Онлайн чтение книги Каменные пациенты Stone Mothers
Глава 13

Лондон решил сегодня предстать перед туристами во всей красе – шпили Вестминстерского дворца сияют золотом на фоне голубого октябрьского неба. Задолго до того, как я выучила имена «Огастес Пьюджин» и «Чарльз Бэрри»[6]Архитекторы парламентских зданий., эти готические очертания были знакомы мне по этикеткам с бутылок коричневого соуса, и прошло много времени, прежде чем я смогла представлять это место без мыслей о свиных отбивных и вареном картофеле.

Вооруженная полиция патрулирует Парламент-сквер и Миллбэнк, но Вход пэров в Палату лордов охраняется до смешного изящно; полисмен в полной парадной униформе сидит в маленькой черной деревянной будке. Я одета в свой самый консервативный наряд – темно-синее платье и туфли-лодочки.

Сегодня мои бриллианты повернуты наружу.

Вестибюль кажется тусклым после яркого уличного света. Благодаря своей работе я осведомлена, что это так называемое публичное место, которое большинство публики никогда не увидит. Сразу после поста охраны атмосфера больше напоминает гардероб старшей школы, чем правительственное учреждение. Лучи солнечного света косыми пыльными полосами падают на стойки-вешалки для пальто и дешевые проволочные «плечики».

Гринлоу ожидает меня, скрестив руки на груди, худая, как рельс, в голубом костюме. Ее светлые волосы все так же образуют идеальный шар вокруг лица, которое изменилось от дерзкого до измученного с тех пор, как мы виделись в последний раз. Она из того исчезающего поколения женщин, которое все еще предпочитает естественное состояние своих волос горячей укладке феном.

Я привыкла ходить на каблуках, но мои колени дрожат, когда я к ней приближаюсь.

– Доктор Теккерей? – Судя по этому обращению, она погуглила. – Очень любезно с вашей стороны прийти так быстро.

Много лет назад ее глаза были голубыми, с одной характерной темно-синей полоской в правой радужке. Теперь же они выцвели с возрастом, приобретя водянистый вид, поэтому темное пятно менее заметно, но годы не смягчили ее голос: она по-прежнему говорит как робот, без интонаций. Она – печатная плата с недостающим чипом.

– Вы очень гостеприимны, – отвечаю я.

– Вам доводилось бывать тут раньше?

– Не доводилось, – говорю я. Я трудилась очень усердно, в Кромер-Холле и потом постоянно, чтобы обрести уверенность в себе в любой ситуации. Я думала, что наконец-то избавилась от недостатков своего воспитания. Однако здесь мои корни снова хватают меня за лодыжки.

– Ну, боюсь, у меня не будет времени на экскурсию. – Гринлоу смотрит на свои часы. – Меня ждут в Палате через полчаса.

Я рада, что мы ограничены во времени. Это избавляет меня от необходимости заполнять паузы нервной беседой, и мы сможем сразу перейти к обмену информацией. Это позволяет мне разговаривать с Гринлоу на ее языке – лаконичном и эффективном.

– Хотите чаю? – спрашивает она насмешливо.

– Хочу. – Кажется, будто я играю в игру «да – нет» из моего детства. Мы идем по коридорам, спроектированным Пьюджином с его маниакальным вниманием к деталям. Узоры на сводчатых потолках кажутся почти живыми. Книжные шкафы вдоль одной стены и картины с переполненными залами заседаний напротив. Я опять вспоминаю, почему на портретах здесь изображены в основном мужчины. Большая часть картин написана в те дни, когда женщины не допускались в Парламент. Вот относительно недавний портрет маслом Маргарет Тэтчер – ее ярко-синий костюм как всплеск цвета среди монохромных мужских. Хелен должна быть где-то там же, другое пятно яркой дамской расцветки, но она не останавливается, чтобы указать на себя.

Никто не обращает на меня внимания, пока я рысью спешу за ней. Она ходит быстрее меня. Тот, кто печется о здоровье так, как она, – вряд ли может позволить себе расслабиться. Память впервые за долгие годы выносит на поверхность ее фотографию на первой полосе во время пробежки – в кроссовках, гетрах, с лентой на голове и при полном макияже – а ведь труп тогда даже еще не успел остыть. Я гоню от себя прочь это воспоминание, пока оно не разлетается на кусочки.

Обеденный Зал пэров – я узнаю его по книгам – богато отделанное красным деревом пространство, увешанное экранами, показывающими дебаты в Палате. На знаменитых скамьях цвета бычьей крови брудастые законодатели дремлют под бормотание докладчика о чем-то «широкополосном». Цифры, для меня бессмысленные, бегут строкой в нижней части экрана.

