вот какой узрел я вид.

Видел времени щедроты:

То, что было тополями,

Нынче сделалось пеньками;

Видел мост, его пролеты

Так забили нечистоты,

Что вода едва сочится;

Видел: щебетали птицы,

Люди плакали навзрыд.

Вот какой узрел я вид.

Видел много лекарей,

Что внезапно стали нищи,

Переправив на кладбище

Всех недуживших людей;

Видел: клялся брадобрей,

Что, мол, вовсе нет работы

И что в кошельке с субботы

Ни монетки не звенит.

Вот какой узрел я вид.

Видел голод, столь голодный,

Что глотать отвыкла глотка,

Что на нем уже чесотка

Сдохла, став совсем бесплотной;

Видел я, как благородный

Дон не вылезал из долга,

И я думаю, что долго

Долга он не возвратит.

Вот какой узрел я вид.

Видел сотни родников:

Хоть водой они обильны,

Жажду утолить бессильны —

Это очи бедняков;

Видел множество домов,

Толпы сирых и бездомных;

Видел, что в церквах огромных

Пламя свечек не горит.

Вот какой узрел я вид.

Видел город, что судьбою,

Столь к нему неблагосклонной,

Был низвергнут с небосклона

И повержен над рекою.

Кто бы вынесть мог такое?

Пронята его страданьем,

Речка с горестным рыданьем

От него стремглав бежит.

Вот какой узрел я вид,

Посетив разок Мадрид.

Король и католик, пресветлый властитель,

От бога ниспосланный нам повелитель!

Я, твой прямодушный и верный вассал,

К стопам твоим ныне с мольбою припал.

Открыв тебе правду, у неба прошу я,

Чтоб слово мое не пропало впустую;

Я, старый слуга твой, чей доблестен род,

Молю: не чуждайся монарших забот!

И пусть на нижайшее это прошенье

Тебе добродетель подскажет решенье.

Хотя от налогов столица вольна,

Подобно провинции, платит она.

Но наши рыданья звучат слишком глухо,

Они твоего не касаются слуха;

Тем паче не ведаешь ты, мой король,

Обеих Кастилий страданья и боль.

Взгляни же: нарядом былым не блистая,

Теперь Андалусия ходит босая.

Заморскому злату у нас грош цена,

А сыты ль пославшие дань племена?..

С арробы [5]Арроба – мера веса в Кастилии, равная 11,5 кг. прокисшего в бочках осадка —

По девять реалов, да с масла – десятка,

С ягненка по восемь реалов берут,

На прочее также налоги растут.

Здесь рыбы не ловят, мрет рыба от смеха!

Дешевле налога улов – вот потеха!

Бог, тварь создавая, предвидеть не мог,

Что твари дороже с той твари налог.

Все предки твои не смогли, без сомненья,

С испанца взять больше, чем в наше правленье.

Народ опасается: как ему жить,

Когда и за воздух придется платить?

Хоть небо дары припасло для отчизны,

Их как бы и нет – из-за дороговизны,

И, если в нужде дворянин занемог,

Навряд ли получит он хлеба кусок.

В Испании с мужеством нынче не густо,

Поскольку питает его лишь капуста;

А хунта, коль это барыш принесет,

Живого испанца с костями сожрет.

Без пенсии вдовы, без хлеба сироты

Ждут ныне защиты и отчей заботы.

Внемли – разве в сердце твое не проник

Их стон молчаливый, безмолвный их крик?

Министр проедает поболе дохода,

Чем десять отрядов за время похода.

Нахальный чужак, что с лотка продает,

Последнюю шкуру с испанца дерет,

И, деньги ссужая нам в рост, не по праву

Он нашим судом нам чинит и расправу.

Испанцев возвысь – это край их отцов,

Над нами не след возносить пришлецов.

Шутя вносит подать женевец-пройдоха:

С твоих бедняков он разжился неплохо.

Тебе, государь, мы уплатим пятьсот,

Да тысячу с нас ростовщик заберет.

Кто в должности важной, сам цены вздувает,

А прочие стонут, клянут, помирают.

Сих малых попрать – недостойно тебя:

Птенцов сам господь охраняет, любя.

Напрасно нас август дарит урожаем —

Процентщику в ларь мы зерно провожаем;

Запас ячменя, для голодного дар,

Скупой ростовщик запирает в амбар.

Опасен народ, коль уздою не сдержан, —

Ничто ему казнь, к жизни он не привержен.

«Пусть вешают! – скажет. – Беда не беда,

Страшнее голодная смерть и нужда!»

Твердят богачи: «Сколько б нам ни досталось,

А скоро конец – украдем, что осталось!»

Идет распродажа постов, должностей —

Мы ставим у власти своих палачей.

Все грады распроданы мало-помалу;

И ты не сеньор своему же вассалу!

На пастбищах тучных не кормится скот,

От них – не доход, а добру перевод!

Пройди по испанской земле – ты внакладе;

Твоей, государь, не осталось ни пяди!

Богач беззаконьем богатства стяжал,

А платит за все тот, кто беден и мал.

Сам дьявол здесь перст приложил, не иначе,

Лукавый и вкрадчивый демон бродячий,

Что графу в Сан-Пласидо так говорил,

Когда Оливарес [6]Оливарес – Гаспар Кончильос де Гусман, герцог де Оля-варес (1587–1645), фаворит и министр Филиппа IV. молитву творил:

«Сместить тебя жаждут Филипповы слуги;

Разрушь, уничтожь и развей их потуги!

Свой грех преложи на противников, граф,

Сумей оправдаться – и будешь ты прав.

А если в раздорах Испания сгинет,

Твой недруг погибели паче не минет.

Вернее спасется, кто в битве пленен,

Чем тот, кто судьею на смерть осужден.

Суть в том, что хапуги достаток свой множат,

И если не сгубят страну, то заложат».

Так дьявол шептал ему, лжец и смутьян,

И граф для испанцев – второй Хулиан. [7]Хулиан – граф Хулиан, наместник Сеуты и Танжера. По преданию, желая отомстить королю Родриго за бесчестье своей дочери доньи Кавы, призвал на испанскую землю мавров. Имя Хулиана стало символом предателя.

Король, не пристало законам державным

Губить справедливость побором неравным.

Вот список убытков, представленный мной, —

Еще я бумаги не счел гербовой.

