Онлайн чтение книги Столетний старец, или Два Беренгельда Le centenaire ou les deux Beringheld
ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Искушение Марианины. — Марианина спасает своего отца.  — Она возвращается повидать старца.  — Могущество Столетнего Старца

Мы покинули Марианину в ту минуту, когда исполинского роста старец усадил ее на камень.

— Девушка, — воскликнул он властным замогильным голосом, — так, значит, вы решили покончить счеты с жизнью?

Марианина, растерянно глядя по сторонам, медленно подобрала волосы, рассыпавшиеся по плечам, ибо освободитель резко схватил ее, и тихо спросила:

— А разве мне угрожала опасность?..

— Сторож едва не застрелил вас… Хотя справедливости ради следует сказать, он долго добивался от вас ответа.

— Я не слышала его!.. — отвечала девушка.

По звучанию ее голоса старец, бывший несравненным и ученейшим знатоком великих скорбей, сразу догадался, что несчастная стоит на пороге безумия.

— Дитя, — произнес он, — никто лучше меня не знает, что такое горе. Несчастья — мои вассалы. Осужденный на казнь преступник, юная дева, обезумевшая от любви, отцеубийца, не стерпевший зрелища отцовских страданий, игрок, не пожелавший жить в бесчестье, мать, потерявшая ребенка, бедняга, отчаявшийся и готовый пойти на любое преступление, солдат, смертельно раненный на поле битвы, каждый, кто страдает и жаждет смерти, обретает ее подле меня… Я есмь судия и исполнитель приговора… Без устали брожу я по трущобам, тюрьмам, страшным приютам для умалишенных, вертепам, утопающим в роскоши, задерживаюсь возле смертных одров преступников, и никому не дано обмануть меня… Девушка… ты молода, как первый луч розовоперстой зари, но ты уже страдаешь…

Его мрачные слова напугали Марианину. Луна заливала землю своим серебристым светом; девушка вгляделась в своего странного спасителя, но те черты его, которые ей удалось разглядеть, повергли ее в ужас. Человек этот отличался необычайно высоким ростом, его массивная фигура, скрытая светло-коричневым плащом, своим весом, казалось, отягощала землю. Но более всего ее поразили сверкающие глаза незнакомца. Простодушная Марианина невольно отшатнулась от него и попыталась убежать, но тут же почувствовала, как холодная и высохшая рука старца удержала ее.

— Ты разглядываешь меня, — произнес он, — и вид мой страшит тебя. Но хотя внешность моя действительно не внушает доверия, я обладаю неслыханными возможностями; в моей власти исполнить все, чего ты только ни пожелаешь. Дитя, мои дары можно принять не краснея, ибо я заменяю собой Судьбу и Случай.

По мере того как Марианина прислушивалась к словам незнакомца, ей показалось, что голос его, первоначально скрипучий и резкий, становится все более мелодичным. Змей, некогда явившийся искушать первую женщину, наверняка говорил так же, как это загадочное существо. Пламенеющие очи старца уставились на бледное и чистое девственное чело Марианины, а сам он крепко держал ее руку.

— Слушай меня, дитя, чья жизнь подобна мимолетнему солнечному блику, — продолжал он, — когда ты попытаешься узнать меня поближе, ты поймешь, что перед тобой находится человек, чье могущество равно силе бессмертного божества… и, чтобы доказать тебе свою власть, я готов поведать твою собственную историю.

Марианина вздрогнула; какая-то магическая сила влекла ее к гигантскому старцу, умело направлявшему пристальный взор своих горящих глаз и умеряя их свечение в зависимости от изменения умонастроения Марианины. Не отпуская руку девушки, он внимательно, с дотошностью опытного врача, исследовал каждую черточку ее лица, а затем принялся столь же подробно изучать ее фигуру; видимо, диагноз, поставленный им Марианине, вполне удовлетворил его, ибо строгое и недвижное лицо старца выразило приятное удивление и он довольно улыбнулся своей странной улыбкой.

Казалось, он наконец нашел то, что давно и безуспешно разыскивал. Придав голосу поистине отеческое звучание, он обратился к искушаемой им девушке:

— Бедное дитя, как мне жаль тебя!.. ты любишь, и чувство это является твоей первой и единственной страстью! Но ты несчастна!.. У тебя есть отец, есть семья, но голод и нищета неумолимо сжимают вокруг тебя свои стальные клещи. Ты горда и получила блестящее образование; от этого ты страдаешь и стремишься оборвать свою жизнь!.. Безумная!.. Ты не знаешь, что такое смерть; в отличие от меня, ты не видела сотен людей, испускающих последний вздох. И все они сожалели о жизни, потому что жизнь — это все!..

Произнося эти слова, старик, казалось, вырос еще на десять футов, голос его звучал так убедительно, что Марианина содрогнулась: она окончательно пришла в себя, и теперь справедливость доводов старика поразила ее.

— Ах, — продолжал он, — только расставаясь с жизнью, мы начинаем прислушиваться к суровому голосу разума, понимаем всю суетность наших горестей и печалей. Знай же, когда ты бы стала погружаться в волны Сены, захлебываться от холодной воды, тебя бы непременно посетила отчаянная надежда, что чья-то сильная рука подхватит тебя и вытащит на берег. Дитя… взгляни на меня, мои седые волосы побелели не за одну зиму, и голова моя отягощена многими знаниями.

Зачарованная, Марианина чувствовала, как ее мрачные мысли тают словно кусок льда под лучами солнца.

— Но что же мне делать? — обратилась она к старцу.

— Жить! — торжественно ответил он; его звучный молодой голос, манящий и загадочный, рвался вперед и увлекал за собой.

— Слушай меня, — произнес старик, — ты хотела умереть? Считай, что ты уже мертва!.. (Марианина вздрогнула.) Ты больше не существуешь, я стану владельцем твоего тела и клянусь тебе, что не сделаю ничего, что могло бы обесчестить тебя. Итак, отныне ты принадлежишь мне! Это значит, что по вечерам, тогда, когда я тебе скажу, ты будешь приходить сюда!.. Я одарю тебя всем, что может дать природа, власть и богатство. Ты станешь королевой, сможешь выйти замуж за своего возлюбленного, увенчать его короной, и за всю эту королевскую роскошь я не требую от тебя иного вознаграждения, кроме как возможности иногда видеть тебя и слышать, как ты просишь у меня позволения жить… Со мной тебе ничего не угрожает. Суди сама, грозит ли тебе опасность, бедное дитя!.. (Последнее слово было произнесено поистине дьявольским тоном.) Мы одни, сторож не покинет свой пост, и прежде чем твои крики долетят до человеческих ушей, я мог бы сделать с тобой все, что угодно; а если тебе кажется, что у меня не хватит сил, — смотри!

И тотчас же, пока Марианина не успела произнести ни слова, он, словно хрупкую статуэтку, схватил ее за талию, поставил хорошенькими ножками на ладонь левой руки, поднял ее на воздух и вытянул руку вперед: прекрасная головка девушки находилась в пятнадцати футах над землей. В течение десяти минут он легко, как игрушку, держал ее на вытянутой руке, а потом аккуратно опустил на прежнее место.

Марианине казалось, что сердце ее вот-вот разорвется от страха.

Исполин явил ей пример нечеловеческой силы, показал свои немыслимые для простого смертного возможности; Марианина была ошеломлена, она не находила слов, чтобы выразить свои чувства: ей чудилось, что она переносится в мир сверхъестественного.

— Теперь ты убедилась, — продолжал старец, — что мой взгляд может убить любого человека, а сила, заключенная в моих руках, равна силе самого смертоносного оружия? Но смотри — волосы мои стали белее снега (и он невыразимо медленно склонил свою огромную голову), лицо состарилось, и кости черепа затвердели; неужели ты считаешь, что столетнему старику еще доступно вожделение? Что он может возбудиться при виде юной красавицы? Приди ко мне, дочь моя, излей на моей груди свои печали, а я, подобно доброму и любящему отцу помогу тебе, утешу тебя и, как отец, буду ласков и нежен с тобой. У меня щедрая рука, я всегда жду случая, чтобы раздать еще толику богатств: сокровища эти принадлежат не мне, но я имею право дарить их. Я иду по земле и исправляю несправедливость, допущенную судьбой, неумолимо караю за преступления и восстанавливаю справедливость, награждаю обиженных и утоляю печаль страждущих, излечиваю неизлечимые болезни и врачую язвы, словом, искупаю последствия вынужденной жестокости множеством благодеяний.

Вкрадчивый медоточивый голос был подобен целебному бальзаму, изливавшемуся в душу Марианины; словно помазанные святым елеем, раны ее затягивались, и девушка внезапно испытала невыразимое удовольствие от пребывания подле этого загадочного существа. Мысли ее путались: она восхищалась этим исполинским человеком, но не могла поверить в реальность его существования. Ей казалось, что она грезит…

— Подумай, девушка, — продолжал царственный старец, казавшийся Марианине каким-то неземным гением.

В самом деле, при взгляде на сидевшего на камне убеленного сединами старца, чья длинная серебристая борода ниспадала ему на грудь, в памяти сразу воскресал образ Оссиана, певца бурь и мрачных демонов тьмы. Старец воздевал руки к небу, и ночная твердь то освещалась звездами, то заволакивалась тучами.

— Подумай, — говорил старец, — земные боги карают отцеубийство, а твой отец, быть может, сейчас умирает, проклиная или призывая тебя! Зато как будет радостно вернуться под отчий кров отягощенной грудой золота, увидеть, как на закате дней своих достойный старец наслаждается всем, что может предоставить нам безбедная жизнь! Он крепко сожмет твою руку, обнимет тебя и воскликнет: «О, дочь моя!..»

От нарисованной старцем картины по щекам Марианины заструились слезы; его прочувствованный голос придавал ей еще большую достоверность.

— И за это я всего-навсего прошу тебя иногда навещать несчастного Столетнего Старца… Дитя мое, ты хотела умереть, так не лучше ли умереть ради спасения отца?

Это ужасное предложение нисколько не испугало Марианину.

— В таком случае, — воскликнул старец, — вот тебе награда!..

При этих словах Марианина в ужасе отшатнулась, но старец, устремив пламень своих глаз и направив всю силу свой воли на лицо молодой женщины, заставил ее вернуться на прежнее место; красавица напоминала голубку, завороженную взором плотоядного змея.

— Девушка, мне понятны твои сомнения, ибо я не только угадываю мысли, зарождающиеся в мозгу любого смертного, но и вижу их. Я предоставил тебе достаточно доказательств дряхлости и юности, силы и слабости, могущества и снисходительности, чтобы ты могла составить представление обо мне. Во мне соединились все противоречия, свойственные человеку, и все, что в нем есть необычного, — разве тебе этого недостаточно? Так неужели в моем присутствии уместно проявлять человеческие чувства? Что означает твое смущение перед тем, кто отрезает от человеческой жизни приглянувшийся ему кусочек, оставляя свою добычу жить дальше? Кто может укротить любую бурю, кто может переместить любую субстанцию человеческого духа, принадлежи она женщине или мужчине, на сотню, тысячу, десять тысяч лье, в то время как плоть его или ее не только останется на прежнем месте и в прежнем временн́ом измерении, но даже не сдвинется с места? Природа подвластна мне — пока еще не полностью, но большая ее часть: я господин ее, мне не препятствуют ни смерть, ни время — я их победил!.. Посмотри на мою состарившуюся голову! Солнце греет ее вот уже более четырехсот лет, и это то же самое солнце, что светило тебе сегодня утром. Можешь считать меня ангелом или демоном, как тебе будет угодно, но подумай хорошенько: ведь ты бы наверняка согласилась принять золото из рук суверена? Так прими же его из рук Вечного!..

Прикованная к месту неведомой силой, после этих слов Марианина ощутила, как память ее, все ее чувства внезапно улетучились словно тени, а сама она впала в состояние, не поддающееся описанию. Она не спала, но любой сторонний наблюдатель сказал бы, что она спит, ибо девушка была так же безмятежна и недвижна, как мы бываем во сне. Ее прекрасные глаза были устремлены в небо, и, когда исполинский старец с серебристыми волосами довел до конца свою пламенную речь, ей показалось, что с небосвода полилась музыка божественных арф. Она видела (хотя воля ее была полностью парализована и она не могла сделать ни единого движения), видела, как старик исчезал — медленно, подобно тающему в безветренный день дыму. Некоторое время глаза Марианины следили за его истончающейся тенью, скользящей в сторону Обсерватории, но скоро бледный призрак окончательно растворился в воздухе.

Марианина слышит бой часов; она хочет бежать, но какая-то непонятная сила удерживает ее на месте. Она смутно помнит, что старик сказал ей: «Подожди меня…» Марианина тщится понять, что ей делать, но неведомая сила сама направляет ее мысль: она продолжает восхищаться старцем, и восторг ее готов длиться вечно! Внезапно в кромешной тьме она замечает громадную светящуюся массу, движущуюся ей навстречу; движения призрака столь медлительны, что от томительного ожидания ей становится больно. Наконец она различает фигуру старца, но тут чей-то голос кричит ей: «Твой отец умирает… беги!..» И со словами «До завтра!» исполин исчезает.

Непривычный звук донесся до ушей дочери Верино. Пробудившись, Марианина, все еще под впечатлением призрака, который, казалось, мог явиться к ней только во сне[21]После того как Марианина поведала генералу Беренгельду о волшебствах той странной ночи, он в своей рукописи сделал пометку, свидетельствующую о том, что к этому времени он овладел всеми знаниями, приобретенными старцем; генерал подтверждал, что знания эти являются достоянием некой издавна известной науки, ведомой еще древним. (Примеч. издателя.) , невольно трет свои утомленные, но как всегда прекрасные черные глаза и в неверном свете луны замечает, как сквозь грубую холстину брошенного старцем мешка блестит золото.

— Отец мой умирает, — произносит она. — Чтобы спасти его, мне надо продать себя…

В памяти ее всплывают странные слова старца, и невольная дрожь пробегает по всему ее телу. Ей страшно! Она берет мешок и, убедившись, сколь он тяжел, с трудом водружает его на камень.

Марианина смотрит на сокровище, и тысячи противоречивых мыслей роятся у нее в голове. Однако стремление скрасить последние дни отца всеми доступными за деньги радостями жизни побеждает все прочие доводы.

— Ведь не враг же старец рода человеческого, — убеждает она себя, — он не какой-нибудь убийца… Лишь бы требования его не заставили меня поступиться моей девичьей честью, лишь бы расплачиваться за это золото пришлось только мне!.. И разве не должно нам поддерживать отцов наших…

С этой мыслью она взвалила тяжелый мешок на свои хрупкие плечи. Внезапно раздаются шаги: Марианина дрожит от страха. Поставив мешок с золотом за камень, она прячется рядом. Кто-то направляется к укрытию Марианины — это женщина; она садится на камень и плачет.

