Онлайн чтение книги Джимми Хиггинс Jimmy Higgins
Глава V ДЖИММИ ХИГГИНС ПОМОГАЕТ КАЙЗЕРУ

I

Джимми Хиггинеследил с крайним неудовольствием за тем, как война, вопреки всем его стараниям, постепенно захватывала Лисвилл. Вот, например, эти самые истории о немецких шпионах. Ну что может быть нелепей! Такая чушь! Когда Джимми слышал их раньше, он подымал рассказчиков на смех, говорил, что они олухи, каких свет не видывал, что им еще нужна соска. Джимми относил истории о немецких шпионах к разряду сказок о домовых, ведьмах и водяных. Но теперь он был совершенно сбит с толку, потому что в городе началась такая шпиономания, какая ему и во сне не снилась! Все почему-то вдруг решили, что «Эмпайр» подожгли германские агенты. Никто в этом даже не сомневался, и не успели потушить пожар, как в подтверждение этой версии уже рассказывали сотни самых различных историй. Будто бы сразу в нескольких местах произошли взрывы и пламя охватило все здание, причем сторож, всего лишь за две минуты до этого проходивший по заводу, увидев, что горит бензин, бросился бежать и едва сам не погиб.

На следующее утро лисвиллский «Геральд», не жалея крупного шрифта, пересказал все эти истории, утверждая, что завод буквально кишит германскими агентами, действующими под видом переодетых рабочих.

За день полиция успела арестовать человек двенадцать немецких и австрийских рабочих — людей, совершенно ни в чем не повинных, или по крайней мере неповинных с точки зрения Джимми, поскольку двое из них были членами местной социалистической организации. Миссис Мейснер услышала от кого-то, что вообще все немцы в городе будут арестованы. Бедная женщина до смерти перепугалась и решила, что муж должен немедленно бежать. Джимми удалось, однако, убедить их, что это наихудший выход из положения, и Мейснер остался. А Джимми целых три дня был нем, как рыба,— невероятный для него подвиг, испытание, более суровое, чем тюремное заключение.

Он думал, что остался навсегда без работы. Но тут он опять-таки недооценил силы, державшие в своей власти его жизнь,— золото, хлынувшее в Лисвилл из России. На другой же день после пожара ему сообщили, что он может явиться на работу, старик Гренич, опасаясь, что машиностроительная компания Хабберда перехватит у него рабочих, нанял всех без исключения, квалифицированных и неквалифицированных, расчищать заводскую территорию после пожара. А через пять дней прибыла на грузовиках первая партия строительных материалов, и началось восстановление завода. Некоторые станки, не очень пострадавшие от пожара, тут же починили, и — что самое поразительное! — уже через две-три недели они работали полным ходом под брезентовым навесом, а тем временем вокруг них росли стены капитального здания. Словом — деловой размах, снискавший Америке

всемирную славу.

Говорили, что старик Гренич даже помолодел: сбросив пиджак и оставшись в одной жилетке, он сам работал по двадцать часов в сутки и ругался еще пуще прежнего. Даже ветрогон Лейси Гренич, его сынок, покинул сверкающие огнями рестораны Бродвея и явился помочь отцу выполнять контракты. Выполнение этих контрактов стало как бы культом в Лисвилле; ажиотаж перекинулся даже на рабочих, и Джимми оказался в положении человека, на которого надвигается морской вал, грозя сбить с ног и унести в открытое море.

II

Издание «Уоркера» пришлось отложить, и вот почему. Когда на другой день после пожара товарищ Мэри Аллен отправилась .разыскивать Джери Коулмена, оказалось, что этот таинственный и щедрый обладатель десятидолларовых билетов исчез. Прошла Целая неделя, прежде чем он снова появился, а за это время произошли новые события и в самой организации и во внешнем мире. Начнем с событий во внешнем мире как более важных. Английский пассажирский пароход, краса и гордость Атлантического флота, со множеством американских миллионеров на борту, без всякого предупреждения был торпедирован немецкой подводной лодкой. Погибло свыше тысячи пассажиров — мужчин, женщин, детей. Весь цивилизованный мир содрогнулся от ужаса. И перейти к обсуждению очередных дел на заседании лисвиллской организации, которое состоялось как раз на другой день вечером, оказалось делом чрезвычайно нелегким:

Все спорили, никто не садился на место.

