Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
49. КОРОЛЕВСКИЕ КАРЕТЫ

Ропот и крики вдали, по мере приближения делавшиеся, однако, все торжественней и мощней, заставили Жильбера навострить уши; он почувствовал, как все его тело напряглось и задрожало, словно в ознобе.

Послышались клики: «Да здравствует король!»

В те времена это было еще в обычае.

По площади на храпящих конях в золоченой сбруе и с пурпурными попонами проскакали мушкетеры, тяжелая кавалерия и швейцарцы.

Затем показалась большая, роскошная карета.

Жильбер разглядел голубую ленту, величественно посаженную голову в шляпе. Увидел холодные проницательные глаза короля, перед которым все обнажили головы и склонились в поклоне.

Очарованный, застывший, восхищенный, трепещущий Жильбер забыл обнажить голову.

Жестокий удар вывел его из восторженного состояния, шляпа его слетела на землю.

Он кинулся к шляпе, подобрал ее, поднял голову и узнал племянника горожанина, который смотрел на него со свойственной военным пренебрежительной улыбкой.

— Это что же? — поинтересовался сержант. — Мы не снимаем шляпу перед королем?

Жильбер побледнел, взглянул на шляпу, покрытую пылью, и ответил:

— Я впервые вижу короля, сударь, и, что правда, то правда, забыл его приветствовать. Но я не знал…

— Не знал! — насупившись, возмутился солдафон.

Жильбер испугался, как бы его не прогнали с места, где он так ловко пристроился, чтобы увидеть Андреа; любовь, клокотавшая у него в сердце, пересилила гордыню.

— Простите меня, — сказал он, — я из провинции.

— А, так вы, любезнейший, прибыли в Париж, чтобы завершить образование?

— Да, сударь, — отвечал Жильбер, подавляя ярость.

— Что ж, поскольку вы пополняете свое образование, — сказал сержант, хватая за руку Жильбера, хотевшего было вновь надеть шляпу, — узнайте заодно, что дофину надобно приветствовать так же, как короля, а принцев так же, как дофину, и вообще, следует кланяться каждой карете, на которой изображена лилия. Лилии-то вам знакомы или нужно показать?

— Нет нужды, сударь, — сказал Жильбер, — я знаю, как выглядят лилии.

— И то слава Богу, — пробурчал сержант.

Королевские кареты катили мимо.

Им не было конца. Жильбер следил за ними с такой жадностью, что взгляд его казался бессмысленным. Подъезжая к воротам аббатства, экипажи один за другим останавливались; из них выходили вельможи, принадлежащие к свите; из-за этой процедуры вся вереница карет, что ехали следом, каждые пять минут останавливалась.

Во время одной из таких остановок Жильбер почувствовал, будто сердце ему пронзил пылающий огонь. Он был в каком-то ослеплении, перед глазами все расплывалось, на него напала такая нещадная дрожь, что пришлось ухватиться за ветку, чтобы не упасть.

Дело в том, что прямо перед собой, шагах в десяти, не более, в одной из карет с лилиями, которые сержант велел ему приветствовать поклоном, он заметил ослепительно сияющее лицо Андреа, одетой с головы до ног в белое, словно ангел или привидение.

Он чуть вскрикнул, но, овладев нахлынувшими чувствами, приказал сердцу не биться, а глазам — не отрываясь смотреть на ту, что казалась ему солнцем.

И это ему удалось — так хорошо юноша умел справляться с собой.

Между тем Андреа пожелала узнать, почему остановились кареты, и выглянула из дверцы; осматриваясь, она задержала взгляд своих прекрасных голубых глаз на Жильбере и узнала его.

Жильбер подозревал, что, обнаружив его, Андреа удивится, обернется к отцу, сидевшему рядом с ней в карете, и скажет, кого она увидела.

И он не ошибся: Андреа удивилась, затем обернулась и указала на Жильбера барону, который величественно восседал в королевской карете, украшенный большой красной лентой.

— Жильбер! — вскричал барон, подскочив на месте. — Он здесь? А кто же присмотрит за Маоном?

Жильбер прекрасно слышал эти слова. С преувеличенным почтением он отвесил поклон Андреа и ее отцу.

Этот поклон потребовал от него напряжения всех сил.

— И впрямь! — воскликнул барон, заметив юного философа. — Наш негодник, собственной персоной.