Коль в чем я ошибся – прошу снисхожденья:

Боль сердца у разума не в подчиненье!

Открытая правда – вот помощь от зла,

А лживая речь – потайная стрела.

Но нынче g ходу те, кто льстит преступленью,

Хулит за победу, кадит пораженью.

Твоя похвала – наивысшая честь,

Но губит она, коль завистники есть.

Мы дети твои перед богом; нельзя же,

Чтоб мы погибали, как скот, от поклажи.

Нас войны ввергают в огромный расход,

Но лишь милосердье – победы оплот.

Нет риска, который война оправдала,

Коль жертвуют кровью и жизнью вассала.

А тут еретик, угрожающий нам,

Французов к испанским привел рубежам.

Властителя Мантуи не признавая,

Мы распрю ведем без конца и без края.

Несчастья, пожары, мильоны примет

Сулят нам немало страданий и бед.

В Италии, Фландрии нашим потерям

Нет меры, – что ж дома расходов не мерим?

Пусть кровью детей твоих вместо воды

Не полнятся в парках дворцовых пруды?

На зрелища мы отпускаем мильоны,

Зато отнимаем у храмов колонны.

Дворцы на холмах разрослись без препон —

Святой Исидор и часовни лишен.

С сумою Мадрид обращается к бедным,

Но в тратах вознесся над Римом победным.

У пахаря плуг отобрав, продают,

А, выручив деньги, балкон отольют.

Во что нам охотничья встала забава,

На то снарядить можно армию, право.

Король волен тратить, но выше всего

В монархе умеренность, не мотовство.

А ныне, ничуть не считаясь с долгами,

Во славу твою громоздят храм на храме.

Ты скажешь – пустяк, но беда велика,

Коль хлеб отнимают от уст бедняка.

Подумай – твой пурпур поистине страшен:

Он кровью голодных и сирых окрашен.

Ни пользы, ни счастья тебе, ей-же-ей,

Коль слезы – цена праздной роскоши сей.

Ужели парады, дворцы, развлеченья

Достойно твое возвеличат правленье?

Не блеск бриллиантов величье дает:

Величье монарха – довольный народ.

Король – для страны голова; плохо дело,

Коль темя в алмазах, да в рубище – тело.

Легко учредить непомерный налог,

Да трудно собрать, коль он слишком высок.

Мрет у моря войско, оплот государства, —

С судебных поборов жиреет коварство.

Стяжает победу отважный боец —

Снимает плоды осторожный хитрец.

Кто славу в бою добывает отвагой,

Пусть пишет о ней вражьей кровью да шпагой,

Чтоб истинных доблестей светоч затмил

Кудрявые вымыслы льстивых чернил.

Видна по делам настоящая слава,

К шумихе она не прибегнет лукаво.

Хоть мы и не слепы, иные хотят,

Чтоб верили мы, будто ад – райский сад.

Продажные перья нам лгут без смущенья,

Что камень есть хлеб, а тумак – угощенье.

Твой долг, государь, это зло побороть;

Решись – и тебя возвеличит господь!

Филипп, ты подобен величием яме,

Подумай, молю, над моими словами:

Кто глубже копнет – больше дастся тому?

Следи, кто копает, на пользу кому.

И пусть не собьют тебя ловкие люди,

У коих орудье – одно словоблудье.

От почестей выигрыш твой небогат,

Но честь короля – драгоценнейший клад.

Открытая правда – вот помощь прямая,

А лживое слово – стрела потайная.

Коль в чем я не прав – не взыщи, мой король:

Глуха к разуменью душевная боль!

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Золотой мой! Драгоценный!

Матушка, я без ума!

Верьте, в нем достоинств тьма.

Он кумир мой неизменный.

Верховодит он вселенной

С незапамятных времен.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Жил он, вольный и беспечный,

В Индиях, где был рожден,

Здесь, в Кастилье, тает он

От чахотки скоротечной,

В Генуе найдет он вечный

Упокой и угомон. [8]…в Генуе найдет он вечный упокой и угомон. – Крупнейшими банкирами в Европе того времени были генуэзцы. Полагали, что из-за их плутней и хитростей испанское золото, награбленное в Америке (тогда Америку называли Индией), оседает в Генуе.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Ослепительный мужчина!

Что за стать и что за прыть!

Может он равно пленить

Мавра и христианина. Всем причудам властелина

Подчиняется закон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Из блестящего он рода:

Кровь золотоносных жил

Он в наследство получил

От державного Восхода.

Герцога и скотовода

Уравнять способен он.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Странно мне, что не дается

Донье Бланке дружба с ним.

Кто властителем любим —

В жизни многого добьется:

Трус сойдет за полководца,

За пророка – пустозвон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Он главенствует в совете, —

Все древнейшие гербы

Ждут решения судьбы

От герба, что на монете.

Благороднейших на свете

Золотой чарует звон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Несусветному уроду

Придает он красоту,

Он наводит слепоту

На судейскую породу.

Умники, ему в угоду,

Ходят к дурням на поклон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

В шествии своем победном

Он шагает напролом, —

В облаченье ль золотом,

В скромном ли размене медном.

Повелителям наследным

В дружбе с ним – прямой резон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Дамам он особо дорог,

Тут ему отказа нет,

Этот желтый сердцеед

Знать не хочет отговорок,

На умы наводит морок

И сердца берет в полон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Жизней тратится без счета,

Чтобы город взять мечом,

Он же золотым ключом

Мигом отопрет ворота.

Бой с ним не сулит почета,

Лезть не стоит на рожон.

Дивной мощью наделен Дон Дублон.

Сестры, вы зачем стучитесь?

Лепты ждете? Вот те на!

Кто толкнул вас к этой двери?

Не иначе – сатана!

Собираете вы деньги,

Что же, я – банкирский дом?

Или я – корабль, груженный

Золотом и серебром?

Я и деньги! Вот так штука!

Хочешь смейся, хочешь плачь.

Если б не моя бородка,

Был бы голым я, как мяч.

Кабы золотом владел я,

Я б его потратил сам,

Будь я болен золотухой,

Подарил бы ее вам.

Видите, в каком я платье?

Гляньте – дырка на дыре.

Плащ мой лоснится, как ряшка

Келаря в монастыре.

Вылезают мои пальцы

Из разбитых башмаков,

Как из домика улитки

Кончики ее рогов.

