Онлайн чтение книги Вокруг Солнца Les aventures extraordinaires d'un savant russe (2e partie, le Soleil et les petites planètes)
Глава XVI. ПУТЕШЕСТВИЕ НА МЕРКУРИЙ

Михаил Васильевич, стоя у окна каюты, созерцал межпланетное пространство. Сломка, с неизменной записной книжкой в руках, покрывал ее листки колонками цифр, Джонатан Фаренгейт ходил вдоль и поперек каюты, заложив руки за спину, и о чем-то думал. Наконец, Гонтран, сидя на диване рядом со своим другом, вздыхал о своей невесте.

— Да будет тебе! — вышел наконец из терпения Сломка, услышав вздохи Фламмариона. — О чем ты хнычешь?

Гонтран печально покачал головой:

— Ах, Вячеслав, уже восемнадцать месяцев прошло с тех пор, как я просил Елену стать моей женой.

— И это тебя так огорчает? — с насмешкой проговорил инженер. — Чудак, ты не понимаешь своего счастья.

— Вячеслав, — укоризненно остановил приятеля Гонтран, — оставишь ли ты эти вечные насмешки? Я уже теряю всякое терпение. Ведь ты знаешь, как я люблю Елену.

— И люби, — хладнокровным тоном прервал его Сломка, — кто же тебе мешает?

— Мне надоело ждать, скитаясь подобно Вечному жиду.

— Путешествия полезны юношам, — ехидно возразил инженер. — К тому же, благодаря им все более и более отдаляется минута, когда тебе придется надеть на шею рабское ярмо.

Сломка обернулся и к своему ужасу увидел, что старый ученый, которого он считал всецело погруженным в астрономические наблюдения, внимательно слушает их разговор.

— Надеть ярмо? — грозно повторил профессор. — Я считаю это выражение непристойным и оскорбительным.

— Напрасно, — возразил инженер, к которому возвратилось все его самообладание, — ведь не мешаю же я вам иметь свое мнение об астрономии, не мешайте и вы мне иметь свое мнение о женитьбе.

Михаил Васильевич нахмурил брови и проговорил Гонтрану:

— Я крайне удивлен, дорогой Гонтран, тем, что вы позволяете этому господину отзываться подобным образом о своей невесте.

— Напрасно вы говорите это Гонтрану, — заметил инженер. — Бедняга сейчас сам жаловался мне, что ему приходится слишком долго ждать.

— Это правда? — спросил ученый.

— Ах, — смущенно отозвался тот. — Я… видите ли, профессор… я… мое положение, согласитесь сами, очень странное: полтора года тому назад, в Петрограде, я сделал предложение вашей дочери… а теперь мы находимся…

— В полутора миллионах миль от планеты Венеры… — проговорил Сломка, заглядывая в свою книжку.

— …в полутора миллионах миль от планеты Венеры, — повторил Фламмарион, — и я начинаю верить, что нахожусь гораздо ближе к Петрограду, чем к тому желанному дню, когда я назову Елену своей.

Михаил Васильевич с укоризненным видом скрестил руки на груди.

— И ты, Брут?[9]«И ты, Брут?» (лат. Et tu, Brute?) — по легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращенные к его убийце — Марку Юнию Бруту. — воскликнул он классической фразой. — А кто говорил мне в Пулковской обсерватории, что миллионы, биллионы и триллионы верст ничего не значат для его любви? Вы говорили о триллионах, а между тем мы едва пролетели несколько миллионов, и вы готовы уже отказаться от своих слов.

— Я? Отказаться? — пылко воскликнул Гонтран, задетый за живое. — Вы придаете шутливому замечанию Вячеслава такое значение, какого он сам, без сомнения, не приписывает ему. Я не отпираюсь: да, я выражал своему другу недовольство этими бесконечными странствованиями, но знайте, что я говорил это только руководимый чувством любви к вашей дочери!

Старик крепко пожал руку своего будущего зятя.

— Имейте терпение, дорогой мой, — произнес он, — и Елена будет вам наградой.

— А когда, в самом деле, это будет? — спросил Фаренгейт, прислушавшись к беседе своих спутников. — Я со своей стороны надеюсь, что как только мы поймаем негодяя Шарпа и выручим Елену, вы, профессор, постараетесь найти средство дли возвращения на Землю.

Лицо Михаила Васильевича мгновенно приняло недовольное выражение.

