Онлайн чтение книги Куросиво Kuroshio
Глава V

1

Барышня, ведь граф ждет вас, идите же скорее! – к Митико, задыхаясь, подбежала старая служанка.

Прошло уже полчаса, как уехала госпожа Сасакура с детьми. Но Митико все еще стояла на берегу пруда и, обрывая лепестки камелий, бросала их в воду. Тиё, окончательно растерянная, и пес Нэд молча смотрели на эту картину.

– Тиё-сан, ты-то что же? Ведь тебя же послали за барышней?

– Да я ее уговаривала, а она не идет!

– Ах, беда, беда, да и только! Надо было постараться уговорить… Барышня! Нехорошо капризничать… Извольте тотчас же вернуться в дом вместе с няней…

Митико продолжала стоять неподвижно, непрерывно отрывая и бросая в воду лепестки цветов.

Между отцом и Митико давно уже установилась молчаливая вражда. Эта вражда началась чуть ли не с той самой поры, когда Митико стала входить в разум и разбираться в окружающем. Часто бывает, что девочки особенно льнут к отцу, а матери питают особую привязанность к сыновьям, но Митико с первых же дней любила одну только мать, к отцу же всегда была равнодушна. Граф давно уже испытывал к жене нечто вроде ревности из-за Митико.

В бытность отца послом в латино-американской стране к Митико была приглашена гувернантка, на чьей обязанности лежало заниматься воспитанием девочки. Ото была некая госпожа Мариани, молодая женщина, обладавшая внешностью, достойной служить моделью художнику, и при этом пламенная патриотка, горевшая любовью к родной стране и разделявшая идеи Мадзини. Единственная дочь в дворянской семье, она преодолела огромные трудности, чтобы добиться самостоятельности, скиталась по России, Германии, Франции, общалась с женщинами-социалистками, анархистками и придерживалась передовых взглядов не только в политике, но и в женском вопросе. Услышав, что в доме японского посла ищут гувернантку к дочери, она сама предложила свои услуги, загоревшись желанием распространить в Японии – этой далекой восточной стране, знаменитой со времен Марко Поло, – самую новую, самую радикальную европейскую идеологию. Она стала заниматься с Митико, но воспитание, которое она давала девочке, не ограничивалось иностранными языками и правилами хорошего тона. Разумеется, впоследствии, по предложению местных властей, была приглашена другая гувернантка, так что госпожа Мариани пробыла у Китагава всего полтора года, не успев посеять многого в головке Митико, которой было к тому же в ту пору всего шесть-семь лет, но все же и то, что было посеяно, не пропало даром. Непонятны были слова госпожи Мариани, недоступны ее речи, но огонь души не нуждается в таких докучных посредниках. Не принимать безоговорочно никакого авторитета, не подвергая его сомнению, всей силой души ненавидеть всякую несправедливость и вероломство, презирать малодушие и слабость, жить своим трудом, своим умом выносить суждение обо всем окружающем – таковы были убеждения госпожи Мариани, и этот дух – по крайней мере какую-то его частицу – ей удалось заронить в сердце Митико. Солома быстро обращается в пепел, ко раскаленный камень остывает нескоро. Митико обладала воспламеняемостью соломы и твердостью камня.

Шли годы, Митико росла. Бесстрашная от природы, она ко всему прислушивалась, все замечала, все оценивала по-своему, размышляла. Поступки отца вызывали в ней возмущение, и она не могла не почувствовать к нему презрение и гнев. Мать, быстро уловившая неприязнь Митико к отцу, без устали твердила ей о долге детей перед родителями, толковала о разном положении мужчины и женщины в обществе, пытаясь подавить и загасить в девочке этот дух протеста, но и сама графиня подчас задавала себе вопрос: так ли уж не права ее дочь? Уговоры матери не помогали. Отец чувствовал скрытую враждебность Митико и бесился в душе. А с позапрошлого года, с тех пор как любовница родила ему сына, он и вовсе охладел к дочери.