Набиваю я утробу,

Если в гости пригласят,

Если ж нет – я утоляю

Только свой духовный глад.

И древней окрестных зданий,

И светлей мое жилье:

Гляньте – крыша прохудилась,

Солнце светит сквозь нее.

Широки мои владенья,

Велики мои права —

По пословице: гуляка

Всему городу глава.

Если ухожу из дома,

То спокоен я вполне:

Все мое добро – со мною,

Весь мой гардероб – на мне.

Знайте, что, ко мне взывая,

Зря вы тратите труды:

Здесь вовеки не дождаться

Вам ни денег, ни еды.

Было бы умнее клянчить

У меня луну с небес:

Тут отказывать, быть может,

Я не стал бы наотрез.

Если ж у меня монетка

Завелась бы непутем, —

Каюсь, с нею бы я тотчас

Побежал в веселый дом.

С богом, сестры! Проходите!

И не появляйтесь впредь.

Высох пруд, и рыбы нету,

Не закидывайте сеть.

Слышно, едешь ты в столицу,

При дворе искать Фортуны?

Пусть господня длань, мой мальчик,

Обуздает пыл твой юный!

Веришь ты в себя – еще бы:

Ты красивый, статный, гибкий,

Крепко руки жмешь и даришь

Белозубые улыбки.

Но коль преуспеть там хочешь,

То послушайся меня ты:

Обменяй все эти чары

У менялы на дукаты.

Эка невидаль – улыбка,

Взгляд прямой, румянец смуглый!

Лучшая черта в мужчине —

Это кошелек округлый.

Улыбаясь, будь все время

Начеку: там нравы грубы,

Сотни молодцов зубастых

На обед твой точат зубы.

Крепкое рукопожатье?

Руку ценят там, покуда

Из нее струится щедрый

Дождь серебряных эскудо.

Носишь – твоему приходу

Радуются, как подарку;

Нет – тебя не замечают,

Доблести твои насмарку.

Что же до столичных женщин,

То, в стыдливости безмерной,

В твой кошель персты сначала

Вложат, как Фома Неверный.

Ах, мадридские красотки!

Вспомнить их нельзя без дрожи:

Всех других они прелестней,

Но и всех других дороже.

Ничего ты не получишь

От мадридских женщин даром:

И старухи, и уродки

Свежим мнят себя товаром.

До поры, пока ты платишь,

Будешь общим ты кумиром,

А испустит дух кошель твой,

Скажут: «Да почиет с миром».

Простирающих объятья

Берегись: народ лукавый,

Как жнецы, – обнимут левой,

Чтобы тут же срезать правой.

А целуются в столице —

Словно пьяница с бутылкой:

Высосав тебя до капли,

Ставят крест на дружбе пылкой.

Слухов там не оберешься;

Знай, однако, что в столице

Истине святой не верят,

Свято верят небылице.

Верят, что от всех недугов

Исцелить способны воды,

У источников толпятся

Дамы по веленью моды:

Прячутся от солнца летом,

Чтобы кожей хвастать белой,

А зимой, напротив, модно

Хвастать кожей загорелой.

От прелестниц не спасешься,

Если уж тебя обсели:

Дверь замкнешь, закроешь окна,

Ан глядишь – пролезли в щели.

Чудесам, что есть в Мадриде,

Не устанешь ты дивиться:

Например, любая девка —

Непорочная девица.

А почтенная матрона —

Что пчелиная колода:

Обжужжит тебя, изжалит —

Не захочется и меда.

Помни, что на запах денег

Косяком идут невесты;

Не женись: грозит похмелье

Сразу после брачной фьесты.

Обещать? Что ж, на здоровье,

Не скупись на обещанья:

Для мадридцев на посулах

Держится все мирозданье.

Обещай хоть звезды с неба,

Ложь на совести не виснет:

Посулишь – не обеднеешь,

Выполнишь – когда рак свистнет.

Проводи день именинный

Дома, в будничных занятьях,

Чтоб друзья не задушили

Твой кошель в своих объятьях.

Точно так же в дни гуляний

Лучше сказываться хворым:

Верить можно – но не людям,

А засовам и запорам.

Как тюрьмы и как пожара

Бойся ювелирных лавок:

Там не только что ограбят,

Но и высмеют вдобавок.

Отправляясь в гости к другу,

Лучше вызнать стороною, —

Не решил ли он сосватать

Гостя со своей сестрою?

Бедный, будь хоть семи пядей,

Для мадридок истых жалок,

Но покладистых там бродят

Табуны провинциалок.

За пирог с водой вприхлебку,

За конфету – молвить прямо —

Нищая составит Тисба [9]Тисба. – О трагической истории любви юноши Пирама к Тисбе рассказывает крупнейший римский поэт Овидий (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.).

Счастье нищего Пирама.

Может, пылкие мечтанья

О столице поугасли?

Коль прислушаешься – будешь

Ты кататься, как сыр в масле.

Если же не образумил

Я тебя, молокососа, —

Будем ждать: вернешься с тещей,

С ртутной мазью и без носа.

«Ах, отшельница святая,

Ты, что в тишь уединенья

Скрылась от мирских соблазнов

Для молитвенного бденья! —

Долгой истомлен дорогой,

Молит странник Христа ради:

– Переночевать позволь мне

Здесь в покое и прохладе».

И отшельница, услышав

Столь смиренное моленье,

Опустила очи долу

И рыгнула от смущенья.

«Ах, я вам состражду, отче,

В том порукой вседержитель,

Принимать вас недостойна

Жалкая моя обитель,

Но коль вы проголодались

И утомлены дорогой, —

Не побрезгуйте, отец мой,

Этой хижиной убогой».

Вводит она гостя. В келье —

Плеть, вериги, власяница…

Странника за стол сажает,

Предлагает подкрепиться.

Есть козлятина, да только

Ни полена дров в жилище.

Странник, постных яств отведав,

Возжелал скоромной пищи.

С шеи сняв полпуда четок,

Пламя он разжег такое,

Что на нем в одно мгновенье

Подрумянилось жаркое.

До жаркого на закуску

Подала она орехи,

Возбудили они в старце

Тягу к сладостной утехе.

После трапезы отменной

С богомольной голубицей

За ее гостеприимство

Старец ей воздал сторицей.