— Да, если это будет возможно, — сухо произнес он.

— Если возможно? — воскликнул американец. — Это должно быть возможно. Я не обязывался посетить все небесные тела. Я даже не астроном, а просто торговец свиньями. Поэтому я хочу… слышите ли, хочу!.. возвратиться на Землю, лишь только расправлюсь с Шарпом. И с вашей стороны, мистер Осипов…

Но мистер Осипов не обращал никакого внимания на заявления мистера Фаренгейта. Повернувшись к нему спиной, он разговаривал с Гонтраном, сообщая ему астрономические сведения о планете Меркурий.

— Меркурий, — говорил он, — несомненно, должен представлять некоторые особенности от тех миров, которые мы видели раньше. Это ведь самая маленькая из планет солнечной системы; ее диаметр — не более 1200 миль, а объем равен всего тридцати восьми сотым объема Земли. Меркурий мог бы целиком поместиться в Атлантическом океане, втиснутый между Европой и Северной Америкой. С другой стороны, это планета, наиболее приближенная к Солнцу, от которого ее отделяют всего 57250000 километров или 14300000 французских миль. Прибавьте к этому, что орбита Меркурия весьма эксцентрична, что при величине ее диаметра в 28 миллионов миль разница между афелием и перигелием ее равна шести миллионам, и что, наконец, год на Меркурии равняется всего восьмидесяти восьми земным дням. Эти данные вполне определяют условия жизни в этом мире. Надо, впрочем, оговориться, что влияние солнечных лучей, которых Меркурий получает на единицу поверхности, вдесятеро больше, чем Земля, в значительной мере парализуется густым слоем облаков, одевающих эту планету. Оттого, несмотря на близость последней к Солнцу, условия жизни на ней подходят к тем, какие существуют на Венере…

Гонтран внимательно слушал лекцию Михаила Васильевича.

Вячеслав Сломка уже опять погрузился в свои бесконечные вычисления. Выводя одну колонку цифр за другой, он лишь изредка отрывал глаза от листков записной книжки, чтобы взглянуть на «рапидиметр» — так назывался изобретенный инженером прибор для определения скорости летательного аппарата.

— Сорок восемь часов! — воскликнул наконец он, подводя последний итог. — Через сорок восемь часов мы будем в сфере притяжения Мер курия! Слышите?

Звучный храп был ответом Сломке: оказалось, что Фаренгейт, предоставив своим спутникам ломать голову над научными вопросами, сам предался своему любимому занятию во время путешествия — сну. Его пример не замедлил оказать магическое действие и на Гонтрана, который, закрыв лицо творением своего знаменитого однофамильца, на самом деле исправнейшим образом спал. Бодрствовал один профессор, но он был слишком занят своими наблюдениями, чтобы беседовать с инженером. Сломка не нашел ничего лучшего, как последовать увлекательному примеру своего друга и американца и тоже завалился спать.

* * *

Назначенные инженером сорок восемь часов еще далеко не истекли, как вдруг пассажиры летательного аппарата были испуганы криком Фаренгейта:

— Остановились!

Старый ученый, Сломка и Фламмарион вскочили со своих мест и поспешно подбежали к американцу, который стоял, неподвижно уставившись на циферблат рапидиметра.

— Как остановились? — в один голос спроси ли они.

Фаренгейт молча показал рукой на стрелку прибора, стоявшую на нуле.

Несколько секунд все были охвачены словно столбняком и не могли проговорить ни слова.

— Нет ли ошибки в показаниях твоего рапидиметра? — проговорил, наконец, Гонтран, обращаясь приятелю.

— Навряд ли. Впрочем, это очень легко проверить, — отвечал тот.

С этими словами инженер поспешно надел на себя скафандр и, подняв опускную дверь, которая вела внутрь аппарата, спустился по лестнице. Первое, что он увидел — была полная неподвижность центральной оси аппарата.

Сомнений больше не было: летательная машина, очевидно, не действовала.

Сломка хотел уже возвратиться с этим известием в каюту, но желание узнать причину загадочной остановки заставило его спуститься ниже, к самому нижнему отверстию шара. Добравшись до него, инженер осторожно заглянул в черневшую бездну межпланетного пространства и едва устоял на ногах от неожиданности. Венеры, живительные лучи с которой приводили в движение аппарат, не было видно. Планета куда-то исчезла.

Сломка опрометью бросился назад и, поспешно сняв скафандр, сообщил результаты своих наблюдений.