– Ну, барышня, полно, полно… Нельзя, нехорошо так капризничать… – уговаривала Митико старая служанка. – Если батюшка разгневается, подумайте, как неприятно это будет мамаше… Ну, пойдемте же вместе с няней…

Последний довод, как видно, возымел действие – бросив ветку, Митико быстрым шагом направилась к дому.

– Постойте, барышня, постойте, подождите минутку! – старая служанка догнала Митико, потуже затянула ей пояс, поправила кимоно. – А ты, Тиё, отведи Нэда да поди посмотри, не вернулся ли отец! – приказала она горничной и вместе с Митико заторопилась к пристройке в европейском стиле, возведенной в недавнее время.

Они поднимались по лестнице, когда до слуха их донесся разгневанный мужской голос: «Негодяйка!» Старая служанка схватила Митико за плечо.

– Барышня, господин сегодня не в духе. Что бы вам ни сказали, перечить нельзя, слышите? – прошептала она.

Яркая краска залила щеки Митико. Сбросив с плеча руку старухи, она распахнула дверь.

2

Навстречу ей вскинул глаза мужчина, одетый в щегольской весенний костюм в светлую клетку; на вид ему можно было дать лет сорок пять, сорок шесть – лоб его уже начал слегка лысеть. Это и был граф Китагава. Он сидел посреди просторной комнаты, застланной красным ковром с черным узором, глубоко погрузившись в мягкое кресло, с сигарой в правой руке, заложив ногу на ногу. Комнатная туфля покачивалась на носке. Глаза у графа карие, сонные, губы тонкие, капризные, как у балованого ребенка, брови густые, – у Митико совсем такие же, – но в очертаниях рта, полускрытого рыжеватыми усами, заметно что-то слабовольное; когда он говорит, видны зубы, покрытые желтоватым налетом – наверное, от курения. Лицо у графа красное – как видно, он уже успел хватить где-то лишнего.

По другую сторону круглого столика сидела, потупившись, госпожа Китагава. При звуке открывшейся двери она подняла голову – лицо у нее слегка раскраснелось, глаза были влажны.

– Мити! Поди сюда! – голос графа звучал хрипло.

Прикрыв за собой дверь, Митико сделала несколько шагов и, остановившись, поклонилась отцу.

– Скверная девчонка!

– Митико, отчего ты не идешь сразу, когда тебя зовут? Когда папа приезжает, нужно все бросить и тотчас же идти поздороваться. Где ты была?

Митико покраснела, но ничего не ответила, в упор глядя на отца. Взгляды их встретились, и граф отвел глаза. Так бывало всегда, когда глаза отца встречались с глазами дочери.

– Все это плоды твоего негодного воспитания, Садако! Мити, за кого ты меня принимаешь, собственно говоря? Я твой отец, понимаешь ты это или нет? Смотри, смотри, опять строит эту злобную мину! Упрямая тварь! – граф ударил кулаком по столу. Лежавшее на столе пенсне подскочило и упало на пол. Дрожащий от гнева голос графа не предвещал ничего хорошего, но Митико, уловившая комизм момента, не могла сдержать улыбки. На ее беду граф заметил это.

– А, вот ты как! Смеешься?! Дрянь! Издеваешься над отцом?! – он в ярости вскочил. Графиня заслонила дочь.

– Господин! Она еще ребенок!

– По-твоему, ребенок может выставлять отца на посмешище?

– Нет, о нет, я вовсе не думала этого… Но ведь ей всего только двенадцать лет… Простите ее, прошу вас… Митико, проси прощения у папы, слышишь? Проси прощения!

Митико, залившись краской до самых ушей, стояла неподвижно с поднятой головой. Ее напряженно-серьезное личико, со сдвинутыми густыми бровями, из-под которых, как черная яшма, ярко сверкали глаза, выглядело не только красивым – в нем было что-то строго-величавое, и граф, против воли пораженный этой непоколебимой твердостью, не зная куда девать внезапно ставшие лишними кулаки, сунул руки в карманы брюк и раздраженно зашагал взад и вперед по комнате.

