Онлайн чтение книги Честь самурая Life of the Taiko
«Лысая голова!»

Город, выросший вокруг замка Адзути, превратился в цветущий центр новой культуры. Его улицы заполнили оживленные, ярко и празднично разодетые горожане, а над всем городом, расписанная золотом и лазурью, как будто в вечном вешнем цвету, высилась главная сторожевая башня.

Если сравнивать здешнюю жизнь с той, которую вели жители западных провинций, то трудно было обнаружить хотя бы малейшее сходство. В течение всего пятого месяца, пока Хидэёси со своим войском утопал в грязи, готовя решающее наступление на крепость Такамацу, улицы Адзути были красиво изукрашены и во всем городе царило такое веселье, словно здесь одновременно праздновали Новый год и середину лета.

Нобунага ждал прибытия особо важного гостя. «Но кто же это столь важная особа?» – терялись в догадках жители Адзути. И вот на пятнадцатый день пятого месяца важный гость прибыл. Оказалось, что это Токугава Иэясу, князь Микавы.

Всего месяц назад, в ходе своего триумфального возвращения из Каи, Нобунага побывал в Микаве, так что нынешний приезд главы клана Токугава можно было назвать ответным. Но предстоящая встреча была в интересах прежде всего самого Иэясу: наступило время великих перемен, и никто не имел права пренебрегать заботами о завтрашнем дне. Поэтому, хотя Иэясу и не любил наносить торжественные визиты в соседние провинции, на этот раз он счел себя обязанным такой визит предпринять и прибыл в сопровождении пышной и ослепительной свиты.

Гостю были приготовлены лучшие во всем городе дома, за организацию приема лично перед Нобунагой отвечал Акэти Мицухидэ. Кроме того, Нобунага распорядился, чтобы его сын Нобутада, уже готовившийся отбыть в западные провинции, устроил в честь гостя небывалый трехдневный пир.

Многие лица из ближайшего окружения Нобунаги не скрывали удивления по поводу пышного приема Иэясу, который к тому же был на восемь лет моложе него да и княжил в провинции, до сих пор слывшей маленькой и слабой. Другие, однако, не находили в этом ничего странного. Союз между кланами Ода и Токугава существовал уже более двадцати лет, причем без каких бы то ни было распрей, что в эти годы, отмеченные изменами и коварными кознями, выглядело истинным чудом.

Третьи придерживались того мнения, что значение предстоящей встречи выходит далеко за рамки обычного визита вежливости. Они почему-то были уверены, что в ближайшем будущем князь Нобунага намеревается совершить великие дела. Западные провинции всегда считались удобным плацдармом для захвата самого южного острова Японии – Кюсю, а оттуда уже открывался путь в богатые страны на берегах Южных морей. Если Нобунага и впрямь вынашивал столь грандиозные планы, то ему необходимо было оставить наместником всего японского севера человека, на которого он мог бы всецело положиться.

Уже в течение некоторого времени Нобунага замышлял поход на западные провинции с целью установить там собственное правление точь-в-точь так, как он осуществил это в Каи. И сейчас, в пору, когда он деятельно готовился к походу, он вдруг оставил все дела ради торжественной встречи Иэясу.

Самой собой разумеется, что гостю было предоставлено все самое лучшее, что только имелось в Адзути, – лучшие дома, лучшая мебель и утварь, лучшие пища и сакэ. Но главное, чем Нобунага намеревался поразить Иэясу, заключалось в любви к нему простого народа, а также в собственных его сердечности, доверии и личной приязни.

Именно на этом и держался главным образом их многолетний союз. Со своей стороны, Иэясу раз за разом доказывал, что на него всегда можно положиться. Он прекрасно понимал, что его собственные интересы, а также интересы его клана и провинции, были нерасторжимо связаны с планами Нобунаги, и поэтому с готовностью терпел горячность, буйство, а порой даже самодурство союзника. И хотя порой ему случалось испить глоток из чаши унижений, он неизменно поддерживал Нобунагу и поклялся идти вместе с ним до самого конца.

Если бы сторонний наблюдатель задался вопросом: кто выиграл, а кто проиграл в результате двадцатилетнего союза двух князей, он пришел бы к несколько неожиданному выводу: в явном выигрыше оказались они оба. Без поддержки со стороны Иэясу Нобунаге в молодости не удалось бы достигнуть всего того, к чему он стремился, и, в частности, обосноваться здесь, в Адзути. А без поддержки со стороны Нобунаги и его войска маленькая и слабая провинция Микава уже давно была бы смята и поглощена более сильными соседями.

Вдобавок к узам дружбы и соображениям взаимной выгоды характеры обоих князей хорошо дополняли друг друга. Нобунага обладал таким честолюбием и властолюбием в сочетании с необычайной силой воли, какие скромный человек вроде Иэясу просто не мог себе представить. Иэясу же – и Нобунага признал это первым – были присущи достоинства и добродетели, отсутствовавшие у Нобунаги, – терпение, умеренность, бережливость. И казалось, у Иэясу начисто отсутствовали какие бы то ни было честолюбивые планы, что тоже в иных ситуациях можно было считать достоинством. Конечно, он всегда преследовал интересы своего клана, но не давал союзникам повода для беспокойства и всегда принимал участие в совместных акциях против общего противника, надежно подстраховывая тылы Нобунаги.

Другими словами, Микава представляла собой идеал союзнической провинции, а Иэясу – образец истинного друга. Припоминая опасности и тревоги, через которые они совместно, плечом к плечу, прошли за двадцать лет, Нобунага мысленно называл Иэясу добрым старым другом и воздавал ему хвалу за помощь и содействие.

В ходе торжеств Иэясу сердечно поблагодарил Нобунагу за радушный и щедрый прием. Праздник шел своим чередом, но время от времени Иэясу испытывал какое-то смутное беспокойство, что-то ему казалось не так. Наконец он спросил у Нобунаги:

– А что, разве не князь Мицухидэ устроитель всех этих торжеств? Я не видел его весь сегодняшний день, и на вчерашнем представлении его тоже не было.

– Ах, Мицухидэ… – Нобунага явно был в замешательстве, но тотчас же нашелся и уже вполне обыденным тоном продолжал: – Он воротился к себе в крепость Сакамото. Ему пришлось уехать в такой спешке, что он даже не смог попрощаться с вами.

Нобунага представил дело так, словно в отъезде Мицухидэ не было ничего странного, но Иэясу все же насторожился. По городу циркулировали какие-то странные слухи. Однако четкий и недвусмысленный ответ Нобунаги опровергал их, и Иэясу решил больше не возвращаться к этой теме, хотя тревога не унималась.

Воротясь вечером в отведенный под его резиденцию дворец, Иэясу услышал от своих приближенных весьма странную историю по поводу внезапного отъезда Мицухидэ. И понял, что положение весьма щекотливо и заслуживает того, чтобы вникнуть в его суть. Каждый из приближенных рассказывал эту историю на свой лад, но, сведя полученную им информацию воедино, Иэясу установил примерно следующее.

В день прибытия Иэясу Нобунага нежданно-негаданно нагрянул с проверкой к поварам. В сезон дождей в Адзути жарко и душно. Запах сырой рыбы и солений в кухне был просто нестерпимым. Огромные припасы всевозможной снеди, доставленной из Сакаи и Киото, были навалены повсюду в чудовищном беспорядке. Их осаждали рои мух.

– Какая вонь! – в ярости воскликнул князь. Затем, продолжая осмотр кухонных помещений, он то и дело выражал свое неудовольствие, как бы ни к кому конкретно не обращаясь. – Откуда все эти отбросы! Вы что, намерены стряпать еду для высокого гостя в столь непотребном месте? Хотите накормить его тухлой рыбой? Немедленно выбросить всю эту мерзость!

Нобунага появился на кухне совершенно неожиданно, и старшие повара немедленно бросились ему в ноги. Это было жалкое зрелище. Мицухидэ, не ведая отдыха и сна, на протяжении нескольких дней все делал для того, чтобы заготовить продукты для приготовления самых изысканных яств, он лично наблюдал за всеми действиями поваров и заготовителей и сейчас, услышав такие речи князя, просто не мог поверить собственным ушам. Он поспешил к Нобунаге, простерся у его ног и смиренно пояснил, что такой резкий запах вовсе не означает, что рыба протухла.

– Не надо отговорок, – прервал его Нобунага. – Я велел все это выбросить. А для вечернего пира раздобыть что-нибудь другое!

И, не желая ничего слышать, Нобунага резко повернулся и пошел прочь.

Мицухидэ какое-то время не мог сдвинуться с места, словно ему внезапно отказали ноги. И тут перед ним внезапно предстал гонец с письменным предписанием немедленно собрать свое войско и отправиться в западные провинции.

Люди из клана Акэти отнесли изысканные кушанья, приготовленные ими для почетного гостя, на задворки и вышвырнули их в ров, как отбросы или какую-нибудь падаль. Слезы застилали им глаза, но они молчали, стараясь не выдавать своих чувств.

Ночью за окном у Мицухидэ расквакались лягушки. Казалось, они насмехались над ним. Он понимал, что лягушки тут ни при чем, виной всему его уязвленная гордость.

Мицухидэ распорядился никого к нему не впускать и сидел сейчас в полном одиночестве посреди огромного пустынного зала. Хотя было уже начало лета, ночной ветерок навевал прохладу. Мицухидэ был смертельно бледен. Каждый раз, когда мигала свеча, ему казалось, что волосы у него на висках встают дыбом. Беспорядок на голове и цвет лица свидетельствовали о том, насколько он подавлен.

Он медленно поднял свою, как выражался Нобунага, лысую голову и выглянул в темный сад. Вдали сквозь ветви деревьев мерцало множество огней. Это была первая ночь трехдневного пира в крепости.

«Повиноваться ли мне немедленно полученному приказу? – без конца вопрошал себя Мицухидэ. – Или будет лучше отправиться в крепость и попрощаться со всеми перед отъездом?» В таких ситуациях Мицухидэ всегда смущала неизбежность выбора. Его безукоризненно ясный ум был сейчас затуманен тревогой, и он никак не мог принять единственно правильного для себя решения.