Чтоб воспеть улыбку милой,

Жемчуг песнопевцу нужен:

Как же он прославит зубки,

Не упомянув жемчужин?

А вот зубы коренные,

Не в пример передним, нищи,

Хоть на них лежит забота

Пережевыванья пищи.

В мадригалах и сонетах

Непременнейшие гости —

Перламутровые ушки,

Носики слоновой кости.

Чем же провинились локти,

Что о них молчат поэты?

Челюсти, виски и скулы

Тоже вовсе не воспеты.

В виршах множество сравнений

Для слезинок вы найдете,

Но не сыщете полслова

О слюне и о мокроте.

Если дева плачет – бисер

И роса идут тут в дело;

Ну, а что мне надо вспомнить,

Если милая вспотела?

Кудри – золото; но если,

Веря стихотворной справке,

Локон я подам меняле,

Выгонят меня из лавки.

Были женщины из мяса

И костей; теперь поэты

Видят розы в них и маки,

Лилии и первоцветы.

Эх, зеленщики-поэты!

Женщинам вы не польстили,

Прелести их воспевая

В этом травянистом стиле.

Нет, с кораллом целоваться

Было б делом невеселым,

Так же, как лобзать гвоздики

Сладостно лишь разве пчелам.

Очи зарятся на деньги,

А уста подарков просят,

И, однако, виршеплеты

Без конца их превозносят.

А ведь есть тихони-бедра,

Есть бессребреницы-ляжки,

Коим не присущи зависть

И спесивые замашки.

Вот кому за бескорыстье

Посвящать должны поэты

Оды, стансы, и канцоны,

И романсы, и сонеты.

А рубинам ненасытным

И сапфирам завидущим

Лишь презренье вместо гимнов

Пусть достанется в грядущем.

Алчные уста, о коих

Приторный несете вздор вы,

Называть бы надлежало

Устьями бездонной прорвы.

Глазки, в коих блещет жадность,

Это язва моровая,

Зубки, рвущие добычу, —

Хищная воронья стая.

Разорительны прически,

Так что волосы – бог с ними —

Даже черные как сажа

Могут зваться золотыми.

Знай, слагая гимны зубкам,

Не вкусишь ты жизни мирной:

Тощей стервой поперхнешься

Или будешь съеден жирной.

Дон Редис и донья Редька —

Не креолы, не цветные,

Вроде там Цветной Капусты,

Но испанцы коренные —

Поженились. И на свадьбу

Их высокоогородья,

Чьим благодаря щедротам

Кормится простонародье,

Всю свою родню созвали,

Пригласили цвет дворянства,

Тех особ, кому подвластны

Все земельные пространства.

Прикатила донья Тыква,

И дородна, и спесива, —

Оттого, что всех дородней,

И спесива особливо.

А за нею – донья Свекла,

Неопрятная уродка,

Все лицо в буграх и ямах,

Бахрома вокруг подбородка.

Вот дон Лук – торчат нахально

В шляпу воткнутые перья;

Скольких дам до слез довел он,

Обманувши их доверье!

Не замедлила Маслина:

Этой смуглой андалуске

Надо быть без опозданья, —

Без нее ведь нет закуски.

Вот дон Апельсин. Министром

Стал он, двор его возвысил.

Глянешь – гладок, верно, сладок,

А когда раскусишь – кисел.

Вот сварливый и колючий

Дон Каштан; в его владенья

Не проникнешь, не имея

Должного вооруженья.

Вот обсыпанная пудрой

Куртизанка донья Слива:

Смугловата, нагловата,

Но округлости на диво.

Вот капризная и злая

Низкорослая Горчица:

Всякий, кто не вышел ростом,

Свыше меры горячится.

Вот изящная Черешня:

Молодая – скулы сводит,

Но зато, когда созреет,

Тьму поклонников находит.

Вот ее сестрица Вишня:

Покислей, темней оттенок,

Смолоду – в цене, а позже

Продается за бесценок.

Вот обманщица Капуста:

С виду – сдобненькая пышка,

Но под массой белых юбок —

Лишь сухая кочерыжка.

Дыня – образец матроны

Добродетельной и честной:

Вид ее сулит блаженство,

Вкус, увы, довольно пресный.

Вот дон Баклажан – сияет

Лысиной своей лиловой:

В годы юности зеленой

Был он малый непутевый.

Вот дон Огурец: сутулый,

Прыщеватый, малокровный;

Сразу виден в нем идальго

С безупречной родословной.

Вот дон Кабачок. Он бледен,

Давней одержим любовью:

Даст в куски себя разрезать,

Спечь, стушить, – но лишь с Морковью.

Прибыл и двуличный Персик.

Зависть его сердце точит,

Жесткость внутреннюю скрыть он

Бархатной улыбкой хочет.

Дон Лимон толк знает в свадьбах,

Не пропустит ни единой;

Побуждаем тонким вкусом,

Судит-рядит с кислой миной.

Вот карета с доном Хреном,

Очень важною особой;

Дряхлый, скрюченный подагрой,

Жив он горечью да злобой.

Вот хвастун, бретёр дон Перец,

Он – причина слезных жалоб:

Стоит Перцу поперечить —

Вмиг глаза полезут на лоб.

Вот ввалилась донья Брюква.

Все ухватки грубиянки

Обличают в ней утеху

Школяров из Саламанки.

Но достаточно. В злословье

Перешел я грань приличья.

Впрочем, свадьбы, мой читатель,

Так скучны без злоязычья!

Кровля моего жилища

В прошлую субботу стала

Местом общего собранья

Для котов всего квартала.

По чинам расположились —

Чем почтеннее, тем выше:

Наиболее маститым

Отведен конек был крыши.

Черные стеснились слева,

Белые сомкнулись справа,

Ни мур-мур, ни мяу-мяу

Ни единый из конклава.

Встал, дабы открыть собранье,

Пестрый кот с осанкой гордой,

Загребущими когтями

И величественной мордой.

Но другой на честь такую

Заявил права, – тем паче,

Что он слыл как провозвестник

Философии кошачьей.

«Братья! – вслед за тем раздался

Вопль заморыша-котенка;

Был он тощим, словно шило,

Чуть держалась в нем душонка. —

Братья! Нет ужасней доли,

Чем судьба котенка в школе:

Терпим голод, и побои,

И мучительства. Доколе?»