– Отлично, отлично, можешь не извиняться. Такая упрямая девчонка мне не нужна, так и знай. Чудесные результаты материнского воспитания… Что это – заносчивость или упорство? Да, превосходно, великолепно… – он сердито фыркнул. – Но запомни хорошенько, Мити, теперь не прежние времена, слышишь? Задирать нос, воображать себя благородной, аристократкой – в этом теперь мало прока. Вы обе с матерью начисто просчитались. Вы отстали от эпохи, вот что!

В обществе считалось, что граф Китагава – демократ душою, что он прост и приветлив в обращении с людьми, и граф немало гордился таким о себе мнением. Действительно, он охотно вступал в беседу и с плотником и с садовником, с бывшими своими вассалами разговаривал на «ты» и в этом пункте решительно расходился с графиней, которая в общении с людьми всегда соблюдала строгое различие между высшими и низшими. Правда, некоторые утверждали, что демократизм графа носит несколько односторонний характер, а именно – проявляется только с его стороны, если же собеседник пытался обратиться к нему как к равному, то граф весьма этим оскорблялся. Другие намекали, что мать графа не была законной супругой его отца, а наложницей из мещанок, и вкусы графа демократичны, так сказать, по наследству. Но как бы то ни было, в своем кругу, то есть среди аристократии, граф Китагава славился как человек, склонный к демократизму, и слова «старомодная, высокомерная, отсталая» были у него в постоянном употреблении, когда он бранил жену. Весеннее солнце клонилось к западу, за окном с громким карканьем пролетела стая ворон.

3

– Но как же все-таки прикажете понимать? Такая высокая особа – и вдруг ездила с просьбами… И к кому? К кому! Подумать только – к Фудзисава…

– Я решилась на это потому, что, как я вам уже говорила… Митико, выйди!

Митико не двинулась с места, переводя глаза с матери на отца.

– Отвечай, кто разрешил тебе ездить к Фудзисава?

– Митико, тебе говорят, выйди!

Уловив умоляющий взгляд матери, Митико в конце концов отворила дверь и вышла из комнаты.

– Сопливая девчонка – и туда же… Уже за отца меня не считает… Жена тоже находит лишним хотя бы

спросить у меня совета… – он засмеялся. – Выходит, Китагава уже ни во что не ставят… – он опять засмеялся.

Графиня хорошо знала этот смех. Это был предвестник бури – страшная опасность таилась в нем.

– Но ведь я уже просила вас простить меня… Я действительно совершила большое упущение, не посоветовавшись с вами…

– Слышал я эти речи! Я ушам своим не поверил, когда сегодня мне рассказали об этом… Приезжаю, спрашиваю – и что же? Оказывается, все правда! Чистая правда! Давно известно, что ты добродетельная, святая женщина… Но где же эта твоя святость? В чем твоя хваленая добродетель? Какая наглость, какое бесстыдство – отважиться на такой поступок! Я не ничтожный червяк, имей в виду. Я не идиот! Какая невероятная дерзость! Поставить меня в такое дурацкое положение!.. Знаешь ли, всему надо знать меру! – шагая по комнате, тяжело дыша, со вздувшимися на лбу венами, граф искоса взглянул на жену. Она сидела опустив глаза.

– Брат – аферист, сестра – любовница Фудзисава… – он громко фыркнул. – Добродетельная женщина, имеющая чудесного родственничка! Хороша, хороша, ничего не скажешь! – он разразился насмешливым хохотом, широко раскрывая сверкающий золотыми зубами рот, так что видны стали даже красные десны.