Случившееся Мицухидэ воспринимал как вселенскую трагедию, перед лицом которой он ощущал себя абсолютно беспомощным. А потому он лишь горестно вздыхал и думал: «Неужели одному человеку в этом мире так трудно понять другого? Как угодить моему своенравному господину? Впрочем, угодить ему крайне трудно».

Если бы он был вправе пренебречь традиционной системой отношений между князем и его приверженцем, он в данном случае осудил бы Нобунагу. Мицухидэ было присуще чувство справедливости, и в душе он возмущался приказом Нобунаги, но ни выказать собственного недовольства, ни нарушить воли своего господина он не мог.

Мицухидэ решил позвать кого-нибудь из двоих приспешников, постоянно находившихся под рукой.

Однако на его зов вместо Цумаки и Дэнго явился один из его личных оруженосцев по имени Ёмода Масатака.

– Ваши слуги сейчас уничтожают съестное, заготовленное нами к сегодняшнему пиру, и готовятся к срочному отъезду, – сказал Масатака.

– Тогда в крепость со мной отправишься ты.

– В крепость? Вы собираетесь отправиться в крепость?

– Мне представляется необходимым перед отъездом засвидетельствовать свое почтение князю Нобунаге. Так что собирайся.

Мицухидэ быстро поднялся с места и сам тоже стал одеваться. Казалось, ему не терпится совершить задуманное из опасения, что решимость может его покинуть.

Масатака медлил и выглядел озабоченным.

– Господин, нынче вечером, когда я спросил, что вы собираетесь делать, я как раз думал о том, что вы отправитесь в крепость попрощаться с князем Нобунагой. Помните, когда вы прочли приказ его светлости, вы сами сказали, что мы уедем, не засвидетельствовав почтения ни князю Нобунаге, ни князю Иэясу. А сейчас все оруженосцы и слуги заняты чисткой кухни и сборами в дорогу. Могу ли я попросить вас немного обождать?

– Нет-нет. Мне не нужны никакие оруженосцы. Хватит тебя одного. Приведи мне коня.

Мицухидэ направился к выходу. В помещениях, через которые он проходил, ему не попался на глаза ни один из его приверженцев. Лишь двое или трое мальчиков поплелись следом. Но во дворе он увидел своих людей, стоявших небольшими группками и явно что-то заинтересованно обсуждавших. Что ж, это было совершенно естественно. Приверженцы клана Акэти были обижены и встревожены тем, что их внезапно отстранили от участия в подготовке пира.

Сокрушенно покачивая головами и вздыхая, они выражали разочарование и досаду, в глазах у них стояли слезы. Их страх перед Нобунагой, а может быть, и ненависть к нему, возникшие в ходе кампании в Каи, сейчас, после утреннего происшествия, вспыхнули с новой силой.

Тогда в Каи, в ставке Суве, Мицухидэ был на глазах у всех жестоко оскорблен и унижен, и его приверженцы, конечно, об этом знали. Так почему же Нобунага продолжает с таким упорством измываться над их князем?

Но сегодняшнее оскорбление было особенно нестерпимым: ведь о нем станет известно всем гостям – и князю Иэясу вместе с его приближенными, и знати из Киото, и военачальникам клана Ода, равным по рангу Мицухидэ. Сегодняшний позор был равнозначен бесчестью в глазах всего японского народа.

Подобное унижение, да еще прилюдное, не способен вынести ни один самурай от рождения.

– Ваш конь, мой господин, – сказал Масатака.

В это время у ворот спешился какой-то всадник. Он оказался гонцом от Нобунаги.

– Князь Мицухидэ, вы нас уже покидаете? – осведомился он.

– Нет еще. Я думаю заехать в крепость, чтобы засвидетельствовать его светлости и князю Иэясу свое почтение, а уж потом уеду.

– Князь Нобунага как раз опасается, что вам именно так и вздумается поступить. Он послал меня сообщить вам, что при нынешней спешке вам не следует заезжать в крепость.

– Что? Еще одно распоряжение? – осведомился Мицухидэ. Затем немедленно прошел в свои апартаменты, сел и с подобающим вниманием выслушал новое изъявление княжеской воли, которое зачитал ему гонец.

– «Приказ об отстранении тебя от исполнения прежних обязанностей и немедленном отъезде остается в силе, но относительно твоих действий во главе войска в западных провинциях даю дополнительные указания. Войску Акэти надлежит совершить марш из Тадзимы в Инабу. Можешь вообще вторгнуться в провинцию, находящуюся под властью Мори Тэрумото. Проявляй осмотрительность, но и не особенно мешкай. Ты должен сразу же вернуться в Тамбу, перегруппировать войско и прикрывать Хидэёси с фланга вдоль дороги, ведущей в Санъин. Сам я вскоре выступлю на запад ему на подмогу – буду прикрывать его с тыла. Не трать время впустую и постарайся не упустить эту стратегически выгодную возможность».

Мицухидэ, низко поклонившись, заявил, что выполнит этот приказ надлежащим образом. Затем, возможно почувствовав, что проявил чрезмерную угодливость, он сел и, в упор глядя на гонца, сказал:

– Скажи его светлости… все, что сочтешь нужным.

Мицухидэ проводил гонца до двери и подождал, пока тот тронется в путь. Ветер, продувавший все здание насквозь, усугублял его горестные чувства.

«Еще совсем недавно, какую-нибудь пару лет назад, князь никогда не отпускал меня, предварительно не попрощавшись; он ждал меня к себе даже глубокой ночью. Сколько раз он говорил: „Зайди на чашку чая, а если уезжаешь на рассвете, то постарайся прийти ко мне до зари“. За что же он меня теперь так презирает и ненавидит? Нарочно прислал гонца, чтобы я ненароком не явился к нему попрощаться! Не думай об этом. Вообще ни о чем не думай…» – то и дело одергивал он себя.

Но чем больше старался отвлечься от своих ужасных мыслей, тем глубже погружался в отчаяние. И вновь пускался в мысленный диалог с князем. Слова, звучавшие в этом диалоге, были подобны пузырькам, всплывающим из несвежей воды.

– А зачем здесь эти цветы? Их нужно выбросить тоже!

Мицухидэ подошел к стоявшей в алькове большой вазе с искусно подобранным букетом и вынес ее на веранду. Руки у него тряслись, и вода из вазы расплескалась, оставляя на полу длинную дорожку.

– Все, хватит! Уезжаем отсюда! Все готовы? – крикнул Мицухидэ своим сподвижникам.

Он поднял вазу вверх и со всей силы бросил на широкую каменную ступеньку. Ваза разлетелась вдребезги, вода забрызгала лицо и одежду Мицухидэ. Тогда он воздел свое мокрое лицо к небесам и горько расхохотался, – казалось, напряжение, владевшее им, наконец удалось избыть. Однако никто из присутствующих не засмеялся.

Был поздний вечер, с гор спустился туман, но воздух по-прежнему оставался горячим и душным. Приверженцы Мицухидэ завершили приготовления к отъезду и выстроились рядами у ворот. Лошади ржали, видимо так изъявляя свое нетерпение.

– Дождевые накидки взяли? – спросил один из приверженцев.

– Нынче ночью на небе ни единой звезды, и если пойдет дождь, дорога станет труднопроходимой. Лучше нам запастись факелами, – отозвался другой.

Самураи Мицухидэ с тоской взирали на затянутое тучами небо. В глазах у них затаились гнев, слезы, горечь, досада и разочарование. Вскоре до них донесся голос Мицухидэ – он, уже верхом, в сопровождении нескольких всадников направлялся к ним.

– До Сакамото, можно сказать, рукой подать, – сказал он. – Мы быстро домчимся туда, даже если начнется дождь.

Голос его прозвучал неожиданно бодро, и это изумило приверженцев сильнее, чем все остальное. Ранее в тот же вечер Мицухидэ жаловался на легкое недомогание и даже принял какое-то снадобье, поэтому приближенные тревожились за него. Перед выступлением он поспешил развеять их тревогу, заговорив намеренно бодро и энергично.

По приказу Мицухидэ зажгли факелы. Они загорались один за другим по цепочке, и число их казалось едва ли не бесконечным. И вот, высоко подняв факелы над головами, воины Мицухидэ по одному вышли в ночь вслед за передовым конным отрядом.

Когда они прошли примерно половину ри, и впрямь начался дождь, тяжелые капли зашипели в пламени факелов. Но Мицухидэ не обращал внимания на дождь. Повернувшись в седле и посмотрев в сторону озера, он увидел высокую башню крепости Адзути, которая, казалось, парила в небесах, черная, как тушь. Он подумал о том, что дельфины из чистого золота, венчавшие крышу, в эту дождливую ночь блестят еще ярче, уставившись слепыми глазами во тьму. Огни крепости, отражаясь в озерных водах, казалось, дрожали от холода.

– Мой господин! Мой господин! Смотрите не простудитесь! – тревожно воскликнул Фудзита Дэнго, подъехав поближе к Мицухидэ и заботливо укрывая соломенной накидкой его плечи.

На следующее утро берег озера Бива был все еще подернут туманом, возможно потому, что дождевые облака по-прежнему окутывали небо плотным слоем. Волны, дождь и туман – все это создавало иллюзию призрачного водяного царства.

Дорогу сильно развезло, лошади шли, едва ли не утопая по брюхо в грязи. Молча и угрюмо, презрев и ночной дождь, и превратившуюся в непроходимое месиво дорогу, войско двигалось в сторону Сакамото. Справа был берег озера, слева – гора Хиэй. Порывы ветра вздымали соломенные накидки, защищавшие воинов от дождя, делая их похожими на ежей.

– Ах, поглядите вверх, мой господин. Князь Мицухару уже встречает вас, – сказал Масатака, обращаясь к Мицухидэ.

