Онлайн чтение книги Житие архиерейского служки
Заговоры и собеседования, доносы и прочее монастырское

Часто бывали у архиерея в покоях консисторский член Иринарх Рудановский и учитель латинского языка Садорский. Вместе с Добрыниным представляли они собою одну компанию.

Садорский называл Рудановского отцом, а Добрынина братом и другом.

Таким образом, получилось, как бы святое семейство.

Садорский был человек опытный и небрежно-льстивый.

Нужно сказать, что, по обычаю, епископ не имеет права подавать прошения о переводе в другое епископство.

Перевести может святейший синод, так сказать, по собственной воле.

Поэтому епископы хлопочут путями окольными.

Все люди севские ждали, когда же наконец уедет епископ Флиоринский.

И вот показал Добрынин Рудановскому письмо, выкраденное у преосвященного.

Письмо было ответное от синодского обер-секретаря Остолопова. Очевидно, епископ просил о переводе, потому что Остолопов подписал следующее:

«Я хотя истинный вашему преосвященству друг, но мое дело по синоду сейчас такое, что услужить вам в рассуждении перемещения не вправе, да и впредь уверять не осмеливаюсь».

Прочтя сие выкраденное письмо, Рудановский послал в синод прошение о переводе его на житье в какой-нибудь малороссийский монастырь.

У Рудановского был брат в синоде, и перевод последовал.

Теперь остался Садорский с Добрыниным.

Добрынин думал, что они будут играть дуэт, но Садорский решил сыграть соло.

Однажды пришел из рощи архиерей мрачный.

Соглядатаи донесли Добрынину, что Садорский имел с епископом свидание наедине.

Архиерей сел в кресло, потер руками бороду, лоб и спросил с досадой и смятением:

– Какие у вас с Иринархом происходили обо мне разговоры?

– Обыкновенные, – отвечал Добрынин.

– А письмо, – возгласил архиерей, – какое письмо ты показывал Иринарху?

Нападение было сделано не врасплох.

Добрынин был воспитан в монастыре и привык держать тайную дружбу даже с крысой, если она имела вход к какому-нибудь схимнику и могла о нем что-либо донести. Поэтому он отвечал с твердостью и сладостью:

– Письмо я показать не усомнился потому, что в нем не было никакого секрета, и мы читали его с сожалением, что другие недостойные архиереи перемещаются, а ваше преосвященство, столь образованием прославленное, не вознаграждается достаточно.

– Нет, неблагодарный, – сказал архиерей, – не тебе меня обманывать. Признавайся во всем, это смягчит твою участь.

Нужно было признаваться, по крайней мере за Садорского, – таково монастырское правило, – а кроме того, нужно было, так сказать, перейти в наступление.

Добрынин произнес:

– Я все, что могу припомнить, донесу чистосердечно. Прошу только терпения меня выслушать.

– Вон все! – крикнул лихой владыка.

– Когда в разговорах наших, – продолжал Добрынин, – доходило до вашего преосвященства, то я и Садорский оба согласны были в том, что вы обидно поступаете с людьми, к вам приверженными. Ругаете вы повсеместно и рукам волю даете даже и при всех людях, отчего натурально подчиненный теряет к вам преданность. Потому мы сердечно желали, чтобы ваше преосвященство получило большей степени епархию, для того чтобы сердце ваше, так сказать, смягчилось, а нам остаться покойными.

– Ба! – крикнул архиерей. – А кто научил тебя этакому красноречию? А терпение где? – еще сильнее гаркнул он.

Тогда, по монастырскому обыкновению, бросился Добрынин архиерею в ноги и произнес:

– Что я всю истину сказал, подтвердит и Садорский.

– А он почему знает? – лукаво спросил архиерей, закрасневшись.

– А он, – отвечал Добрынин, – письмо ваше меня достать подучил и сведения о вас под рукою собирал, он же и смутил душу вашего преосвященства в отношении меня.

– Нет, – отвечал архиерей, – он человек благородный, и тебя истреблю прежде него.

Преосвященный, под видом посещения киевского митрополита, посетил Иринарха Рудановского, которого Добрынин успел обо всем известить.

Иринарх с Добрыниным в речах не разбился. И архиерей утвердился в мысли, что главный враг его Садорский.

Поскучнел Киев во время этого посещения.

Смотрел Добрынин знаменитую лавру, зашел и в бурсу.

Есть многие сельские и иногородние отцы, которые желают видеть сыновей своих учеными, но по бедности не в силах их содержать.

Помощью вкладов щедрых обывателей и помощью монастырей при каждой семинарии устроены просторные избы с печью или с двумя. Эти избы снабжаются от монастыря отоплением и больше ничем.