Голос графини дрожал, но черты лица и осанка не изменились, когда она проговорила:

– Господин! Осмелюсь сказать, ваши упреки слишком несправедливы. Ведь я только что так подробно вам все объяснила… Я решилась обратиться к Фудзисава, не спросясь у вас, – в этом, признаю, моя большая, тяжкая вина… Да, я виновата, но… называть меня грязным словом… будто я… будто Фудзисава… Я прожила рядом с вами двенадцать лет, так неужели вы не знаете, что я не способна на такие бесчестные поступки? Вы зашли далеко! Говорю вам, вы зашли слишком далеко! Пусть я не разумна, пусть глупа, но оскорблять мою женскую честь… Это низко! – графиня опустила голову, заглушив черным шелковым рукавом рыдания, рвущиеся сквозь крепко стиснутые зубы.

На лице графа, злобно глядевшего на белоснежный затылок и склоненную шею жены, которая, отвернувшись, стояла у задрапированного белыми занавесками окна, появилось смешанное выражение любопытства, беспокойства и удовольствия, какое бывает у озорника-мальчишки, наблюдающего за страданиями пойманного животного.

– Плачь, плачь… Может быть, какой-нибудь дурак попадется на эту удочку… Подумать только, я поселил ее в отдельном доме, а ей, оказывается, это на руку… Ни словечком не обмолвившись законному мужу, сама, по собственному своему усмотрению, отправляется к такому субъекту, как Фудзисава… Или за двенадцать лет, что ты прожила со мной, ты никогда не слыхала, что все они – Фудзисава, Киносита – самые ненавистные мне люди? К этому негодяю, к этому выскочке… И кто? Кто?!. Подумать только – графиня Китагава смиренно является с прошением… И хотя бы поехала вдвоем с кем-нибудь – нет, одна! Да разве этому можно найти оправдание?!

Гнев нарастал с каждой минутой, усиливался с каждым шагом. Граф, словно ткацкий челнок, сновал взад и вперед по комнате, сплетая вокруг жены непроницаемую ткань обвинений.

– Твой брат марает мою честь, теперь ты позоришь меня. О каком бы важном вопросе ни шло дело – разве слыхано такое?! И к кому?! К кому?.. К Фудзисава! Ты нанесла мне самое тяжкое оскорбление, какое только можно представить! Ты, верно, принимаешь меня за дурака. Не мудрено, что даже Мити насмехается надо мной. Все это твоих рук дело!

4

– Значит, сколько бы я ни просила у вас прощения, вы не хотите выслушать и понять меня?

– По-твоему, можно позволять себе что угодно, лишь бы потом просить прощения?

– О нет, поверьте я далека от подобных мыслей… Я молю вас, снова и снова молю простить меня за то, в чем я действительно виновата… Но ваши обвинения слишком несправедливы… Кто скажите, представил вам все это в таком свете?

– От кого бы я ни услышал, тебя это не должно интересовать… Хочешь знать, кто? Изволь, скажу. Слышал сегодня в одном доме ст Китадзима.

– От Китадзима? От этой… Киёко?

– Ну да, разумеется. Что тут удивительного?

– Слова такой женщины…

– Замолчи! Может быть, ты воображаешь, что оправдаешь себя, если станешь чернить других? Да, Китадзима не такая старомодная женщина, как ты. О ней говорят? В обществе всегда о чем-нибудь говорят… Обо мне тоже злословят, будто я неподобающе веду себя… Знаю, все знаю… Люди – глупцы, они глухи и слепы. Безмозглые невежды! Да, у Китадзима есть кое-какие недостатки, но она умная женщина, с ней можно поговорить, такие женщины нужны в нынешние времена. И уж во всяком случае ты ей не чета… Разве ты женщина? Ходячая святоша, вот ты кто такая!

Графиня молчала опустив голову.