«Это что! – сказал иссохший,

С перебитою лодыжкой

Инвалид (не поделил он

Колбасу с одним мальчишкой). —

Это что! Вот мой хозяин,

Из ученого сословья,

Исповедует доктрину:

„Голод есть залог здоровья“.

Чем я жив, сам удивляюсь.

Адские терплю я муки,

Поглощая только знанья

И грызя гранит науки».

«Мой черед! – мяукнул пестрый

Кот-пройдоха сиплым басом.

Был он весь в рубцах, поскольку

Краденым питался мясом. —

Вынужден я жить, несчастный,

С лавочником, зверем лютым;

По уши погрязший в плутнях,

Он кота ругает плутом.

И аршином, тем, которым

Всех обмеривает тонко,

Бьет меня он смертным боем,

Если я стяну курчонка.

Пряча когти, мягкой лапкой

Он ведет свои делишки

Покупателю мурлыча,

С ним играет в кошки-мышки.

Ем я досыта, и все же

Я кляну свой жребий жалкий

К каждому куску прибавка —

Дюжина ударов палкой.

Хоть не шелк я и не бархат,

Мерит он меня аршином.

Вы мне верьте – хуже смерти

Жизнь с подобным господином».

Повздыхав, все стали слушать

Следующего собрата.

Речь, манеры выдавали

В нем кота-аристократа.

«Вам поведаю, – он всхлипнул, —

О плачевнейшей судьбине:

Отпрыск знаменитых предков,

Впал в ничтожество я ныне.

Обнищав, от двери к двери

Обхожу я околоток

И свои усы утратил

На лизанье сковородок.

Должен я в чужих помойках

Черпать жизненные блага,

Ибо хоть богат сеньор мой,

Он отъявленнейший скряга.

Голодом моря, однако

Он не пнет и не ударит:

Ведь тогда б он дал мне взбучку,

А давать не может скаред.

Нынче, из-за черствой корки

Разозлясь, он буркнул хмуро:

„Жалко бить: скорняк не купит,

Коль дырявой будет шкура“.

Неужели вас не тронул

Страшной я своей судьбою?»

Он замолк. Тут кот бесхвостый

И с разорванной губою,

Кот, что выдержать способен

Десять поединков кряду,

Кот, что громче всех заводит

Мартовскую серенаду,

Начал речь: «Я буду краток —

Не до слов пустопорожних, —

Сущность дела в том, сеньоры,

Что хозяин мой – пирожник.

С ним живу я месяц. Слышал,

Что предшественников масса

Было у меня; в пирог же

Заячье кладет он мясо.

Если не спасусь я чудом,

Вы устройте мне поминки

И на тризне угощайтесь

Пирогами без начинки».

Тут вступил оратор новый,

Хилый, с голосом писклявым.

Познакомившись когда-то

С неким кобелём легавым,

Вышел он из этой встречи

Кривобоким и плешивым.

«Ах, сеньоры! – обратился

Он с пронзительным призывом. —

То, что вам хочу поведать,

Вы не слышали вовеки.

Злой судьбой определен я

К содержателю аптеки.

Я ревенного сиропа

Нализался по оплошке.

Ах, такой понос не снился,

Братцы, ни коту, ни кошке!

Ем подряд, чтоб исцелиться,

Все хозяйские пилюли;

Небу одному известно,

Я до завтра протяну ли».

Он умолк. Тут замурлыкал

Кот упитанный и гладкий,

Пышнохвостый, на загривке —

Жирные, в шесть пальцев, складки.

Жил давно безгрешной жизнью

В монастырской он трапезной.

Молвил он проникновенно:

«О синклит достолюбезный!

От страстей земных отрекшись,

Я теперь – от вас не скрою —

К сытости пришел телесной

И к душевному покою.

Братие! Спасенья нет нам

В сей юдоли слез, поверьте:

Заживо нас рвут собаки,

Гложут черви после смерти.

Мы живем в боязни вечной

Высунуться из подвала,

А умрем – нас не хоронят,

Шкуру не содрав сначала.

Я благой пример вам подал.

От страстей отречься надо:

Оградит вас всех от бедствий

Монастырская ограда.

Вы пройдете некий искус,

Ознакомитесь с уставом, —

И трапезная откроет

Вожделенные врата вам.

Добродетели кошачьей

Мир не ценит этот черствый.

Хочешь быть блажен – спасайся,

Тщетно не противоборствуй.

Страшен мир, где кошек топят,

С крыш бросают, петлей давят,

Шпарят кипятком и варом,

Бьют камнями, псами травят.

Главное, что угрожает

Гибелью нам, мелкой сошке,

То, что с кроликами схожи

Освежеванные кошки.

Ловкачами и ворами

Нас молва аттестовала:

„Знает кот, чье съел он мясо“,

„Жмурится, как кот на сало“.

А хозяева-то наши

Разве не плутуют тоже?

На сукне ловчат портные,

А башмачники – на коже,

Каждый норовит снять сливки.

Им ли укорять нас, если

Плут указы составляет,

Плут сидит в судейском кресле?

Альгуасил, сеньор мой бывший,

Прятался в чулан, коль скоро

Слышал по соседству крики:

„Караул! Держите вора!“

Братья, следуйте за мною,

Процветем семьей единой…»

Тут собранье всколыхнулось:

Явственно пахнуло псиной.

Миг – и крыша опустела,

Врассыпную вся орава,

Дабы избежать знакомства

С челюстями волкодава.

И шептались, разбегаясь:

«До чего ж ты безысходна,

Жизнь кошачья! И на крыше

Не поговоришь свободно».

«Ты не жалуйся, не плачься,

Прародитель наш Адам:

Ведь жилось тебе вольготней,

Чем теперь живется нам.

Беззаботно, беспечально

От земных вкушал ты благ:

Не было портных, торговцев

И подобных им плутяг.

И тебе подругу жизни

Бог не всучивал, пока

Не пресытился ты вольным

Бытием холостяка.

Ты когда-то за супругу

Должен был ребро отдать,

Нашим женам ребер мало —

Семь бы шкур с мужей содрать.

Ты с женой своей законной

Спал спокойно по ночам,

Нынче только муж задремлет,

Глядь – с женой другой Адам.

Ты в раю не смел касаться

Лишь запретного плода,

А у нас на всё запреты,

Хоть не суйся никуда.