— Друзей больше нет, — всхлипывает она, — и я не осмелюсь вернуться!

Марианина узнает голос Жюли; девушка выходит из своего укрытия, перепуганная Жюли истошно вопит, но, увидев, как ее бледная и изможденная госпожа неверным жестом указывает ей на мешок, облегченно вздыхает и безуспешно пытается поднять его.

Самые ужасные мысли закрадывались в душу Жюли… Сухими от отчаяния глазами она смотрит на свою хозяйку, не зная, бежать ли ей в ужасе прочь или, напротив, остаться и помочь ей отнести сокровище, предназначенное избавить их от неминуемой нищеты, голода и всех сопряженных с ними ужасов. И тут Марианина своим нежным голосом восклицает:

— Жюли, у моего отца будет хлеб!

Возглас этот вывел служанку из состояния оцепенения: внимательно вглядевшись в бледное лицо госпожи, это живое воплощение невинности и страданий, она отбрасывает закравшиеся в ее сердце подозрения и мгновенно краснеет, словно застигнутый врасплох преступник.

Теперь они обе молча созерцают набитый золотом мешок, затем с невероятными усилиями поднимают его и с трудом несут, медленно двигаясь в сторону жилища Верино.

С пугающим равнодушием старик отказался ответить на прощальный взор дочери; подождав, пока дверь за ней захлопнется и вместе с ней исчезнет ее мученический, безысходный взор, Верино тяжко вздохнул. Он уже давно чувствовал зверский голод, но не осмеливался говорить об этом дочери: смерть казалась ему избавительницей, зрение его ослабло, он с трудом передвигал ноги.

— Она не вернется… — шептал он, слушая, как бьют часы.

В одиннадцать часов старик поднялся и, спотыкаясь, отправился по квартире в поисках какой-нибудь еды, чтобы хоть чуть-чуть утолить мучивший его голод.

— Они ничего не оставили, — возмутился он, — просто бросили меня одного!.. Но теперь уж поздно… а если я умру, кто закроет мне глаза?..

Увидев кусок черствого хлеба, он схватил его и принялся жевать. Но тут силы окончательно покинули его, он упал на пол и уже не смог подняться…

— Дочь моя… — время от времени шептал он, — моя дочь!.. Ты ушла… может быть, тебя уже нет среди живых! Боже, как ты исхудала, как измучилась от несчастной любви, столько горя, сколько выпало на твою долю, с лихвой хватило бы на многих. Марианина!.. Дорогая моя Марианина!..

Когда изнуренный и отчаявшийся старик уже был не в состоянии произнести ни слова, вошли Жюли и Марианина.

При виде распростершегося на полу тела отца, его седых волос, рассыпавшихся, словно снег, на черных плитах пола, девушка в ужасе вскрикнула. Открывшаяся ее глазам картина была исполнена мрачного уныния: лампа почти погасла и слабый свет, источаемый дотлевающим фитилем, служил напоминанием о тех крохах жизненных сил, что пока еще тлели в истощенном теле старого отца Марианины.

Забыв про свою ношу, Марианина молитвенно воздела руки к небу, и мешок, никем более не поддерживаемый, тяжело падает на пол; золотые монеты со звоном катятся в разные стороны.

При этом звуке старик очнулся; первые слова его обращены к дочери:

— Дочь моя… я голоден!.. Я умираю!..

Жюли схватила пригоршню монет и с быстротой молнии выбежала за дверь, в то время как Марианина, со слезами на глазах, поднимает отца, осторожно ведет его к креслу и усаживает в него. Но первый же вопрос старика, обращенный к дочери, звучит грозно:

— Откуда это золото, Марианина?..

Вопрос, заданный Верино после того, как он узрел растекшиеся по полу золотые ручьи, лучше всего свидетельствовал о благородстве его натуры: несмотря на страдания и голод, гордый старец, уже стоящий одной ногой в могиле, превыше всего ставил честь.

Отважная Марианина выдержала этот взгляд, ответив на него самой нежной улыбкой, которую богиня невинности когда-либо дарила своим почитателям.

При этом ответе старик привлек дочь к себе и холодеющими губами запечатлел на ее челе отеческий поцелуй.

Жюли вернулась с корзиной, полной всяческой снеди, и начался пир. Служанка и старик отец с жадностью поглощали яства, но Марианина, погрузившись в воспоминания о загадочном незнакомце, которому она была обязана этим золотом, была печальна и ела мало. На лице ее то и дело появлялось выражение ужаса: перед глазами ее стояла фигура исполинского старца.

«Они едят мою жизнь, — стучали слова в голове Марианины, — я больше не принадлежу себе».

Все еще сомневаясь в реальности пережитого ею странного приключения, она пыталась досконально воскресить в памяти события вчерашнего вечера.

— Дочь моя, тебе не весело! Похоже, сейчас ты еще печальней, чем была вчера! Но ты сама видишь — дела наши пошли в гору! Полагаю, это наш банкир решил возместить…

При этих словах Марианина встрепенулась и замерла: ей в голову пришла некая идея относительно способа расплаты с исполинским старцем. Чтобы хоть как-то возместить полученную ею сумму, она решила отдать ему долговые обязательства банкира Верино; если банкир окончательно решит ликвидировать дело, старец сможет получить…

Марианина изо всех сил старалась радоваться вместе с отцом, но одна мысль отравляла ее радость: «Если бы я могла увидеть его!..» — повторяла она про себя, мечтая о Туллиусе.

Когда трапеза окончилась, они сосчитали принесенные Марианиной деньги: сумма равнялась тридцати пяти тысячам фраков.

На следующее утро Жюли побежала выкупать картины.

Вечером Марианина отправилась в Люксембургский сад. По большой аллее медленно прогуливался исполинский старец; прохожие останавливались поглазеть на великана. На этот раз старец был без привычного плаща; костюм его отличался необычайной простотой; его словно отлитый из бронзы лоб и серебристые волосы были скрыты модной в этом сезоне шляпой; очки препятствовали пламени, струившемуся из его глубоко посаженных глаз, вырваться на свободу; сухой костистой рукой он прикрывал рот. Сейчас от прочих людей его отличали только гигантский рост и неуклюжее телосложение. Впрочем, любители поглазеть вполне удовлетворялись малым.

— Дочь моя, — кротко произнес старец глухим голосом, — я ждал тебя…

Направившись к скамейке, он сел, пригласив трепетавшую Марианину последовать его примеру.

Девушка тотчас же ощутила, как в ней пробуждаются почтение к чудесному старцу и желание беспрекословно повиноваться ему. Напрасно пыталась она совладать с этими неизвестно откуда взявшимися ощущениями, переполнявшими ее душу: нечто сама-не-знаю-что-такое, нечто невидимое, неясное, неопределенное неумолимо надвигалось на нее подобно огромной волне, неохватному потоку флюидов, невидимых для глаз, но цепких и липких для души.

А когда старец, взяв руку Марианины, удержал ее в своей руке, странная волна окончательно подчинила себе девушку: рука старца источала ледяной холод, но Марианина не могла высвободиться из нее. Напротив, сама не понимая почему, свободной своей рукой она коснулась второй руки старца и почувствовала невообразимый жар: казалось, ладони его являют собой два противоположных полюса, разделенных тонкой прозрачной линией.

— Дитя, — обратился к девушке старец, — как тебя зовут? Ибо да будет тебе известно, что среди женщин есть одна избранница, к которой я не должен приближаться.

— Меня зовут Эуфразия Мастерс, — ответила Марианина, не подозревая, что, называясь вымышленным именем, совершает гибельную для себя ошибку. Услышав это имя, старец облегченно взмахнул рукой, открыв тем самым свои губы и подбородок. Было еще светло, и Марианина разглядела, что старик необычайно похож на Беренгельда.

Мгновенно в ее памяти всплыло все, что ей когда-либо доводилось слышать о призраке Скулданса-Столетнего Старца, и необоримый ужас вновь закрался в ее сердце, сковал все ее члены.

Настал час, когда сторож закрывал ворота сада; Марианина безмолвно следовала за огромным старцем, направившим свои стопы к тому самому камню, где вчера ночью он рассказывал ей о вещах противоречивых и непонятных.

— Сударь, — обратилась Марианина к своему таинственному провожатому, — вы были так щедры и добры ко мне, что я никогда не сумею достаточно отблагодарить вас за вашу доброту; и все же мне хотелось бы, уповая на вашу добродетель, предложить вам некую сделку; надеюсь, вы одобрите ее.

Один весьма известный банкир по причине банкротства задолжал моему отцу сумму в триста тысяч франков. Сейчас банк, принадлежащий этому человеку, возобновил свои дела; поэтому я хотела бы вручить вам ценные бумаги на ту сумму, которую вы нам столь великодушно дали. Тем самым вы снимете бремя с души моего отца и моей собственной; мы слишком горды, чтобы получать вспомоществование даже от самого суверена: мой отец давно и навсегда поставил владык мира сего в один ряд с простыми гражданами.

Вкрадчиво улыбаясь, старец ответил:

— Превосходно, дитя мое, лучшего я и желать не мог…

Обрадовавшись его согласию, Марианина, довольная, что наконец сможет распрощаться с загадочным исполином, быстро достала искомые бумаги. Но старец, пристально глядя на девушку, схватил ее руку и проникновенным голосом произнес:

— Дочь моя, день окончен, надвигаются сумерки, как же я смогу прочесть ваши бумаги? Хотя Столетний Старец никогда не забирает обратно своих даров, но будь по-твоему: я согласен вернуть реку к своим истокам — положить деньги обратно в свою сокровищницу. Однако для этого тебе придется прийти ко мне во дворец! Там, при свете лампы бессмертия, мы ознакомимся с бумагами, написанными рукой тех, кто живет всего лишь миг. Красавица, ты уже отчаялась выйти замуж за своего любимого, но разве тебе не хочется увидеть его? Свет, озаряющий мой дом, не имеет ничего общего со светом солнечного дня, ибо он является плодом моего всемогущего искусства; в лучах его ты сможешь увидеть своего возлюбленного, где бы он сейчас ни находился. Ты погрузишься в чистые прозрачные сферы мысли, пройдешь сквозь мир воображаемого, этот огромный резервуар, где зарождаются кошмары и тени, что являются умирающим в их предсмертных муках, увидишь арсеналы инкубов и магов; ты войдешь в тень, возникшую без участия света, тень, не имеющую своей солнечной стороны! Ты будешь видеть, но взгляд твой будет лишен жизни! Ты будешь двигаться и в то же время оставаться на месте. И когда Вселенная для тебя опустеет, когда она лишится всех форм, цветов и существ, ее населяющих, когда время остановится, тогда ты увидишь своего любимого!.. И зрение твое не будет зависеть ни от времени, ни от какого-либо иного, противоречащего ему обстоятельства. Засовы темниц, толстые крепостные стены, расстояния, моря и океаны — ты все преодолеешь и увидишь его!

— Но разве все это возможно? — невольно воскликнула Марианина, радуясь обещанной старцем возможностью увидеть Беренгельда.

Старец снисходительно улыбнулся; улыбка его была столь убедительна, что молодая женщина поверила его словам. В ту же минуту ее охватило страстное желание как можно скорей полететь к своему возлюбленному: никогда еще она не испытывала подобного нетерпения. Однако в это же самое время в памяти ее всплыли знакомые ей с самого детства жуткие рассказы о Столетнем Старце, и невинная красавица с детским простодушием сказала сидящему рядом с ней гиганту:

— Когда-то мне говорили, что люди, случайно повстречавшие тебя, исчезали бесследно! Для тех, кого ты хочешь соблазнить, голос твой звучит подобно голосу сирены, зато для остальных раскаты его глухи и устрашающи. Ведь ты — Беренгельд-Скулданс, прозванный Столетним Старцем! Скажи же мне, ты человек или призрак? И… чего ты хочешь от меня?

— Неразумное дитя, — перебил ее странный человек, — замолчи!..

После этих слов он надолго умолк. Затем он коснулся руки юной Марианины, вперил в нее пламенный взор своих горящих глаз и, медленно поднявшись, пошел прочь. Обернувшись, он вместо прощания произнес:

— Так ты придешь завтра ко мне, девушка? Если ты придешь, ты увидишь своего возлюбленного!

Обуреваемая сильнейшим желанием пролить свет на окружившую ее тайну, Марианина шла по улице Фобур Сен-Жак.

— Ведь я же ничем не рискую! — успокаивала она себя…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Видение Марианины.  — Марианина грезит наяву.  — Беренгельд в Париже.  — Спор в кафе «Де Фуа».  — Снова Столетний Старец

Весь следующий день Марианина думала только о радости, ожидающей ее в том случае, если незнакомец сумеет показать ей Беренгельда. В голове ее теснились мириады самых невероятных предположений.

— В конце концов, — убеждала она себя, — разве не должна я пойти к нему и отдать векселя на ту сумму, которую мы ему должны?

Надежда увидеть Туллиуса побуждала ее, воспользовавшись имевшимся у нее благовидным предлогом, отправиться к старцу.

С наступлением темноты Марианина выскользнула из дома и побежала на то место, где она в первый раз встретилась с исполинским старцем. Гиганта еще не было, но ожидание странным образом лишь усиливало ее желание увидеть его. Она испытывала все душевные муки, которые только можно испытывать в ее состоянии[22]Мы попытались более связно и последовательно изложить причудливые рассуждения, противоречивые положения и странные выражения, записанные генералом Беренгельдом по воспоминаниям Марианины. Поэтому за расплывчатость выражений, лакуны в изложении мыслей и все представляющееся невероятным в этом рассказе мы не несем никакой ответственности. (Примеч. издателя.) .

Наконец она услышала медленные тяжелые шаги старца и различила в темноте его сверкающие глаза. Внезапно ее охватило смутное ощущение опасности, она задрожала, и с этой минуты чувство безудержного страха не покидало ее.

Марианина почувствовала, как своими ледяными руками старец сжал два ее пальца; через поры этой ничтожной частицы ее тела внутрь его стали просачиваться некие флюиды, постепенно завладевшие всем ее существом, подобно ночи, исподволь обволакивающей землю. Девушка пытается сопротивляться, но невидимая, несокрушимая сила всей своей тяжестью давит ей на глаза, и они закрываются; Марианина чувствует себя Дафной, облекающейся волшебной корой. Приятное ощущение, безмерное и беспредельное, но осязаемое в каждой своей сладостной частичке, окутало ее, и, утомившись от бесплодной борьбы, она отдалась на милость потоку и упала в изнеможении.