Крепость Сакамото на берегу озера была теперь прямо перед ними. Мицухидэ легонько кивнул, словно сам уже все заметил. Хотя Сакамото находилась совсем рядом с Адзути, Мицухидэ выглядел ужасно усталым, словно проделал путь в тысячу ри. А здесь, у ворот крепости, комендантом которой был его двоюродный брат Акэти Мицухару, он испытал точно такое же чувство, которое испытывает человек, чудом вырвавшийся из клетки тигра.

Его окружение, однако же, было озабочено отнюдь не столь тонкими материями, а скорее резко усилившимся кашлем своего господина, и не скрывало тревоги по этому поводу.

– При вашей простуде вы находились под дождем всю ночь и, должно быть, сильно устали. Как только войдем в крепость, вам нужно немедленно согреться и лечь в постель.

– Да, наверное.

Мицухидэ всегда проявлял заботу о своих соратниках. Он прислушивался к их советам и умел понимать их тревоги. Когда они доехали до сосновой рощи у главных крепостных ворот, Дэнго взял лошадь Мицухидэ под уздцы и помог своему господину спешиться.

На мосту, перекинутом через крепостной ров, в мутной темно-зеленой воде которого плавали белые утки, похожие на водяные лилии, выстроились приближенные Мицухару, который находился здесь же. Один из них немедленно раскрыл зонт и подал его Масатаке, а тот с благоговейным видом водрузил его над головой своего господина.

Едва Мицухидэ сделал несколько шагов по мосту, как Мицухару поспешил навстречу своему столь желанному гостю и почтительно склонился перед ним в радушном приветствии.

– Мы ждем вас с утренней зари, – сказал Мицухару, когда двоюродные братья миновали ворота крепости.

Примерно десять наиболее близких приверженцев Мицухидэ смыли дорожную грязь, сбросили с плеч соломенные накидки и проследовали за господином во дворец.

Воины же Мицухидэ остались снаружи, по другую сторону крепостного рва. Они разгружали и мыли лошадей, ожидая приказа, где им расквартироваться. Лошадиное ржание и человеческие голоса разносились далеко вокруг.

Мицухидэ переоделся с дороги. В гостях у Мицухару он чувствовал себя как дома. Здесь из каждого окна можно было видеть и озеро Бива, и гору Хиэй. Крепость Сакамото находилась в местности, некогда в высшей степени живописной, хотя сейчас уже никому не пришло бы в голову назвать ее таковой. После того как Нобунага распорядился предать гору Хиэй огню и мечу, здешние храмы и монастыри превратились не то что в руины, а в груды пепла. И только совсем недавно у подножия горы стала возвращаться жизнь, здесь появились новые хижины прежних здешних жителей.

Неподалеку отсюда находились и развалины крепости на горе Уса – той самой, в которой погиб отец Мори Ранмару. И поле битвы, на котором воины кланов Асаи и Асакура сражались с войском Оды и полегли едва ли не все, тоже было рядом. Стоило вспомнить о всех этих развалинах и местах былых сражений, и сразу же прекрасные пейзажи оглашались стонами призраков. Мицухидэ молча прислушивался к шуму дождя и предавался воспоминаниям.

Между тем Мицухару сидел в небольшом чайном домике, глядя на огонь в очаге и прислушиваясь к блаженному звуку закипающей в чайнике воды. Чайник был изготовлен знаменитым мастером Ёдзиро. В данный момент Мицухару был поглощен приготовлением чая.

С самого детства Мицухару воспитывался под надзором у Мицухидэ и привык считать его старшим братом. Они всегда делили и превратности воинской судьбы, и радости мирной жизни. И хотя братья, как правило, с годами все больше отдаляются друг от друга, связь этих двоих становилась только теснее.

Однако их характеры отнюдь не были схожи. Поэтому нынешним утром, едва повстречавшись, двоюродные братья быстро разошлись по разным покоям во дворце, спеша заняться тем, к чему у каждого из них лежала душа.

«Что ж, пожалуй, он уже успел переодеться», – подумал Мицухару и поднялся со своего места у очага. Пройдя по отсыревшей веранде, он очутился в коридоре, который вел во внутренние покои, отведенные его двоюродному брату. Он слышал, как переговариваются между собой приверженцы Мицухидэ в соседней комнате, но самого Мицухидэ он нашел в одиночестве. Тот сидел у окна и смотрел на озеро.

– Хотелось бы угостить тебя чаем, – сказал Мицухару.

Мицухидэ оторвал взгляд от окна и взглянул на брата.

– Чаем… – пробормотал он, словно пробуждаясь от глубокого сна.

– Чайник, заказанный мною у мастера Ёдзиро в Киото, уже доставили. Конечно, ему недостает изящества, присущего подобным изделиям мастера Асии, мой чайник весьма примитивный, но в этой его примитивности есть свое очарование, и оно радует глаз. Говорят, что вкус чая из нового чайника нехорош, но, как и следовало ожидать от такого мастера, чай из чайника Ёдзиро ничуть не уступает по своим достоинствам другим. Я собирался угостить тебя им в твой очередной наезд, но, узнав о твоем внезапном прибытии из Адзути, я решил опробовать его прямо сегодня.

– Это очень любезно с твоей стороны, Мицухару, но мне не хочется чаю.

– Но может быть, после фуро?

– Не нужно мне и фуро. Прошу тебя, дай мне немного поспать. Это единственное, в чем я сейчас нуждаюсь.

Мицухару в последнее время много чего довелось услышать от разных лиц, так что душа Мицухидэ вовсе не была для него потемками. И тем не менее он не очень хорошо представлял себе причину внезапного возвращения двоюродного брата в Сакамото. Ни для кого не было тайной, что на Мицухидэ возложили обязанности по подготовке пира, который Нобунага намеревался устроить в честь Иэясу. Но почему Мицухидэ так внезапно покинул Адзути – да еще перед самым началом пира? Иэясу наверняка уже прибыл. И несмотря на это, поручение, данное Мицухидэ, несомненно, передоверили кому-то другому, раз ему самому пришлось немедленно покинуть город.

Мицухару не знал всех подробностей, но много размышлял по поводу доходивших до него слухов, сопоставлял факты. Потом это внезапное прибытие Мицухидэ. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы все стало ясно: его двоюродный брат чем-то страшно прогневал Нобунагу. Мицухару очень горевал о постигшей брата неприятности.

Как и опасался Мицухару, несмотря на радушный прием, Мицухидэ по-прежнему был унылым и мрачным. На челе у него лежала суровая тень, что, впрочем, не слишком-то удивило Мицухару. С годами он научился понимать своего двоюродного брата.

– Да, пожалуй, ты прав. Ты провел всю ночь в седле. А нам ведь уже за пятьдесят, и мы не имеем права создавать себе физические перегрузки, с которыми легко справлялись в юности. Что ж, пойди поспи. Все уже приготовлено.

Мицухару и не думал перечить брату или подступаться к нему с расспросами. Мицухидэ опустился на ложе под каркасом, обтянутым противомоскитной сеткой, переливавшейся всеми цветами радуги.

Амано Гэнъэмон, Фудзита Дэнго и Ёмода Масатака стояли у входа в комнату Мицухидэ, терпеливо дожидаясь, когда оттуда выйдет Мицухару. Они учтиво поклонились брату своего господина.

– Простите меня, мой господин, – сказал Дэнго. – Нам крайне неловко, но мы все-таки обязаны вам кое-что сообщить. Это не терпит отлагательства.

Дэнго пребывал в явном волнении.

Мицухару словно только и ждал этого:

– Так давайте пойдем в чайный домик! Князь Мицухидэ решил поспать, но не зря же я кипятил чайник!

– В чайном домике нас никто не сможет подслушать. Это прекрасная мысль.

– Я покажу вам дорогу.

– Боюсь, что мы, все трое выходцы из деревни, не очень большие знатоки чайной церемонии. Мы никак не рассчитывали удостоиться такой чести.

– Не надо так говорить. Я, кажется, догадываюсь, что вас тревожит и почему вы ищете уединенное место для нашей беседы.

В чайном домике слабый свет проникал сюда сквозь полупрозрачные бумажные двери. Вода в чайнике уже закипела, издавая приятные звуки. Мицухару неоднократно доказывал на поле брани свое искусство и мужество, но здесь, в чайном домике, он становился совершенно другим человеком.

– Что ж, не будем толковать… о чае. Так что же вас тревожит?

Ободренные словами хозяина, трое соратников Мицухидэ обменялись решительными взглядами. Наконец Дэнго, судя по всему самый смелый из них, сказал:

– Князь Мицухару, это просто неслыханно… Я не в силах даже заговорить об этом. – Он отер рукавом набежавшие слезы.

Двое других не плакали, но и у них были набухшие веки.

– Что-то случилось?

Мицухару сохранял хладнокровие, и это помогло его собеседникам успокоиться. Возможно, они опасались, что Мицухару сочтет их поведение дерзостью, но он отнесся к ним вполне благосклонно. Надо сказать, что Мицухару отметил про себя их набухшие от слез веки. И он решил первым прервать молчание:

– Дело в том, – сказал он, – что меня тоже тревожит этот неожиданный приезд. Не означает ли он, что князь Нобунага почувствовал себя в чем-то уязвленным? С чего это он вдруг отстранил князя Мицухидэ от подготовки пира?

И вновь заговорил Дэнго:

– Князь Мицухидэ – наш господин, но мы не слепы и лишены предрассудков. Если бы он был виноват, тогда другое дело, мы не стали бы зря наговаривать на князя Нобунагу. Мы долго думали, пытаясь найти объяснение такому решению князя Нобунаги. Мы имеем в виду и повод для отстранения от задания, и истинную его причину. Все это выглядит в высшей степени странно.

У Дэнго перехватило дыхание, и он сделал паузу. Ёмода Масатака пришел ему на помощь и продолжил:

– Чтобы внести успокоение в собственные души, мы даже пытались усмотреть в решении князя Нобунаги какие-нибудь политические мотивы, но, как ни старались, не могли ничего понять. Ведь у князя Нобунаги должен иметься какой-то уже созревший заранее план всего происходящего. Так почему же ему понадобилось отстранять человека, которому он поручил подготовку пиршества – и оказывать тем самым великую честь, – внезапно, в последний момент, и перепоручать все это другому? Уж не нарочно ли он хотел показать своему гостю, князю Иэясу, свою неприязнь к нашему господину?