В этот мир явилась Ева

Без мамаши, без отца;

Стало быть, не знал и тещи

Ты по благости творца.

На змею ты в злой обиде —

Дескать, в ней беда твоя,

Но поверь мне, прародитель:

Теща хуже, чем змея.

Та змея вас накормила,

Теща не змее чета:

Съела б вас она обоих

И была бы не сыта.

Будь змеей не черт, а теща,

Сожрала б она весь рай,

От Эдема бы и фиги

Не осталось, так и знай.

Мудры змеи, но добавлю,

Змей отнюдь не понося,

Что еще мудрее тещи:

Теща знает всё и вся.

Тещи подают советы

И зятьям своим твердят:

То не съешь, того не выпей!

Мол, вино и пища – яд.

Теща зятю день скоромный

Превращает в день поста,

А сама телка обгложет

От рогов и до хвоста.

Так что ты на змей не сетуй,

Дорогой сеньор Адам,

Жребий твой не столь уж горек,

Как теперь ты видишь сам.

А сменять змею на тещу

Мог бы ты легко весьма,

Ведь охотников меняться

(И с приплатой) будет тьма».

Так взывал однажды некий

Долготерпеливый зять,

Умоляя провиденье

Тещу в рай скорее взять.

Существо, чье назначенье

Нежным чувствам быть препоной,

Нечто среднее по виду

Меж гадюкой и вороной,

Склеп восторженных мечтаний,

Кладбище любовных писем,

Вечно бодрствующий призрак

С нюхом песьим, зреньем рысьим,

Оборотень черно-белый,

Та, кого уже с рожденья

Называют старой ведьмой, —

Словом, некая дуэнья

Так промолвила, взглянувши

Через переплет балконный

Вниз, где, испуская вздохи,

Ждал безденежный влюбленный:

«Стой, сыночек, хоть три года,

Плачь, вздыхай еще печальней —

Понапрасну: слезы ценят

Разве что в исповедальне.

Коли к просьбам нет подмазки,

Ты не жди мягкосердечья:

Тары-бары без червонцев —

Тарабарское наречье.

Наделенный благородством,

Красотой, отвагой, силой,

Коль при всем при том ты беден —

Грош цена тебе, мой милый.

Не пеняй, что серенады

Остаются без ответа:

Сколь твои ни звонки песни,

Звонче – звонкая монета.

Ты дерешься на дуэлях,

Чувства подтверждая кровью, —

Попусту! Доход с убитых —

Лишь судейскому сословью.

А подарками добудешь

Ты любую недотрогу:

Надо ставить обожанье

На коммерческую ногу.

Раньше верили в посулы,

В обещанья да в рассрочку,

А теперь иное время:

Деньги выложи на бочку.

Коль пусты твои карманы,

Принимай уж без протеста,

Что тебя не замечают,

Будто ты пустое место.

Неимущий – невидимка,

На манер бесплотной тени:

Как его заметишь, если

Ни даров, ни подношений?

Вот богач, куда ни ступит,

Сразу станет общим другом.

Перед ним все двери настежь,

Всё и вся к его услугам.

Говорят, что я когда-то

И сама была девицей;

Но в дуэньях я мужчинам

За обиду мщу сторицей.

Я, чтоб насолить соседу,

Сделалась его женою;

Он скончался от удара,

Не поладивши со мною.

Вдовий я чепец надела

И, по милости господней,

Стала въедливой святошей

И достопочтенной сводней.

Вижу я в любви и дружбе

Только куплю и продажу,

Всех за деньги перессорю

И за деньги все улажу.

Рада я помочь влюбленным,

Но, понятно, не бесплатно.

Жалок мне вздыхатель нищий:

С чем пришел – уйдет обратно.

Бог за слезы покаянья

В райские приимет кущи,

Но Мадрид слезам не верит.

Если плачет неимущий.

Спит сеньора. Полно клянчить!

Не надейся на подачку:

Причитанья голодранца

Девушек вгоняют в спячку».

Выслушал бедняк влюбленный

Речи пакостные эти,

И свое негодованье

Он излил в таком ответе:

«Ах, наемная ты кляча,

Скорпион ты плоскогрудый,

Чертова ты головешка,

Помесь Каина с Иудой!

Знаю я: тому, кто хочет

Совладать с нечистой силой,

Надобны священник с причтом.

Крест, и ладан, и кропило.

Вот вернусь я с крестным ходом,

И от наших песнопений,

Словно рой гонимых бесов,

Сгинет сонмище дуэний».

«Хоть была моя мамаша

Хрупкого телосложенья,

Вышел я живым из чрева,

Чтобы клясть свое рожденье.

В эту ночь луна сияла,

Как червонец, над опушкой;

Если б знала, кто родился,

Стала б ломаной полушкой.

Я родился поздней ночью:

Солнце погнушалось мною;

Тучки тоже это место

Обходили стороною.

Ровно в полночь дело было, —

Так в какой же день недели?

Вторник и среда об этом

Препираются доселе.

Под созвездьем Козерога

Я рожден, и провиденье

Предопределило, чтобы

Стал козлом я отпущенья.

Я не обойден дарами

Прочих знаков зодиака:

Красотой я в Скорпиона,

Поворотливостью – в Рака.

Я родителей лишился,

С ними чуть сведя знакомство!

Уберечь решил господь их

От дальнейшего потомства.

С той поры хлебнул я горя:

Столько видел черных дней я,

Что чернильницей бездонной

Мог бы стать для грамотея.

Каждый час судьбина злая

Шлет мне новую невзгоду:

Коль об пень не расшибусь я,

Так ударюсь о колоду.

Если родственник бездетный

Хочет мне отдать угодья —

Вмиг родится сын-наследник:

Я лекарство от бесплодья.

Слепота на всех находит,

Коль я еду в экипаже,

Но слепец – и тот заметит,

Как ведут меня под стражей.

Может предсказать погоду

Каждый, кто следит за мною:

Налегке я выйду – к стуже,

Потеплей оденусь – к зною.

Если приглашен я в гости,

Дело пахнет не пирушкой,

А заупокойной мессой,

Где гостей обходят с кружкой.

По ночам мужьям-ревнивцам,

Приготовившим дубины,

Чудится во мне соперник, —

Я плачусь за чьи-то вины.

Крыша ждет, чтоб подошел я,

Если рухнуть наземь хочет.