Он так мало ожидал увидеть Жильбера в Париже, что сперва не поверил дочери и даже собственным глазам верил с величайшим трудом.

А лицо Андреа, в которое Жильбер вглядывался с обостренным вниманием, выражало полное равнодушие — по нему лишь облачком скользнуло удивление.

Высунувшись из кареты, барон жестом подозвал Жильбера.

Жильбер хотел было подойти, но его остановил сержант.

— Вы же видите, меня зовут, — сказал юноша.

— Зовут? Кто?

— Вот из этой кареты.

Сержант проследил взглядом, куда указывал палец Жильбера, и увидел карету г-на де Таверне.

— Пропустите, сержант, — сказал барон, — я хочу сказать этому юноше всего два слова.

— Да хоть четыре, сударь, — отозвался сержант, — времени у вас предостаточно: сейчас перед собором произносят приветственную речь, так что вы не тронетесь с места добрых полчаса. Пройдите, молодой человек.

— А ну поди-ка сюда, негодяй, — обратился барон к Жильберу, который нарочно шел не быстрее обычного, — да расскажи, что за случай привел тебя в Сен-Дени, когда тебе надлежит находиться в Таверне.

Жильбер вторично поклонился Андреа и барону и отвечал:

— Я попал сюда не по воле случая, сударь, а по своей воле.

— По своей воле, плут? Да откуда ж у тебя взялась своя воля?

— Всякий свободный человек вправе иметь ее.

— Всякий свободный человек? Вот оно что! А ты, значит, считаешь себя свободным человеком?

— Разумеется, ведь я никому не отдавал своей свободы.

— Ей-богу, забавный прохвост! — вскричал г-н де Таверне, которого взбесила самоуверенность Жильбера. — Значит, ты в Париже… Но как ты сюда добрался, скажи на милость? Каким способом?

— Пешком, — лаконично ответствовал Жильбер.

— Пешком? — с оттенком жалости повторила Андреа.

— Что же ты, интересно, намерен делать в Париже? — допытывался барон.

— Сперва получу образование, затем составлю себе состояние.

— Образование!

— Убежден в этом.

— Состояние!

— Надеюсь и на это.

— А чем сейчас занимаешься? Попрошайничаешь?

— Я — попрошайничаю? — с непередаваемым высокомерием отозвался Жильбер.

— Тогда воруешь?

— Сударь, — отвечал Жильбер с гневом и яростной решительностью, привлекшей на мгновение к этому странному молодому человеку внимание мадемуазель де Таверне, — разве я что-нибудь украл у вас?

— Чем же ты тогда занимаешься, лоботряс?

— Тем же, чем занимается гениальный человек, на которого мне хочется походить хотя бы упорством, — отвечал Жильбер. — Переписываю ноты.

Андреа повернулась к нему.

— Переписываете ноты? — переспросила она.

— Да, мадемуазель.

— Разве вы умеете? — презрительно заметила она таким тоном, каким сказала бы: «Вы лжете».

— Я знаю ноты, а для переписчика этого довольно, — объяснил Жильбер.

— Да откуда ты знаешь ноты, негодяй, черт бы тебя побрал?

— В самом деле, откуда? — улыбаясь, поинтересовалась Андреа.

— Господин барон, я всем сердцем люблю музыку, а мадемуазель каждый день час или два проводила за клавесином. Я, спрятавшись, слушал ее.

— Бездельник!

— Сперва я запоминал мелодии, а потом, поскольку эти мелодии были определенным образом записаны, мало-помалу научился читать их запись.

— По моим нотам! — вскричала Андреа вне себя от возмущения. — Вы смели трогать мои ноты?

— Нет, мадемуазель, я никогда не позволил бы себе этого, — отвечал Жильбер, — но вы оставляли на клавесине ноты, открытые то на одной странице, то на другой. Я их не касался, просто пытался читать: ведь глаза мои не пачкали страниц.

— Вот увидите, — заметил барон, — сейчас этот мошенник объявит нам, что играет на клавесине не хуже Гайдна.

— Наверно, я научился бы, — отвечал Жильбер, — если бы осмелился коснуться пальцами клавиш.

И Андреа невольно второй раз взглянула на это лицо, одушевленное чувством, которое невозможно назвать иначе как страстным фанатизмом мученика.

Но барон, чьему разуму были чужды ясность и спокойная рассудительность его дочери, вновь начал вскипать от ярости при мысли, что юноша прав и что, оставив его в Таверне в обществе Маона, с ним поступили воистину бесчеловечно.