— Хорошо же должно быть правительство, если по его приказу совершаются подобные преступления. А командир корабля, выполнивший этот приказ? — возмущался товарищ Норвуд, молодой адвокат.

— Германское правительство,— возражал Шнейдер с пивоваренного завода,— сделало все, что могло — в разумных пределах, конечно. Оно опубликовало в нью-йоркских газетах предупреждение, что пароход будет атакован, заранее сняв с себя тем самым ответственность за пассажиров. Но женщинам и детям непременно надо было ехать на пароходе с огнестрельными припасами!

— С огнестрельными припасами?! — воскликнул Норвуд.

Шнейдер протянул ему газету и ткнул пальцем в сообщение, где говорилось, что «Лузитания» везла партию снарядных стаканов.

— Огнестрельные припасы! — фыркнул адвокат.

— А для чего же, интересно, еще могли предназначаться эти самые стаканы, как не для того, чтобы убивать немцев! Весь мир напал на немцев — им поневоле приходится защищаться!

Товарищ Шнейдер и в самом деле производил впечатление человека, на которого напал весь мир. Лицо и шея

его побагровели, и было ясно, что в эту минуту он готов защищаться всем, что попадется под руку.

Неожиданно выступил товарищ Кельн, огромный стеклодув:

— Германское правительство официально заявило, что «Лузитания» была вооружена пушками.

Норвуд в ответ расхохотался, и немцы дружно ринулись в бой: а какие он может привести доказательства, что это не так? Уж не намерения ли британского правительства? Недаром говорят: «Коварный Альбион»!

— Поражаюсь я вам, немцам,— произнес молодой адвокат.— До войны вы на чем свет стоит ругали кайзера, а теперь готовы с пеной у рта защищать его!

А я поражаюсь вам, американцам,— отпарировал Шнейдер,— вы готовы с пеной у рта защищать этого короля Георга. Все газеты Уолл-стрита вопят, что Америка должна вступить в войну, потому что погибло, видите ли, несколько миллионеров!

— Вы, очевидно, забыли, что большинство погибших — рабочие.

— Ха, ха, ха! — рассмеялся товарищ Станкевич.— Оказывается, Уолл-стрит любит рабочих!

Товарищ Мэри Аллен, любившая вообще все человечество, подхватила:

— В самом деле, представьте себе, что рабочие погибли в руднике, при катастрофе, из-за алчности и преступной небрежности хозяина или от какой-нибудь легко предотвратимой профессиональной болезни. Или, скажем, в результате пожара на фабрике — из-за того, что нет запасных выходов. Никто на Уолл-стрите не выразил бы желания немедленно начать войну.

С этим доводом должны были согласиться все социалисты. Все понимали, что гибель «Лузитании» вызвала столько шуму потому, что она затронула интересы привилегированного класса, интересы людей, имеющих вес в обществе, людей, о которых писали в газетах и которым не полагалось терпеть неудобства даже во время войны. И хотя Джимми и был возмущен поступком немцев, поднятая Уолл-стритом шумиха вызывала у него раздражение.

Слово взял молодой Эмиль Форстер — его слушали с напряженным вниманием. По его мнению, обе стороны всегда в чем-то правы, а в чем-то нет. Впрочем, так всегда бывает в спорах. Говоря о погибших английских и американских детях, не следует забывать о миллионах немецких детей, которых английское правительство намерено предать голодной смерти. Вот какой ценой поддерживается британское морское могущество. Кроме того, большая часть средств связи и информации находится под английским контролем. Англичане считают, что они апеллируют к закону, но в сущности это просто обычай, и обычай очень для них удобный. Так, например, английские крейсеры используют свое право обыскивать суда и снимать с них команду, тогда как подводные лодки делать этого, конечно, не могут. Шум, поднятый англичанами по поводу «закона», есть не что иное, как попытка помешать Германии пустить в ход единственное ее оружие. Честно, положа руку на сердце, спросите себя: неужели отправить людей на дно большее преступление, чем предать их медленной голодной смерти?