Тут вступил в разговор Гэнъэмон:

– Если взглянуть на все, что произошло так, как описали мои товарищи, то, по-моему, всему этому может быть только одна причина, которую, впрочем, трудно назвать причиной. На протяжении последних нескольких лет князь Нобунага с нарастающей враждебностью относится ко всему, что делает или говорит князь Мицухидэ. В конце концов испытываемую им ненависть стало уже невозможно скрывать, а это и привело к нынешним печальным событиям.

Снова наступило молчание. Приверженцы Мицухидэ могли бы поведать о множестве других запомнившихся им случаев и привести доказательства необъяснимой враждебности князя. Например, во время кампании в Каи в своей ставке в Суве Нобунага за какую-то мелкую провинность бил Мицухидэ головой о дощатый пол, обозвал его лысым и в конце концов велел убираться прочь. Тем самым он смертельно унизил Мицухидэ у всех на глазах. Не раз доводилось ему терпеть нечто подобное и в Адзути. Такие унижения нельзя ни забыть, ни простить; все эти факты свидетельствовали о ненависти князя Нобунаги к своему приверженцу Мицухидэ и постоянно служили предметом пересудов не только в клане Ода, но и в соседних кланах. Мицухару доводился Мицухидэ близким родственником, и он, конечно, принимал близко к сердцу все эти слухи, которым, увы, приходилось верить.

Мицухару выслушал приверженцев брата, внешне оставаясь совершенно невозмутимым.

– Что ж, выходит, князя Мицухидэ прогнали без какой бы то ни было причины? Я рад был узнать об этом. И представителям других кланов доводилось впадать у князя Нобунаги то в милость, то в немилость, в зависимости от его настроения.

Все трое внезапно переменились в лице. Губы у Дэнго задрожали, и он придвинулся к Мицухару.

– Что вы имеете в виду, говоря, что рады были узнать об этом?

– Я хочу сказать, что, раз на князе Мицухидэ нет никакой вины, все дело заключается в дурном расположении духа князя Нобунаги, а это значит, что князю Мицухидэ удастся вновь обрести былое доверие к себе, когда князь избавится от нынешней злобы.

Дэнго заговорил, приходя во все большее волнение:

– Не считаете же вы князя Мицухидэ шутом, который обязан подстраиваться под настроение своего господина? Неужели допустимо подобное отношение к князю Акэти Мицухидэ? Вы не считаете, что он был унижен, оскорблен и доведен до состояния, когда начинают думать о самоубийстве?

– Дэнго, у вас вздулись жилы на висках. Пожалуйста, поспокойнее.

– Я не спал уже две ночи. Не мог заснуть. Я не в силах подобно вам сохранять хладнокровие, мой господин. Наш господин, а вместе с ним и мы, его приверженцы, ввергнуты в пучину позора, насмешек, оскорблений и несправедливости.

– Вот почему я и прошу вас успокоиться и хорошенько выспаться.

– Но это же нелепо! – выпалил Дэнго. – Пословица гласит: если самурай запачкался грязью, то смыть ее будет трудно. Сколько раз уже моему господину и его приверженцам доводилось испытывать подобное бесчестье по вине жестокосердого князя Адзути? Да ведь и вчера главное заключалось вовсе не в том, что князя Мицухидэ отстранили и сместили. Без этого пира мы бы прекрасно обошлись! Но последовавший за этим приказ уподобил нас диким зверям, на которых натравили свору псов из Адзути. Может быть, вы слышали о том, что нам приказано собрать войско и немедленно выступить на запад. Нам предписывается вторгнуться в провинцию Санъин, находящуюся под властью клана Мори, чтобы прикрыть князя Хидэёси с фланга. Как же мы сможем идти в бой, испытав подобное унижение? Вот вам еще один пример того, как злоумышляет против нас этот подлый пес в княжеском образе!

– Одумайтесь, Дэнго! Кого это вы именуете подлым псом?

– Князя Нобунагу! Того, кто постоянно именует нашего господина прилюдно лысым. Вспомните о таких людях, как Хаяси Садо или Сакума Нобумори и его сын. На протяжении многих лет они верно служили князю Нобунаге и немало способствовали его нынешней славе. И вот, едва ли не сразу же после того, как их возвели в княжеский ранг и одарили крепостями и землями, Нобунага, придравшись к какой-то ерунде, одного казнил, а другого отправил в изгнание. Безжалостный князь в конце концов каждый раз становится гонителем того, кто ему верно служит.

– Замолчите! Не смейте говорить такое о князе Нобунаге в моем присутствии! И уходите! Немедленно!

Как раз в тот момент, когда Мицухару вспылил и велел Дэнго покинуть чайный домик, из сада донесся какой-то слабый звук. Трудно было сказать, были ли это шаги человека или шелест падающей на землю осенней листвы.

В те времена люди уделяли особое внимание тому, чтобы их не подслушали, и вели себя с предельной осторожностью даже там, где появление вражеского лазутчика представлялось маловероятным. Поэтому даже в саду, окружающем чайный домик, несли постоянную стражу самураи. Сейчас один из них вошел в домик и почтительно склонился у порога. Он передал Мицухару какое-то послание и тут же удалился. Отойдя на приличествующее в подобных случаях расстояние, он застыл на месте подобно изваянию.

Мицухару быстро пробежал письмо глазами и крикнул самураю:

– На это письмо требуется ответ, я напишу его позже. Пусть монах подождет.

Страж еще раз почтительно поклонился и удалился на свой пост. Шаги его ног, обутых в соломенные сандалии, были почти не слышны, словно он не шагал, а крался.

Какое-то время Мицухару и трое его гостей пребывали в напряженном молчании. Время от времени с ветки в саду срывалась перезрелая слива и падала с таким звуком, словно по земле ударяли деревянным молоточком. В наступившей тишине этот стук казался особенно резким. И вдруг по раздвижной бумажной двери скользнул яркий солнечный луч.

– Что ж, нам, пожалуй, пора. Да и вас ждут срочные дела, – произнес Масатака, решив под этим благовидным предлогом удалиться вместе со своими спутниками, но Мицухару удержал их.

– Почему бы вам не побыть у меня немного? – с улыбкой сказал он.

– Нет, мы пойдем. Мы не хотим быть навязчивыми.

Трое приверженцев Мицухидэ вышли из чайного домика и плотно прикрыли за собою дверь. Звук их шагов, затихая, удалился в сторону крытой галереи.

Через несколько минут вышел из чайного домика и сам Мицухару. Проходя по галерее, он заглянул в помещение, в котором размещались самураи. Он взял у них бумагу, тушь и кисточку и сразу же сел писать ответное письмо. Он писал быстро, не останавливаясь. Казалось, что он заранее продумал текст ответа.

– Передай это гонцу настоятеля Ёкавы и отошли его.

Он вручил ответное письмо одному из оруженосцев и, словно бы потеряв ко всей этой истории всякий интерес, осведомился у мальчика:

– А что, князь Мицухидэ еще почивает?

– Я подходил к его комнате, там все было тихо, – ответил мальчик.

Мицухару вздохнул с облегчением, словно впервые за весь этот трудный день услышал нечто приятное.

Дни шли за днями. Мицухидэ оставался в крепости Сакамото, ничего не предпринимая. Получив приказ о выступлении в западные провинции, он должен был как можно скорее вернуться в свою крепость и собрать войско. И Мицухару хотел, но все никак не решался напомнить брату о том, что такая затянувшаяся праздность едва ли способна улучшить отношение к нему со стороны Нобунаги, и без того неблагоприятное. Но Мицухару понимал чувства, владевшие сейчас его двоюродным братом, и не мог лишний раз бередить ему душу. Отчаяние и ненависть, столь яростно выказанные приверженцами, наверняка отвечали и настроениям самого Мицухидэ.

А если это так, размышлял Мицухару, то несколько дней, проведенные в покое и в мире, окажутся лучшей подготовкой к затяжной и трудной кампании. Мицухару испытывал чрезвычайное почтение к уму и здравому смыслу, присущим старшему брату. Любопытствуя, как тот проводит время, Мицухару зашел в комнату к брату и застал Мицухидэ за рисованием. Он перерисовывал что-то из раскрытой книги.

– Ага, так вот чем ты занимаешься!

Мицухару встал за спиной у брата и принялся наблюдать за его работой, откровенно радуясь тому, что Мицухидэ сохраняет самообладание, и тому, что они с братом по-прежнему близки.

– Мицухару? Не смотри. Я не могу рисовать в чьем-либо присутствии.

Мицухидэ отложил кисточку, залившись при этом румянцем, что не так-то часто случается с людьми, которым за пятьдесят. Мало того, он и наброски свои поспешно спрятал.

– Я тебе помешал? – Мицухару расхохотался. – А чья это книга, с которой ты перерисовываешь?

– Это книга Юсё.

– Юсё? Интересно, где его носит в эти дни? Мы тут о нем уже давно ничего не слышали.

– Он нежданно-негаданно разыскал меня в лагере во время похода на Каи. А на следующее утро ушел еще до рассвета.

– Он странный человек.

– Да нет, дело, думаю, не только в его странности. Он человек преданный, и душа у него – прямая и твердая, как бамбук. И пусть он оставил самурайскую службу, я по-прежнему считаю его воином.

– Я слышал, что он был когда-то приверженцем Сайто Тацуоки. Ты хвалишь его за то, что он до сих пор сохраняет верность своему бывшему господину?

– Когда возводили Адзути, он оказался единственным, кто не пожелал принимать участия в работах, хотя князь Нобунага лично пригласил его. Его не прельстили ни власть, ни слава. Видимо, чувство собственного достоинства не позволило ему расписывать ширмы в доме у врага своего бывшего господина.