Мозг ее застыл, утратил способность управлять ощущениями и порождать мысли, она перестала чувствовать его работу. Все, что окружало Марианину, все ее существо окуталось мраком; все, что связывало ее с жизнью, отступило в небытие…

Дабы описать свое состояние, девушка воспользовалась сравнением, показавшимся нам излишне простым; однако мы решили привести его, ибо оно наиболее точно предает суть происходившего с ней. Марианина пребывала внутри себя самой: подобное переживание посещает нас в театре теней, когда, погрузившись в кромешную тьму, мы ожидаем, как следом за слабыми проблесками света появятся волшебные видения и перед нашими глазами развернется небывалое, фантасмагорическое зрелище. Мы находимся в комнате, где перед нами натянут холст; можно сколько угодно напрягать зрение, однако все наши усилия напрасны: мы ничего не разглядим. Внезапно полотно освещается слабым светом, и прозрачные причудливые фантомы начинают свою игру, то увеличиваясь, то уменьшаясь, а то и вовсе исчезая, послушные воле ловкого физика.

Но сейчас комнатой этой является мозг Марианины, она смотрит внутрь самой себя и находит там лишь бесцветное небытие… Через некоторое время в углу начинает мерцать какой-то мутный свет, расплывчатый, словно забытый сон… Постепенно свет становится все более и более ярким и реальным, и Марианина, оставаясь на месте, чувствует, как она мчится с невообразимой скоростью; в летящих вокруг нее мерцающих бликах света она замечает старца: он неотрывно сопровождает ее, то исчезая, то вновь возвращаясь в поле ее зрения. Сейчас она видит то же, что видят тени мертвых, и постоянно чувствует его рядом с собой.

Марианина не могла определить, когда именно она потеряла из виду старца, ибо ни одно из явлений человеческой жизни не окружало ее, просто настал миг — и он исчез, а перед ее глазами предстала следующая картина.

Словно под вуалью из тончайшего газа, она увидела незнакомую гостиницу; окна ее выходили на улицу. Над дверью она прочла надпись: «Ванар, трактирщик, принимает путников пеших и конных»; затем она увидела вывеску: «У Золотого Солнца». По грубо сколоченной лестнице она поднялась на второй этаж и сама, без чьей-либо подсказки, ибо никто не видел ее, открыла дверь в нужную комнату; она проходила сквозь тела людей, но никто даже не пошевелился. Войдя внутрь, она бросила взгляд через окно на двор и увидела карету Беренгельда: в ней она заметила оружие; войдя же в комнату, она испустила радостный крик!.. Перед ней был Туллиус, она видела его, но он даже не пошевелился. И Марианина, забыв о том, что она невидима, разрыдалась.

Беренгельд сидел на стуле за грубо сколоченным столом и писал своему управляющему. Приблизившись, Марианина прочла письмо. Туллиус приказывал управляющему сделать все возможное, чтобы отыскать Марианину; также он отправлял ему письма для министра полиции, военного министра и министра внутренних дел, дабы они оказали ему содействие в его поисках. Внезапно послышалась канонада.

Заслышав грохот орудий, Туллиус прекратил писать, встал и большими шагами принялся расхаживать по комнате, восклицая: «Что станет с Францией!.. О, страна моя!.. Но будь что будет, совесть моя чиста, я исполнил свой долг, ради него я оставил Марианину и ее отца…»

— Туллиус, — воскликнула Марианина, — Туллиус!..

Она сжала его в объятиях, но Туллиус продолжал ходить так, словно никто даже не коснулся его. Слезы девушки капали ему прямо на лицо, но он продолжал ходить, не замечая их!.. О, сколь велики были терзания Марианины!

В эту минуту вошел Смельчак и сказал:

— Генерал, пора ехать, враг наступает!

Тут невидимая лампа, освещавшая это фантасмагорическое зрелище, погасла, и Марианина, погрузившись в кромешную тьму, больше ничего не видела. Она вернулась в то непонятное состояние, которое ей довелось испытать перед тем, как увидеть Беренгельда. Она вновь была бесчувственна, словно игрушка в руках неведомого ребенка.

Странное состояние ее продолжалось еще долго, и за это время произошли вещи удивительные и необычные, выходящие за рамки возможного, но воспоминания о них изгладились из ее памяти. Она помнила только о том, как выглядел в ее видении Беренгельд, и о данном ей старцу обещании явиться через четыре дня в одиннадцать часов вечера ко входу в дом, что стоит среди развалин в обширном саду неподалеку от Обсерватории. Она запомнила дорогу в этот дом и вход в него, ибо непременно пообещала туда прийти.

Она смутно припоминала, что, кажется, сильно и долго сопротивлялась, прежде чем дать такое обещание, но в конце концов гигантский старец окутал ее густыми удушливыми испарениями и восторжествовал…

Вчера в десять часов вечера Марианина пришла на обещанное свидание, в одиннадцать последовала за старцем, а в половине двенадцатого уже перенеслась к своему дорогому Беренгельду!.. И вот теперь Марианина просыпается: чувства, обуревающие ее, не поддаются определению. Ей кажется, что сейчас половина одиннадцатого вечера и она все еще находится на Западной улице, неподалеку от Люксембургского сада. А на самом деле уже десять часов утра!.. И она лежит в своей постели, у себя в спальне, в доме своего отца…

Она с трудом открывает глаза и видит у своего изголовья Жюли и Верино. Время, прошедшее с половины одиннадцатого вчерашнего вечера до десяти часов сегодняшнего утра для нее как бы не существовало, от него у нее осталось только два воспоминания.

Она видела Беренгельда и обещала старцу через четыре дня прийти к нему во дворец. Также она понимает, что добровольно поклялась никому не рассказывать о том, что случилось с ней этой ночью. Однако весь день она с трудом удерживалась от того, чтобы не посвятить отца в события, произошедшие с ней минувшей ночью, но невидимая сила удерживала слова, готовые сорваться у нее с уст.

— Ты очень страдала, дочь моя? — были первые слова, обращенные к ней ее отцом.

— Как вы себя сейчас чувствуете, мадемуазель? — подхватила Жюли.

— Что вы хотите этим сказать? — отвечала им удивленная Марианина.

— Врач думал, что ты больше никогда не очнешься, — ответил старик отец. — Вот, смотри, Марианина…

До крайности удивленная, молодая женщина вгляделась в лицо отца и увидела, что глаза его красны и опухли от пролитых слез. Она рассмеялась; ее звонкий смех, свидетельствующий о бодрости духа и здоровье, отнюдь не ободрил старика, а, напротив, ужаснул его. Взглянув на Жюли, Верино заметил, что и на нее этот смех подействовал точно так: они оба решили, что Марианина сошла с ума.

Наконец девушке рассказали, что, когда вчера после полуночи она вернулась домой, глаза ее недвижно смотрели в одну точку, а язык совершенно одеревенел и она не могла вымолвить ни слова. Не отвечая ни на один заданный ей вопрос, она, словно заведенный механизм, разделась и легла в постель: при этом она вела себя так, словно рядом с ней никого не было. Она не заметила даже отца: похоже было, что она просто не видит его. Обеспокоенные ее поведением, Верино и Жюли послали за врачом, тем самым, который только что ушел, заявив, что им следует уповать лишь на чудо, ибо никто не сможет помочь ей справиться с ее болезненным состоянием, доселе не имеющим описания в анналах медицинской науки. Каждый раз, когда врач, Жюли или отец касались Марианины, она издавала тихий жалобный вскрик…

Марианина ничего не поняла из их рассказа, но, к великому удивлению отца и Жюли, встала: она была совершенно здорова.

В это время Беренгельд и Смельчак действительно находились в небольшом городке неподалеку от Парижа. Узнав о событиях в Фонтенбло и об отречении Бонапарта, генерал сел в карету и отправился в Париж.

Беренгельд был в отчаянии: все усилия его по розыскам Марианины и ее отца окончились неудачей; только что он отправил запрос в Швейцарию, дабы узнать, по какой дороге изгнанники возвратились во Францию… и т. п. Но пока мы оставим генерала Беренгельда у него в особняке. Мы также покинем и нежную Марианину, днем и ночью грезящую о своем возлюбленном. Из газет она узнала о прибытии Беренгельда в Париж; однако она поклялась не делать ни единого шага, чтобы встретиться с ним. За время пережитых ею несчастий гордость Марианины болезненно обострилась; но стоит только ей вспомнить о том радостном и счастливом дне, когда Беренгельд вернулся из Испании, как слезы сами струятся по ее щекам.

— Тогда я могла, — уговаривает она себя, — выехать к нему навстречу! У меня был великолепный экипаж, отец мой был префектом, и я была богата!.. Теперь я бедна, мой отец — изгнанник, и, значит, это он должен первым прийти ко мне!

Однажды вечером[23]Скоро вы поймете, каким образом содержание последующего отрывка, который самым естественным образом должен быть помещен именно здесь, стал известен генералу; мы же почерпнули имеющиеся в нем сведения из других рукописей. (Примеч. издателя.) в Пале-Рояле, в кафе «Де Фуа», за двумя стоящими в углу мраморными столиками сидели семь-восемь завсегдатаев; на столах стояли полупустые чашки и блюдечки с забытыми в них кусочками сахару.

— Странно, — произнес маленький человечек, опуская в карман оставшийся сахар, — я бы даже сказал удивительно, что правительство не обратило внимания на столь поразительные вещи: подобные факты заслуживают внимания…

— Сударь, — отвечал человек с бледным лицом, — науке это уже давно известно, и все, что вы полагаете необычным, является всего лишь результатом научных исследований, проведение которых требует умов, способных целиком отдаться изучению природы. В одном из своих трудов я уже давно описал столь поразившее вас явление; я и сам был свидетелем весьма любопытных экспериментов.

В ответ слушатели в количестве пяти человек неодобрительно закачали головами, и победа осталась за маленьким недоверчивым человечком, который тут же воскликнул:

— Фантазии, дорогой мой сударь; я был знаком с Месмером и видел его опыты с чаном! Но это же чистой воды колдовство, как в пятнадцатом веке, когда повсюду расплодились чародеи, изготовлявшие жидкое золото, алхимики, астрологи и прочие так называемые ученые, чьими фокусами пользовались мошенники, чтобы обманывать честных собственников… — Разгорячившись, коротышка продолжал: — Это напоминает мне розенкрейцеров, искавших секрет вечной жизни…

При этих словах высокий старец, с начала вечера еще не вымолвивший ни слова, шевельнулся. Он сидел в том же самом углу на очень низком табурете, отчего ему удалось скрыть свой гигантский рост, и сейчас голова его находилась на одном уровне с остальными собеседниками; шляпу он надвинул глубоко на глаза. Входя в кафе, он сумел смешаться с толпой многочисленных посетителей и остаться незамеченным; теперь же, когда он уже сидел, посетители заведения могли сколько угодно рассматривать его, пытаясь определить его истинный рост: все их усилия были тщетны. Словно спрашивая друг у друга, завсегдатаи переглянулись, неизвестный же, уткнув нос в воротник своего редингота, казалось, дремал над наполовину опустошенным бокалом пунша. Скоро им перестали интересоваться.

Начали обсуждать последние политические события, а когда предмет беседы был исчерпан, вновь заговорили об успехах наук, и среди прочих о достижениях химии, науки, развивавшейся с поистине ужасающей быстротой.

— Неужели есть — вопрошал коротышка-рантье в черном сюртуке, — хотя бы один розенкрейцер или изготовитель золота, астролог или алхимик, внесший лепту в постройку великолепного здания человеческих наук? Зато доверчивостью скольких честных собственников и рантье они злоупотребили!

При этих словах человек с бледным лицом взмахнул рукой, видимо собираясь возразить, но старец повелительным жестом остановил его и повернулся к коротышке-рантье; своим вмешательством молчаливый чужак привлек внимание кружка завсегдатаев, мгновенно притихшего и насторожившегося.

— Сударь, ваше кругленько брюшко выдает в вас того самого собственника, а ваше лунообразное лицо свидетельствует о том, что отнюдь не науки являются основным вашим времяпрепровождением! Признайтесь, что занятия и мыслительные способности некоторых рантье и буржуа, проживающих в этом городе и никогда не выезжающих далее Монтаржи, не выходят за рамки, заданные правилами, принятыми в стенах домов, расположенных в квартале Маре; ведь вы живете именно там, не так ли? И вам нужно вернуться до десяти часов… Так вот, дорогой мой сударь, признайтесь, что вам по меньшей мере опрометчиво рассуждать о науках! Обитатель Маре, погружаясь в бескрайнее море науки, чувствует себя подобно лодочнику в водах Шпицбергена или, точнее, напоминает крысу из басни, что приняла за Альпы кротовый холмик.

При таком начале завораживающие звуки надтреснутого голоса старца привлекли к беседе еще нескольких сторонников наук, пожелавших примкнуть к группе завсегдатаев: удобно устроившись за столом, они принялись слушать незнакомца, не замечая недовольных жестов маленького собственника.

— Сударь, вы осмелились упомянуть розенкрейцеров, а также некую науку, незаслуженно презираемую в настоящее время; вы дерзнули говорить о вещах, вам недоступных, в пренебрежительном тоне, присущем тем, кто сам никогда ничего не открыл. Что же касается розенкрейцеров… разве они не достойны уважения лишь за одно то, что отважились проникнуть в святая святых науки, призванной сделать человеческую жизнь значительно длиннее, почти вечной? За то, что приступили к поискам субстанции, именуемой «жизненным флюидом»?

О, сколь прославится человек, способный открыть его и с помощью определенных приемов сделать свою жизнь почти столь же вечной, как наш мир! Подумать только, ведь ему придется собрать воедино все знания, вспомнить обо всех удивительных открытиях, некогда совершенных нашими предками, упорно, не давая себе поблажек, день за днем исследовать природу, раскрывая очередную великую тайну. Он идет по земле, и ничто не может укрыться от его проницательного взора. Разум его становится хранилищем знаний об окружающих нас природе и людях; ему доступны любые уголки, он побывал во всех государствах: свободный, словно воздух, он с легкостью уходит от преследователей, всюду ему готово надежное пристанище, ему одному ведомы все секреты катакомб, прорытых под городскими улицами. Он то облачается в нищенские лохмотья, то принимает титул угасающего, но древнего рода и разъезжает в великолепной карете; он спасает жизнь праведникам и помогает правосудию покарать злых: такой человек заменяет собой судьбу, он уподобляется Богу!.. Он держит в своих руках все секреты власти, тайны всех государств. Он постиг все религии, всю подноготную великих мира сего, ни один обычай ему не чужд. С заоблачных высот взирает сей долгожитель на земную суету; словно вечное светило, странствует он среди живущих на земле: века идут, а он все живет.