— Все эти споры о немцах и англичанах,— вмешался Неистовый Билл,— у меня вот где сидят! Да неужели же, ослы вы упрямые, вы не видите, что играете на руку хозяевам? Сидите тут и препираетесь, вместо того чтобы поднимать рабочих на настоящую борьбу.

Маленькая, сухопарая фигурка Станкевича снова пришла в движение: вот почему он ненавидит войну — война разъединяет рабочих. Ничего хорошего о «ей не скажешь.

— Ну, положим, кое-что хорошее о ней можно сказать! — Неистовый Билл, по своему обыкновению, усмехнулся.— Война дала рабочим оружие и научила их обращаться с ним. А что, если в один прекрасный день они обратят это самое оружие в другую сторону и будут сражаться за самих себя?

III

Наконец, товарищ Геррити попытался, как председатель, перейти к текущим делам. После того как был зачитан протокол предыдущего заседания и приняты новые члены, товарищ Мэри Аллен доложила от имени комиссии о том, как обстоят дела с изданием «Уоркера». Деньги были собраны полностью, и первый номер газеты предполагалось выпустить на будущей неделе. Теперь всем членам организации предстоит работать, что называется, не жалея сил, как никогда раньше. Глядя на худенькое, горевшее неугасимой верой лицо Мэри Аллен, все невольно заразились ее воодушевлением.

Все — кроме адвоката Норвуда. После ухода доктора Сервиса он был главным смутьяном, выступавшим в защиту союзников. Норвуд встал и произнес небольшую речь. Он был приятно удивлен, услышав, что деньги собрали так быстро. Но, поскольку его тревожили сомнения, он навел справки. Здесь кроется какая-то тайна. Новая газета, как было только что сказано, должна выступить за проведение забастовки на заводе «Эмпайр», а всем известно, что в настоящее время некоторые враждебные могущественные силы крайне заинтересованы в устройстве забастовок на военных заводах.

В ту же секунду с места вскочил Неистовый Билл.

— Уж не возражает ли товарищ против требований рабочих военных заводов ввести восьмичасовой рабочий день?

— Нет,— ответил Норвуд,— конечно, нет; но если мы хотим бороться в союзе с кем-то, мы, разумеется, должны знать, что представляет собой наш союзник и какие цели он преследует. Я узнал,— все почему-то избегают говорить об этом,— что крупная сумма была внесена каким-то неизвестным лицом.

— Он организатор АФТ[4]Американской Федерации Труда.,— вырвалось у Джимми. От волнения он совершенно забыл о своей клятве соблюдать строжайшую тайну.

— Ах, вот как! — сказал Норвуд.— Как его фамилия? Все молчали.

— А предъявил он свое удостоверение? Опять молчание.

— Я полагаю, присутствующим, как людям, хорошо знакомым с постановкой дела в профсоюзах, должно быть известно, что всякий организатор — если он действительно организатор — имеет при себе соответствующее удостоверение. Если он его не предъявил, надо было по крайней мере обратиться с запросом в его организацию. Был такой запрос сделан?

Опять молчание.

— Я не хочу открыто обвинять кого-либо...— продолжал Норвуд.

— Зачем же,— перебил его Неистовый Билл.— Вы предпочитаете обвинять исподтишка. :

— Я хочу лишь удостовериться, что организация отдает себе отчет в своих действиях. Ни для кого в Лисвилле не секрет, что из какого-то источника к нам исправно поступают деньги для устройства беспорядков на заводе «Эмпайр». Деньги эти, безусловно, проходят длинный путь, прежде чем попасть из рук кайзера в наш город, но будьте уверены: именно его рука направляет эти деньги к конечной цели.

Шум поднялся невероятный. Кто кричал: «Позор! Позор!», кто: «Где доказательства?», а самые «неистовые» орали: «Вон его!» Им давно хотелось отделаться от Норвуда, и случай был как нельзя более подходящий. Но молодой адвокат не сдавался и отвечал ударом на удар.