В это мгновение в комнату вошел один из прислужников Мицухару, и братья сразу же прервали беседу. Мицухару спросил у прислужника, что должно означать его внезапное появление.

Вид у прислужника был крайне обескураженный. В руке он держал письмо и нечто вроде воззвания, написанного на плотной бумаге. Опасливо поглядывая на Мицухару, он сообщил следующее:

– Еще один гонец от настоятеля Ёкавы прибыл к крепостным воротам и заставил меня передать это письмо моему господину. Я хотел отказаться, но он заявил, что ему приказали доставить это письмо и что без этого он не уйдет. Что мне оставалось делать?

– Как? Опять? – Мицухару щелкнул языком. – Я отправил ответ настоятелю Ёкаве некоторое время назад и обстоятельно объяснил ему, почему я не могу принять его предложение, поэтому и дальнейшие обращения с его стороны окажутся тщетными. А он все продолжает упорствовать. Просто верни ему письмо, и все.

– Слушаюсь, мой господин.

Прислужник поспешно удалился, и вид у него при этом был такой, словно прочь прогнали его самого.

– Это настоятель Ёкава с горы Хиэй? – спросил Мицухидэ.

– Совершенно верно.

– Давным-давно мне было приказано принять участие в сожжении горы Хиэй. Мы истребили тогда не только монахов-воинов, но и истинно святых людей, и детей, и женщин – всех без разбора. Мы убивали их и швыряли тела в бушующее пламя. Мы так жестоко обошлись с этой горой, что там больше никогда не приживутся деревья, не говоря уж о людях. А сейчас, судя по многим данным, кое-кто из монахов, переживших тогдашнюю бойню, вернулся на гору и пытается заново обжить это некогда священное место.

– Верно. Насколько мне известно, гора все в том же плачевном состоянии, но, несмотря на это, люди высоко просвещенные созывают туда рассеянные ныне по свету остатки верующих и делают все возможное, чтобы возродить там жизнь.

– Пока жив князь Нобунага, это будет не так-то просто.

– И они прекрасно понимают это. Они прилагают великие усилия к тому, чтобы император издал указ, способный обуздать князя Нобунагу, но надежда на это невелика, поэтому они сейчас больше рассчитывают на поддержку простых людей. Они ездят по всем провинциям, собирают пожертвования, стучатся в каждую дверь. И я слышал, что на пепелищах они уже возводят временные храмы и пагоды.

– Выходит, настоятель Ёкава уже не раз обращался к тебе именно в связи с этими намерениями былых обитателей горы?

– Нет. – Мицухару опять посмотрел на брата и безмятежным тоном продолжал: – Я не хотел тебя беспокоить и поэтому предпочел уладить все лично. Но раз уж все это выплыло наружу, наверное, мне стоит ввести тебя в курс дела. Настоятелю Ёкаве стало известно, что ты сейчас гостишь у меня, и он самым настоятельным образом принялся искать встречи с тобой. Хотя бы одной-единственной.

– Настоятель сказал, что хочет повидаться со мной?

– Да! И вдобавок он выразил пожелание, чтобы достопочтенное имя князя Мицухидэ значилось на воззвании о восстановлении горы Хиэй. Я ответил ему, что ни о том, ни о другом не может идти и речи.

– И хотя ты сказал ему об этом, а потом повторил – и повторил не раз и не два, – он продолжает слать к тебе гонцов? Мицухару, я, конечно, не поставлю своей подписи под воззванием, противоречащим интересам князя Нобунаги, но почему я должен уклоняться от встречи с ним? Во всяком случае, об этом стоило бы подумать.

– Мне кажется, тебе совершенно ни к чему встречаться с ним. Какой смысл тебе – одному из военачальников, участвовавших в сожжении горы, – встречаться с одним из монахов, чудом уцелевших в этом аду?

– В то время мы с ним были врагами, – ответил Мицухидэ. – Но сейчас гора Хиэй утратила свое былое значение, и ее тогдашние обитатели смиренно пали ниц перед властелином Адзути и принесли ему клятву верности.

– На словах, разумеется, – возразил Мицухару. – Но разве могут все эти священники и монахи, чьи древние храмы и монастыри были разрушены, и люди, чудом выжившие, но потерявшие родных и близких, усмирить чувства, обуревающие их души на протяжении долгих лет? Число убитых там насчитывает десять тысяч человек, а некоторые из уничтоженных храмов высились на горе еще со времен святого Дэнгё.

Мицухидэ глубоко вздохнул:

– У меня тогда не было никакой возможности ослушаться приказа Нобунаги, и таким образом я стал одним из тех, кто безумствовал на горе Хиэй. И я собственноручно убивал и монахов-воинов, и монахов вполне мирных, и людей светского звания, молодых и старых. Моим личным жертвам нет числа. Когда я сегодня вспоминаю об этом, я испытываю такую боль, словно гора Хиэй пылает у меня в груди!

– Но ты ведь всегда говорил, что нам необходимо смотреть на вещи широко, а сейчас ты как будто противоречишь себе. Ты уничтожал одних ради спасения других, и число спасенных оказалось во много раз больше. Если мы сожгли одну зловредную гору, но зато зажгли светоч истинной буддийской веры на пяти других высоких и на сотне малых вершин, – а ведь оно так и есть, – то разве можно назвать нашу вынужденную жестокость убийством? Вернее, тысячами убийств?

– Ну, конечно, ты прав. Но все же стоит мне подумать о горе Хиэй, и я лью слезы жалости. Послушай, Мицухару! На людях я вынужден сдерживаться, но в душе я уверен, что если помолюсь разок за гору Хиэй, то это никому не причинит вреда. Верно? Я хочу завтра же отправиться на гору. Разумеется, инкогнито. И вернусь, как только поговорю с настоятелем.

Той ночью Мицухару тревожно ворочался в постели и не мог уснуть. Почему это Мицухидэ загорелся желанием отправиться на гору Хиэй? Следует ли ему попытаться воспрепятствовать этому или же лучше предоставить Мицухидэ поступать по собственному разумению? Учитывая немилость, в которую сейчас явно впал Мицухидэ, ему следовало бы подальше держаться от горы Хиэй и от всяких хлопот по ее возрождению. Да и встреча с настоятелем не прибавит ему доброжелательства со стороны князя Нобунаги.

Собственные рассуждения казались Мицухару вполне логичными до той поры, пока они касались прошлого. Но эта история с настоятелем Ёкавой… Мицухидэ проявил столь откровенное неудовольствие, узнав о том, что он, Мицухару, решил за брата и отказал настоятелю во встрече с ним. Нет, ему совершенно явно не понравилось то, как Мицухару все это дело обставил!

Чем руководствуется Мицухидэ, почему он решил отправиться на гору Хиэй? Ведь это будет всеми расценено однозначно – как еще одно доказательство злоумышления Мицухидэ против Нобунаги. А в предвидении длительной военной кампании на западе это просто пустая трата времени.

– Надо остановить его. Надо остановить его во что бы то ни стало!

Приняв такое решение, Мицухару наконец-то закрыл глаза. Конечно, ему еще предстояло выдержать крайне неприятный спор с братом или даже навлечь на себя его гнев, но он решил сделать все возможное, чтобы удержать Мицухидэ от поездки на гору Хиэй. С тем он и заснул.

На следующее утро он встал раньше обычного. Когда он мылся, его слух уловил шум чьих-то шагов, удалявшихся к выходу. Такая поспешность возникает только в связи с чьим-то отъездом.

Мицухару выглянул из банной комнаты и осведомился у оказавшегося поблизости прислужника:

– Кто уезжает?

– Князь Мицухидэ.

– Как!

– Истинно так, мой господин. Он оделся в платье, удобное для путешествия в горы, и взял с собой только Амано Гэнъэмона. До Хёси они намерены добираться верхом. Во всяком случае, князь Мицухидэ сказал нечто в этом роде, обуваясь у входа. Это произошло какую-то минуту назад.

Мицухару никогда не пропускал утренней молитвы в крепостном храме и у семейного алтаря, но сегодня он не совершил ни того, ни другого. Он быстро оделся, препоясался и большим, и малым мечом и поспешил к главному входу. Но Мицухидэ с приверженцем уже ускакали, и остались только слуги, подтвердившие известие об их отъезде. Белые облака клубились над Симэйгатакэ.

– Кажется, сезон дождей близится к концу и здесь.

Утренний туман в сосновой роще за крепостной стеной все еще не рассеялся, и поэтому вся округа выглядела сейчас так, словно она оказалась погруженной на дно озера. Двое всадников мчались во весь опор по лесной просеке. Над головами у них, величественно взмахнув крыльями, пролетела огромная птица.

– Отличная погода, не правда ли, Гэнъэмон?

– Если она не переменится, то горы очистятся от тумана.

– Давно уже я не чувствовал себя так хорошо, – сказал Мицухидэ.

– Ради одного этого стоило отправиться в поездку.

– Но мне и впрямь больше всего на свете хочется повидаться с настоятелем Ёкавой. Только ради этого я и поехал. Если бы я пригласил его в крепость Сакамото, это вызвало бы ненужные подозрения. Нам надо повидаться тайком. Тебе придется позаботиться об этом, Гэнъэмон.

– Да уж! Вас скорее заметят у подножия горы, а не на ее вершине. Будет крайне неприятно, если среди простого люда пойдет молва о том, что князь Мицухидэ предпринял подобную вылазку. Вам следует прикрыть лицо капюшоном, по крайней мере, пока мы не минуем Хёси.

Мицухидэ надвинул капюшон как можно ниже, так что остался виден лишь один рот.

– Вы одеты, как обычный простолюдин, и седло под вами самое что ни на есть простое. Никому и в голову не придет, что это едет князь Акэти Мицухидэ.

– Ну, если ты и впредь будешь обращаться ко мне с такой учтивостью, люди все равно заподозрят неладное.

– Да, я об этом не подумал, – весело рассмеялся Гэнъэмон. – Теперь я буду держаться немного иначе, только не наказывайте меня потом за дерзость.