– Да, ты старомодна! Ты старомодна так, что дальше некуда! Вечно мрачная, глядеть противно, воображаешь о себе невесть что, строишь из себя ходячую святость… А я терпеть не могу таких святых женщин! Вот потому-то… Потому-то я и заявляю тебе напрямик, что предпочитаю О-Суми. Конечно, она не получила образования и не родилась в семье нищего аристократа, зато душа у нее открытая, честная, не то что у некоторых – с двойным дном. Да, она не из той породы, что строят из себя воплощенную добродетель, а за спиной исподтишка позорят мужа!

Госпожа Китагава продолжала молчать, она стояла с опущенной головой, только мочки ушей у нее пылали, словно огонь.

Граф достал сигару, попытался прикурить ее от настольного хибати, но только разворошил золу и, так и не прикурив, в конце концов с досадой смял сигару и швырнул за окно. Он опять принялся ходить взад и вперед по комнате, потом остановился возле окна, за которым угасал бледный вечерний свет, широко зевнул и прошептал, словно ни к кому не обращаясь:

– Да, нелепо, нелепо… Кажется, я сделал все, что мог, начиная с приданого… Устроил достойные похороны матери… Определил в училище брата… А теперь со мной не находят нужным даже посоветоваться… И после всего этого с добродетельной миной распространяют слухи о том, что муж – распутник, бегают с жалобами к такому типу, как Фудзисава, жалуются ему, что муж – ничтожество… И это называется добродетельная женщина? Да что же это на самом деле! Какой абсурд!.. Несчастный я человек, честное слово!..

– Значит, вы не хотите принять во внимание мои извинения?

– А если не хочу, что тогда?

– Тогда, прошу вас, отпустите меня! – госпожа Китагава подняла голову и решительно взглянула на мужа. Глаза у нее были заплаканы, но голос звучал твердо.

В первый момент граф не поверил своим ушам. Но в следующее мгновенье жилы на его лбу вздулись, губы и подбородок затряслись, и он с ненавистью уставился на все еще прекрасное лицо жены, на пряди волос, выбившиеся из прически и упавшие ей на щеки.

– Дать тебе свободу? Прекрасно, с удовольствием! А получив свободу, пойдешь, наверное, куда-нибудь в хорошее место содержанкой, да? – он захихикал.

– Что вы говорите! – глаза госпожи Китагава метнули молнии сквозь застилавшие их слезы. Губы у нее пересохли, щеки вспыхнули ярким румянцем.

– Я говорю – тебе нужна свобода, потому что есть уже, наверное, подходящее местечко на примете?

– Да, есть.

– И где же это, позвольте узнать?

– В могиле.

Граф расхохотался.

– Вот уж это ваша полная воля!.. Негодяйка! Что ж, топись в речке, туда тебе и дорога!

5

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла горничная, держа в руке конверт, завернутый в кусок лилового шелка; заметив напряженную атмосферу в комнате, она опустила глаза и замялась.

– Что такое? – и голос и взгляд графа не сулил ничего доброго.

– Я принесла письмо…

– Письмо? Дай сюда! – граф протянул руку. Горничная, бросив взгляд на хозяйку, медлила в замешательстве.

– Прошу прощения… Это госпоже…

– Неважно. Дай сюда, говорят тебе!

Испуганная громким голосом графа, у которого был такой вид, словно он готов был наброситься на нее, горничная робко протянула руку со свертком, но все еще не уходила.

– Ну, что там еще?

– Посыльный ждет ответа…

Граф развернул шелковый лоскут. Там оказался большой конверт, надписанный мужским почерком. Повернув конверт обратной стороной, где значился адрес отправителя, граф изменился в лице.

– Хорошо, скажи посыльному, что письмо получено… Да, постой, забери это… Дура! – граф отшвырнул носком туфли шелковый лоскут. Лоскут отлетел к двери. Проворно подхватив его, горничная поспешно удалилась.

Трясущейся рукой граф взял письмо, и, так как толстый конверт не поддавался, он с усилием надорвал его, скрипнув от злости зубами.