Избы эти мазаночные, то есть состоят из плетня, обмазанного изнутри и снаружи желтой глиной, и небеленые.

Крыша на них соломенная. Окна круглые.

Здесь живет бурса подаянием и грабежом.

Добрынин, осмотревши это учреждение, решил, что даже жизнь служки у архиерея легче.

Но и эту жизнь бурсаков считали вредной в плане государственном.

Бурса украинская отличалась от бурсы великорусской.

Великорусская бурса состояла из сыновей священников и была, так сказать, лишена всякого значения политического. Бурса же украинская, киевская, состояла из людей разного происхождения. Здесь обучалось и сплачивалось украинское шляхетство, и отсюда люди выходили не только в монастыри.

Поэтому было обращено на бурсу киевскую внимание. И новый киевский митрополит Гавриил Кременецкий занимался русификацией.

Была через два года разрушена деревянная вольная бурса и построена каменная одноэтажная.

Но в нее принимали уже только сыновей священников.

Говорил митрополит, что необходимо порвать связь духовенства с малороссийским гражданством и заключить его в рамки духовного сословия.

Был Гавриил гостеприимен, потому что существовала старая украинская тенденция, Гавриилом не оспариваемая, чтобы и на именины митрополита и на рождество божье подносили Гавриилу шелк, и сахар, и белый хлеб, и лимоны, и сахарные головы.

И только в новый год можно было прийти к Гавриилу без приноса.

Так на это-то место и метил епископ севский, но место это было занято плотно.

Удалось только Флиоринскому пообедать за столом Гавриила Кременецкого.

Тот держался за обедом просто и хвастался своим простецким происхождением.

Был Гавриил Кременецкий сыном войта местечка Носовки, киевского полка. Это должно было, по мнению правительства, смягчить горечь украинцев.

Ел он за столом вяленую рыбу тарань и приговаривал:

– Мать меня с малолетства этою рыбою выкормила.

А потом в разговоре же отодвинул от себя епископ киевский тарелку с оборванными рыбными хвостами и головами и сказал:

– Жил я долго в Питере и привык к тамошним обрядам и обыкновениям. А теперь не знаю; мне ли следовать малороссийским обыкновениям или малороссияне должны приноравливаться к моим питерским ухваткам?

Весь сидящий за столом свято-киево-митрополичий штат, приподнявшись благочестиво и благоговейно, ответствовал в один голос, что весь Киев должен себе за образец взять его святейшество.

После молчания непродолжительного пришлось приподняться и нашему принцу-архиерею.

Видя, что действие уже сыграно и что здесь работают политически и вяленая рыба и питерские ухватки, произнес Кирилл Флиоринский:

– Ваше преосвященство заслужили то у отечества, чтобы себя никоим образом не переделывать.

На этом действие и закончилось.

Невеселым вернулся Кирилл в маленький Севск.

Здесь опять приступлено было к дознанию. Выяснилось, что сам Садорский держал над епископом шпионаж через певчих, которые дежурили у архиерея.

Певчие же обучались у Садорского латинскому языку и, так сказать, находились у него в палочной зависимости.

Садорский был приглашен к столу.

За столом епископ говорил о разных делах, яростно просверливая землю и все встречающееся на ней, но не объясняя, на что его ярость направляется.

В разговоре схватил архиерей графин с водой и ударил его об пол. Брызги воды встали в комнате туманом.

Садорский вздрогнул на своем стуле.

– А, ты дрожишь! – вскричал архиерей. – Следовательно, совесть твоя нечиста. Ты, бродяга, вон из зала! Слуги, гоните его метлами!

Садорский был изгнан, но на другой день извещено было, что при отъезде исхитил Садорский со стены собственноручное епископа предписание с каталогом цен за поставление.

Сделал это по наущению Садорского дьячок Захаров.

Сгоряча приказал епископ Захарова заковать в цепи и отдать в солдаты.

Было это сделано слишком поспешно.

В пост Филиппов пришел от сената и синода приказ – дьячка с воинской службы вернуть, а синоду дать объяснение: по первому пункту – зачем вывесил епископ собственноручные предписания, противоречащие указу о небрании денег за поставление, и по пункту второму – зачем брал епископ вообще взятки?

Оказалось, что Садорский снюхался с орловскими купцами-староверами, которым архиерейский крик надоел.

Уныние и печаль отразились на лице епископа, вызвал он к себе главнейших ябедников: одного Белгородской губернии, другого – Орловской.

Ябедники с ним посовещались и решили, что дело плохо, потому что противник и хитер и богат, а кроме того, можно было брать вдвое, но не нужно было вешать на стену собственноручное предписание.