Во время этого монолога старец приосанился, шляпа у него съехала на затылок, и слушатели в замешательстве переглянулись; тем временем старец своей высохшей рукой начал проделывать в воздухе какие-то пассы, обладавшие, совершенно очевидно, неким значением, которое посетители кафе не решались истолковать.

— И неужели вы считаете, — обратился к ним исполинский старец, выпрямляясь, — что такая жизненная цель не стоит некоторых жертв? А если кто-нибудь из вас решился бы посвятить себя этой цели, неужели вы сочли бы его жестоким?

От такого вопроса у собравшихся от страха волосы встали дыбом.

— А если кто-то уже нашел этот жизненный флюид, неужели вы считаете, что он окажется столь простодушен, что тут же поведает об этом миру?.. Он воспользуется им в тишине, таясь от взоров соседей, ибо их век — не более чем секунда вечности; он станет наблюдать за течением реки жизни, не пытаясь превратить ее в озеро. Фонтенель[24]Фонтенель, Бернар Ле Бовье де (1657–1757), французский писатель, прославился своими научно-популярными трактатами. говорил мне, что, если бы ему досталась полная пригоршня истины, он бы покрепче зажал ее в кулаке: такое решение казалось ему справедливым… Вы меня слушаете, сударь? — обратился он к коротышке-рантье. — Так вот, последний розенкрейцер умер в тысяча триста пятидесятом году, это был Алькефалер Арабский, последний магистр ордена: пребывая в подземелье Аквила, он разгадал тайну человеческой жизни, но сам умер, так как не смог укротить пламя, вырвавшееся из его реторты. Как же далеко продвинулась с тех пор наука, идя рука об руку с той наукой, которую вы так презираете, и с подлинной медициной!..

Неожиданно высокий старец умолк; он смотрел на удивленных слушателей с видом человека, поздно заметившего совершенную им ошибку и теперь не понимавшего, почему противник его до сих пор этим не воспользовался. Поняв, что никто не собирается его уличать, старец встал, явив собравшимся весь свой гигантский рост; непомерная величина его пугала и изумляла одновременно; многим показалось, что голова его с массивным, словно отлитым из меди лбом касается потолка. Старец окинул зал грозным взором своих глубоко посаженных огненных глаз, и все, кто там находились, затрепетали от необъяснимого ужаса. Каждому показалось, что над головой его пророкотал гром небесный.

Незнакомец медленно вышел; тому же, кому довелось стать свидетелем его речи, в голову закралась причудливая мысль о сговоре жизни и смерти, пожелавших вместе соорудить эту омерзительную человеческую конструкцию, дабы она принадлежала им обеим. Старец исчез, растаял, словно призрачное видение: в кафе воцарилось изумление.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Генерал разыскивает своего предка.  — Он обнаруживает в кафе полицейского агента.  — Гордость Марианины.  — Роковой день настал

Среди великих событий, происходивших в то время в Париже, случай в кафе «Де Фуа»[25]Мы изменили название кафе, равно как названия городов и имена действующих лиц, упоминаемых в этой странной истории. (Примеч. издателя.) не получил огласки, а посему и не вызвал к себе интереса. Тех, кто о нем рассказывал, осмеяли скептики, и вскоре сами рассказчики стали сомневаться, не были ли они и в самом деле обмануты собственными чувствами, а именно слухом и зрением.

И все же история эта стала известна генералу Беренгельду. В то время все силы генерала были отданы поискам Марианины. Занятие это целиком поглотило его, и образ нежной возлюбленной вытеснил из его сердца образ загадочного старца. Напомним, в сердце Беренгельда не было места половинчатым чувствам, и с того дня, когда после четырнадцатилетней разлуки верная Марианина встретила его при въезде в Париж, все его помыслы обратились к этой очаровательной девушке. И если опасность, угрожавшая его отечеству, яростные сражения, тяготы долгого плена и кровавая борьба, из которой Франция вышла окончательно обессилевшей, помешали ему сразу вернуться к Марианине и поддержать ее впавшего в немилость отца, он тем не менее всегда помнил о них. Когда же после вынужденного двухлетнего отсутствия он вновь вернулся в свой особняк, его первая мысль была о Марианине. Он разослал запросы во все министерства, расспросил человека, купившего особняк Верино, отправил Смельчака в Щвейцарию: все напрасно, поиски были безрезультатны, и отчаяние генерала не имело границ.

Вот уже два дня как Туллиус, выйдя наконец в отставку, окончательно обосновался в Париже, навсегда расставшись с придворным окружением. На следующий день после прибытия в столицу он услышал рассказ о событиях, произошедших в кафе «Де Фуа». Один миг — и он позабыл о Марианине; покинув гостиную, где он только что предавался сладостным мечтаниям, он устремился в Пале-Рояль, рассчитывая найти очевидцев случившегося и, быть может, снова увидеть человека, заинтересовавшего его еще в детстве, тем более что старец уже давно зловещей тенью кружил вокруг него.

Когда генерал вошел в кафе, некий оратор, к чьим словам все внимательно прислушивались, подняв голову, застыл от изумления; когда же первое потрясение прошло, он воскликнул: «Да вот же он!..»

Генерал молча ждал, пока собравшиеся оправятся от страха; послышался глухой ропот, раздались голоса: «Почему бы сразу не арестовать его?..»

— Господа, — заявил генерал, садясь за столик, — судя по вашему удивлению, я не ошибусь, если скажу, что вы только что говорили о том самом человеке, сведения о котором меня очень интересуют. Я явился сюда, дабы получить их, ибо узнал, что его видели именно здесь. Это человек, или, скорее, это существо, необычайно похоже на меня. — Оратор утвердительно кивнул. — Но, господа, это никак не мог быть я, потому что я — генерал Беренгельд… — Все присутствующие почтительно поклонились генералу. — Впрочем, я не собирался нарушать вашу беседу, так что прошу вас, продолжайте.

— Господин генерал, — отвечал оратор, — похожий на вас человек побывал здесь дважды: второй раз он явился сюда вчера. Позже я расскажу вам, что случилось здесь при первом его появлении, а сейчас, с вашего позволения, продолжу свой рассказ, ибо эти господа ждут его завершения. Итак, вчера разговор зашел о Бурбонах, и среди прочих о Генрихе Четвертом и его правлении… Там, в углу (и оратор указал на угол, облюбованный высоким незнакомцем), сидел некий господин с голубой ленточкой в петлице; костюм его свидетельствовал о принадлежности к бывшему двору: на нем были зеленые очки и широкий редингот. Один адвокат (достаточно хорошо разбирающийся в финансах) заговорил о Сюлли[26]Максимилиан де Бетюн, герцог де Сюлли (1560–1641), министр Генриха IV, заведовал финансами.. Сравнивая этого великого человека с нашими нынешними министрами, он заявил, что Сюлли, с одной стороны, был гораздо более милосердным, а с другой — гораздо более талантливым… Тут незнакомец прервал его: «Сюлли — и милосердие!.. Молодой человек, если бы вы в те времена побывали хотя бы в одной тюрьме, вы бы узнали, что значило сострадание Сюлли. Он был вполне достоин своего времени; при дворе не было ни одного дворянина, кто бы ни устроил заговор с целью свергнуть его. Я видел Сюлли незадолго до того, как он впал в немилость…»

Судите сами, каково было наше удивление, когда мы услышали такие речи; мы подумали, что у старика не все в порядке с головой, или же это была просто lapsus linguae[27]Обмолвка, оговорка (лат.). ; однако глубокая убежденность, звучавшая в его словах, заставила нас склониться к первому предположению. Молодой адвокат принялся возражать, раззадорив старика, который тут же рассказал нам массу анекдотов из самых отдаленных времен; нередко он, подобно хорошему актеру, говорил от первого лица. Из его слов следовало, что он, будучи врачом, пользовал Франциска Первого и Карла Девятого… Его непомерно большой рот сыпал историями примечательными и прелюбопытными, свидетельствовавшими об оригинальном уме рассказчика. Неожиданно один из посетителей, подсевший к нашему кружку незадолго до начала беседы, выразив свое безмерное удивление по поводу услышанных им историй, сообщил, что наш странный собеседник и есть тот самый человек, о котором все только и говорят. Не дождавшись, когда пробьет десять часов, старец встал. Мы были изумлены его внешностью: череп его казался отлитым из прочного металла или же выточенным из цельного камня — никто не решился назвать материал, использованный природой для создания этого нерушимого монолита! Но больше всего изумляли его глаза, ибо, сняв зеленые очки, он окинул нас таким адским взором, что всем нам сразу стало не по себе. Развернувшись, он медленно направился к выходу; движения его были столь плавны, что разум мой не в состоянии описать ни его походку, ни то воздействие, которое оказала на нас его, если можно так сказать, осязаемая бестелесность.

— Я несколько раз видел старца, — сказал Беренгельд, — и понимаю, о чем вы говорите.

При этих словах все удивленно посмотрели на генерала, а главный рассказчик продолжал:

— Молодой адвокат отправился следом за этим ходячим трупом; сегодня утром я повидался с этим молодым человеком, и вот что он мне рассказал. Старик сел в наемную карету, а адвокат в своем кабриолете последовал за ним. Старец доехал до Западной улицы и остановился напротив Люксембургского сада; молодой человек приказал высадить себя немного дальше, чтобы иметь возможность наблюдать, что станет делать его странный незнакомец. Адвокат увидел, как интересующий его человек направился прямо по улице, в сторону Обсерватории: в пустынном месте его ждала молодая женщина лет тридцати.

— Ах, несчастная! — воскликнул генерал. — Как мне жаль ее!

Ужас, отразившийся на лице Беренгельда, поразил всех присутствующих.

— Неожиданно, — продолжал рассказчик, — старец обернулся и, оглядевшись, заметил нашего молодого человека, стоявшего в десяти шагах от него. В мгновение ока он очутился рядом с адвокатом… Дальнейшие события мне не известны: как я ни умолял молодого человека, он не захотел рассказать мне, что произошло потом. Кажется, старец заставил его повернуть обратно, но каким образом — мне это не известно. Могу только сказать, что чем больше я его расспрашивал, тем больший ужас отражался на лице его; расставаясь со мной, он произнес: «Друг мой, все, что я могу посоветовать вам, ради вашего же спокойствия, это забыть о старце; если вам доведется встретить его на улице, сразу же перейдите на другую сторону, а если, паче чаяния, вы столкнетесь с ним лицом к лицу, упаси вас Бог не уступить ему дорогу!» Решительно, полиция и правительство должны были бы заинтересоваться столь необычным человеком, чье пребывание в обществе небезопасно для окружающих.

— Полиция, — самодовольно подхватил маленький сухой человечек, тем самым сразу выдав себя, — полиция знает об этом деле гораздо больше, чем вы можете себе представить.

— Разумеется, — прибавил генерал, — но если господин работает по этой части, он должен помнить, что приказ арестовать старца был отдан около двух лет назад… — Маленький сухой человечек изумленно взглянул на Беренгельда: он был похож на рядового франкмасона, неожиданно столкнувшегося с магистром из Великой Восточной Ложи; в ответ генерал метнул на него исполненный презрения взор. — Полагаю, — продолжал Беренгельд, — вы с удовлетворением узнали об этом и с еще большим удовлетворением выполнили бы сей приказ. Но знайте, что старец одной рукой мог бы раздавить не менее трех подобных вам паразитов: есть множество людишек, не заслуживающих иного именования.

Узнав, что перед ним генерал граф Беренгельд, маленький сухой человечек молча удалился, ибо он, как справедливо было замечено, принадлежал к тем представителям рода человеческого, кому плюют в лицо и вытирают об них ноги, а они с благодарностью кланяются.

— Гоните же, — воскликнул генерал, — гоните, господа, это злосчастное племя доносчиков!.. Наглые перед лицом несчастного, павшие ниц, в самую грязь, перед силой и властью, мутящие воду в чистом ручье — их произвели на свет исключительно для того, чтобы показать, как низко может опуститься человеческое существо. Спина их сделана из резины, душа из ила, сердце расположено в желудке; это паразиты, присосавшиеся к власти, подонки общества. Такие люди, напоминающие собой сточную канаву, есть в любом государстве, и везде они вызывают отвращение даже у тех, кто могут спокойно взирать на змей.

В довершение своей филиппики Беренгельд добавил, что он не понимает, как слушатели не изгнали из своего общества подобного субъекта.

— Очевидно, — сказал он, — имеются различные степени достоинства: на одном конце лестницы стоит человек честный, за ним следует другой, порядочность коего может быть подвергнута сомнению, затем еще один, и в конце концов лестница завершается у ног самого главного мерзавца.

Генерал в задумчивости удалился. Вернувшись к себе в особняк, он приказал призвать Смельчака.

Старый солдат тотчас же явился к генералу, почтительно прижимая руку к краешку фуражки.

— Я здесь, генерал!..

— Смельчак, — спросил Беренгельд, — помнишь ли ты исполинского старца, которого мы видели четыре года назад по дороге в Бордо?

— Еще бы не помнить, генерал! Кажется, я до самой смерти не забуду эти глаза и этот череп, сверкающий, словно начищенное ружье.

— Так вот, Бютмель, сейчас этот человек в Париже, в Люксембургском квартале, неподалеку от Обсерватории: он живет где-то там и ты должен найти мне его жилище.

— Если таков приказ, генерал, значит, он будет выполнен: врага преследуют, разбивают, берут в плен и побеждают.

— Но, Смельчак, никакого насилия, используй хитрость, а так как тебе могут понадобиться деньги, то вот, бери!..

И генерал открыл перед своим боевым товарищем секретер.

— И не забудь, — с улыбкой прибавил генерал, — о сопутствующих расходах.

— Раз есть приказ, — также со смехом ответил Смельчак, — значит, он будет исполнен!..

— И не возвращайся, — напомнил Беренгельд, — пока не найдешь его дом и не узнаешь имени девушки, которую он теперь одурманивает. А если за сегодняшний вечер ты все узнаешь, завтра мы разыщем семь или восемь моих старых гренадеров…

— Если кто-нибудь из них еще остался в живых!.. — печально ответил Смельчак. — Генерал забыл, что во время наших последних бесед с русскими они оказались слишком разговорчивы! Где они теперь? Одному Богу известно!..

И сержант возвел очи горе, точнее, уставился в потолок: лицо его выражало крайнюю степень меланхолии; генерал был взволнован. Через некоторое время сержант, подкрутив усы, медленно удалился, оставив Беренгельда во власти противоречивых размышлений.