Когда тот, кто по положению ниже нас, доказывает, что мы перед ним виноваты, нам нелегко простить ему эту вину; вот почему, чем больше смягчалась дочь, тем сильнее распалялся барон.

— Ах ты разбойник! — взревел он. — Ты сбежал, бродяжничал, а теперь, когда с тебя спрашивают за твое поведение, угощаешь нас баснями, вроде тех, что мы сейчас услышали! Ну, ладно же! Я не желаю, чтобы по моей вине на королевских улицах толкалось всякое жулье, всякий сброд…

Андреа сделала рукой такое движение, словно желая унять отца: она чувствовала, что подобная несправедливость роняет его достоинство.

Но барон отстранил примиряющую руку дочери и продолжал:

— Я сдам тебя господину де Сартину, и ты, философствующий бездельник, малость отдохнешь в Бисетре[135]Сумасшедший дом и богадельня в окрестностях Парижа..

Жильбер отступил на шаг, нахлобучил шляпу, и бледный от ярости, заявил:

— Господин барон, знайте, здесь, в Париже, я нашел себе покровителей, которые вашего господина де Сартина и на порог к себе не пустят.

— Этого еще не хватало! — вскрикнул барон. — Не желаешь, значит, в Бисетр? Тогда отведаешь хлыста! Андреа, подзовите-ка вашего брата, он где-то поблизости.

Андреа нагнулась к Жильберу и властно произнесла:

— Уходите отсюда, господин Жильбер.

— Филипп! Филипп! — закричал старик.

— Уходите! — повторила Андреа юноше, который молча застыл на месте, словно погруженный в восторженное созерцание.

На зов барона к карете подъехал всадник: это был Филипп де Таверне в великолепном мундире капитана. Молодой человек так и лучился радостью.

— Смотри-ка, Жильбер! — добродушно воскликнул он, узнав юношу. — Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер! Что вам угодно, батюшка?

— Добрый день, господин Филипп, — отвечал Жильбер.

— Мне угодно, — воскликнул бледный от негодования барон, — чтобы ты ножнами шпаги отделал этого мерзавца!

— Да что он натворил? — спросил Филипп, с возрастающим удивлением переводя взгляд с разъяренного барона на неестественно спокойного Жильбера.

— Да уж натворил, натворил! — проревел барон. — Избей его как собаку, Филипп!

Молодой человек повернулся к сестре.

— Скажите, Андреа, что он сделал? Он вас оскорбил?

— Да разве я посмел бы! — воскликнул Жильбер.

— Нет, — отвечала Андреа, — нет, он ни в чем не виноват. Отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, а значит, имеет право идти, куда ему угодно. Отец не желает это понять, поэтому, увидев Жильбера здесь, он возмутился.

— И это все? — удивился Филипп.

— Решительно все, брат, и я не пойму, зачем господин де Таверне так гневается, тем более по такому поводу и особенно сейчас, когда вообще никто и ничто не должно отвлекать наше внимание. Поглядите, Филипп, скоро ли мы поедем.

Барон молчал: воистину царственное спокойствие дочери утихомирило его.

Жильбер понурил голову, подавленный таким пренебрежением. Сердце его точно пронзила молния, в нем шевельнулось чувство, похожее на ненависть. Он предпочел бы принять смертельную рану от шпаги Филиппа или даже жестокий удар его хлыста.

Он едва не потерял сознание.

К счастью, в этот миг приветственная речь закончилась, и кареты снова пришли в движение.

Мало-помалу скрылась из виду и карета барона, а за ней другие; Андреа растаяла как сон.

Жильбер остался один, он готов был разрыдаться, готов был завыть: ему казалось, что он не вынесет тяжести обрушившегося на него несчастья.

И тут на плечо ему легла чья-то рука.

Он обернулся и увидел Филиппа, который спешился, передал поводья своей лошади солдату и теперь, улыбаясь, стоял рядом с ним.

— Жильбер, что же все-таки стряслось? Почему ты в Париже?

Его искреннее, сердечное участие тронуло Жильбера.

— Эх, сударь, — отвечал он, не удержавшись при всем своем нечеловеческом стоицизме от вздоха, — а что, скажите на милость, мне было делать в Таверне? Я умер бы там от отчаяния, забвения и голода.