У подножия горы Хиэй уже два или три года шло кое-какое строительство, и улицы Сакамото мало-помалу начали обретать прежний вид. Когда двое всадников промчались по улицам селения и свернули на тропу, ведущую к храму Энряку, первые лучи солнца коснулись зеркальной глади озера.

– А как мы поступим с лошадьми, когда нам придет пора спешиться? – спросил Гэнъэмон.

– Рядом с прежним храмом сейчас воздвигнут новый, временный. Там неподалеку, должны жить крестьяне. А если их не окажется, то оставим лошадей у мастеровых, занятых на строительстве храма.

Вдогонку за ними, то и дело нахлестывая коня, мчался одинокий всадник.

– Послушайте! Мне кажется, кто-то нагоняет нас сзади! – взволнованно воскликнул Гэнъэмон.

Он явно встревожился.

– Если кто-нибудь и пустился за нами в погоню, то это, несомненно, Мицухару. Вчера он всячески пытался отговорить меня от поездки.

– Он человек великодушный и благородный. Такие в наши дни встречаются нечасто. Он слишком уж даже благороден для настоящего самурая.

– Ага, ну конечно же это Мицухару!

– И он наверняка попытается остановить вас, мой господин.

– Да только я все равно не поверну назад, как бы он меня ни уговаривал. А может быть, он имеет в виду что-то совсем другое. Если бы ему хотелось остановить меня, он мог бы взять под уздцы мою лошадь на выезде из его крепости. Да, погляди-ка, он тоже одет как подобает для поездки в гору!

Так оно и было. В последний момент Мицухару опять все передумал. Он решил, что вместо того, чтобы удерживать брата от поездки, лучше ему поехать вместе с ним и проследить, чтобы он не совершил какой-нибудь роковой оплошности.

Поравнявшись с братом, Мицухару радушно улыбнулся ему:

– Слишком уж вы спешите, мой господин. Я никак не ожидал, что ты отправишься в дорогу в столь ранний час.

– Я же не думал, что ты намерен поехать со мной. Если бы ты сказал мне об этом заранее, тебе не пришлось бы мчаться за нами во весь опор.

– Но я был против этой поездки. Мне казалось, что, даже отправившись в путь переодетым, ты все равно возьмешь с собой, самое меньшее, десяток всадников, да и не станешь нестись с такой скоростью.

– Будь это обычная поездка, я бы так именно и поступил, – ответил Мицухидэ. – Но единственной моей целью является желание помолиться за души тех, кто много лет назад принял на этой горе адскую смерть, и совершить хотя бы одну заупокойную молитву. Я ведь не в развлекательную поездку отправился, чтобы прихватить с собой сакэ и изысканные кушанья.

– Должно быть, я вчера невзначай каким-то образом задел тебя, но я ведь от рождения трусоват. И всего лишь опасался того, что ты ненароком допустишь какую-нибудь оплошность, которая впоследствии может быть превратно истолкована в Адзути. Учитывая то, как ты одет, и то, что ты намереваешься всего лишь помолиться, князь Нобунага не разгневался бы на тебя, даже прознав про эту поездку. Но ведь даже я, проживая рядом с горою, ни разу там не был. Поэтому я и решил побывать там сегодня с тобой за компанию. Что ж, Гэнъэмон, скачите вперед!

Пришпорив коня, Мицухару помчался вровень с Мицухидэ, причем не умолкая болтал, как будто опасаясь, что брату уже успела наскучить эта поездка. Он рассказывал ему о растениях и о цветах, попадавшихся им на пути, о повадках различных птиц, определяя породу каждой по ее полету, и вообще заботился о брате с тщанием заботливой сиделки, ухаживающей за больным.

Мицухидэ не мог не оценить подобного проявления братских чувств, но Мицухару говорил почти исключительно о природе, тогда как мысли самого Мицухидэ были неизменно устремлены к постижению души человеческой, даже во сне, даже когда он занимался живописью. Ведь он жил среди людей, жил в окружении враждующих между собой бесов, жил, сгорая в огне всеобщей ненависти и злобы. И даже умиротворяющий голос кукушки не мог ни избыть, ни даже умерить чувство глубокой обиды и безысходности, которое он увез с собой из Адзути.

Поднимаясь на гору Хиэй, Мицухидэ не испытывал покоя. Как это пустынное, заброшенное место не похоже на то, что здесь было прежде! Проехав по берегу реки Гонгэн до Восточного храма, они не обнаружили признаков человеческой жизни. Только птицы продолжали петь как ни в чем не бывало. С древних времен гора считалась птичьим заповедником.

– Не вижу ни одного монаха, – сказал Мицухидэ, остановившись у разрушенного храма. Казалось, его изумляла основательность, с которой некогда подошел к осуществлению своего замысла Нобунага. – А может быть, и на всей горе не осталось ни единой живой души? Давайте поищем у главного храма.

Мицухидэ выглядел глубоко разочарованным. Возможно, он надеялся застать здесь свидетельства возродившейся, вопреки всем усилиям Нобунаги, былой мощи монахов-воинов. Но когда они наконец добрались туда, где некогда высился главный храм, то и там не оказалось ничего, кроме руин и пепла. Лишь поблизости от бывшего монастыря было построено несколько жилых хижин. От хижин потянуло благовониями. Гэнъэмон отправился туда на разведку. Оказывается, несколько горных отшельников готовили рис в котелке на костре.

– Они говорят, что настоятеля Ёкавы здесь нет, – вернувшись, доложил Гэнъэмон.

– Вот как! Но может быть, есть какой-нибудь ученый монах или кто-нибудь из прежних времен?

Гэнъэмон вновь побрел к костру, но и на этот раз вернулся с неутешительным известием.

– Говорят, что на горе никого такого и быть не может. Сюда нельзя приходить, не испросив разрешения или в Адзути, или у наместника Киото. Более того, закон запрещает жить здесь кому бы то ни было за исключением строго определенного числа монахов.

– Закон есть закон, – отозвался Мицухидэ. – Но религиозное рвение по природе своей не похоже на людское племя, которое можно истребить раз и навсегда. Скорее всего, здешние старцы приняли нас за воинов из Адзути и поспешили спрятаться. И настоятель со своими приближенными наверняка и сейчас где-то здесь, на горе. Гэнъэмон, объясни людям, что им не следует нас бояться, и спроси еще раз о настоятеле.

Гэнъэмон уже направился к костру, но тут Мицухару сказал:

– Пойду-ка к ним лучше я. Гэнъэмон очень суров на вид, они ни за что ему ничего не расскажут.

Однако, дожидаясь возвращения Мицухару, Мицухидэ вдруг увидел человека, которого никак не ожидал здесь встретить.

Он был одет в зеленую монашескую рясу с капюшоном, белые штаны и соломенные сандалии. Ему было не меньше семидесяти, но губы его были сочны, как у юноши. Седобровый, он казался журавлем, вырядившимся в монашеское одеяние. И сопровождали его двое слуг и какой-то мальчик.

– Князь Мицухидэ! Вот и хорошо, вот и замечательно! Право, не думал, что повстречаю вас здесь. Я слышал, будто вы в Адзути. Так что же привело вас в это заброшенное место?

Говорил он не как старик; голос был звонок, а на губах постоянно играла безмятежная улыбка.

Напротив, в немалое смущение пришел Мицухидэ. Под острым взглядом из-под седых бровей он замешкался с ответом.

– Вы ведь лекарь Манасэ, не правда ли? Я на несколько дней остановился в крепости Сакамото и подумал, что прогулка в горы поможет мне избавиться от уныния, которое навевает сезон дождей.

– И впрямь нет лучшего лекарства для души и тела, нежели прогулка по холмам и общение с природой. Да ведь по вас с первого взгляда видно, как вы устали. Вы получили на службе отпуск по болезни? – осведомился лекарь, сощурив глаза до узких щелок.

По неведомой ему самой причине Мицухидэ не мог лукавить в разговоре с человеком, обладающим столь прозорливым взглядом. Манасэ врачевал еще в те времена, когда сёгуном был Ёситэру, отец свергнутого сёгуна Ёсиаки. Манасэ и Мицухидэ давно не виделись, но некогда не раз коротали время в беседах и за чашечкой сакэ в крепости Адзути. Нобунага часто приглашал Манасэ на чайную церемонию, а чуть заболев, немедленно призывал его. Князь Ода доверял великому лекарю куда больше, чем своим приближенным врачевателям.

Манасэ, однако же, не любил общества сильных мира сего, и каждый вызов в Адзути из Киото, где он жил, становился для него, невзирая на отменное здоровье, истинной мукой.

Тем временем вернулся Мицухару, который так и не дошел до костра, потому что Гэнъэмон воротил его с полдороги.

– Произошла случайная встреча, и это грозит нам досадными осложнениями, – прошептал ему Гэнъэмон.

Но когда Мицухару увидел, что случайным путником оказался лекарь Манасэ, он с радостью включился в беседу. Было совершенно очевидно, что они с лекарем состоят в самых добрых отношениях.

– Какая радость! Лекарь Манасэ! Вы замечательно выглядите! Вы по-прежнему любого молодого за пояс заткнете! Вы прибыли сюда из Киото? Тоже решили побродить по горам?

Манасэ был рад встрече с друзьями и охотно отвечал на вопросы.

– Я поднимаюсь на гору Хиэй каждый год – весной или в начале лета, а потом еще раз – осенью. Я собираю здесь травы. Здесь можно найти целебные травы, о существовании которых люди даже не догадываются.

Беседовал Манасэ главным образом с Мицухару, хотя время от времени бросал острый взгляд на Мицухидэ. Чуть позже, воспользовавшись возникшей паузой, Манасэ обратился к Мицухидэ:

– Я узнал от князя Мицухару, что вам вскоре предстоит трудный поход в западные провинции. Вам следует хорошенько подумать о собственном здоровье. Когда человек достигает пятидесяти, ему нельзя забывать о своих годах, как бы хорошо он себя ни чувствовал. – В голосе Манасэ ощущалась искренняя тревога.