— Вам хочется доказательств? Хорошо. Но, предположим, нам стало бы известно о тайном заговоре капиталистов уничтожить в нашем городе профсоюзы, а лисвиллский «Геральд» начал бы требовать «доказательств»,— что бы мы тогда подумали?

— Иными словами,— закричал Шнейдер,— вы убеждены в этом лишь потому, что речь идет о Германии!

— Да, я убежден в этом,— ответил Норвуд,— потому что речь идет о том, чтобы помочь Германии выиграть войну. Германия пойдет на что угодно ради этой цели, и тут не нужно никаких особых доказательств. Все вы, немцы, отлично знаете, что это так; больше того, вы гордитесь, хвастаетесь своей энергичной деятельностью!

Вновь раздался крик: «Позор! Позор!», но на этот раз кричала одна Мэри Аллен, ожидавшая, очевидно, что ее поддержит дружный хор голосов, и оставшаяся, к своему смущению, в единственном числе.

Молодой Норвуд презрительно рассмеялся — он отлично знал своих товарищей немцев.

— Ваше правительство продает сейчас в Америке облигации государственного займа. Предназначаются они якобы на поддержку семей раненых и погибших на войне. У нас в городе, как я слышал, облигации тоже покупались. Неужели кто-нибудь серьезно думает, что вырученные деньги достанутся семьям пострадавших?

На этот раз немцы не смолчали.

— Я так думаю! — крикнул товарищ Кельн.

— И я! И я! — поддержали его другие.

— Деньги застревают в Лисвилле,— заявил адвокат,— и идут на устройство забастовок среди рабочих «Эмпайра».

Добрый десяток людей одновременно потребовали слова. Председатель предоставил слово Шнейдеру, поскольку могучий голос пивовара заглушил все остальные.

— Чего собственно хочет товарищ? — загремел он.— Разве он не за восьмичасовой рабочий день?

— Уж не получил ли он денежки от старика Гренича? — крикнул Неистовый Билл.— Или, может быть, он не знает, что Гренич нанимает ловких молодых адвокатов? Не то его рабы взбунтуются и перестанут гнуть спину!

IV

Норвуд подлил масла в огонь, а сам уселся на место и стал молча наблюдать, как разгораются страсти. Напрасно немцы подпускали шпильки — он-де боится сказать откровенно, что организация не должна выступать против требования восьмичасового рабочего дня. Норвуд лишь посмеивался. О нет, он хотел заставить их высказаться, и он добился этого. Оказывается, они не только готовы работать на кайзера! Они готовы брать у него за

это деньги!

— Брать у «его деньги? — воскликнул Неистовый Билл.— Да я ради социалистической пропаганды взял бы деньги у самого дьявола!

Тогда заговорил своим прочувствованным, мягким голосом старый Герман Форстер. Если кайзер в самом деле расходует деньги на подобные цели, то скоро он, разумеется, убедится в бесполезности своих затрат. Не надо забывать, что в Германии тоже есть социалисты...

Кто-то язвительно засмеялся.

— Уж эти мне прирученные социалисты!—сказал товарищ Клодель, ювелир из Бельгии.— Революционеры, нечего сказать! Тише воды, ниже травы. Кормятся из рук кайзера да распространяют в окопах свою литературу—правительственную пропаганду! Рассказывайте об этом кому угодно, только не бельгийцу!

Итак, европейская рознь внесла раскол и в лисвиллскую организацию. На одной стороне оказались немцы, австрийцы, русские, евреи, ирландцы и пацифисты по религиозным соображениям, на другой — два англичанина-стеклодува, француз-официант и несколько американцев, которые кончили колледж или же 'имели другие подобные слабости и потому подозревались в снобизме и пристрастии к Джону Булю. А основная масса, не примыкавшая ни к той, ни к другой фракции, в полной растерянности прислушивалась к спору, тщетно стараясь разобраться в хаосе мнений.

