Онлайн чтение книги Маяковский начинается
МАЯКОВСКИЙ РЯДОМ

Не в приступе сожалений поздних

и не для того,

чтоб умаслить молву, —

боясь,

чтоб не вышел

великопостник, —

я начинаю эту главу.

Мне в Маяковском

важны — не мощи,

не взор,

горящий бесплотным огнем;

страшусь,

чтоб не вышел он

суше и площе,

чем жизнь —

всегда клокотавшая в нем.

Теперь,

на стене,

застеклен и обрамлен,

глядит он с портретов,

хмур и угрюм.

А где ж

его яростный темперамент,

везде поднимавший

движенье и шум?

Разве

из этого матерьяла

он сделан,

что тащат биографы в ГИХЛ?

В нем каждая жилка

жизнью играла

и жизнью играть

вызывала других!

Но мало было игроков:

один — хоть смел,

да бестолков;

другой — хоть и толков,

да скуп:

навар —

на свой снимает суп…

Обычный вид:

соратник

тыщонок сто царапнет

и мчит,

зажав под мышку,

запихивать на книжку.

Устроились все

от велика до мала;

обшились, отъелись,

зажили на дачах.

Такая ли участь

его занимала —

зарытых костей

да зажатых подачек?

Он все продувал

с быстротою ветра;

ни денег,

ни силы своей — не жалел.

Он сердца валюту

растрачивал щедро.

Сердца — а не желе!

Не с тем,

чтоб пополнить

прорехи бюджета,

в заре,

наклоняя вихор к вихру,

мы с ним заигрывались

до рассвета

в разную карту,

в любую игру.

Он играл

на все,

что мнилось, пелось —

сердцу человечьему сродни.

Он играл

на радость и на смелость,

на большого будущего дни.

Ветерком рассветным обвеваем,

заполняя улицу собой,

затевал он игры

и с трамваем,

с солнцем, с башней, с площадью,

с судьбой.

Город спал,

тащилась в гору клячи,

падал редкий сухонький снежок;

он сказал мне:

«После неудачи

пишется особенно свежо!»

Вкруг его фигуры

прочной, ладной

воздух накалялся до жары,

и летели

в празелень бильярдной

лунами мелькавшие шары.

Вкруг него

болельщики, арапы,

мазчики, маркеры и жучки

горбились, теснились —

поцарапать,

оборвать червончиков клочки.

Ну и шла ж игра!

Кии сгибались,

фонари мигали с потолка —

на огромно выпяленный палец,

на овал

тяжелого белка.

Все огнем текло:

партнеры, ставки

разной масти и величины;

разгорался

самый тугоплавкий;

были все

в игру вовлечены.

Кто-то

кофе пил в соседнем зале;

чьей-то рыбы блекла чешуя…

«Вы вдвойне идете!

Заказали?

Не платите,

отвечаю я!»

Суетится

один краснобай несвежий,

по брюшку цепочкой обвит…

Маяковский

в угол

крупного режет,

а тот ему под руку

говорит:

«Опускайся на дно,

понапрасну сил,

дорогуша моя,

не трать!»

Маяковский

плечом его отстранил

и продолжает играть.

«Ну, такого не сделать ему

нипочем!

Это вам —

не стишки писать!»

Маяковский

оттер его вновь плечом

и опять продолжает играть.

Наконец,

когда случилось рядом

стать, —

как будто видя в первый раз,

Маяковский

кинул сверху взглядом,

за цепочку взял его,

потряс…

Застыл остряк

с открытым ртом:

«Златая цепь на дубе том!»

Пишут,

бодрясь от вздыбленных слов,

усилием морща лоб,

и мелких статей

небогатый улов

бумажным венком — на гроб.

Что есть,

что нету их —

все равно:

любительское дрянцо.

А лучше всех его помнит

Арнольд —

бывший эстрадный танцор.

Он вежлив, смугл, высок, худощав,

в глазах — и грусть и задор;

закинь ему за спину

край плаща —

совсем бы тореадор.

Он был ему спутником

в дальних ночах;

бывают такие —

неведомы

в людской телескоп,

а небесный рычаг

их движет

вровень с планетами.

Он помнит

каждое слово и жест,

живого лица выражение.

Планета погасла,

а спутник — не лжец —

еще повторяет движение.

Собрались однажды

любители карт

под вечер на воле

в Крыму.

И ветер,

как будто входя в азарт,

сдувал

все ставки

к нему.

Как будто бы ветром —

счастья посыл

в большую его ладонь.

И Маяковский,

довольный, басил:

«Бабочки на огонь!»

Азарта остыл каленый нагрев;

на море — и тишь и гладь;

партнеры

ушли во тьму, озверев…

«Пойдем, Арнольд, погулять!»

«Пошли!»

«Давай засучим штаны,

пошлепаем по волне?»

«Идет!» — И вдаль уходят они

навстречу тяжелой луне.

Один высок,

и другой высок,

бредут — у самой воды,

и море,

наплескиваясь на песок,

зализывает следы…

Вдруг Маяковский

стал, застыв,

голову поднял вверх.

В глазах его

спутники с высоты

отсвечивают пересверк.

Арнольд задержался

в пяти шагах.

Спит берег, и ветер стих.

Стоит, наблюдает,

решает: «Ага!

Наверное, новый стих?»

Вдруг до них

из дальней дали,

лунной ленью залитой:

«Мы на лодочке катались,

золоти-и-стый, золотой!»

Где-то лодка в море чалит,

с лодки — голос молодой,

и тревожит и печалит

эта песня над водой.

И сама влетает в уши:

«Золотистый, золотой!» —

и окутывает душу

в свежий вечер теплотой.

И молчим мы

или спорим, —

замирая вдалеке,

все плывет она над морем,

не записана никем.

Маяковский

шел под звездным светом,

море отражало небеса.

«Я б считал себя

законченным поэтом,

если б смог

такую

написать».

Все так же поют

соловьи в Крыму,

которых не услыхать ему.

Все те же горы

в сизом дыму,

которых не оглядеть ему.

Иудино дерево цветет,

розовое от пен.

А он под ним

никогда не пройдет,

отгрохотав,

отпев.

И столько новых

людей родилось,

что всех их

взглядом не охватить,

с которыми в жизни

не удалось

ни познакомиться,

ни пошутить.

А он —

с самим Ай-Петри шутил,

гудки пароходные понимал

и с самым жарким из наших светил

густой настой земли распивал.

И столько новых

событий и дел

построилось в мировой парад.

И без него,

крутясь, прогудел

над Барселоной первый снаряд.

И новые пчелы

несут свой мед,

и новые змеи

копят свой яд.

Но знает Земля,

что свое возьмет

над счетом горечей

и утрат.

Над синевой

углубленных рек,

над глубиной

плодоносных руд —

настанет он,

непреложный век,

где будет

сладок

и пот и труд!

Наступит он

со всей полнотой,

чей облик

нам лишь по песне

знаком,

кого мы звали:

«Приди, золотой!» —

своим пересохнувшим языком.

И голос-сокол

сойдет на низы,

неискореним и непобедим.

И мы его снова

услышим вблизи

совсем нерастраченным

и молодым.