Филипп вздрогнул: обладая беспристрастным умом, он, как и Андреа, был потрясен тем, что юношу бросили без всяких средств к существованию.

— И ты надеешься преуспеть в Париже, бедный мальчик, без денег, без покровительства, без поддержки?

— Надеюсь, сударь. Покуда есть люди, желающие предаваться безделью, тому, кто хочет работать, вряд ли грозит голодная смерть.

Филипп поразился, услышав этот ответ. Он-то всегда видел в Жильбере просто одного из домочадцев, причем самого никчемного.

— Ты хоть не голодаешь? — спросил он.

— На хлеб я себе зарабатываю, господин Филипп, а больше мне и не надо. Ведь до сих пор я только и слышал попреки, что ем хлеб, который не заработал.

— Надеюсь, мой мальчик, ты не имеешь в виду хлеб, который получал в Таверне. Твои отец и мать верно служили нам, да и ты жил там не без пользы для нас.

— Я лишь исполнял свой долг, сударь.

— Послушай, Жильбер, — продолжал молодой человек, — ты знаешь, я тебя всегда любил, всегда выделял из прочих. Прав был я или нет? Будущее покажет. Твоя нелюдимость казалась мне признаком деликатности, резкость — свидетельством гордости.

— Ах, господин шевалье! — вздохнул Жильбер.

— Поверь, Жильбер, я желаю тебе добра.

— Благодарю вас, сударь.

— Я тоже был юн, как ты, страдал, как ты, от бедности и безвестности. Быть может, поэтому я тебя и понимаю. И вот мне улыбнулась удача — так позволь же, Жильбер, поддержать тебя в предвидении той поры, когда и тебе улыбнется удача.

— Благодарю вас, сударь.

— Скажи, каковы твои планы? Ты слишком горд, чтобы поступить в услужение.

Жильбер с пренебрежительной улыбкой помотал головой.

— Я хочу учиться, — сказал он.

— Но для того, чтобы учиться, нужны учителя, на учителей же нужны деньги.

— Я зарабатываю, сударь.

— Ну что ты можешь заработать, — улыбнулся Филипп. — Каков твой заработок?

— Двадцать пять су в день, а могу и больше — тридцать и даже сорок су.

— Этого только-только хватит на еду.

Жильбер улыбнулся.

— Послушай, может быть, я приступаю к делу неловко, но мне хотелось бы предложить тебе помощь.

— Помощь, господин Филипп?

— Ну да, разумеется. Согласен?

Жильбер не отвечал.

— Мы обязаны помогать друг другу, — продолжал шевалье де Мезон-Руж. — Разве не все люди — братья?

Жильбер поднял голову, и его смышленые глаза задержались на благородном лице молодого дворянина.

— Тебя удивляет такой язык? — спросил тот.

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, — это язык философии, но я не привык слышать подобные речи из уст человека вашего сословия.

— Ты прав, но тем не менее это язык моего поколения. Сам дофин разделяет эти принципы. Ну полно, не будь со мной таким гордецом, — продолжал Филипп, — когда-нибудь ты вернешь мне все, что возьмешь взаймы. Кто знает, может быть, со временем ты станешь вторым Кольбером[136]Кольбер, Жан Батист (1619–1683) — генеральный контролер финансов Франции с 1661 г. Способствовал повышению государственных доходов поощрением промышленности и торговли. или Вобаном?[137]Вобан, Себастьян де (1633–1677) — французский военный инженер, маршал Франции, автор трудов по фортификации, построил три новые и перестроил более 300 крепостей, разработал метод осады и взятия крепостей, руководил осадой и взятием 53 вражеских крепостей.

— Или Троншеном[138]Троншен, Теодор (1709–1781) — швейцарский врач, жил во Франции, вводил прививки от оспы., — сказал Жильбер.

— Будь по твоему. Вот мой кошелек, разделим его содержимое.

— Благодарю вас, сударь, — возразил непоколебимый Жильбер, который, не желая себе в том признаться, был все-таки тронут чистосердечным порывом Филиппа, — благодарю, мне ничего не нужно… но поверьте мне, я признателен вам гораздо больше, чем если бы принял ваш дар.

И, поклонившись пораженному Филиппу, он бросился в толпу и смешался с ней.

Молодой капитан постоял несколько секунд, словно не веря глазам и ушам, но, видя, что Жильбер не возвращается, вскочил на коня и вернулся на свой пост.