Нелегкая это была задача для простых людей — таких, как Джимми Хиггинс. Иногда на них находило настоящее отчаяние. Ведь на один и тот же вопрос можно взглянуть с тысячи разных сторон, и у каждого нового собеседника еще более веские доводы, чем у предыдущего. Конечно, все сочувствовали Бельгии и Франции. Но, с другой стороны, все ненавидели британский правящий класс. Это был настоящий враг,— враг, известный еще со школьной скамьи. Да и знали этого врага лучше всех других — неожиданно разбогатевший американец, желая пустить пыль в глаза своим ближним, непременно начинает одеваться во все английское, нанимает английскую прислугу, подражает дурным английским манерам. Для среднего американца слово «английский» значит «привилегированный»: это культура правящего класса, это установленный порядок вещей, это все то, против чего он восстает! Германия же по сравнению с другими нациями была своего рода союзом Индустриальных Рабочих Мира — все ее затирали, и только теперь она стала выбираться на дорогу. И потом немцы ни секунды не дремали: они все время старались объяснить, почему они поступают так, а не иначе, интересовались, каково о них мнение. А англичане — те, черт их возьми, важно задирают нос, и наплевать им на то, что другие о них думают.

Кроме того, на немцев работала сила инерции, а инерция — важный фактор в жизни любой организации. Немцы просто хотели, чтобы американские социалисты продолжали автоматически двигаться в прежнем направлении. К тому же весь аппарат социалистов рассчитан на это движение — наперекор всем силам земным или небесным. Чтобы Джимми Хиггинс отказался от требования повысить заработную плату и установить восьмичасовой рабочий день? Не на такого напали! Для каждого здравомыслящего человека ясно, что именно так ответил бы Джимми Хиггинс.

V

С другой стороны, надо оказать, что уже самая мысль о возможности очутиться на содержании у кайзера ошеломила Джимми. Традиции социалистического движения являлись, правда, немецкими традициями, но то были антиправительственные традиции: кайзер представлялся Джимми каким-то воплощением дьявола, и если бы он хоть на минуту подумал, что выполняет желание кайзера, он больше бы и пальцем не шевельнул. Да и потом он понимал, как пострадает их дело, если возникнет подозрение, что социалисты ведут пропаганду на деньги кайзера. Что, если, например, о сегодняшнем споре узнает «Геральд»— и как раз теперь, когда общественное мнение так взбудоражено гибелью «Лузитании»?

Дебаты продолжались около часа. Наконец, Норвуд внес предложение поручить комиссии по изданию «Уоркера» произвести тщательное расследование источников поступлений и отказаться от денег, внесенных не социалистами или людьми, не симпатизирующими социализму. Здравый смысл, наконец, восторжествовал: даже немцы голосовали за это предложение. Пожалуйста, пусть расследуют! Социалистическому движению нечего скрывать, его репутация всегда была и остается незапятнанной!

Товарищ Клодель предложил избрать в члены комиссии товарища Норвуда, но радикалы были решительно против. Опять вспыхнул спор. Радикалы считали, что предложение является оскорбительным: оно ставит под сомнение честность всей комиссии.

— Да и потом,— съязвил англичанин Бэггс,— вдруг Норвуд и вправду что-нибудь обнаружит?

Джимми Хиггинс и его единомышленники были против предложения — не потому, однако, что они боялись каких-то разоблачений, а потому, что можно было вполне, по их мнению, положиться на такого спокойного, рассудительного человека, как их руководитель. Геррити сумеет поддержать честь движения, никого против себя не восстанавливая и не создавая сумятицы.

В результате расследования деньги, полученные от Джери Коулмена на издание «Уоркера», были без звука возвращены ему, а недостающую сумму немедленно собрали немцы — члены организации. Они считали, что весь инцидент подстроен, что это просто попытка помешать агитации в пользу забастовки. Их мало беспокоили разговоры о «немецком» золоте; зато когда дело касалось влияния русского золота, щедро раздаваемого, как им было известно, старым Эйбелом Гречичем,— тут уж они глядели в оба. В данном случае они были готовы стянуть потуже пояса и выкроить кое-что из своего и без того скудного заработка, лишь бы «стремление к социальной справедливости росло и крепло» в Лисвилле.