Недавние перемены в политике позволили Верино вновь назваться своим собственным именем; старик стал подумывать о том, чтобы объявиться своим многочисленным друзьям и покончить с вынужденным уединением. Первым, о ком подумал старик, был генерал Беренгельд.

Услышав это имя, Марианина остановила отца:

— Неужели вы думаете, отец, что мы можем идти просить аудиенции у Туллиуса, когда перед отъездом он обещал жениться на мне! Такой шаг был бы слишком унизительным и для вас, и для меня. Генерал сам должен прийти в наше скромное жилище, ибо я уверена, что он не забыл о нас.

— Дочь моя, твои рассуждения верны, но только в том случае, если бы ты сопровождала меня. Нет ничего более естественного, если я пойду навестить его!.. И как ты можешь надеяться, что он найдет наш дом, когда я сменил имя и мы живем на самой окраине? Как бы он ни стремился к тебе, разве можно самому отыскать наше скромное жилище в таком огромном городе, как Париж?

— Знайте же, отец, что я лучше соглашусь провести остаток дней своих в нашей убогой квартире, нежели смотреть на то, как вы, убеленный сединами, отправляетесь на поклон к тому, кого собираетесь назвать своим сыном. О, отец мой! Умоляю вас, подождите!.. Может быть, уже завтра все решится ко всеобщему удовольствию, а пока не заставляйте Марианину горевать — она же ваша дочь!

Старик уступил и обещал не видеться с Беренгельдом. После этой пустячной ссоры тоска, вот уже три дня снедавшая душу Марианины, стала еще черней. Завтра девушке предстояло идти к старцу; неосознанный страх перед грозящей ей смертельной опасностью царил в ее сердце, но, к сожалению, чувство это не могло помешать ей пойти на условленное свидание. Некая необоримая сила побуждала ее идти; она тотчас находила тысячи причин, оправдывавших ее поступок: любопытство, желание возместить старцу деньги, которые они с отцом ему задолжали, надежда посредством магического искусства старца вновь увидеть Беренгельда, проникнуть в душу Туллиуса и убедиться, что он по-прежнему любит ее.

Тем временем печаль, охватившая Марианину с той самой ночи, когда она принесла домой деньги, не укрылась от наблюдательного взора Жюли, равно как и отлучки ее хозяйки. Наряду с тысячью прекрасных свойств Жюли обладала существенным недостатком: она была необычайно любопытна. Поэтому на следующее утро после странной отлучки Марианины Жюли обежала весь квартал и узнала, что девушка ходила в Люксембургский сад, а затем последовала за старцем; Жюли подробно описали внешность этого старца.

Сначала Жюли решила, что теперь Марианина будет ходить в сад каждый вечер, но ошиблась: вот уже три дня как хозяйка ее сидела дома. Печальный вид и молчание Марианины живо обеспокоили Жюли. Наконец настал день, когда девушка должна была идти в дом к старцу. Причесываясь утром перед зеркалом, дочь Верино с тоской оглядела себя и тяжко вздохнула, видя, как сильно изменилось ее некогда прекрасное лицо. Несмотря на горе, оставившее неизгладимый след на всем ее облике, в ее блестящих глазах сверкало пламя поистине неземной любви. Можно было с уверенностью сказать, что бывшая альпийская охотница по-прежнему обладала душой величественной и склонной к рефлексии.

— Разве я все еще имею право надеяться на его любовь?.. — воскликнула она, и из глаз ее полились слезы.

Жюли молча одела свою хозяйку.

— Мадемуазель, буду ли я вам нужна после обеда?

— О! Жюли, скоро мне вообще никто не будет нужен! Если хочешь, можешь пойти погулять. Я тоже выйду…

В голове Жюли созрел план: она решила отправиться к генералу Беренгельду и сообщить ему о состоянии гордой и нежной Марианины.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Марианина прощается с отцом.  — Жюли отправляется к генералу. — Предчувствие Марианины. — Марианина приходит к Столетнему Старцу

В этот день Марианина была особенно печальна. Сидя подле отца, она пыталась вышивать, но вместо этого каждую минуту испуганно бросала взгляд на часы: ей казалось, что жизнь ее неумолимо движется к концу; быстрота, с которой двигались часовые стрелки, повергала ее в ужас.

Верино не без удовлетворения смотрел на дочь, однако на лице его отчетливо читалось некое беспокойство: он явно стремился остаться один.

Как вы помните, Верино обещал Марианине не ходить к генералу, но отнюдь не обещал ей не писать ему и не сообщать адреса своего жилища, поэтому присутствие дочери стесняло старика: она вряд ли одобрила бы подобную хитрость, весьма напоминавшую уловки иезуитов.

Наступивший вечер застал отца и дочь в жарком поединке коварных вопросов и осмотрительных ответов; старик хотел приступить к осуществлению своего плана, а бледная и поглощенная своими мыслями Марианина невольно препятствовала ему. По мере приближения урочного часа тревога молодой женщины усиливалась.

Наконец она позвала Жюли и вместе с ней удалилась к себе в комнату.

— Жюли, — сказала она, — если сегодня вечером я не вернусь, вы отправитесь к графу Беренгельду… Милая Жюли, — со слезами прибавила она, — он должен поверить, что я любила его, для этого ты расскажешь ему, как я жила последние два года, как каждую минуту, что бы ни делала, я вспоминала о нем, как его образ сопровождал меня повсюду… А кроме того, ты передашь ему это письмо… если я не вернусь, — с трудом выговорила Марианина. Казалось, в груди ее клокотала сама смерть. — Прощай, Жюли!

Верная служанка со слезами обняла Марианину, но про себя решила не дожидаться, пока та уйдет, а тотчас же бежать к генералу и таким образом спасти свою хозяйку, ибо она подозревала ее в намерении лишить себя жизни.

Выбежав из квартиры, на лестнице Жюли была остановлена поджидавшим ее Верино.

— Держи, Жюли, — сказал старик, — вот деньги, возьми карету и поезжай к генералу Беренгельду. Отдай ему это письмо, и я уверен, он мгновенно примчится сюда. Дочь моя умирает от страстной любви к нему, и я более не в состоянии выносить это душераздирающее зрелище… Иди же, Жюли, сама судьба посылает тебя! Участь моей бедной дочери в твоих руках, и да поможет нам Небо. Сделай все, пойди на любую хитрость, лишь бы тебя допустили к генералу; а если его не окажется дома, оставь письмо его верному денщику и от имени Верино попроси его передать послание генералу, как только тот вернется.

И вот Жюли помчалась, словно лань, преследуемая охотниками…

Верино вновь уселся в свое кресло; через несколько минут дочь вошла к нему в комнату и принялась заботливо хлопотать по хозяйству, стараясь не упустить ни единой мелочи, способной доставить старику удовольствие. Так Марианина прощалась с отцом, а тот, не будучи в силах разгадать причину ее необычайной внимательности, изумлялся странной суетливости дочери, каждое движение которой было исполнено нежной жалости и светлой печали.

Сомнения, зародившиеся в голове Верино, страх, что Марианина обо всем догадается, сделали минуту расставания тягостной для них обоих.

— Прощай, отец!

Верино взглянул на дочь и невольно вздрогнул: ее взволнованный голос затронул самые сокровенные струны его сердца.

— Куда ты идешь, Марианина? Ты опять оставляешь меня одного.

«Увы, что-то подсказывает мне, что я расстаюсь с ним навеки!» — про себя воскликнула трепещущая Марианина, и от этой мысли слова, уже готовые вырваться наружу, замерли у нее на устах.

— Что ты сказала?

Она даже не слышала, что говорил испуганный ее отсутствующим взором отец.

— Дочь моя! Что с тобой? — переспросил Верино.

— Ничего, отец, — с отчаянием в голосе ответила она, не отрывая глаз от воображаемого предмета пристального своего внимания. — Разве ты не знаешь? Он никогда не женится на мне, и меня давно уже ждет могила… пусть! Так надо. К тому же, отец, я обещала!

Изумленный старик в молчании слушал свою дочь. Странные, пугающие предчувствия закрались в сердце бедной Марианины. Она была уверена, что идет навстречу смерти, отчего душу ее заволокло черной непроницаемой дымкой: словно туман поднялся над морем и плотной пеленой своей скрыл от людских взоров ясное небо. Она чувствовала неизбежность собственной гибели, ибо знала, что ею завладела некая сверхъестественная сила, превратившая ее свидание со старцем в естественную потребность ее организма.

Она говорила себе: «Я умру и больше никогда не увижу Беренгельда; я знаю, любимый верен мне, и я могла бы быть счастлива, но мне надо идти, спуститься в подземелье, увиденное мною…

Отец не может жить без меня; моя смерть убьет его… но мне надо спуститься в это подземелье.

Моя жизнь могла бы стать счастливой, исполненной наслаждений, роскоши, богатства, благополучия, почестей, меня окружали бы только счастливые лица, люди блистательные и необыкновенные. Но впереди я вижу лишь отверстую могилу, глубокую и безмолвную… мне надо туда идти!..»

Чтобы точнее понять всю противоречивость положения Марианины, представьте себе, что вы вместе с ней стоите на вершине высокой скалы: потеряв равновесие, девушка балансирует над бездной… толчок — и она падает. Вот она уже долетела до середины пропасти; она пытается за что-нибудь зацепиться, но все ее усилия напрасны, ей предстоит до конца испытать свою судьбу. Марианина смотрит на вершину скалы и видит растущие на ней цветы; ей надо прощаться с небом, с зеленой травкой, с жизнью; груз данного старцу слова довлеет над ней, и под его тяжестью она низвергается на дно бездны.

— Но, дочь моя, что означают твои слова?

— Прощайте, отец, прощайте…

— Возвращайся скорей, Марианина, не оставляй меня одного надолго. Обещай мне!

— Хорошо, отец, прощай. — И она со всей страстью дочерней любви поцеловала его; будь Верино менее озабочен своими мыслями, этот поцелуй наверняка раскрыл бы ему истину.

Пока Марианина собиралась, старик взглядом следил за дочерью, затем проводил ее на улицу и поднялся к себе только тогда, когда девушка окончательно скрылась из виду.

Едва она исчезла за поворотом, как жуткий страх охватил оставшегося одного отца.

Марианина идет или, скорее, волочит ноги, пытаясь противостоять чужой воле, целиком завладевшей ею; все ее ухищрения и остановки ни к чему не приводят: она уверенно выходит на нужную дорогу, ибо почему-то знает, куда ей идти; неясные воспоминания ведут ее к цели. Она смотрит на темнеющее вечернее небо, прощается с окружающей ее природой и все идет и идет, и кажется ей, что сердце ее уже мертво, а мысли ее способны только указывать ей путь.

— Нет, — уговаривает она себя, — я не хочу сдаваться без борьбы, я хочу остановиться!

Чувствуя смертельную усталость, она садится на камень: ей кажется, что она проделала неимоверно долгий путь.

Посидев немного, она встает и со словами: «Я обещала!» снова идет вперед, ропща, как могла роптать только Марианина, а именно мягко укоряя то существо, которое вело ее своей невидимой рукой.

В те времена на задворках Обсерватории находился обширный запущенный сад: когда-то там хотели возвести величественные строения.

Деревья и цветы в этом саду произрастали, как им заблагорассудится; природа, имея полную свободу и не боясь руки садовника, дала волю своей необузданной фантазии. Повсюду виднелись следы разрушений и обветшания; некогда гладко обтесанные камни теперь являли свои почерневшие и поросшие мхом бока, свидетельствовавшие о том, что роскошные сооружения, для которых они предназначались, сушествовали только в проектах архитекторов. Высокие дома, окружавшие эти руины, отбрасывали на них длинные тени и делали их еще более мрачным, ибо место это и без того заросло деревьями, чьи густые кроны, обделенные заботами садовника, переплетались и почти не пропускали света, отчего ночью в этом саду было особенно темно.

Понятно, отчего любой человек, попавший в сей безлюдный уголок, невольно испытывал леденящий душу ужас: известно, что подобное стечение обстоятельств, пусть даже вполне естественных, всегда наталкивает нас на мрачные размышления. Феномен этот не поддается объяснению; но согласитесь, если душа ваша трепещет, когда вы ночью идете по густому притихшему лесу или ступаете под своды разрушенного аббатства, где эхо вторит каждому вашему шагу, то как можно не испытывать страха при виде этих зарослей, наследников галльских лесов, вырубленных солдатами Цезаря?.. Глубокая тишина царит в заброшенном саду, почва его усеяна каменными обломками, лунный свет, падая на их причудливые грани, разбивается на тысячи мелких бликов, порождая мириады разбегающихся во все стороны юрких призраков; такое зрелище испугало бы и более закаленного человека, нежели наша нежная Марианина.

Ничто не указывало на интерес человека к этому заброшенному месту. В конце сада стояло полуразвалившееся строение; судя по двум или трем окнам, закрытым разбитыми ставнями, когда-то этот дом был обитаем. Рядом высились две обветшавшие кирпичные арки — остатки некогда выстроенного здесь портика; двери дома были распахнуты настежь, и воры и любители курьезов могли свободно зайти в него, дабы удовлетворить свое любопытство и убедиться, что здесь нет ничего заслуживающего их внимания.

В разное время проживавшие поблизости люди замечали, как из разрушенного дома выходил седовласый старик и бродил среди развалин; впрочем, это были всего лишь слухи, но с 1791 года они прекратились. Те, кому довелось побывать в этом уединенном уголке, забредали в него совершенно случайно; некую горничную, утверждавшую, что недавно ночью она видела там седовласого старика, сочли просто сумасшедшей. Убеждая всех в своей правдивости, горничная ссылалась на кучера из соседнего дома, подтвердившего истинность ее слов. Острословы же утверждали, что если парочку в неурочный час занесло в столь пустынный уголок, то уж наверняка не для того, чтобы высматривать там каких-то стариков; возможно, девице что-то померещилось, а воображение добавило недостающие подробности.

Именно к этому месту и держала свой путь Марианина. Вскоре она достигла цели; очутившись среди величественных развалин, она остановилась и медленно опустилась на камень. Если бы сейчас, ночью, кто-нибудь увидел ее, разглядел ее склоненную голову, ее недвижный взор, ее бледное, словно отражение луны, лицо, он решил бы, что встретил саму Невинность, оплакивающую земные прегрешения, перед тем как сделать последний шаг в бездну… Без сожалений покидает она земную юдоль, но последний взор ее исполнен горечи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Рассказ Смельчака.  — Жюли приходит к генералу.  — Беренгельд узнает об опасности, грозящей Марианине.  — Успеет ли Беренгельд прийти на помощь?

