Онлайн чтение книги Ленинградский дневник
1924–1941

Я петь не люблю в предосенних полях –

слабеет, склоняется голос,

заходит синеющим кругом земля,

ложится беспесенной, голой…

Я в лес убегаю (а дома скажу:

по ягоды собираюсь),

а что собирать-то – пою, да брожу,

да новое запеваю.

Ни звука в глубокой пучине лесной,

всё мертво, всё пусто, всё тленье…

Но древнее эхо заводит со мной

дремучее, дальнее пенье.

Меня обступают прозрачной стеной

стволы красноватые сосен.

Я слышу – высоко заводит со мной

моя журавлиная осень…

О, певчее, звонкое горло мое,

как весело мне с тобою!

Как радостно знать мне,

что ты запоешь

товарищам перед боем.

Я хочу глядеть на милый снег –

В час вечерний синь его голубит, –

Думать: есть на свете человек,

Обо мне он думает и любит.

Ни отцу, ни маме, ни сестре,

Ничего об этом не сказала…

Хорошо на блещущем дворе

Так луна ни разу не сверкала…

Я сказала б только одному,

Старику хорошему, родному,

Умершему деду моему,

Старому такому и седому.

Но ему не скажешь: воротись…

Он в земле холодной, безучастной.

Милый дед! Прости и не сердись

На меня за радостное счастье!..

За тебя, в сияющем снегу,

Звездам ночи кланяюсь все ниже,

Завтра с «ним» далеко побегу

На скрипучих, шепчущихся лыжах.

Не знаю,

Уклон или счастье,

Что этой зимой у стекла

Я думала долго и часто

О странах, где я не была.

Закрыли заставу простую

Замерзшие стекла от глаз,

Но не о ней затоскую,

Любуясь на роспись стекла.

Я мысли свои оплетаю

Любимейшей из морок:

Мне чудятся горы Алтая

На утренних стеклах в мороз,

И вырастут хрупкие ели,

Оконная тухнет тайга, –

Я чувствую, как заскрипели

Под валенком рыжим снега.

Я трогаю строгие глыбы,

Но солнце на раму стекло,

И я с виноватой улыбкой

Рукою встречаю стекло.

И тают вершины Алтая

Прозрачными струями слез,

И к окнам кидается стая

Окраинных рваных берез…

У матери тихо седеют виски,

Глаза западают вглубь…

Она затихает,

Как вечером скит

В зеленом лесном углу.

…Она беспокоится у окна,

Что долго домой не иду.

А я прихожу,

от мороза пьяна,

От белых ветвей в саду.

В саду на скамейках – пушистый снег

И небо, как водоем…

Под строгими звездами любо мне

С милым сидеть вдвоем…

Не надо жалобы и тоски,

Мама, не морщи бровь…

Видишь – седеют твои виски,

В мои –

барабанит кровь.

Послушай,

об этом не говорят,

а ты рассказал всем.

…Еретик был счастлив, когда, горя,

он мог оставаться нем.

И, как ни грызет огонь плеча,

как возле ни воет толпа,

он, губы сжав, мог не кричать,

на черную злость попа.

А ты – о, ты испугался гореть!

Так что ж кричишь, горя?

…Нет, даже на самом большом костре

о боли не говорят!

Проходя по проспекту,

сведенному в зимней сухотке,

ты видал ли в витрине,

что с краю морозом запенена,

поставлен бронзовый Дон Кихот

между бюстами Маркса и Ленина?

Ты ведь помнишь?

Когда-то его обманули сеньоры,

и волшебную лошадь подменили

дощатой назло…

И печального Дона слепым ожиданьем свело…

Ты – я знаю – прошел и не кинул

скользящего взгляда,

ну а мне зацепиться зрачками за все – нипочем.

Вечерами подолгу

стояла я с рыцарем рядом,

никогда не смеясь над потертым щитом и мечом.

Да, другие теперь

и шлемы, и щит, и оружье,

но во многих остался, годами и бурей

не смененный,

Дон Кихот, заблудившийся

между Марксом и Лениным.

…Вот затихнет звон трамваев

к двум часам;

на проспекте, уставая,

стынет гам.

Только рыцарь не задремлет

на коне, –

всё обещанную землю

ждет в окне?

И пускай застыли руки

в стали лат:

он готов, готов на муки

у стекла…

И не знает он, недужный,

что сейчас

никому совсем не нужен

здесь – у нас.

Пусть не знает –

не перечь:

пусть, сжимая

верный меч,

только улиц

тонкий ход

караулит

Дон Кихот…

Эти сны меня уморят

в злой тоске!..

Снилось мне, что я у моря,

на песке…

И мельте́шит альбатросов

белизна,

И песков сырую россыпь

мнет волна.

Я одна на побережье,

на песке.

Чей-то парус небо режет

вдалеке…

И густое солнце стелет

зной вокруг…

…Я очнулась на постели

вся в жару…

Но вокруг еще – кораллы,

моря хрип…

Мне сказали – захворала!

Это – грипп…

«Да, конечно, это климат

подкачал…

Ты просил меня, любимый,

не скучать.

Я старалась не заплакать

при тебе…

Но зачем такая слякоть,

свист в трубе?!

Я боюсь – меня уморят

города…

Мы с тобой увидим море

скоро… да?»

В небе грозно бродят тучи,

закрываю Данте я…

В сумрак стройный и дремучий

входит комната моя…

Часто-часто сердце кличет

в эти злые вечера:

Беатриче, Беатриче,

неизвестная сестра…

Почему у нас не могут

так лелеять и любить?