Камень, брошенный в собаку,

Мне, конечно, в лоб отскочит.

Дам взаймы – прощай дукаты,

И притом должник-мерзавец

На меня глядит при встрече,

Будто он заимодавец.

Каждый богатей грубит мне,

Каждый нищий просит денег,

Каждый друг мой вероломен,

Каждый мой слуга – мошенник,

Каждый путь заводит в дебри,

Каждые мостки – с надломом,

Каждая игра – с потерей,

Каждый блин выходит комом.

Море мне воды жалеет,

В кабаке – воды избыток,

Захочу купаться – мелко,

Выпью – не хмелен напиток.

И торговля, и ремесла

Мне заказаны, бог с ними:

Будь, к примеру, я чулочник, —

Все ходили бы босыми;

Если б я вступил, к примеру,

В медицинское сословье —

Воцарилось бы в округе

Поголовное здоровье.

Холостым был – жил я худо,

А женился – стало хуже:

Взял я в жены образину,

Бесприданницу к тому же.

Говорят, что я рогатый;

Будь притом я травоядный,

Мне б ее стряпня казалась

Не такой уж безотрадной.

Не везет мне и в соседях:

Нет покоя даже в спальне —

Чуть рассвет, кузнец с размаху

Бухает по наковальне;

День-деньской без перерыва

Бьет башмачник по колодке;

Ночью выволочку шорник

Задает жене-молодке.

Если я перед сеньорой

От любовной страсти млею —

Или гнать велит монету,

Или гонит меня в шею.

Я зевну – кричат: „Разиня!“

Оброню платок – „Неряха!“

Коль румян я – со стыда, мол,

Если бледен – мол, от страха.

Бархатный камзол надень я —

Люди скажут: „Вот дерюга!“

Возведи я пышный замок —

Молвят люди: „Вот лачуга!“

Если тот, чье домоседство

Всем и каждому знакомо,

Позарез мне нужен – слышу:

„Только что ушел из дома“.

Тот, кто хочет скорой смерти.

Пусть мне посулит подарок, —

Сей же час отыдет с миром

Без бальзамов и припарок.

И, для полноты картины

Рокового невезенья,

Я, ничтожный неудачник,

Встретил вас, венец творенья.

Сто мужчин при вас, все носят

Званье гордое „поклонник“;

Недостойный этой чести,

Я всего лишь подбалконник».

Так взывал к Аминте Фабьо.

Но прелестное созданье

Не имело и понятья

О его существованье.

Я, кто этому младенцу

Прихожусь отцом не боле,

Чем других мужчин штук тридцать.

То есть лишь в тридцатой доле,

Обращаюсь к вам, сеньора,

К цели наших всех усилий —

К лабиринту, в чьих проулках

Сообща мы все блудили.

Получил письмо я ваше;

Прочитавши строчки эти,

Понял, что чадолюбивей

Женщин не было на свете.

«С вас приходится» – читаю

Я в послании сеньоры;

С каждого отца подарок?

Это ж золотые горы!

Согласиться на отцовство?

Чести я такой не стою;

Подписать мне было б легче

Соглашенье с Сатаною

Счета не было, сеньора,

Бравшим вас на щит солдатам;

Войско меньшее, должно быть,

Брало Рим при Карле Пятом.

Пишете, что схож глазами

Я с рожденной вами шельмой, —

Мне сдается, ваши глазки

Разгорелись на кошель мой.

Пишете: ко мне исполнен

Он почтением сыновним

И признать по сей причине

Должен семя я свое в нем.

Все мои черты в ребенке

Знать хочу для пользы дела:

Ведь родитель есть отдельный

Каждой части его тела.

В складчину младенец создан, —

Лишь вооружась ланцетом,

Можно выделить частицу,

Сделанную мной при этом.

Кто с уверенностью скажет

О родившемся парнишке:

«Мой от шеи до колена»,

«Мой от попки до лодыжки»?

Кто вам перечислить сможет

Все, что сделал, по порядку?

Кто признается, что в спешке

Он сработал только пятку?

Нет, такие песни пойте

Евнухам, а не мужчинам:

Те, чтоб силу в них признали,

И осла признают сыном.

Не блещу я красотою,

Есть в наружности пороки:

Я левша, я лопоухий,

Косоглазый, кривобокий, —

Так что пусть меня поджарит

На костре Святая Братья,

Если мальчик добровольно

Кинется в мои объятья.

Постреленок, окрещенный

Двадцать раз по крайней мере,

Выучит ли, как он назван

И в какой крещен он вере?

То-то зрелище на славу

Нам представится во храме,

Если там сойдутся вместе

Все папаши с кумовьями!

Тут предстанет и ученый

Богослов – быть может, сыну

Он от приношений паствы

Предоставит десятину;

Будет и почтенный старец

(Жаль вот – ум зашел за разум) —

Он любой поверит чуши

Даже не моргнувши глазом;

И виноторговец-скряга —

Мысль о собственном ребенке

Побудит его, быть может,

Разориться на пеленки.

Утверждать, что я родитель.

Неразумно и жестоко:

Истину тут распознает

Лишь всевидящее око.

Соучастник – да, пожалуй:

Был за мной грех любострастья, —

Ах, к источнику отрады

Восхотел, увы, припасть я.

Пусть другие ищут гавань.

Мне ж вольней в открытом море:

Ведь когда тебя зачалят,

Век свой будешь мыкать горе.

Но, раз не совсем чужой он

И моей причастен плоти, —

Верю в то, что поприличней

Вы отца ему найдете.

Я не себялюбец черствый,

Общего я не присвою:

Пусть уж для других родится,

Будь зачат он даже мною.

Всем и каждому «отцом» быть —

Это надо быть прелатом;

Мне же честь и в том, что сводне

Прихожусь я сводным братом.

Писано тогда-то, там-то;

Подписи своей не ставлю,

Ибо сочиненьем этим

Вряд ли я себя прославлю.

Не надписываю адрес,

Веря, что письмо, однако,

К вам дойдет: вас в околотке

Знает каждая собака.

Те, кто в погоне за твоим товаром

Способны поднести лишь мадригал,

В ответ не удостоятся похвал,

Неблагодарность заслужив недаром.

Пускай зудят – мол, обрекаешь карам

Ты, как Далила, – что бы там ни врал

Ударившийся в выспренность бахвал,

Ты без даров не соблазнишься даром.