Пока Марианина бежала навстречу смерти, генерал с нетерпением ожидал возвращения своего верного денщика. Каждый раз, когда стук тяжелого молотка в ворота особняка возвещал о прибытии посетителя, генерал вздрагивал и бросался к окну; убедившись, что это не Смельчак, он в раздражении падал в кресло.

Было девять часов вечера, когда наконец генерал услышал тяжелые шаги старого солдата. Он бросился открывать дверь и тотчас же принялся тормошить гренадера, отнюдь не расположенного к подобной спешке и даже задержавшегося в гостиной, чтобы вытряхнуть в камин свою трубку.

— Ну же, Смельчак!.. Скорей, говори!..

— Вы же знаете, генерал, как я вас уважаю, вот я и решил погасить…

— Пустяки! Кури сколько угодно, только рассказывай скорей! Удалось ли тебе что-нибудь узнать?

Смельчак недовольно пробурчал: «Кажется, у генерала не все дома! Неужели он и вправду считает, что я стану Пускать дым в лицо своему командиру?»

Он положил трубку и, подкручивая усы, направился за Беренгельдом.

— Садись, Смельчак! Рассказывай!..

— Ни за что не сяду, генерал, это так же невозможно, как и раскурить трубку!.. — И упрямец Смельчак остался стоять.

— Давай начинай скорей! И садись… (Смельчак возмущенно взмахнул руками) или не садись, словом, делай, что хочешь, но довольно лишних слов, расскажи мне, что тебе удалось узнать?

— Генерал, согласно приказу я отправился в Люксембургский квартал, где и обыскал все закоулки и расспросил всех кумушек, не видел ли кто-нибудь нашего старика; уж внешность его я расписал — будьте спокойны, но никто не мог мне толком ничего сказать… Вот тут-то я резко изменил тактику: я превратился в часового и занял свой пост неподалеку от Обсерватории.

Вчера, ближе к вечеру я наконец увидел, как старик выполз из своей норы; я последовал за ним до самого Люксембургского сада. Вот тут-то, заметив, как почтенные горожане указывают на него пальцами и перешептываются друг с другом, я, не забыв выставить на всеобщее обозрение свои награды, чтобы меня случайно не приняли за полицейскую ищейку, принялся расспрашивать всех и каждого. Вот тут-то мне и попался тот старый пень, что сообщил мне кое-какие сведения о нашем голубчике. Похоже, что этот старикан здесь всего недели две, во всяком случае, раньше в квартале его никто не видел; да, несколько дней назад некая юная особа встретилась с ним в большой аллее Люксембургского сада, где моя старая калоша ее и заметила. Я попытался узнать имя юной особы, но… увы, он мог только описать ее.

Девушка эта бледная, высокая, худая, печальная, глаза ее блестят, словно новенькие серебряные монетки, лоб высокий и белый, волосы черные, словно начищенный патронташ. Иногда она выводит на прогулку старого отца… Так вот, юная особа, по словам моего старого хрыча, несчастна, и, судя по всему, у нее глубокая сердечная рана.

Описание Смельчака столь живо напомнило генералу Марианину, что он, забывшись, погрузился в дорогие его сердцу воспоминания. Заметив, что генерал больше не слушает его, старый гренадер, будто по команде, замолчал.

— Ты говорил, Смельчак, что она страдает от неразделенной любви?.. Продолжай!

— Тогда, генерал, я предложил своему старикашке отправиться вместе со мной промочить глотку, но тот решительно отказался; вот тут-то я развернулся и зашагал на свой пост.

— Какой еще пост?

— В маленький кабачок, откуда видно все, что происходит на улице, где расположен вход в сад нашего Вечновечного. Однако и местечко же он выбрал! Я не нашел там ничего, кроме полуразвалившейся хижины, готовой рухнуть от первого же ружейного выстрела, и груды развалин каких-то старых укреплений.

Вот тут-то я вернулся на свой пост и просидел на нем до темноты; завидев что старик возвращается в свою крепость, я, как лазутчик, последовал за ним, лавируя среди камней, колючих кустов и деревьев. Наша улитка вернулась в свою раковину, я пополз за ней… И тут, генерал, начинается магия: гнездо было пусто; я старательно обшарил домишко, но все напрасно: в его ветхих стенах гулял ветер, но никакого старика и в помине не было. И все-таки, генерал, даю слово сержанта и гренадера, я видел, как он туда входил!

— Живо, Смельчак, моих лошадей, едем в этот дом…

— Минутку, генерал! У меня есть еще кое-что… Сегодня утром, возвращаясь домой, в предместье Сен-Жак, я встретил своего старого товарища.

Вот тут-то мы решили возобновить знакомство и в честь этого зашли в кабачок пропустить по стаканчику; только мы устроились за столиком, как хозяйка заведения неожиданно воскликнула: «Смотрите, да вот же она, эта девица!..»

Тотчас же она вместе с дочерью выскочила на улицу; вскоре обе вернулись со словами: «Подумать только, она идет туда совсем одна…»

Вот тут-то я спросил:

— Что там стряслось, мамаша?

— О! — отвечала она. — Это та самая юная особа, хотя, конечно, ей уже минуло все тридцать, о которой пошли весьма странные слухи. Недавно ночью она вернулась к себе домой в полном беспамятстве… Господин Флеро, писарь полицейского комиссара, под большим секретом поведал моей дочери, что эта девица ходит на свидания к старику, похожему на выходца с того света, за которым давно наблюдает полиция. Рассказ его удивил весь квартал, ведь с тех пор, как они здесь поселились, она вела себя вполне порядочно, и вот на тебе…

Вот тут-то, генерал, я попросил показать мне дом этого писаря, и, вооруженный рекомендацией мадемуазель Памелы Балише, дочери толстой хозяйки кабачка, я отправился к нему. Надо сказать, мне пришлось прождать его до самого вечера, пока он не вернулся. После моей внушительной вступительной речи и позвякивания казной, — сказал Смельчак, руками делая движения, будто отсчитывает монеты, — писарь шепотом сообщил, что интересующая меня девушка проживает на улице Сен-Жак, № 309, а отец ее — бывший заговорщик, вынужденный во время правления «маленького капрала» бежать из страны.

— Смельчак, это она! Великий Боже!.. Это он!..

— Что вы сказали, генерал?

— Марианина, Верино!..

Генерал Беренгельд в ужасе вскочил с места.

— Нет, нет, генерал, его фамилия Мастерс, а девушку зовут Эуфразия; это не они. Вот тут-то я и отправился домой.

Генерал впал в задумчивость и после долгого молчания воскликнул:

— Не имеет значения, Смельчак, поспешим; мы должны спасти эту невинную жертву.

— Какую жертву, генерал?

— Иди, Смельчак, беги, скажи, чтобы закладывали черных коней, бери свою саблю…

Как только Смельчак вышел, в дверь трижды тихо постучал привратник; генерал, в волнении расхаживавший по комнате, открыл ему.

— Господин граф, какая-то девушка непременно хочет говорить с вами.

Решив, что это Марианина, Беренгельд сбивает с ног привратника и бросается вон из комнаты… Вихрем проносится он по дому, бегом сбегает по лестнице, и вот он уже у двери. Он видит Жюли, но не узнает ее… Убедившись в своей ошибке, генерал смертельно бледнеет, молча разворачивается и уходит. Жюли бежит за ним.

— Сударь, я пришла к вам по поручению своей хозяйки; ей осталось жить совсем недолго, и если вы не поможете ей… Господин Верино…

Едва прозвучало имя Верино, как Беренгельд обернулся, взглянул на горничную и воскликнул: — Так это вы, Жюли!.. — Взору же генерала уже виделась Марианина! Сколько радости было в этих простых словах! — Где Марианина? Где она?.. Говорите!

— Увы, господин граф, ей очень плохо, у меня для вас письмо от нее, она просила его передать только в том случае, если она не вернется сегодня вечером, но я не стала ждать… мне кажется…

— Давай скорее!.. — И генерал выхватывает у нее из рук письмо Верино. Распечатав его и узнав почерк своего старого друга, он протягивает руку и выхватывает у Жюли письмо Марианины, которое горничная попыталась удержать.

Письмо Марианины Беренгельду

Прощай, Туллиус, я любила тебя до последнего вздоха, последние слова мои и мой последний взор обращены к тебе! Теперь я могу тебе это сказать… О, если бы я могла увидеть тебя, прижаться к твоей груди и там уснуть навеки, доказав тебе, что клятвы мои не были пустыми словами, я была бы счастлива. Но судьба решила иначе. Я пишу эти строки, вкладывая в них всю свою душу, всю свою любовь: читая их, ты легко сможешь себе представить, как Марианина ловит твой взор, чтобы навечно запечатлеть его в своем сердце. Тешу себя надеждой, что еще не раз ты перечтешь это завещание любви и та, кто написала его, будет вечно жить в памяти твоего сердца. С радостью уношу я эту мысль с собой в могилу, она согревает меня в эти последние часы… Я скоро умру, Туллиус, тайный голос твердит мне об этом. Прощай.

Твоя Марианина, альпийская охотница.

Увы! последние слова живо напоминают мне далекие нежные мгновения, ставшие самыми прекрасными минутами моей жизни. Впрочем, нет, я не права, у меня была еще целая неделя счастья — перед началом роковой кампании, принесшей столько горя и Франции, и нам. Прощай навсегда!.. навсегда!.. что за страшное слово!..

Взволнованный, генерал плакал, комкая в руках письмо.

— Бедная Марианина, где она сейчас?..

— Ах, сударь, я не знаю! Она куда-то вышла, — отвечала Жюли, — но никто не знает, куда она направилась!

Страшное подозрение закралось в душу генерала; лицо его исказилось, и, взглянув на Жюли, он изменившимся голосом спросил:

— Где вы живете?

— В предместье Сен-Жак.

— Великий Боже! Это она!.. Старец!..

— Ах, сударь! Значит, вы знаете того незнакомца, с которым она поддерживает отношения… Ах! Она так изменилась с тех пор, как встретила его, так погрустнела…

Но Беренгельд уже не слышал ее: сознание покинуло его. Очнувшись, он воскликнул: «Лошадей!» — и бросился в конюшню поторопить слуг.

— Лоран, сто луидоров, если за четверть часа мы домчимся до улицы Сен-Жак, номер триста девять.

Следуя приказу генерала, Смельчак, Жюли и Лоран садятся в экипаж и с бешеной скоростью мчатся по Парижу, выкрикивая: «Берегись!» Кони генерала летят, словно на крыльях, никто никогда не видел, чтобы лошади бежали с такой скоростью…

— Сударь, — тем временем рассказывала Жюли, — вот уже девять месяцев, как мы вернулись из Швейцарии; опасаясь преследований, господин мой поселился в Париже под чужим именем. Мы терпели страшную нужду, но мадемуазель запретила извещать вас о нашем затруднительном положении.

— О, какое заблуждение!.. Какой ложный стыд! Неуместная гордыня! Ну почему она отказалась поведать обо всем своему другу!.. Своему мужу!.. О!..

— Наконец пять дней назад мадемуазель вернулась с вечерней прогулки по Западной улице с солидной суммой…

Генерал был близок к панике; в ярости раздирая золотое шитье мундира, он высунулся в окошко кареты и крикнул:

— Лоран! Быстрей!.. Еще быстрей!..

Изо всех сил нахлестывая коней, галопом ворвавшихся на улицу Сен-Жак, Лоран отвечал:

— Мы загоним коней!

— Пусть! Лишь бы успеть! — отозвался генерал.

— Будем надеяться, — поддержал его Смельчак; выставив голову в окошко, он то и дело кричал «Берегись!» встречным прохожим, и те шарахались в разные стороны, уворачиваясь от копыт бешено мчащихся лошадей.

Наконец они поравнялись с домом Верино. Генерал буквально взлетает по деревянной лестнице и врывается в квартиру своего старого друга.

Верино был один, лампа тускло освещала комнату. Обхватив голову руками, старик задумался; взор его, устремленный на стул, где днем сидела Марианина, свидетельствовал о том, что все его мысли были заняты любимой дочерью. Заслышав стук дверей, старик вскинул свою седую голову, глаза его, распухшие от слез, встретились с глазами генерала. Состояние, в котором пребывал Беренгельд, не поддается описанию. Его искаженное ужасом лицо столь напугало Верино, что он, узнав своего старого друга, не осмелился заговорить с ним.

— Марианина?.. — первым нарушил тревожное молчание генерал.

— Она ушла! — отвечал Верино.

В отчаянии Беренгельд воздел руки к небу, в глазах его, устремленных ввысь, читались боль, бессилие и ужас. Ни от кого не укрылось подавленное состояние генерала. Он медленно подошел к своему старому другу, преклонил колено и молча сжал его в объятиях: скупая слеза упала на морщинистое лицо Верино. Затем Беренгельд встал и, сделав Смельчаку знак следовать за ним, направился к выходу.

Появление генерала повергло старого Верино в совершеннейшее смятение; безотчетный страх, сменившийся леденящим душу ужасом, заполонил все его существо. Старик вопросительно взирал на Жюли, но его немой вопрос остался без ответа. В доме воцарилась тишина, лишь изредка нарушаемая шаркающими старческими шагами — это Верино расхаживал по опустевшей квартире.

Тем временем генерал и Смельчак мчались к саду, где Беренгельд-Столетний Старец устроил свое временное жилище. Оба еще надеялись успеть вовремя и спасти Марианину. И вот они проникают в этот заброшенный уголок, ставший то ли владением гения разрушения, то ли храмом божества страха.

Генерал с любопытством окинул взором сей обширный вертоград и увидел полуразрушенный дом; в эту минуту луна, выплывшая из-за огромного густого облака, осветила развалины портика, ведущего к заброшенному вертепу, и глазам Беренгельда открылось поистине колдовское зрелище: в проеме между арками появился исполинский старик, неся на плечах бесчувственную Марианину. Ее прекрасная голова покоилась на плече Столетнего Старца, и смоль ее длинных кудрей смешалась с серебром волос старца; руки красавицы безжизненно повисли, и вся ее поза не оставляла сомнений в том, что она пребывает в глубоком обмороке. Старик равнодушно, словно безжизненный груз, поддерживал ее податливое тело. Нежное лицо Марианины было бледно, а когда луна роняла на него свой неверный свет, казалось и вовсе белым; глаза ее, потухшие и закрытые, являли разительный контраст с пылающими глазами рокового старца: это была сама смерть, уносящая свою добычу. Прибавьте к этому его медлительные шаги, застывшее выражение его лица, его монументальную фигуру, и вы получите самый ужасный образ, какой только может создать воображение. Видение надрывало душу генерала, ибо он знал, что Марианине грозила гибель. Стряхнув с себя колдовское наваждение, он, заметив, как старец уносит свою добычу, сорвался с места и со скоростью пушечного ядра устремился к разрушенному дому. Но, ворвавшись внутрь, он не видит никаких следов пребывания старца; обежав все комнаты, он не находит второго выхода; плитки пола кажутся нетронутыми: старик словно растворился в воздухе. Смельчак, изумленный не меньше генерала, бежит в кабачок, где он устроил свой наблюдательный пост, чтобы взять фонарь, оружие и инструменты. Возбужденный неудачным преследованием, солдат громко клянется разрушить все вокруг и найти Марианину.