Он был встречен тяжелым молчанием. Каждый из путешественников думал, какая участь ждет его, быть может, через несколько десятков часов.

— Очевидно, случилось то, что я и раньше предвидел и чего более всего боялся, — прервал молчание Михаил Васильевич. — Поверхность Венеры закрыли облака, и они не дают лучам света доходить до нашего аппарата.

— Что же будет далее? — боязливо спросил Гонтран.

— Конечно, мы станем падать.

— Куда? На поверхность Меркурия?

— К сожалению, нет. Мы еще не достигли границ его притяжения, и потому должны упасть обратно на Венеру, — проговорил профессор. — Вероятно, мы даже начали уже падать, в чем убедиться очень легко. Сломка, измерьте, пожалуйста, видимый диаметр Солнца.

Инженер взял подзорную трубу Михаила Васильевича, вставил внутрь ее прибор для измерения видимого диаметра светил, состоявший из рамки с двумя подвижными нитями, и, приставив глаз к окуляру, принялся вращать микрометрический винт.

— Ну? — нетерпеливо спросил его старик.

— Шестьдесят пять минут, — отвечал Сломка.

— Хорошо, теперь оставьте трубу, а через четверть часа вновь произведите измерение.

Эти пятнадцать минут показались им пятнадцатью годами. Наконец они прошли, и Сломка снова взял подзорную трубу.

— Поторопитесь, пожалуйста, — понукал его профессор. — Ну, что? Насколько уменьшился диаметр?

Не говоря в ответ ни слова, инженер молча отступил от трубы с видом величайшего удивления.

— Да говорите же! — закричал старик, хватая его за руку.

— Диаметр.

— Ну?

— …не уменьшается, а напротив, увеличивается.

— Не может быть, вздор!

— Взгляните сами!

Старый астроном, весь дрожа от волнения, приставил глаз к окуляру и через минуту в свою очередь, отступил, в изумлении восклицая:

— Чудесно! Сверхъестественно! Непонятно! Диск Солнца действительно увеличился на двадцать восемь секунд.

— Значит… — начал Гонтран.

— Значит, мы не удаляемся от Солнца, а приближаемся к нему.

— И, стало быть, мы падаем не на Венеру, а на Меркурий?

Михаил Васильевич с ужасом схватился руками за голову и опустился на диван.

— Что такое? Что с вами? — воскликнули обеспокоенные спутники ученого.

— Ах, это ужасно, ужасно! — глухо прошептал вместо ответа профессор. — Мы падаем не на Меркурий, а на Солнце, и погибнем в его раскаленных безднах.

Фаренгейт с яростным проклятием вскочил со своего места и, словно раненый тигр, стал метаться по каюте. Гонтран, почти лишившись сознания, упал в кресло, невнятно шепча имя своей невесты. Что касается Сломки, то он и тут не изменил своему характеру: вытащив из бокового кармана свою неразлучную спутницу, записную книжку, он лихорадочно принялся испещрять цифрами и алгебраическими знаками ее страницы.

Так прошло около двух часов. В мрачном молчании пассажиры летательного аппарата рисовали себе ужасную смерть в раскаленной фотосфере солнца. Конец был, по-видимому, уже близок, так как ослепительный блеск солнечных лучей, проникавших через окна каюты, и жара с каждой минутой все усиливалась.

Вдруг громкое «ура!» раздалось в каюте. В то же мгновение Вячеслав Сломка, сорвавшись со своего места, высоко подбросил к потолку записную книгу.

— Что с ним? Бедняга спятил! Вячеслав, опомнись! — в один голос раздались три восклицания.

Не беспокойтесь, товарищи, и перемените ваши плаксивые мины на более веселые, — комически раскланиваясь, возразил инженер. — Я нашел, что мы опишем около Солнца кривую и затем упадем как раз на Меркурий, что случится не позже суток, считая с настоящей минуты.

С этими словами Сломка вручил Михаилу Васильевичу свою записную книжку. Профессор схватил ее дрожащими от волнения руками и принялся торопливо проверять вычисления инженера.

А тот подошел к Гонтрану, дружески хлопнул его по плечу и прошептал на ухо:

— Решительно, Гонтран, ты родился под несчастной звездой. Я начинаю верить, — прибавил он, заметив вопросительный взгляд Фламмариона, — что брак твой с Еленой, несмотря на все препятствия, все-таки состоится.