Граф развернул письмо, а конверт, перевернувшись в воздухе, упал к ногам по-прежнему стоявшей с опущенной, головой госпожи Китагава. Перед ее глазами мелькнули; выведенные черной тушью иероглифы «Сигэмицу Фудзисава». Кровь волной прихлынула к ее щекам.

На лице графа, в одну секунду пробежавшего письмо глазами, появилось своеобразное выражение не то разочарования, не то успокоения, не то подозрения. Он порвал письмо в клочки, бросил их на пол и снова большими шагами зашагал по комнате.

– Хм, хм… «Поскольку этот вопрос находится в компетенции высшей власти…» Какой важный тон, скажите пожалуйста! Однако хитрая же ты бестия, Садако! Фудзисава пишет, что «понимая твои душевные страдания, постарается что-нибудь для тебя сделать…» Замечательно, чудесно! И благодарность за его труды, надо полагать, будет немалая!.. Садако, поедешь в маскарад, передай Фудзисава поклон от меня! – он захохотал.

Казалось, госпожа Китагава окаменела – ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Впрочем, ты, наверное, не совсем поняла, что я имею в виду. В письме сказано, что двадцатого числа ты, наверное, приедешь в маскарад, и граф Фудзисава будет, таким образом, иметь возможность встретиться с тобой и поговорить… – он снова рассмеялся. – Маскарад, маскарад… Маскарад и женщина, замаскированная под святую, – это неплохо придумано… Я тоже, в бытность в Европе, увлекался танцами, но после возвращения в Японию они мне окончательно опротивели… Не хочется даже бывать в Ююкан'е. В обществе, где процветает Фудзисава и Киносита, мне даже танцевать противно. Но тебе, конечно, следует поехать… Впрочем, нет, не смей ездить! Я не позволю тебе больше оставаться в Токио, слышишь? Ты просишь дать тебе развод – нет, развода ты не получишь, ни в коем случае. Поняла? И здесь, в Асабу, я больше тебя не оставлю – тебе ведь здесь, оказывается, раздолье. Откуда мне знать, какой очередной фортель ты умудришься выкинуть? Отправляйся в Нумадзу завтра же, слышишь? Мити я забираю к себе. И пока я не разрешу, ни шагу не смей ступить из Хаконэ. Пусть люди болтают что им угодно!.. Китагава проживет своим умом!..

Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная.

– Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно!

Танака был управляющий графини.

– Его, кажется, еще нет дома…

– Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж.

Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.

6

Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя.

Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату.

Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко.

Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала?

Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли.

Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери.

Графиня задрожала.

– Митико, ты тоже думаешь, что мама – плохая?

Зажав ладонью рот матери, Митико другой рукой изо всех сил обняла ее.

– Митико! – всхлипнув, графиня прижала к себе девочку. – Митико! Завтра… завтра ты поедешь жить к папе… А я… мама уезжает в Нумадзу… Мама должна ненадолго с тобой расстаться…

В слабом свете сумерек мать сквозь слезы увидела, как вспыхнуло белое, словно яшма, личико, на глазах, полных горя и гнева, выступили слезы, и девочка с силой отрицательно затрясла головкой.

– Митико, ты ни в коем случае не должна сердиться на папу… И меня… маму тоже не забывай…

Заглушая плач, рвущийся с губ, Митико уткнула лицо в колени матери, крепко обхватив их руками. Некоторое время графиня беззвучно плакала, склонив голову на плечо захлебывающейся от рыданий девочки, потом глубоко вздохнула и проговорила душераздирающим голосом:

– Митико моя, зачем только ты родилась женщиной? Ступай в монастырь, ступай в монастырь! Если ты выйдешь замуж и будешь страдать, что станет с тобой? Мужчины все нехорошие, все злые… Никогда не выходи замуж, Митико, слышишь? Ступай в монастырь, ступай в монастырь…

В вечернем сумраке, окутавшем комнату, мать и дочь плакали, крепко обнявшись. А за дверью, не решаясь войти, стояла, глотая слезы, старая служанка, держа в руке зажженную лампу.