— Ко мне! Сюда! Где вы, мои друзья из Третьего полка? Перед нами враг! — кричит он.

Заслышав призыв Смельчака, несколько прохожих устремляются за ним в кабак; по велению случая это оказались бывшие солдаты из полка Смельчака.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Марианина в катакомбах. — Приготовления к ее смерти. — Ее последнее видение

Со своей добычей старец опустился под землю и, пользуясь обмороком Марианины, поспешно понес ее в подземелье, именуемое им своим дворцом. От холода, царящего в прорытых глубоко под Обсерваторией подземных галереях, куда старец отыскал потайной ход, Марианина очнулась от забытья, завладевшего всем ее существом.

Похититель держал в руке лампу, и в ее слабом свете девушка увидела, в какое жуткое место завлек ее старик. Не зная ничего о существовании парижских катакомб и неожиданно оказавшись в самом их центре, она пришла в ужас. Горы костей, высившиеся по обе стороны от нее в какой-то изощренной последовательности и подобные архивам, собранным самой смертью, вековая тишина, нарушаемая только шагами несущего ее диковинного старца, всем своим видом напоминавшего обитателя могил, — все это способствовало созданию липкой удушливой атмосферы страха, которая высасывала из Марианины последние силы. Она больше не могла сопротивляться уготованной ей участи и покорно следовала за таинственным существом: едва старец заметил, что обморок ее прошел, он тотчас же поставил ее на землю.

Долго шли они молча и, возможно, уже достигли конца катакомб, когда бедная Марианина, собрав остатки сил, остановилась и спросила:

— Куда вы меня ведете?

— В Лувр… Вот, смотри! — И старик указал рукой на свод. — Мы находимся под Сеной. Скоро ты услышишь плеск волн.

— Но зачем мне идти в Лувр?

— Там ты увидишь дворец, где назначили свидание все существующие науки, жилище, где властвуют все имеющиеся в природе силы; если тебе хочется увидеть своего возлюбленного, ты сможешь смотреть на него, сколько тебе угодно; если ты несчастна, ты обретешь утешение…

Голос старца источал яд, и Марианина затрепетала от ужаса. Она встала и безропотно последовала за Столетним Старцем, медленно идущим среди устрашающей тишины, обычно сопровождающей палача, который ведет на эшафот свою жертву.

Вскоре они подошли к скале, высившейся до самого потолка, а возможно, и уходившей еще выше; вокруг громоздились осколки каменных глыб: дальше дороги не было. Когда-то здесь был карьер, где прошлые поколения добывали камень для своих нужд. Затем, когда запасы его исчерпались или же изменились условия добычи, шахта была заброшена; теперь здесь был тупик, коим заканчивалось страшное подземелье. Марианина опустилась на каменный блок: взгляд ее, потухший и утративший свое живое выражение, бессмысленно блуждал по склонам скалы, все еще хранившим следы деятельности человека. Она боялась повернуть голову и взглянуть на Столетнего Старца; представьте себе состояние существа, лишенного всех жизненных сил, чувств и ощущений, способного, подобно животному, только дышать и слишком слабого, чтобы привести в движение пружины своей души, и вы получите несовершенное представление о положении Марианины.

Где-то сочилась вода, и в мертвой тишине раздавались размеренные звуки падающих капель; от холодных стен веяло унынием и запустением.

Тем временем Столетний Старец ощупывал свод, видимо отыскивая некий одному ему известный предмет; наконец усилия его увенчались успехом. Если бы страдания Марианины не были столь глубоки, она была бы потрясена новым чудом, сотворенным старцем. Но все человеческие переживания уже покинули ее, и она могла лишь безразлично взирать на то, как огромная скала, приведенная в движение при помощи свисавшей с потолка кованой цепи, поднялась на воздух и Столетний Старец привязал конец цепи к массивному кольцу, вделанному во внутреннее крепление шахты. Перед молодой женщиной открылся вход в следующее подземелье, где сквозь непроглядную тьму клубился слабый свет; он не разгонял мрака, а, напротив, делал его еще более жутким. Свет, сочившийся сквозь щели между стеной и дверью, находившейся в конце длинной галереи, окружал дверь бледным мерцающим ореолом. Растекаясь по обеим сторонам мрачного подземного коридора, свет постепенно таял, распадаясь на невидимые глазу частицы, которые тотчас поглощал окружавший их мрак, так что Марианину по-прежнему окружала ночь. Зрелище это столь подействовало на дочь Верино, что душа ее встрепенулась, кровь заструилась по жилам, и, очнувшись от своего полуобморочного состояния, она громко вскрикнула.

— Вот вход в мое жилище, — провозгласил старик, хватая Марианину и вталкивая ее в подземную галерею.

Тотчас же ноги девушки приятно погрузились в мягкий густой ворс: пол в галерее был устлан толстым дорогим ковром. Своды и стены ее были задрапированы черным бархатом, чьи ниспадающие складки крепились при помощи серебряных аграфов. Очутившись в роскошной галерее, Марианина постепенно обретала мужество и, двигаясь вдоль стен, легко касалась своей изящной ручкой бархата и драгоценного металла; движениями своими она напоминала безнадежного больного, который, повинуясь неписаным законам нашего разума, рвет цветы и строит планы на будущее, стремясь эфемерными делами заглушить в себе страх перед неминуемой смертью.

Марианина в отдалении следовала за стариком; внезапно нога ее наткнулась на какое-то препятствие, тотчас же рассыпавшееся с сухим шорохом; в ужасе смотрит она себе под ноги, и в неверном свете, мерцающем все сильнее, ей кажется, что она видит человеческий скелет, костлявая рука которого сжимает кусок бархатной обивки. Марианина содрогнулась; страшная мысль о строителях подземного дворца, принесенных в жертву ее проводником, стремившимся сохранить в тайне местонахождение своего жилища, молнией промелькнула в ее голове. Тотчас же померк ее восторг перед окружающей ее роскошью: она могла думать только о мастерах, умерщвленных коварным старцем, и из размышлений этих неизбежно следовал вывод, что ей уже никогда не выбраться из этой могилы… Она повернулась и попыталась обратиться в бегство, но перед ней мгновенно выросла исполинская фигура Столетнего Старца, преградившего ей путь. Под его дьявольским взором кровь застыла у нее в жилах.

— Что это? — укоризненно спросила она, указывая на останки скелета.

Столетний Старец презрительно улыбнулся; язвительный хохот разорвал тишину, и девушка задрожала…

— Ты думаешь, что это я повинен в его смерти?.. — Марианина ужаснулась, убедившись, с какой легкостью старец читает ее мысли. — Эуфразия, — продолжал он, — пятьдесят человек в течение нескольких веков работали над сооружением этих чертогов Гнома, и ни одному не удалось завершить это строительство… Когда мне приходится приносить в жертву какое-либо существо, я стараюсь делать это как можно реже и всегда пл́ачу… Но я всего лишь следую законам необходимости… Идем же!

Наконец они дошли до конца галереи, и здесь Марианина обнаружила, что перед входом с удивительной последовательностью разложено множество ценных предметов. В середине, на черном бархате, словно самая дорогая реликвия, лежало несколько обугленных головешек.

— Что это значит? — спросила она, глядя в глаза огромного старца.

— Это остатки поленьев из костра Жанны д’Арк, — отвечал он, — а рядом лежит камень из стены разрушенной Бастилии; еще дальше находится череп Равальяка; вот Библия Кромвеля; вот аркебуза, принадлежавшая Карлу Девятому. А там — смотри! Географическая карта самого великого Христофора Колумба; поодаль можно видеть вуаль королевы Елизаветы, она положена вместе с ожерельем ее сестры Марии; вон хлыст Людовика Четырнадцатого, шпага Хименеса и перо кардинала Ришелье; интересно, этим ли пером был подписан смертный приговор бедняге Монморанси? А может, им была написана трагедия «Мирам»? Взгляните, вот кольцо Сикста Пятого; как вы понимаете, все, что здесь собрано, напоминает мне о моих друзьях из прошлых веков.

Завершив свои объяснения, Столетний Старец толкнул дверь, и глазам изумленной Марианины открылась картина совсем иного рода. Перед ней предстала просторная круглая комната со стенами, затянутыми дорогой тканью. В центре ее, на огромном столе, покрытом зеленой саржей, стояла бронзовая лампа, чей свет, казалось, веками освещал эту обитель ужаса.

Около стола, положив на край свои отвратительные черепа, расселись скелеты; Марианине почудилось, что их оскаленные рты усмехаются и громко зовут ее. Она отвела глаза и тотчас вздрогнула: перед ней засверкали стальные инструменты, более всего напоминавшие несущие смерть орудия палача; сферические шары, карты, кости, загадочные субстанции в прозрачных сосудах устрашали и одновременно завораживали ее. К удивлению своему, она не заметила ни одной книги — только пожелтевшие пергаментные свитки, покрытые пылью и испещренные непонятными письменами, составляли библиотеку Столетнего Старца. Мысли Марианины смешались, она стояла, в растерянности оглядывая подземное пристанище, где, казалось, имелись разгадки всех тайн природы. Неожиданно она чувствует, что ей надо бежать отсюда, она оборачивается, но не видит выхода, и, словно по волшебству, у нее за спиной возникает кресло, задрапированное черной материей… А может быть, ей только показалось, что предмет, столь внезапно появившийся позади и скрытый складками роковой драпировки, был креслом. Поискав глазами старца, дабы расспросить его, она застыла от ужаса… Откинув капюшон и распахнув плащ, скрывавший его жуткий облик, Столетний Старец сидел в огромном кресле; белесый свет лампы равномерно освещал его голову, и в его безжизненных лучах череп старца выглядел таким же сухим и желтым, как и черепа тех страшных гостей, что собрались перед ним за столом.

Но более всего испугало Марианину внезапно изменившееся выражение лица восседавшего перед ней странного хозяина подземного чертога. Поза Столетнего Старца, его посадка, его оцепеневшие члены свидетельствовали о непреклонности его намерений. Чело его посуровело, лицо приняло жестокое выражение. Он не осмеливался взглянуть на свою жертву, а та стояла перед ним бледная, с разметавшимися волосами, прекрасная в своей чистоте и невинности, и в глазах ее читался немой вопрос, ибо мужество покинуло ее и слова замирали на губах. Неяркий свет лампы и мертвящая тишина делали эту подземную сцену особенно выразительной. Марианина напоминала Марию Стюарт: в ожидании смертельного удара она пребывает один на один со своим палачом в зале, который, по утверждению Шиллера, был убран с королевской роскошью.

Вскоре Марианина заметила страшные признаки разложения, появившиеся на лице старца: мрачный огонь, пылавший в его глазах, утратил свой жестокий блеск и постепенно угасал. Также ей показалось, что цвет кожи на всем теле этого необычного существа, до сих пор противоестественно здоровый, неожиданно поблек и стал белей отполированных костей сидящих вокруг стола скелетов; впрочем, возможно, это была аномалия светового воздействия таинственной лампы. И вот, когда бедное дитя всматривалось в своего сурового похитителя, пытаясь распознать, что же с ним происходит, он взглянул на нее, и взор его был более жесток и страшен, нежели взор Уголино, коим созерцал он члены умерших с голоду детей своих, как поведал нам о том Данте.

От такого взгляда душа Марианины заледенела; воспользовавшись оцепенением девушки, старец встал и, словно чувствуя, как тело его ослабевает, медленно и тяжело опираясь на стоявшую на его пути мебель, двинулся к столу, заставленному различными предметами непонятного назначения.

Взяв стеклянный цилиндр, оканчивающийся длинной тонкой трубкой с платиновым наконечником, он трясущимися старческими руками осторожно поставил его на стол, а рядом водрузил различные сосуды, содержимое которых Марианина не могла разглядеть, ибо все они находились в глубоких подставках, отлитых из сплавов различных металлов, и видны были только их горлышки. Поместив на стол все, что, видимо, должно было ему понадобиться, он взял золотую ступку и поставил ее рядом с Марианиной, которая с детским любопытством наблюдала за его приготовлениями. Уверен: если бы бедняжку привели на казнь, она бы чистым и невинным взором смотрела на топор палача.

— К чему, — спросила она старца, — все эти приготовления?

Даже гиена, впиваясь зубами в долгожданную добычу, не издает столь зверских воплей, каким был прозвучавший в ответ хохот Столетнего Старца.

— Что за голос! — воскликнула Марианина. — О! Позвольте мне уйти! Я словно умерла уже…

— Твоя жизнь принадлежит мне, — заявил старец, — ты отдала ее мне, она больше не твоя.

— Зачем она вам? — просто спросила она.

— Когда ты это узнаешь, тебе уже будет все равно! — резко ответил Столетний Старец.

— Великий Боже! — воскликнула Марианина, заламывая руки и устремляя вверх взгляд очей своих. Но там увидела она новое страшное орудие: над головой ее висел огромный колокол, сквозь стенки его просачивался свет, и казалось, что лишь тонкая нить удерживает его на весу. В ужасе вскрикнула Марианина и упала — к счастью своему, рядом с роковым сооружением, сокрытым черным покрывалом.

Столетний Старец невозмутимо продолжал свои зловещие приготовления. Он даже не подумал поднять Марианину, пытавшуюся ползком добраться до невидимой двери. Впрочем, время от времени он бросал взоры на свою затравленную добычу.

Вдруг своды подземного дворца содрогнулись от странного звука; удивленный, старец долго прислушивался, но, так как звук не повторился, он вернулся к своим приготовлениям. Слабый луч надежды закрался в душу Марианины; стоя на коленях, она попыталась приподнять мрачный черный покров, дабы увидеть, что же он скрывает. Однако стоило ей лишь поднести к нему руку, как ее обдало непереносимым жаром, и она не осмелилась продолжить свое исследование и выяснить, горело ли таинственное пламя где-то глубоко под землей или же в громадном медном тигле, накрытом черным полотнищем. Подняв глаза и взглянув поверх темного покрывала, она заметила, как над сосудами, приготовленными старцем, поднимается легкий пар.

— Эй, — воскликнул старец, подходя к девушке, — поднимайтесь!