Все кончилось тем, что, отказавшись от денег кайзера, организация продолжала выполнять его желания — только бесплатно. Не очень удачное решение вопроса, но ничего лучшего Джимми пока не мог придумать.

VI

Вышел первый номер «Уоркера» с передовой статьей Джека Смита во всю первую страницу, призывающей рабочих завода «Эмпайр» использовать обстановку и организованно заявить о своих правах. Восемь часов на работу, восемь часов на соч, восемь часов на развлечения — таков был лозунг, выдвинутый товарищем Смитом.

«Геральд» и «Курир» пришли в ярость: в их заповеднике появился браконьер. Обе газеты сосредоточили огонь всех своих орудий на «германской пропаганде». «Геральд» узнала и напечатала статью о том, что произошло в социалистической организации, поместив портрет Неистового Билла, этого «Чудовища Запада», а также интервью с ним, в котором он высказался за войну с капиталистическим классом любыми средствами—вплоть до наждака в подшипниках и вколачивания медных гвоздей в фруктовые деревья!

«Геральд» считала, что отношение социалистов к «нечистым деньгам»— сплошное лицемерие. Просто-напросто немцы, члены местной организации, берут немецкие деньги и, пропуская их через свои священные персты, превращают в деньги «социалистические». Однажды на заседании Норвуд намекнул на это, и теперь немецкие товарищи обвинили его в том, что он предал их движение капиталистической прессе. И снова вспыхнул ожесточенный спор. Молодой адвокат рассмеялся в ответ на обвинение. Неужели они думают, что можно брать эти самые немецкие деньги и никто в Лисвилле об этом не узнает?

— Значит, по-вашему, мы берем немецкие деньги, да? — рявкнул Шнейдер. Он, Шнейдер, требует ответа, да, ответа. Но адвокат, вместо того чтобы ответить прямо', рассказал небольшую притчу. Однажды он увидел дерево, вросшее могучими корнями глубоко в землю. Каждый крохотный корешок способен, как известно, всасывать воду. Возле же дерева стоял человек и щедро поливал землю; вода просачивалась к корешкам, и каждый корешок, естественно, тянулся к воде.

— И вы еще спрашиваете,— сказал Норвуд,—досталось ли хоть сколько-нибудь воды дереву?

Этот-то вопрос и послужил яблоком раздора. Горячие головы не желали слушать всякие тонкости: Норвуд обвиняет социалистическое движение в продажности, выставляя противников войны негодяями. Он дает капиталистической прессе оружие против социалистов. Позор! Позор!

— Он провокатор! — яростно крикнул Неистовый Билл.— Вон его, Иуду!

Рядового члена организации, простого, неискушенного человека, вроде Джимми Хиггинса, часто голодавшего, выбивавшегося из последних сил ради того, чтобы нести свет в сознание своего класса, подобные споры очень подавляли и сбивали с толку. Он слышал в них отголоски той национальной ненависти, которая раздирала Европу; он негодовал, что распри Старого Света врываются в жизнь рабочих Америки. Отчего не дают ему попрежнему выполнять свой долг — вести рабочих вперед, к социальному содружеству?

— Оттого,— отвечали товарищи немцы,— что старик Гренич хочет, чтобы американские рабочие трудились на его военном заводе.

С этой мыслью согласилось подавляющее большинство. Они не были пацифистами, сторонниками непротивления — они просто хотели сражаться за рабочий класс, а не за класс хозяев. Они хотели продолжать свое дело, что бы там ни болтали о германских агентах. Джимми Хиггиис был уверен — и он был совершенно прав,— что если бы никаких германских агентов не было, их бы выдумали лисвиллские газеты для того, чтобы в это смутное, напряженное время опорочить агитаторов-социалистов в глазах общественного мнения. Джимми прожил вою свою жизнь в стране, где хозяева угнетали его и морили голодом, а стоило ему сделать попытку облегчить свою участь, как пускались в ход клевета и вероломство. Вот почему он теперь пришел к убеждению, что одна капиталистическая страна стоит другой и что он не даст запугать себя сказками о домовых, драконах, ведьмах и немецких шпионах.