– Вот как? – Мицухидэ улыбнулся и повел разговор так, словно речь зашла о каком-то постороннем предмете. – В последнее время я изредка простужаюсь, но телосложение у меня крепкое, и поэтому больным я себя не ощущаю.

– А я, знаете ли, за это не поручился бы. Когда человек заболевает, он должен отчетливо это сознавать и принимать соответствующие меры. А излишняя самонадеянность, которую проявляете вы, может иметь весьма серьезные последствия.

– Так что же, вы думаете, что у меня что-то серьезное?

– Судя по вашему лицу и по голосу, я могу с уверенностью сказать, что в настоящее время со здоровьем у вас не все в порядке. Речь не идет о каком-то серьезном хроническом заболевании. Скорее усталость и напряжение оказали угнетающее воздействие на внутренние органы, что нарушило баланс деятельности организма.

– Если речь идет об усталости, то вы абсолютно правы. За последние несколько лет я участвовал во множестве сражений, служил что было сил своему князю и, естественно, перенапрягался, причем практически постоянно.

– Говорить об этому человеку, столь искушенному в науке врачевания, как вы, все равно что проповедовать буддизм самому Будде, но вам и впрямь нужно позаботиться о своем здоровье. Пять внутренних органов – печень, сердце, селезенка, легкие и почки – связаны с пятью излучениями, с пятью тонкими силами и с пятью звуками. Скажем, если больна печень, у вас обильно текут слезы; если поражено сердце, вас постоянно одолевают всяческие страхи, будь вы хоть самым храбрым человеком на свете; а если затронута селезенка, вы легко приходите в ярость. При болезни легких вы сплошь и рядом испытываете душевное расстройство и сами не понимаете причины этого. А если нарушилась функция почек, то вы подвержены резким перепадам настроения.

Говоря все это, Манасэ пристально смотрел на Мицухидэ. Мицухидэ в свою очередь был уверен в собственном крепком здоровье и не слишком-то прислушивался к тому, что говорил лекарь. Он пытался за деланной улыбкой скрыть свои подлинные чувства, но мало-помалу начинал испытывать беспокойство. В конце концов у него иссякло терпение и он, видимо, ждал удобного повода, чтобы попрощаться с лекарем.

Манасэ, однако же, раз заговорив, не был склонен останавливаться. И хотя для него были очевидны чувства, испытываемые сейчас Мицухидэ, он продолжал:

– Первым, что бросилось мне в глаза при встрече, был цвет вашего лица. Наверняка вы либо напуганы чем-нибудь, либо расстроены. В глазах у вас ярость, вы пытаетесь скрыть ее, но я вижу, насколько она сильна. Причем это не просто ярость, присущая мужчине, есть в ней и нечто жалостливое, типично женское. Не испытываете ли вы в последнее время по ночам онемения пальцев на руках и на ногах? Не звенит ли у вас в ушах? Не пересыхает ли во рту? Не появляется ли ощущения, будто вы жуете колючки? Ну, рассказывайте, что из вышеперечисленного вы иногда испытываете?

– У меня бывает бессонница, хотя как раз прошлой ночью я превосходно выспался. Что ж, я благодарю вас за внимание и советы и в ходе предстоящей кампании постараюсь соблюдать диету и принимать лекарства.

И, положив тем самым конец разговору, Мицухидэ махнул Мицухару и Гэнъэмону рукой, давая понять, что пора в путь.

Ближе к вечеру Синси Сакудзаэмон, приверженец клана Акэти, выехал из Адзути в Сакамото. С ним было всего несколько спутников. Его господин, князь Мицухидэ, убыл в такой спешке, что Синси пришлось задержаться, чтобы доделать незаконченные дела.

Едва он приехал в Сакамото и скинул дорожное платье, его окружили другие приверженцы князя и принялись нетерпеливо расспрашивать.

– Как развивались события после вашего отъезда?

– Какие слухи ходят сейчас по Адзути относительно его светлости?

Синси ответил, скрежеща зубами:

– С отъезда его светлости прошло всего восемь дней, но для приверженцев клана Акэти, остававшихся в Адзути, эти дни показались годами, проведенными на ложе из гвоздей. Каждый слуга, любой простолюдин из Адзути счел своим долгом явиться к нам с насмешками и с оскорблениями. «Это дом князя Мицухидэ? Ничего удивительного, что тут так воняет тухлой рыбой! Теперь лысому конец – он обесчещен, и ни один луч княжеской милости больше не сверкнет у него на плеши!» – вот что они говорили!

– И никто не осуждал князя Нобунагу за несправедливость и нечестность?

– Ведь наверняка должны были найтись и такие люди! Но что же они говорили?

– В дни после отъезда его светлости в крепости Адзути продолжался пир в честь князя Иэясу, и никому не было дела ни до чего другого. Может быть, самому князю Иэясу показалось странным, что главного распорядителя пира в последнее мгновение сместили. Мне рассказывали, что он спросил у князя Нобунаги о том, почему так внезапно уехал князь Мицухидэ. Но тот ответил, что просто приказал нашему господину вернуться к себе в провинцию.

Слушая этот рассказ, люди кусали губы от бессильного гнева. Синси поведал им и о том, что большинство ближайших приспешников Нобунаги сочли изгнание Мицухидэ весьма выгодным для себя. Более того, ходили слухи и о том, что Нобунага намерен вообще удалить весь клан Акэти куда-нибудь подальше, с глаз долой. Какими-нибудь практическими шагами эти разговоры пока не подтверждались, но, как известно, дыма без огня не бывает. Ранмару, любимчик Нобунаги и сын Мори Ёсинари, приверженца клана Ода, павшего много лет назад в битве за Сакамото, тешил себя мыслью, что именно поэтому ему отдадут крепость Сакамото. Поговаривали даже и о том, что Нобунага будто бы уже втайне пообещал ему это.

Но и этим дело не ограничивалось. Кое-кто придерживался той точки зрения, что Мицухидэ специально приказали двигаться по дороге на Санъин, чтобы, как только он прибудет туда, назначить его наместником тамошнего края, а крепость Сакамото, находящуюся в непосредственной близости от Адзути, передать Мори Ранмару.

В доказательство Синси зачитал боевой приказ Нобунаги от девятнадцатого числа и в ярости удалился. Да никаких дополнительных объяснений и не требовалось. Приказ привел в бешенство и самого Мицухидэ, и его приверженцев. Этот приказ гласил:

«Приказываю тебе в ближайшее время покинуть свою провинцию и выступить в Биттю для прикрытия Хидэёси с тыла. В дальнейшем руководствоваться указаниями от Хидэёси».

Это письмо, разосланное всем военачальникам и старшим воинам клана Ода, было составлено самим Нобунагой. Прочитанное воинами клана Акэти, оно привело их в неистовство. Клан Акэти принято было считать более высокородным, чем Икэда и Хори, и во всех отношениях равным клана Хасиба и Сибата, вождем которых был Хидэёси. И тем не менее имя Мицухидэ было в этом приказе поставлено вровень с именами вождей кланов Икэда и Хори, а сам он оказался отныне в подчинении у Хидэёси.

Отсутствие уважения к подобающему рангу было для всякого самурая величайшим оскорблением. Позор, испытанный Мицухидэ в истории с пиром, от такого приказа только усиливался. Членов клана Акэти бесчестили вновь и вновь. Близились сумерки, но на деревьях и стенах крепостной стены все еще были видны лучи заходящего солнца. Когда Синси Сакудзаэмон закончил свой рассказ, никто не произнес ни слова, но в глазах у всех стояли слезы. И тут послышались шаги нескольких человек. Решив, что это вернулся их господин, приверженцы дружно высыпали в сад.

Только Синси не торопился вослед за остальными, ожидая, пока его позовут. Но Мицухидэ, вернувшийся с горы Хиэй, не звал к себе Синси, пока не помылся и не поел.

Мицухидэ беседовал с Синси в присутствии одного Мицухару. Синси рассказал то, о чем до этого поведал приверженцам Мицухидэ. Нобунага принял решение. Он провел необходимую подготовку и намеревается выступить из Адзути двадцать девятого. После ночного привала в Киото он затем двинется прямо на запад.

Мицухидэ слушал Синси внимательно, то и дело одобрительно кивая в такт его словам. В его глазах, как всегда, светились ум и прозорливость.

– А велика ли будет его свита? – полюбопытствовал Мицухидэ.

– Несколько вассалов и тридцать – сорок оруженосцев.

– Только и всего?

Мицухару на протяжении всего этого времени не проронил ни слова, а сейчас умолк и Мицухидэ. Они отпустили Синси.

После его ухода двоюродные братья остались вдвоем. Мицухидэ, судя по всему, хотелось излить перед братом душу, но тот не предоставил ему такой возможности. Вместо этого Мицухару заговорил о верности клану Ода и посоветовал брату поскорее отправиться на запад, дабы не гневить Нобунагу.

Откровенность, всегда присущая Мицухару, была одной из сторон его сильной и любящей натуры, и на протяжении сорока лет Мицухидэ привык полагаться на него, как на самого здравомыслящего и надежного советчика во всем клане. Поэтому Мицухидэ не мог ни злиться на брата, ни разубеждать его, хотя мнения их сейчас явно не совпадали.

Какое-то время они продолжали сидеть молча, потом Мицухидэ внезапно сказал:

– Давай направим к моим приверженцам в Камэяме передовой отряд с приказом как можно быстрее подготовиться к кампании. Ты можешь поспособствовать мне в этом, Мицухару?

Мицухару с радостью закивал.

Той же ночью несколько всадников спешно выехали в крепость Камэяма.

С наступлением четвертой стражи Мицухидэ внезапно проснулся. А спал ли он вообще? Или все это время что-то обдумывал, взвешивал, прикидывал и в конце концов принял совершенно иное решение? Потом натянул повыше одеяло, зарылся лицом в подушку и вновь попытался заснуть.

Что это: туман или дождь? Шум волн на озере или ветер с горы Хиэй? Ветер выл над крышей всю ночь. И хотя внутрь дома путь ему был закрыт, пламя свечи у изголовья Мицухидэ металось так отчаянно, словно его сотрясала нечистая сила.