Марианина встала и обежала таинственный предмет, словно пытаясь спрятаться от страшного хозяина подземелья. Страх жертвы насмешил старца, и, улыбаясь, он сказал:

— Ты в моей власти, Эуфразия, и ничто не спасет тебя… Где то ухо, до которого долетят твои крики, где та рука, что защитит тебя? Мы находимся под землей, на глубине двухсот футов; там, наверху, суетятся люди-однодневки…

— Вы забыли о Господе! — воскликнула Марианина.

Пугающая улыбка промелькнула на обожженных губах Столетнего Старца; заметив эту усмешку, достойную самого Сатаны, девушка вскрикнула:

— Ах, я мертва… уже мертва.

Новая, не менее жуткая улыбка стала ей ответом; старец любовался неземной красотой своей жертвы, и по его бледной ввалившейся щеке скатилось несколько слезинок.

Рухнув на колени перед своим палачом, Марианина с мольбой простерла к нему руки и голосом, способным разжалобить даже тигра, произнесла:

— Тогда дайте мне помолиться Господу… Всего лишь несколько минут!..

— Если молитва поможет тебе преодолеть страх перед смертью, я не стану возражать…

Вернувшись в кресло, старец принялся обследовать содержащиеся во флаконах вещества, чтобы затем начать приготовлять из них смесь, в то время как Марианина, преклонив колени на бархатную подушку, куда, возможно, опускались до нее другие жертвы хозяина подземелья, молитвенно сложила руки и обратила свою невинную мольбу к Богу.

— О, горе мне! — громко взывала она. — Неужели мне надо благодарить Предвечного за то, что Он в милосердии Своем решил сократить мою жизнь, дабы избавить меня от грядущих горестей? Но наверное, ты прав, великий Боже, до сих пор несчастья мои превосходили выпавшее на мою долю счастье, радость была мимолетна, страдания же бесконечны!.. А если такова была моя молодость, что ждет меня на закате дней моих? Ты прав, Господи!..

Умиротворение снизошло на ее душу, и, успокоившись, она подошла к старцу и нежным голосом покорно произнесла:

— Я готова… — Не ожидая подобного повиновения, Столетний Старец изумленно взглянул на нее. — Но скажите мне, — продолжала она, и в голосе ее не слышалось ни жалобы, ни упрека, — скажите, чем я провинилась перед вами, за что вы хотите лишить меня жизни?

— А зачем ты появилась на моем пути? Разве ты не сама сказала мне, что собираешься покончить счеты с жизнью, разве ты не сама возжаждала смерти?

— Я, — воскликнула она, — я — возжаждала смерти?.. Ах, тогда я не знала, что такое смерть!

— А раз ты пожелала умереть, то не лучше ли, чтобы дыхание твое, вместо того чтобы раствориться в воздушной массе, окружающей наш земной шар, послужило бы для продления моей жизни?.. Знай же, девушка, что теперь существование мое зависит от твоего существования, и если ты меня обманула, то не ты, а я вправе осудить тебя!.. Как бы ни любила ты жизнь, тебе придется расстаться с нею. Почему ты заранее не предупредила меня? Я бы легко нашел другую жертву! Париж так и кишит ими… В притонах дворца Ришелье людей гораздо больше, чем мне требуется. Сейчас же времени больше нет… скоро дыхание мое прервется… мысль моя работает с трудом, мне уже не хватает жизненных сил… Смерть твоя стала необходимостью, а так как у тебя добрая душа, то я говорю с тобой совершенно откровенно. Бедное дитя! Быть может, я больше других, с кем ты уже успела проститься навеки, буду сожалеть о тебе…

С этими словами Столетний Старец тяжко вздохнул, и Марианине показалось, что чувства одержали верх над бесстрастными и бесспорными истинами, постигнутыми им с помощью его всемогущей науки.

— Что ж, — ответила Марианина, — тогда начинайте, используйте ваше чудесное искусство! Берите мою душу, только покажите мне того, кого я люблю!.. Наслаждаясь созерцанием любимого, я забуду о нашем мире, и вы без труда завладеете моим дыханием, ибо оно мне более не нужно. Ведь если он не явился жениться на мне, значит, он меня разлюбил.

Старец удовлетворенно выслушал Марианину: предложение девушки спасало ее от мучительной агонии, а его от жуткого зрелища жертвы, борющейся со смертью. Луч радости скользнул по его лицу, видом своим напоминавшему оскаленный череп скелета, и он завладел руками Марианины.

Последнее видение Марианины [28]Полагаю, что здесь нет нужды повторять соображения, высказанные мною ранее, а именно на тех страницах, где я поместил рассказ о первом видении Марианины. В рассказе, который сейчас перед вами, издатель также не изменил ни буквы. (Примеч. издателя.)

Едва Столетний Старец завладел прелестными руками Марианины, как она погрузилась в небытие; глубокая ночь, гораздо темнее той, что посылает нам небо, окутала ее с быстротой, сравнимой со скоростью выпущенной из лука стрелы, на лету пронзающей голубку. Девушка шагнула за ту грань, где кончается Вселенная и начинается край, куда могут попасть только те, кто находятся на перепутье между жизнью и смертью. Она вступила туда, где человек свободно исследует природу, будучи вне ее самой, где тайны природы предстают перед человеком в загадочном зеркале, способном материализовать полученное изображение. Властвующая там сила способна, словно острым лезвием, рассечь землю и извлечь из нее самые потаенные ее сокровища; там все животные и растения имеют свои имена; там становятся понятны умонастроения всех народов, там человек с легкостью мухи, перелетающей из одного конца комнаты в другой, перемещается с одного края света на другой. В этой диковинной империи забываешь обо всем, а покинув ее, сохраняешь лишь приятные ощущения, напоминающие очарование сладостного сна. В эти сферы человек может попасть только в самом своем прекрасном облике, а именно в облике мысли.

Марианина уже покинула подземелье, где она находится. Разумеется, ее красивое тело осталось на месте, но душа ее по воле существа, чье иго она никак не может сбросить, пребывает в полете: кажется, что повелитель ее владеет волшебной палочкой, которой восточные сказители наделяют своих фантастических персонажей, и с ее помощью безраздельно распоряжается природой. Погрузившись в темную ночь, девушка парит в ней без движения, и оцепенение ее столь велико, что покоящаяся в могиле смерть кажется более живой, нежели застывшая Марианина.

Но сквозь ночную мглу она ощущала грозящую ей опасность и, несмотря на обещание старца, чувствовала, что скоро страдания ее умножатся.

Через какое-то время[29]Мой дорогой А***, только многообразие чувств и человеческая мысль сделали ощутимой последовательность мгновений и превратили время в вещь почти что осязаемую; так что с того момента, когда человек обнаружил способность членить временн́ое пространство, разделяя его на секунды, минуты и часы, время суток стало целостной единицей, которая, будучи весьма продолжительной, тем не менее не имеет места ни для одной лишней минуты. Чтобы обрести свое доказательство, эта метафизическая проблема требует дальнейшего развития науки, а я лишь напоминаю о ней, дабы письмо мое было более ясным, ибо в целом решение ее не представляет для вас интереса: вы меня понимаете. (Примеч. генерала Беренгельда.) (а Марианина полностью утратила чувство времени) она увидела свет в себе самой, но в этот раз заря, занимавшаяся в ее душе, была бледной, подобно свету, исходящему из ночника, помещенного в вазу из алебастра. Тогда она пошла по подземелью теми же самыми галереями, где она только что шла вместе со старцем; шаги ее были совершенно беззвучны, своды не вторили им гулким эхом, и она напрасно ворошила ссыпанные в кучу кости, ожидая услышать уже знакомый сухой стук.

Мелькнувший вдалеке свет заставил ее бежать вперед с немыслимой скоростью, она услышала глухой шум, производимый множеством голосов, и помчалась туда, откуда доносились звуки, которые, как ей почудилось, стремительно приближались к ней.

Желая скорей достичь цели, она прильнула (чтобы исполниться сил) к тени Столетнего Старца; не видя и не слыша его, она тем не менее знала, что он был рядом. Почувствовав себя бестелесной и ощутив в себе неведомую энергию, подобную животной физической силе, она внезапно увидела картину, исторгнувшую из ее груди радостный вопль. Чтобы издать этот вскрик, Марианина употребила всю имевшуюся в ней силу, однако с губ ее не сорвалось ни единого звука, ни единого слова, и язык ее по-прежнему был прижат к нёбу, хотя ей казалось, что она заставила его двигаться.

Замеченными Марианиной людьми были генерал Беренгельд, Смельчак, трое солдат, Верино, Жюли и кучер Туллиуса: одни держали факелы, а другие, вооружившись кирками, пробивали дыру в полу дома Столетнего Старца.

— Веселей, друзья мои!.. — кричал Бютмель. — Подналяжем-ка на заступы да ударим посильнее! Генерал дает сто луи, если управимся за час.

— Двести!.. — воскликнул генерал. — И тридцать тысяч франков, если мы спасем Марианину.

Услышав эти слова, прибывший Верино наконец понял, что дочери его грозит страшная опасность, и, теряя сознание, упал на руки подхватившей его Жюли. Генерал, поглощенный единственной мыслью — поскорей найти Марианину, даже не заметил обморока почтенного старца. Схватив кирку, он принялся яростно долбить пол; увидев это, Смельчак, дернул себя за ус и недовольно проворчал:

— Ох, генерал, что только подумают солдаты!

— Марианина!.. Марианина!.. — отвечал Туллиус, со всей силы нанося удары по каменным плитам, от которых сотрясались все стены дома. — Мы должны найти хотя бы ее тело!

— Ах, отец мой умирает! — воскликнула Марианина своим нежным голосом. — Туллиус, ты роешь влево, а надо вправо, там нужно всего лишь приподнять большой камень… вот он!..

Особенность колдовского видения заключалась в том, что в эту минуту дочь Верино находилась в центре катакомб, а место, где происходили описанные выше события, было отделено от нее не менее чем шестьюдесятью футами земли. Она видела эту сцену вовсе не благодаря способностям своих глаз, но внутренним видением, из чего мы заключаем, что нам еще предстоит узнать, перемещалось ли изображение этой сцены, дабы возникнуть в ней самой, или же это она сама перенеслась к месту событий.

Наконец она добралась до своей цели; земная толща не стала ей преградой, и она беспрепятственно прошла сквозь нее. Крик радости, вырвавшийся у нее из груди, также не был услышан, как и все прочие ее призывы. Она запечатлела на лбу отца нежный поцелуй, но он даже не почувствовал его.

Напрасно повторяла она: «Здравствуй, Жюли!..» — напрасно заключала Беренгельда в объятия своей исполненной любви души: генерал продолжал наносить могучие удары по мраморным плитам. И тогда Марианина зарыдала горькими слезами, утирая их своими роскошными черными волосами.

— Ура! — воскликнул Смельчак. — Нашел! Генерал, вот камень, преграждающий нам вход.

Опечаленная Марианина не разделяла всеобщего восторга по поводу находки Смельчака; рыдая, она села подле своего дорогого Туллиуса и, завороженная, принялась наблюдать, как возлюбленный ее с жаром дробит огромные камни, вставшие у него на пути. Увидев скалу, обнаруженную Смельчаком, генерал побледнел: в сердце его пробудилась надежда; теперь каждый спасатель считал своим долгом попытаться раскрыть секрет высящейся перед ними преграды.

— Не может такого быть, генерал, — воскликнул Жак Бютмель, — чтобы мы не сумели взять штаб-квартиру старого разбойника.

— Где-то должен быть рычаг! — прошептал пришедший в сознание Верино. — Вряд ли эта махина сдвигается каким-либо иным способом.

— Вот он, вот он!.. — воскликнула Марианина, увидев спрятанную цепь, приводившую в движение скалу и тем самым открывавшую вход в подземный чертог старца; но сколько она ни тянула цепь, камень даже не пошелохнулся.

— К дьяволу рычаг! — отвечал Смельчак. Покопавшись в солдатских сумках, он извлек все имевшиеся там патроны, связал их вместе и с видимым усилием протиснул их под камень; затем он вытащил кремень, трубку и трут (вещи, с которыми он никогда не расставался) и, глядя на трех своих боевых товарищей, заявил:

— Вы, мои доблестные воины, останетесь со мной! А вы, генерал, вы, папаша Верино, и вы, хорошенькая плутовка, — обратился он по очереди к генералу, Верино и Жюли (заметим: при обращении к Беренгельду тон его был исполнен глубочайшей почтительности, но, говоря с Жюли, он даже дерзнул потрепать девушку за подбородок), — вы отправитесь на улицу, подальше от этого места! После взрыва, когда мы станем хозяевами положения, — пожалуйста, возвращайтесь! Вперед!.. Генерал, выводите штатских, сейчас маневрами командую я.

Те, на кого указал Смельчак, удалились, и бравый солдат остался с тремя своими товарищами. Высыпав порох и сделав пороховую дорожку достаточно длинной, он поджег его. Когда осели обломки взлетевшей на воздух скалы, Марианина, сидевшая как раз над местом взрыва, по-прежнему ничего не чувствовала; даже когда под ней вместо камня оказалась пустота, она не шелохнулась.

Все быстро вернулись осмотреть полученное отверстие. Понимая, что никто не видит ее, Марианина вновь зарыдала. Восторженные крики огласили своды подземелья. Увидев перед собой лестницу, Смельчак, забыв, что командование перешло к Беренгельду, издал боевой клич и устремился по ступеням; трое гренадеров последовали за ним.

— Вперед, к славе! — прозвучало во тьме. — Не отставать, и да здравствует император!.. Марокко.

Последнее добавление свидетельствовало о том, что благоразумие никогда не покидало Смельчака.

Недолго Марианина блуждала во тьме, пытаясь не упустить из виду дорогого ей человека. Постепенно картина перед ее глазами становилась все менее четкой и наконец растворилась вовсе. Позволив себе сравнить чувственное восприятие с работой мозга, осмелимся утверждать, что подобным образом разум наш теряет след воспоминаний о событиях давно прошедших…

Подобно Эвридике, бесплотной тенью выскользнувшей из объятий своего супруга, душа девушки, погрузившись во мрак, казалось, вернулась в ее прекрасное тело, покоившееся в страшном чертоге старца. В тот миг, когда Марианина уже больше ничего не видела, Столетний Старец отошел от нее, и она перестала ощущать прикосновение его ледяных рук.

КОНЕЦ

Умерла ли Марианина? Существует ли по-прежнему Столетний Старец? Видел ли его кто-нибудь? Не выдумка ли весь этот рассказ, не бред ли больного воображения?..

На все эти вопросы издатель может ответить единственной фразой, которую, по мнению Сократа, произнести труднее всего: «Я не знаю».

Париж, 18 апреля 1820 года