Даже радость и тревогу

не укроешь от обид…

Почему у нас не верят,

а позорно и смешно

так любить, как Алигьери

полюбил тебя – давно?..

Тупорылыми словами

может броситься любой,

заклеймили сами, сами

эту строгую любовь…

И напрасно сердце кличет,

затихая ввечеру,

Беатриче, Беатриче,

непонятную сестру.

О, если б ясную, как пламя,

иную душу раздобыть.

Одной из лучших между вами,

друзья, прославиться, прожить.

Не для корысти и забавы,

не для тщеславия хочу

людской любви и верной славы,

подобной звездному лучу.

Звезда умрет – сиянье мчится

сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, –

и скажет тот, кто вновь родится:

«Ее впервые видим мы».

Быть может, с дальним поколеньем,

жива, горда и хороша,

его труды и вдохновенья

переживет моя душа.

И вот тружусь и не скрываю:

о да, я лучшей быть хочу,

о да, любви людской желаю,

подобной звездному лучу.

Мы больше не увидимся –

прощай, улыбнись…

Скажи, не в обиде ты

на быстрые дни?..

Прошли, прошли – не мимо ли,

как сквозняки по комнате,

как тростниковый стон…

…Не вспомнишь

как любимую,

не вспомни – как знакомую,

а вспомни как сон…

Мои шальные песенки

да косы на ветру,

к сеновалу лесенку,

дрожь поутру…

Как на озерном хуторе

с Крещенья ждут меня –

стреножены, запутаны

ноги у коня…

Там вызорили яро

в киноварь дугу

и пращурный, угарный

бубенчик берегут…

Встречали неустанно

под снежный синий порск,

а я от полустанка

за сотню лет и верст…

Встречали, да не встретили,

гадали – почему?

…Полночный полоз метил

обратную кайму…

И пел полночный полоз

сосновой стороной,

как в тот же вечер голос –

далекий голос мой:

«Ты девять раз еще – назад

вернешься, не взглянув

сквозь финские мои глаза

в иную глубину…

Вернись, забыть готовый,

и путы перережь,

пусть конские подковы

дичают в пустыре…

И киноварь не порти зря,

и в омут выкинь бубенец –

на омутах,

на пустырях

моя судьба

и мой конец…»

Галдарейка, рыжеватый снег,

небо в наступившем декабре,

хорошо и одиноко мне

на заставском замершем дворе…

Флигель окна тушит на снегу,

и деревья тонкие легки.

Не могу укрыться, не могу

от ночного инея тоски,

если небо светится в снегу,

если лай

да дальние гудки…

Вот седой, нахохленный сарай

озарит рыданье петуха –

и опять гудки,

и в переулке лай,

и заводу близкому вздыхать…

Всё я жду –

придешь из-за угла,

где фонарь гадает на кольцо.

Я скажу:

«Я – рада!

Я ждала…

У меня холодное лицо…»

Выпал снег… С заводов шли давно…

«Я ждала не только эту ночь.

Лавочка пушиста и мягка.

Ни в душе,

ни в мире не темно,

вздрагивает на небе слегка…»

Но ложится иней на плечах.

За тремя кварталами пыхтит

темный поезд, уходящий в час

на твои далекие пути…

Я так давно не верю в сосны

из заколдованных гребней…

О, берег, утренний и росный,

у рек узорных простыней!..

Но живы дивной стариною

не лопушистые ль снега?

Я знаю, гонится за мною

моя клыкастая Яга.

К земле прикладываю ухо –

она всё ближе,

всё слышней…

Но вьется радостно и глухо

мой путь

за тридевять морей…

И ждет меня

подруга-песня

за тридевятою верстой,

гадает на глухие перстни

и ходит голосить весной.

В скважину между землей и небом

пологий ветер

свистит напролом…

По горизонту

с лукошком хлеба

черный сеятель мерно идет.

Какой он маленький издалёка –

он сеет у самого края земли,

прилежные ноги расставив широко,

Чтоб между ними леса прошли,

чтоб дальних полос

легла основа,

кусок забора, избушек пять…

И мне пора

протравливать слово

и самое всхожее выбирать.

Я на цыпочках приподнимаюсь,

я вытягиваюсь, как трава,

руки молодые раскрываю

и покачиваюсь едва…

Где еще услышишь ты такое,

кто еще так радостно споет

про любовь, не знавшую покоя,

про твое неверное ружье?

Даже и проезжий удивится:

что звенит мне

в решете полей?

Проезжает, и ему не спится,

и не понукает лошадей…

Надо мною ястреба высоко,

тонко-тонко плачут ястреба;

подо мною – илом и осокой

ходит омутовая гурьба…

А сама я – как большое ухо, –

ничего, земля, не утаи…

…Даже кажется,

что слышу глухо

          уходящие

               шаги

                    твои.

Мне осень озерного края,

как милая ноша, легка.

Уж яблочным соком, играя,

веселая плоть налита.

Мы взяли наш сад на поруки,

мы зрелостью окружены,

мы слышим плодов перестуки,

сорвавшихся с вышины.

Ты скажешь, что падает время,

как яблоко ночью в саду,

как изморозь пала на темя

в каком неизвестно году…

Но круглое и золотое,

как будто одна из планет,

но яблоко молодое

тебе протяну я в ответ.

Оно запотело немного

от теплой руки и огня…

Прими его как тревогу,

как первый упрек от меня.