Онлайн чтение книги Маяковский начинается
КОСОЙ ДОЖДЬ

Мы все

любили его за то,

что он не похож на всех.

За неустанный его задор,

за неуемный смех.

Тот смех

такое свойство имел,

что прошлого

рвал пласты;

и жизнь веселела,

когда он гремел,

а скука

ползла в кусты.

Такой у него

был огромный путь,

такой ширины шаги, —

что слышать его,

на него взглянуть

сбегались друзья и враги.

Одни в нем видели

остряка,

ломающего слова;

других —

за сердце брала строка,

до слез горяча и жива.

Вот он встает,

по грудь над толпой,

над поясом всех широт…

И в сумрак уходит

завистник тупой,

а друг

выступает вперед.

Я доли десятой

не передам,

как весел и смел его взгляд;

и — рукоплесканье

летит по рядам

строке,

попадающей в лад.

Ладони бьют,

и щеки горят…

Еще ли — усмешка коса!

За словом —

слова тяжелый снаряд

летит, шевеля волоса.

Советский недруг,

остерегись,

попятившись,

кройся вдаль, —

так страшно

голоса нижний регистр

надавливает педаль.

Все шире плечи,

прямей голова,

все искристее глаза…

Еще,

и еще,

и еще наплывай,

живительная гроза!

И вдруг —

как девушку

нежной рукой —

обнимет веселой строкой.

А это —

надобно понимать,

как девушек обнимать.

Он их обнимал,

не обижая,

ни одной

не причиняя зла;

ни одна,

другим детей рожая,

от него обид

не понесла.

Он их обнимал

без жестов оперных,

без густых

лирических халтур;

он их обнимал —

пустых и чопорных,

тоненьких

и длинноногих дур.

Те, что поумней

да поприглядистей,

сторонились:

не шути с огнем!

Грелись

у своих семейных радостей,

рассуждая:

«Нет уюта в нем!»

Чтоб из них

додуматься какой-нибудь

кинуться на шею

на века!

Может бы,

и не пришлось покойнику

навзничь лечь

на горб броневика.

Нет, не кинулись.

Толстели,

уложив в конце концов

на широкие постели

мелкотравчатых самцов.

Может,

и взгрустнет иная,

воротясь

к себе домой,

давний вечер

вспоминая,

тайно от себя самой.

Только

толку в этом мало —

забираться в эту глушь…

Погрустила

и увяла:

дети,

очереди,

муж.

Нет!

Ни у одной

не стало смелости

подойти

под свод крутых бровей;

с ним одним

навек остаться в целости

в первой,

свежей

нежности своей.

Только ходят

слабенькие версийки,

слухов

пыль дорожную крутя,

будто где-то

в дальней-дальней Мексике

от него затеряно дитя.

А та,

которой он все посвятил,

стихов и страстей

лавину,

свой смех и гнев,

гордость и пыл, —

любила его

вполовину.

Все видела в нем

недотепу-юнца

в рифмованной

оболочке:

любила крепко,

да не до конца,

не до последней

точки.

Мы все любили его

слегка,

интересовались громадой,

толкали локтями его

в бока,

пятнали

губной помадой.

«Грустит?» —

любопытствовали.

«Пустяки!»

«Обычная поза поэта…»

«Наверное,

новые пишет стихи

про то или про это!»

И снова шли

по своим делам,

своим озабочены бытом,

к своим постелям,

к своим столам, —

оставив его

позабытым.

По рифмам дрожь —

мы опять за то ж:

«Чегой-то киснет Володичка!»

И вновь одна,

никому не видна,

плыла любовная лодочка.

Мы все любили его

чуть-чуть,

не зная,

в чем суть

грозовая…

А он любил,

как в рога трубил,

в других аппетит вызывая.

Любовью —

горы им снесены;

любить —

так чтоб кровь из носу,

чтоб меры ей не было,

ни цены,

ни гибели,

ни износу.

Не перемывать чужое белье,

не сплетен сплетать околесицу, —

сырое,

суровое,

злое былье

сейчас под перо мое просится.

Теперь не время судить,

кто прав:

живые шаги его пройдены;

но пуще всего

он темнел,

взревновав

вниманию

матери-родины.

«Я хочу

быть понят моей страной,

а не буду понят, —

что ж,

по родной стране

пройду стороной,

как проходит

косой дождь».

Еще ли молчать,

безъязыким ставши?!

Не выманите

меня на то.

В стихах его

имя мое —

не ваше —

четырежды упомянуто.

Вам еще

лет до ста учиться

тому,

что мне

сегодня дано;

видите:

солнце

вовсю лучится,

а петушок уж пропел

давно!

Страна работала

не покладая рук,

оттачивала

острие штыка

и только изредка

вбирала сердцем звук

отважного,

отборного стиха.

Страна работала,

не досыпая снов,

бурила, строила,

сбирала урожаи, —

чтоб счастьем пропитать

всю землю до основ;

от новых городов

по древние Можаи.

Ей палки впихивали

в колесо

подъемного в гору движенья;

то там,

то здесь появлялось лицо

зловещего выраженья.

И желчный,

сухой,

деревянный смешок,

и в стеклышках —

тусклые страсти,

и трупный душок:

всю Россию в мешок —

лишь нам бы

добраться до власти.

Лицо это,

тайно дробясь и мельчась,

клубилось

в размноженном скопе:

то разом оно возникало,

то часть

его повторявшихся копий.

В нем прошлое

брать собиралось реванш

у нового

лозунгом злобным:

«Разрубим ребенка!

Не ваш и не наш!

Уйдем,

но — уж дверью-то хлопнем!»

Да, дел было пропасть.

Под тенью беды

куда уж там слушать «Про это».

Мутили ряды,

заметали следы

фигуры защитного цвета.

И вот,

покуда — признать, не признать? —

раздумывали, гадая,

вокруг него

поднималась возня

вредителей и негодяев.

«Кого?

Маяковского?!

Что за птица?» —

кривой усмешкою меряя.

Стихом к тупице

не подступиться —

слюной кипит в недоверии:

«Да он недоступен

широким массам!

Да что с ним Асеев

тычется!

Да он подбирался

к советским кассам

с отмычкою футуристической!»

А он любил,

как дрова рубил,

за спину

кубы отваливая;

до краски в лице,

до пули в конце

вниманье стиху вымаливая.

Как медленно

в гору

скрипучий воз

посмертной тянется славы!..

Обоз обгоняя,

взвиваю до звезд

его возносящие главы.

Мотор разорвется,

быть может,

в куски:

штормами

его укачало.

Но прошлого тропы

движенью — узки:

конец — означает начало.