– Я бы никогда не узнала вас, – говорит Хелен, когда мы усаживаемся за круглый стол с безупречно белой скатертью, и суетливо поправляет бутылочку с уксусом. Я вытряхиваю салфетку из держателя и наконец заставляю себя посмотреть ей в глаза. Что-то проскальзывает между нами прежде, чем мы можем это сдержать, – понимание и ирония. Я один из двух людей в мире Хелен Гринлоу, которые могут расслабиться, сидя напротив нее, как и она со мной. В этом безмолвном общении есть некая темная свобода. Но Хелен моргает, и все исчезает.

Она заказывает чай и лепешки на двоих. Серебряные чайники и китайский фарфор появляются на нашем столе через секунды. Все это изрядно субсидируется из государственного кармана, и в этом заключается еще одна ирония. «У меня есть долг перед общественным кошельком», – сказала она после убийства. Не перед обществом, а перед кошельком.

Эта фраза все говорит о ней; признание, что приходно-расходная книга для нее всегда на первом месте, а люди на втором.

Хелен наливает чай; ни возраст, ни нервы не отражаются на твердости ее рук. Но мои трясутся. Как только официант оказывается вне пределов слышимости, Хелен произносит как бы между прочим:

– Полагаю, вы здесь из-за денег?

Она искренне думает, что мне нужны наличные, и считает, что это и есть причина нашей встречи. Значит, Джесс был прав. Я всегда останусь Марианной Смай из Настеда. Он знал, что я так поступлю? Или – еще хуже:

– Джесс уже обращался к вам?

Ее поднятая бровь говорит лучше нее самой.

– Джесс? От него не было никаких известий.

Значит, его угрозы оказались пустыми. Я не могу позволить ей думать, что пришла сюда без причины, и не могу расслабиться. Я должна действовать, а не реагировать на ее действия.

– Ладно. Ну – у меня-то деньги теперь есть. – Мне хочется объяснить, что у меня есть деньги именно в ее понимании. В виде активов, которым требуется время, чтобы превратиться в наличные. Увы, Джесс прав в отношении меня, если не сказать больше. – Но Джесс решил, что ему нужна очередная порция мяса, и собрался потребовать ее как можно скорее. Вот почему я хотела поговорить с вами. Чтобы добраться до вас раньше него. Если он пока не вышел на контакт – это не займет у него много времени.

Хелен механически моргает:

– Я думала, он хотел похоронить свою связь с Назаретом глубоко в прошлом, для собственного же блага.

Двое мужчин в костюмах шумно усаживаются за соседний столик. Если я могу слышать их, значит, и они могут услышать меня; это делает наш и без того неестественный, закодированный разговор еще более неловким.

– Ну, да. Я говорила ему это. – Теперь я слышу саффолкский акцент в своем голосе: произношу «г’рила», и это проглатывание звуков – единственное, от чего я не могу избавиться. – Если он сорвет крышку – то что помешает всему выйти наружу?

Гринлоу смотрит на мужчин в костюмах, прежде чем ответить, так тихо, что я едва могу расслышать:

– Расследование, конечно же, проводилось. В маловероятном случае, если кто-то заговорит – для нас хорошо, что тело кремировано. – Не только сами фразы конфиденциального содержания, но и та безэмоциональность, с которой она их произносит, повергают меня в молчание. – Однако я понимаю, о чем вы. Я думала, что наша, э-э… договоренность исключает то, что он когда-нибудь снова сделает такую глупость.

Хелен Гринлоу вся состоит из жесткой логики. Словно нашла способ вынести все человеческое в себе за скобки. Я почти завидую ей. Неудивительно, что она так многого добилась. Что сказал бы о ней современный психиатр? Социопатия? Пограничное состояние? Она – противоположность Хонор во многих отношениях, вся анализ и контроль; там, где Хонор – чистая импульсивность. Хонор – это другой тип сверхчеловека, слишком много эмоций, содержащихся в одной душе. Хелен же не трогает ничто, кроме собственных достижений.

– У него в голове бродит много мыслей. – Как я могу объяснить все эти запутанные тонкости, которые Джесс интерпретировал, как предательство? Он прокручивает события в уме до тех пор, пока они не улягутся в рамки его мышления. Для Хелен существуют сила или слабость, долг или пренебрежение им, а не этот водоворот эмоций, остаток наших прежних чувств. – Что вы собираетесь делать? – спрашиваю я. – Вы пойдете в полицию? Потому что если вы так сделаете… я хочу сказать, что это не кончится добром для любого из нас, но… у меня есть дочь. – При этих словах Гринлоу смотрит на меня с удивлением, словно понятие семейной жизни и желание защитить того, кого ты любишь, – некая интересная слабость.

