Онлайн чтение книги Маяковский начинается
ГОЛОС ДОКАТЫВАЕТСЯ ДО ПЕТЕРБУРГА

Одесса грузила пшеницу,

Киев щерился лаврой,

Люди занимались

самым разнообразным трудом,

и никому не было дела

до этой яркой и ярой

юности,

которой был он

в будущее

ведом.

Однажды он ехал,

запутавшись в путанице

колей, магистралей,

губерний, лесов,

и в тряском вагоне

случайная спутница

укором к нему

обратила лицо:

«Маяковский!

Ведь вот вы — наедине —

и добрый и нежный,

а на людях — грубы».

В минутном молчанье

оледенев,

широкой усмешкой

раздвинулись губы:

«Хотите —

буду от мяса бешеный, —

и, как небо, меняя тона, —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина,

а облако в штанах!»

Как пишет он:

«Это было в Одессе» —

его приобщение

к облакам;

с ним жизнь начинала

чудить и кудесить,

пускать

по чужим любопытным рукам.

И как бы те ни были руки

изнежены,

и как бы ни прикасались легко, —

скорей

сквозь буран он продрался бы

снежный

по скату

соскальзывающих ледников.

Скорей бы

нагрудник

действительной грубости

и в горло —

действительный рев мясника,

чем медная мелочь

общественной скупости,

к земле заставляющая

поникать.

Кто в том виноват?

Проследите по циклам.

Ни тот и ни этот,

ни эта, ни та.

Но горло замолкло,

и сердце поникло,

и щеки

свои изменили цвета.

Схватитесь за голову!

Как это вышло?

Себя разорить,

по кускам раздаря!

Срывайтесь со стен,

равнодушные числа,

ошибкою Гринвича

и календаря!..

Враги закудахчут:

«Он это — в Советском

Союзе

талант свой утратил на треть!»

Молчите!

Не вашим умам-недовескам

такого масштаба

дела рассмотреть!

Одесский конфликт —

лишь по «Облаку» ведом.

Но что там ни думай

и как ни судачь, —

в общественных битвах

привыкший к победам,

в делах своих личных

не звал он удач.

В напоре

привыкший

к ответным ударам,

по сборищам

мерявший звонкую речь, —

душою швыряться

привык он задаром

и комнатных слов

не сумел приберечь.

В толпе

аплодирующих и орущих,

среди пароходов и доков

в чести, —

он был,

как огромный

натруженный грузчик,

не знающий,

как себя

в лодке вести.

На руль приналяжешь —

все море хоть выпень,

за весла возьмешься —

назад вороти!

Кружит и качает

всесветная кипень,

волна за кормой

и волна впереди.

Из города в город

швыряло, мотало,

на отмели чувства

валило — несло.

И вот

посреди островков

и кварталов

о невский гранит

обломало весло…

Холодом бронзовела

Летнего сада ограда,

пик над Адмиралтейством

вылоснился, остер,

яснилась панорама

теперешнего Ленинграда,

тогдашнего Петербурга

холодный,

пустой простор.

Здесь люди жили

вежливо-глухи,

по пушке выравненные,

как на парад,

банкиры,

гвардейцы,

писатели,

шлюхи —

весь государственный

аппарат.

Торцы приглушали звуки.

Кругом залегли болота.

В тумане

влажнели ноздри

охранников и собак.

И скука сводила скулы,

как вежливая зевота,

в улыбку переходящая

на вышколенных губах…

Ты после узнал его

вооруженным,

когда он

в атаку,

по мокрым торцам,

лавиной «Путиловского»

и «Гужона»

пошел

на ощеренный череп Дворца!

Тогда же

спешили — жили,

каждый своей дорогой,

от Выборгской — до Дворцовой,

от нищего — до туза.

И здесь протекало детство

в перспективе строгой

мальчика — Оставь Не Трогай

и девочки — В Ладонь Глаза.

Обычного типа

их было семейство,

картин и портьер

прописные тона;

их жизнь

повторялась

и длилась

совместно,

как в зеркале — зеркало,

в стену — стена.

Такие же тучи

клубились над нею,

такие ж обычаи,

правила,

дни.

Хоть мальчик был

сдержанней и холоднее,

но вместе

от всех отличались они —

правдивостью, что ли,

и резкостью вкуса,

упорством характера,

ясностью глаз,

уменьем на вещи

не взглядывать куцо,

не ставить

на жизненном почерке

клякс.

Бездонный провал Империи,

собор,

засосанный тиной;

на седлах

и на подпорках

качающийся закон,

и — вздыбленный

Медный Всадник…

Такую они картину

вседневно,

ежеминутно

могли наблюдать из окон…

И девочка выросла

в девушку.

По складу схожи

во многом, —

лишь глаз ее круглых

и карих

больней по коже ожог…

В четырнадцать лет

совместно

они покончили

с богом.

И мальчик

среди одноклассников

вел марксистский кружок.

Листки календарные

никли…

Из девушки выросла

женщина.

Вкус к жизни,

к ее сердцевине,

был пробкой притерт,

как духи.

Они сообща ненавидели

чинушество

и военщину.

Но что же любить прикажете?

Себя лишь самих

да стихи?

Она б

и на баррикады —

не дрогнула,

и под своды

угрюмого равелина…

Но не было баррикад.

Единственной баррикадой —

дымившие далью заводы

свинцовым грузом привычек

от них отделяла

река.

Они полюбили друг друга.

Но розно

с родною рукой

обручилась рука.

Она его

навеки —

яростно,

грозно,

а он ее —

разумно,

ясно,

слегка.

И это взаимное

разновесье,

молекул и атомов

взвихренный ход,

грозил

рассверкаться

смертельною вестью

тому,

кто под тучу их крыши

взойдет.

Что с ними случилось?

Общественный обруч

не смог уже сдерживать

бочку без дна:

семьи не устроишь,

судьбы не задобришь,

когда в ней

непрочная клепка видна.

И эти,

любившие с детства друг друга, —

век раньше —

и не было б лучше жены,

и не было б мужа чудесней, —

из круга

им сродного

выбиты

и обречены!

И город

бездонных пучив

и провалов

над ними —

как призрак —

маячил и стыл;

и мелкою зыбью

Нева целовала

его

разведенные на ночь

мосты.