Онлайн чтение книги Ленинградский дневник
1954–1975

Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане – мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею

они защищали тебя, Ленинград,

колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить

не сможем

так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

никто не забыт, и ничто не забыто.

В город ломились враги, в броню и железо

одеты,

но с армией вместе встали

рабочие, школьники, учителя, ополченцы.

И все, как один, сказали они:

«Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти».

Не забыта голодная, лютая, темная

зима сорок первого – сорок второго,

ни свирепость обстрелов,

ни ужас бомбежек в сорок третьем.

Вся земля городская пробита.

Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.

Под непрерывным огнем с неба, с земли и с воды

подвиг свой ежедневный

вы свершали достойно и просто,

и вместе с отчизной своей

вы все одержали победу.

Так пусть же пред жизнью бессмертною вашей

на этом печально-торжественном поле

вечно склоняет знамена народ благодарный,

Родина-мать и город-герой Ленинград.

Не только в день этот праздничный –

в будни не позабуду:

живет между нами сказочник,

обыкновенное Чудо.

И сказочна его доля,

и вовсе не шестьдесят

лет ему – много более!

Века-то летят, летят…

Он ведь из мира древнейшего,

из недр человеческих грез

свое волшебство вернейшее,

слово свое нежнейшее

к нашим сердцам пронес.

К нашим сердцам, закованным

в лед (тяжелей брони!),

честным путем, рискованным

дошел,

растопил,

приник.

Но в самые темные годы

от сказочника-поэта

мы столько вдохнули свободы,

столько видали света.

Поэзия – не стареется.

Сказка – не «отстает».

Сердце о сказку греется,

тайной ее живет.

Есть множество лживых сказок –

нам ли не знать про это!

Но не лгала ни разу

мудрая сказка поэта.

Ни словом, ни помышлением

она не лгала, суровая.

Спокойно готова к гонениям,

к народной славе готовая.

Мы день твой с отрадой празднуем,

нам день твой и труд – ответ,

что к людям любовь – это правда.

А меры для правды нет.

Простите бедность этих строк,

но чем я суть их приукрашу?

Я так горжусь, что дал мне бог

поэзию и дружбу Вашу.

Неотторжимый клин души,

часть неплененного сознанья,

чистейший воздух тех вершин,

где стало творчеством – страданье, –

вот надо мною Ваша власть,

мне все желаннее с годами…

На что бы совесть оперлась,

когда б Вас не было меж нами?!

…Она дарить любила.

Всем. И – разное.

Надбитые флаконы и картинки

и жизнь свою, надменную, прекрасную,

до самой той, горючей той кровинки.

Всю – без запинки.

Всю – без заминки.

…Что же мне подарила она?

Свою нерекламную твердость.

Окаяннейшую свою,

молчаливую гордость.

Волю – не обижаться на тех,

кто желает обидеть.

Волю – видеть до рези в глазах,

и все-таки видеть.

Волю – тихо, своею рукой задушить

подступившее к сердцу отчаянье,

Волю – к чистому, звонкому слову.

И грозную волю – к молчанию.

У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,

у подъездов, глухо запахнутых,

у резных чугунных ворот

гражданка Анна Андреевна Ахматова,

поэт Анна Ахматова

на дежурство ночью встает.

На левом бедре ее

тяжелеет, обвиснув, противогаз,

а по правую руку, как всегда, налегке,

в покрывале одном,

приоткинутом

над сиянием глаз,

гостья милая – Муза

с легкою дудочкою в руке.

А напротив, через Фонтанку, –

немые сплошные дома,

окна в белых крестах. А за ними ни искры,

ни зги.

И мерцает на стеклах

жемчужно-прозрачная тьма.

И на подступах ближних отброшены

снова враги.

О, кого ты, кого, супостат, захотел

превозмочь?

Или Анну Ахматову,

вставшую у Фонтанного дома,

от Армии невдалеке?

Или стражу ее, ленинградскую эту бессмертную

белую ночь?

Или Музу ее со смертельным оружьем,

с легкой дудочкой

в легкой руке?

О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!

Пеплом ее трагедий, пеплом ее души…

Из зыбкой своей могилы: «Милый, – кричу я, –

милый, спаси,

хотя бы внемли!..»

Из жаркой своей могилы кричу: «Что было,

то было.

То, что свершается, свершается не при нас…

Но – с моего согласья!..»

Ты как острастка

вечному злословью

равнодушья.

Ты – совесть и гордыня поколенья.

Праправнук

протопопа

Аввакума –

нежнейший,

беспощадный,

чистый свет…

Юности великая гордыня,

Знамя и свобода –

только ты.

Знаю – ты ведешь меня

доныне

через разведенные мосты…

Теперь уж навеки,

теперь до конца

незыблемо наше единство.

Я мужа тебе отдала, и отца,

и радость свою – материнство.

И нет мне дороже награды,

чем в годы военной угрозы

моих благородных сограждан

скупые и светлые слезы.

За всё и за всех виноватой,

душе не сказавшей «прости»,

одной мне из этой палаты,

одной никогда не уйти.