Официант ставит на стол еду. Хелен разрезает лепешку и накладывает сверху толстый слой взбитых сливок, прежде чем ответить.

– Каким образом он может выйти со мной на связь? Чего мне ожидать?

Я отзеркаливаю ее действия, однако кладу свою намазанную лепешку обратно на тарелку. Я понимаю, что не смогу ее проглотить.

– Не знаю, – вынуждена я признать. – Полагаю, так же, как и я, но мы теперь совсем разные люди и живем различной жизнью. Когда-то я могла бы предсказать его поведение, но думаю, что те дни давно прошли. Я сказала ему никуда не лезть. Я бы хотела никогда больше не иметь с этим ничего общего. Пожалуйста, не могли бы вы пояснить, что собираетесь делать? – Даже когда я это произношу, мне интересно – есть ли смысл спрашивать? С таким же успехом я могла бы обратиться с вопросом к одной из статуй в вестибюле.

– Делать? Ну, я заплачу ему, конечно. – Гринлоу слегка пожимает плечами. Моя челюсть отвисает. – Я работала слишком тяжело и слишком долго, чтобы все потерять из-за этого. Я делаю добро. Я нужна людям. – Она выдерживает мой взгляд, хотя мы обе знаем, что она увильнет от любого рода ответственности, даже если одна останется сидеть в правительстве. – А чего вы ожидали? – спрашивает она, и я понимаю, что, конечно, именно этого я и ожидала. – Я уже делала так раньше.

Гринлоу явно может себе это позволить. Деньги не имеют для нее значения. Мне нужно заставить ее увидеть всю важность проблемы, обратить ее внимание на единственное последствие, которое для меня существенно.

– Хонор – моя дочь – у нее… слушайте, мне не нравится выражение «душевное расстройство» и все пересуды, которые приходят вместе с ним, но просто – она больна и невероятно ранима. Она такой человек, о котором нужно заботиться. Она необыкновенный человек, она живет настолько глубокой жизнью, что все причиняет ей боль, это словно занозы в ее пальцах и битое стекло в ногах. И если все откроется – даже случайно, если полиция придет за мной и она узнает… Хонор уже лежала в больнице, она пыталась… – Если я скажу эти слова, слезы хлынут рекой. – Знаете, это было непросто для меня – прийти сюда сегодня. Но я готова сделать все, что угодно, лишь бы защитить Хонор от этого. Как мать, вы знаете, что это такое.

Ничего. Никакой реакции. Я должна была догадаться, что нет смысла взывать к ней на таком основании.

Внезапно я чувствую потребность оправдать свою непростительную роль во всем этом.

– На этом бы все и закончилось. Я никогда не прощу сама себя, знайте. Мне было всего семнадцать, и я понятия не имела, к чему все это приведет, и я… – Мой голос дрожит, но я не стану плакать перед ней. Я хочу сказать «была бедной», однако произнести эти слова язык не поворачивается, и тогда я говорю: – И мне было голодно и чертовски холодно[7]Помимо прямого контекста – это фраза из анекдота про то, как судили грабителя банков..

«Хол’на» – мне кажется, что последнее слово эхом разносится по залу. Лицо Хелен маловыразительно. Почему ее должны волновать мои оправдания? Она никогда не оправдывалась.

Электронный звонок заставляет меня подпрыгнуть.

– Ах, – произносит она. – Мне пора возвращаться к работе. Я провожу вас к выходу.

Я показала себя уязвимой перед ней и получила сталь в ответ. На что я надеялась? На что-то вроде «сестринства»?

– Все будет в порядке? – спрашиваю я почти умоляющим голосом.

– Спасибо, что уделили мне время, доктор Теккерей.

Я выхожу, моргая и щурясь от осеннего солнца. Семья китайских туристов просит сфотографировать их; телефон, который отец вручает мне, той же модели, что и мой, но после пяти попыток у меня получается только несколько размытых изображений ног.

– Простите, – я возвращаю его обратно в их руки. Ехать на метро не к лицу, и я ловлю такси, чтобы вернуться на Ливерпуль-стрит. Река справа от меня, и водитель бубнит, что мы проезжаем набережную, храм, Монастырь черных монахов, до тех пор пока речная дорога не заканчивается и здания не вздымаются по обе стороны, закрывая от меня небо.

Я понятия не имею – сделала я все лучше или хуже.