Мицухидэ повернулся с бока на бок. Хотя ночи в это время года короткие, ему казалось, будто утро никогда не наступит. И уже, казалось бы, засыпая, он еще раз сбросил одеяло и сел в постели.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнул он в ту сторону, где спали оруженосцы.

Дверная перегородка раздвинулась, и возникший на пороге оруженосец преклонил колена.

– Немедленно позови Матабэя, – распорядился Мицухидэ.

Все воины сейчас спали в отведенных для них помещениях, но, поскольку передовой отряд был накануне вечером отправлен в Камэяму, остальные пребывали в напряжении, не зная, когда именно объявит о своем отъезде их господин. Перед тем как лечь спать, они собрали все свои пожитки и держали под рукой вместе с дорожным платьем.

– Вы звали меня, мой господин?

Ёмода Матабэй не заставил себя долго ждать. Это был молодой человек крепкого сложения. Мицухидэ выделял его среди других. Сейчас он подозвал к себе юношу и прошептал ему на ухо какое-то распоряжение.

Получив тайный приказ, Матабэй пришел в волнение, и это легко можно было прочесть у него на лице.

– Я отправлюсь немедленно! – воскликнул он, всем своим видом демонстрируя благодарность за оказанное ему доверие.

– В тебе сразу же углядят воина Акэти, поэтому отправляйся поскорей – еще до рассвета. Не теряй благоразумия и постарайся не совершить никакой ошибки.

За окном все еще было темно, и, только когда начало светать, Мицухидэ наконец уснул. Против обыкновения он не покидал свои покои чуть ли не до полудня. Многие из его приверженцев полагали, что отъезд в Камэяму состоится именно сегодня, и они с минуты на минуту ждали приказа своего господина. Поэтому позднее его пробуждение повергло их в немалое изумление.

Примерно в полдень из большого зала донесся спокойный голос Мицухидэ:

– Вчера весь день я провел в горах, и нынче ночью впервые за долгое время мне хорошо спалось. Наверное, поэтому сегодня я чувствую себя превосходно. Судя по всему, моя простуда прошла.

Радостные взгляды, которыми обменивались в связи с этим его приверженцы, свидетельствовали о том, что у них на душе полегчало. Вскоре после этого Мицухидэ огласил приказ:

– Нынешним вечером, во второй половине часа Петуха, мы покинем Сакамото, переправимся через реку Сиракава, пройдем севернее Киото и возвратимся в Камэяму. Всем быть в полной боевой готовности.

Более трех тысяч воинов должны были отправиться с ним в Камэяму. Близился вечер. Мицухидэ переоделся в дорожное платье и пошел разыскивать Мицухару.

– Поскольку мне предстоит поход в западные провинции, я не знаю, когда вернусь. Нынешним вечером мне хотелось бы поужинать с тобой и с твоим семейством.

И вот перед отъездом Мицухидэ состоялся семейный ужин.

Старшим за столом был чудаковатый дядюшка Мицухидэ шестидесятишестилетний Тёкансай. Приняв монашество и отличаясь отменным здоровьем, он без устали балагурил. Сейчас он сидел за столом рядом с семилетним сыном Мицухару и добродушно его поддразнивал.

Но с начала до конца трапезы жизнерадостный старик оставался за столом единственным человеком, уста которого озаряла улыбка. Не ведая о подводных рифах, всерьез угрожающих самому существованию клана Акэти, он просто вверил свою оставшуюся жизнь кораблю, несшему его наравне с другими по бурному морю, и был столь же безмятежен, как всегда.

– Здесь так хорошо. Мне кажется, будто я вернулся к себе домой. Старина, передай-ка эту чашечку Мицутаде.

Мицухидэ передал чашечку Тёкансаю, который в свою очередь протянул ее Мицутаде.

Мицутада был комендантом крепости Хатидзё. Он прибыл только сегодня. Мицутада доводился Мицухидэ и Мицухару двоюродным братом и был младше их обоих.

Мицутада отпил из чашечки и передал ее через стол Мицухидэ. Жена Мицухару стала наливать сакэ из графинчика, чашечка в руке Мицухидэ внезапно дрогнула. Не таким он был человеком, чтобы испугаться, заслышав шум чьих-нибудь шагов или что-то в том же роде, но сейчас дело обстояло именно так. У ворот начали бить в барабан, и лицо Мицухидэ сделалось мертвенно бледным.

Тёкансай, повернувшись к нему, сказал:

– Скоро час Петуха, значит, это играют сбор для вашего войска.

Мицухидэ, казалось, впал в еще большее уныние.

– Конечно, – пробормотал он каким-то обреченным тоном и осушил последнюю чашечку.

Через час он уже был в седле. Небо постепенно светлело. Три тысячи воинов с зажженными факелами покинули высящуюся на берегу озера крепость и двинулись в предгорья Симэйгатакэ. Был вечер двадцать шестого числа.

С крепостной башни Мицухару следил за удаляющимися войсками брата. Позже он сформирует полк в Сакамото из собственных приверженцев и соединится с основным войском в Камэяме.

Воины Мицухидэ двигались без передышки, не устраивая привалов. Ровно в полночь с южного склона Симэйгатакэ им открылось зрелище спящего Киото.

Для того чтобы переправиться через реку Сиракава, им предстояло спуститься по склону горы Урию и выйти на дорогу южнее храма Итидзё. До этого они все время шли круто в гору, а теперь начинался спуск.

– Привал!

Мицутада передал по цепочке приказ Мицухидэ.

Мицухидэ и сам спешился и позволил себе немного отдохнуть. Если бы не ночь, отсюда можно было бы видеть столичные улицы. Но сейчас город был погружен во тьму, и он мог разглядеть только силуэты храмов и пагод да широкую реку.

– А что, Ёмода Матабэй еще не появился?

– Я не видел его с прошлого вечера. Вы его послали с каким-нибудь поручением, мой господин?

– Совершенно верно.

– И куда же?

– Скоро узнаете. Как только он появится, немедленно пришлите его ко мне. Даже на марше.

– Хорошо, мой господин.

Мицухидэ продолжал жадно всматриваться в темные силуэты построек, но то ли стало уже чуть светлее, то ли глаза Мицухидэ привыкли к темноте, но теперь он постепенно начал различать отдельные достопримечательности столицы. Ярче всего на темном фоне выделялся построенный из белого камня дворец Нидзё.

Именно на него и взирал сейчас с волнением Мицухидэ. Во дворце жил сын Нобунаги князь Нобутада. И в нем поселился Токугава Иэясу, несколько дней назад переехавший из Адзути в столицу.

«Впрочем, князь Иэясу мог уже и столицу покинуть», – подумал Мицухидэ.

Наконец он поднялся с места. Вслед за ним вскочили на ноги его военачальники.

– Выступаем! Моего коня!

Приверженцы Мицухидэ в последние дни не поспевали за прихотливостью его настроений, и это приводило их в отчаяние. Порой он был скорее похож на горемычного сироту, а не на вождя самурайского клана.

Спуск во тьме воинам, обеспечивавшим безопасность князя, дался нелегко. Окружая его со всех сторон и ориентируясь исключительно по голосам, они в конце концов достигли столичной окраины.

Когда тысячи человек, конных и пеших, вышли к реке Камо, они на миг застыли в изумлении, глядя на алую воду реки. Все, словно по команде, оглянулись назад: там над гребнями гор у них за спиной уже всходило солнце.

Военачальник, ведающий провиантом, обратился к Мицутаде:

– Будем кормить войско здесь или на привале в Нисидзине?

Мицутада хотел было посоветоваться об этом с Мицухидэ, но как раз в этот момент Ёмода Масатака нагнал князя, и они сейчас, стоя рядом, пристально глядели в сторону реки Сиракава, которая уже осталась позади. Мицутада терпеливо ждал.

– Масатака, это Матабэй? – спросил Мицухидэ.

– Думаю, что так.

Мицухидэ и Масатака глядели на всадника, стремительно нагонявшего войско в утреннем тумане.

– Да, это Матабэй! – И Мицухидэ придержал коня, дожидаясь своего верного служаку, а окружающим его военачальникам приказал: – Переходите реку. Я вас догоню.

Передовые части уже шли вброд через Камо на другой берег, на поверхности реки взыграла белая пена. Один за другим военачальники Акэти переправлялись со своими воинами на другой берег.

Мицутада, решив, что настало удобное время, спросил:

– Где будем завтракать? В Нисидзине?

– Да. Конечно, все уже голодны, но в черте города устраивать привал мы не имеем права. Придется потерпеть до Китано, – ответил Мицухидэ.

Примерно в двадцати кэнах от него прибывший Ёмода Матабэй уже спешился и привязывал лошадь к бревну, торчащему из воды.

– Мицутада и Масатака, отправляйтесь на другой берег и вы! И ждите меня там. Я скоро вас догоню.

После того как Мицутада и Масатака удалились, Мицухидэ в первый раз за все время подозвал Матабэя к себе.

– Да, мой господин!

– Что происходит в Адзути?

– Доклад, сделанный вам ранее Амано Гэнъэмоном, соответствует действительности.

– Я послал тебя вслед за ним, чтобы получить однозначный ответ относительно того, действительно ли князь Нобунага покидает столицу двадцать девятого и кого он с собой берет. Сказать, что прежний доклад соответствует действительности, – сущая отговорка. Ясно и недвусмысленно доложи обо всем, что тебе удалось узнать.

– Твердо известно, что он выступает из Адзути двадцать девятого. Имена военачальников, которые с ним отправятся, мне установить не удалось. Но объявлено, что, кроме них, в свите будут находиться сорок – пятьдесят оруженосцев и личных слуг.

– И где же он остановится, прибыв в Киото?

– В храме Хонно.

– Как это так – в храме Хонно?

– Именно там, мой господин.

– А не во дворце Нидзё?

– Все в один голос говорят, что он остановится в храме Хонно, – уверенно, дабы не навлечь на себя новой вспышки гнева, заявил Матабэй.