Онлайн чтение книги Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен
LV

Однажды, пробираясь по улице Роше, Жермини увидела у стойки кабачка на углу улицы Лаборд спину какого-то мужчины, — то был Жюпийон.

Она остановилась как вкопанная, потом свернула за угол и, прислонившись к решетчатым дверям распивочной, стала ждать. Свет, падавший из заведения, озарял сзади ее плечи. Придерживая спереди юбку одной рукой, вяло опустив другую, Жермини не двигалась, словно теневая статуя у придорожной тумбы, В ее позе была какая-то страшная решимость ждать — терпеливо, неколебимо, вечно. Прохожих, кареты, улицу она видела смутно, словно издалека. Перед ней стояла, дремотно опустив голову, запасная лошадь, которую впрягали в омнибус всякий раз, когда нужно было подниматься в гору, — белая, неподвижная, измученная кляча; ее голова и передние ноги были залиты светом, падавшим из открытых дверей, — но Жермини не видела даже этой лошади. Над городом висел туман. Был один из тех грязных, промозглых дней, когда кажется, что с парижского неба на землю льется не дождь, а потоки слякоти. У ног Жермини бурлила вода сточной канавы. Она простояла, не шевелясь, больше получаса, жалкая и в то же время грозная, исполненная отчаяния, сумрачная и безликая фигура — застывшее на сверкающем фоне изваяние Рока, которое Ночь поставила у входа в Кабак.

Наконец Жюпийон вышел. Жермини, скрестив руки на груди, преградила ему дорогу.

— Где мои деньги? — сказала она. Судя по выражению ее лица, у нее не осталось ни совести, ни веры в бога, ни страха перед жандармами, судом, эшафотом — ничего.

Насмешка застряла в горле у Жюпийона.

— Твои деньги? — переспросил он. — Твои деньги… они не пропали… но нужно время. Сказать по правде, у меня как раз сейчас маловато работы. Я ведь давно продал мастерскую, ты об этом, наверно, знаешь. Но через три месяца обещаю тебе… Ну, расскажи, как ты живешь?

— Негодяй! Попался наконец! Думал, сумеешь удрать от меня? Несчастье мое, это ты сделал меня такой, какая я стала, разбойник, вор, мерзавец! Ты…

Выкрикивая это, Жермини наступала грудью на Жюпийона, приближала к нему лицо, толкала его. Она как будто сознательно напрашивалась на удары, тянулась к ним. Наклонившись всем телом к молодому человеку, она кричала:

— Ударь же меня! Какими словами я должна тебя оскорбить, чтобы ты меня ударил?

Жермини уже ничего не соображала. Сама не зная, чего хочет, она только смутно чувствовала потребность быть побитой. Ее охватило безотчетное, инстинктивное желание вызвать Жюпийона на грубость, на жестокость, на то, чтобы он встряхнул ее, побил, причинил физическую боль, страдание, которое заглушило бы то, что стучало у нее в висках. Ей казалось, что только побои действительно положат конец всему. Словно в бреду, она отчетливо видела все, что должно последовать: появление полицейских, участок, полицейского инспектора — того самого инспектора, которому она сможет поведать свою историю, свои несчастья, все, что ей пришлось перенести, вытерпеть из-за этого человека. Жермини становилось легче при мысли о том, что, плача и причитая, она выскажет в потоке слов обиду, отягощавшую ей сердце.

— Побей же меня! — повторяла Жермини, продолжая наступать на Жюпийона, в то время как он старался увернуться от нее и бормотал ласковые слова, точно она была собакой, не узнающей хозяина и норовящей его укусить. Вокруг них начали собираться зеваки.

— А ну-ка, старая пьянчужка, оставь господина в покое. — сказал полицейский, бесцеремонно хватая Жермини за локоть и поворачивая лицом к себе. Прикосновение руки Закона было так оскорбительно-грубо, что у Жермини подкосились ноги. Она чуть не лишилась чувств. Потом ей стало страшно, и она бросилась бежать по мостовой.