Все те, кто не из Марсова колена,

Тебя к любви лишь золотом склонят,

А нет его, – как ни склоняй колена,

Бессилен шквал стихов и серенад,

Пером не завоюешь Телемсена:

Амур – дитя и лишь подаркам рад.

Слеп Амур, но в наше время,

В том поклясться я могу,

Все увидит, только стоит

Показать ему деньгу.

Кошелек открой – он зрячий,

Душу – слепнет, словно крот.

Ложью, плутнями любого

Ловкача он проведет.

Но теперь мальчишка дерзкий

Пусть нальет в колчан чернил,

У него давно писаки

Перья выдрали из крыл.

От весьма достойной пары

В мир явился сорванец:

Мать, рожденная из пены.

Грязный и хромой отец.

Маму выловил из моря

Сетью некий рыболов

Для трясения кроватей,

Уминанья тюфяков.

Эта славная сеньора

С кузнецом вступила в брак,

Но при этом обожала

За длину мечей вояк.

И сама была предоброй

Кузней: все, кому не грех,

В этом горне жар вздували

И качали этот мех.

Нас любовь дурит, дурманит,

Отнимает ум и честь,

Заставляет все до нитки

На ее алтарь принесть.

Так умильно умоляет

Верить, нежностью слепя,

И душой клянется, чтобы

Душу вынуть из тебя.

Вот ко мне она явилась,

Вздев невинности убор, —

Скрыта платьем лиходейность,

Чист и целомудрен взор.

Хоть в желаниях скоромна,

Принимает скромный вид,

Хочет денег, денег, денег

И надеждою манит.

Честность тут лишь при посулах,

При расчете – плутовство:

Обдирает, словно липку

Верующих божество.

Обещание блаженства

У нее горит в очах —

Я не прочь, коль это даром.

Но за деньги я – монах.

На такие предложенья

Я машу в ответ большой

Сплошь обтянутою кожей

Бородатой булавой.

Но когда богами были

Пауки да мошкара,

Был Амур в великой силе,

То была его пора.

Он изрядно забавлялся,

Превзойдя всех шутников:

Юношей влюблял в скульптуры,

А девиц влюблял в быков.

Двух любовников однажды

В два яйца он превратил

И, одно сварив, глазунью

Из другого сотворил.

Он белянок в мавританок

Превращал, окрасив их

Лица черной шелковицей, —

Как красильщик был он лих.

Одного глупца он сделал

Виноградною лозой,

Даму, что тянулась к гроздам,

Вмиг оборотил скалой.

Но ведь это – только малость

Из Амуровых проказ,

Коль припомнить все, до завтра

Я не кончил бы рассказ.

И дни, и деньги, что терял с тобою,

Оплакиваю я с тоскою.

Марика, просто мочи нету,

Как жаль теперь мне и любой монеты,

Что отдал я тебе своей рукой,

И оплеух, оставшихся за мной.

Покуда ты была моя подруга,

Я думал, ты десятирука,

О трех утробах, шестинога —

Так на тебя тогда я тратил много.

Но ты двурука, ног не боле двух,

Не разнишься ничем от прочих шлюх.

Тобою – я, ты – мною обладала,

Тебя ласкал – ты отвечала,

С тобой сливались мы в объятье,

Но нынче не могу никак понять я:

Какой закон велел, какой судья,

Чтоб ты – за деньги, но задаром – я?

Меня поносишь и клянешь сугубо,

Понеже обломала зубы:

Твои клыки не растерзали

Мне сердце – ведь оно прочнее стали.

Но ты в другом успела, видит бог:

Ты обескровила мой кошелек.

Пока я для тебя сорил деньгами,

Меня снабдила ты рогами.

Небось хотела ваша милость,

Чтоб наше счастье бесконечно длилось?

Голубушка, я больше не дурак,

Дороже поцелуя мне медяк.

Пусть кто другой тебе отныне платит —

Глупцов еще на свете хватит.

Но помни, чтобы стать любимой,

Тебе самой любить необходимо,

Быть преданной и нежной – лишь потом

Тянуться можешь ты за кошельком.

Что ж, ощипала ты меня изрядно —

Все это вышло мне накладно,

Вид у меня весьма унылый, —

Спасибо, хоть ничем не заразила:

Ощипан я, зато не без волос;

Нос натянув, ты сберегла мне нос.

Но признаю, ты мне дала немало,

Ты много меньше обещала.

Отказом ты не обижаешь

И жеребцов отнюдь не объезжаешь —

Нет, ты готова с каждым жеребцом —

Со стариком готова и с юнцом.

Живи себе доходно, беззаботно,

Живи когда и с кем угодно,

Но после родов передышку

Позволь себе хотя б на месячишко.

Но, впрочем, мой невыполним совет:

У потаскухи передышек нет.

Смотрю на вас я и в который раз

Теряюсь, Ана, в этой круговерти, —

То вижу смерть я на цепи у вас,

То вижу вас я на цепи у смерти.

Отдайте лучше мне ее – зачем

Старухе быть на шее у старухи, —

Я с ней, костлявой, досыта поем,

А с вами смерть подохнет с голодухи.

Мне о Тантале вспомнился рассказ:

Как он стоит, наказанный богами,

По грудь в воде, и ветвь, дразня плодами,

Качается пред ним у самых глаз.

Захочет пить – уйдет вода тотчас,

Захочет есть – плод не достать руками;

Средь изобилья стонет он веками,

От жажды и от голода томясь.

В сей притче видишь ты, как, окруженный

Богатствами, терзается скупой, —

Мне ж видится в монашенку влюбленный:

Вблизи плода стоит он над водой,

Но, голодом и жаждой изнуренный,

Лишь иногда дотронется рукой.

Правдивейшее это показанье

О муже, что достоин стать святым;

Пускай спознался он с грешком каким,

Ведь жизнь его – сплошное покаянье.

К жене прикован, нищетой томим,

Он тещины изведал истязанья,

Был шурин у него – как наказанье

И сын – характером не херувим.

Меж кузницей и мастерской каретной

Он обитал; всегда был жизни рад,

Хоть не видал в глаза монетки медной;

Нуждою да несчастьями богат,

Жил мучеником: был женатый, бедный;

Содеял чудо: умер не рогат.