Онлайн чтение книги Главная улица Main Street
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Весь декабрь Кэрол была влюблена в мужа.

Она думала о себе уже не как о великой преобразовательнице, а как о романтической жене сельского врача. Гордость за мужа окрашивала в радостные тона прозу домашнего быта.

Глубокой ночью сквозь полусон слышатся шаги на деревянном крыльце. Открывается наружная дверь, кто-то шарит по внутренней. Дзинькает электрический звонок. Кенникот ворчит: «Черт побери!», — но послушно сползает с постели, не забывая укутать жену одеялом. Потом нащупывает туфли, халат и шлепает по лестнице вниз.

Оттуда смутно доносится разговор на смешанном англо-немецком языке фермеров, забывших свой старый родной язык, но не научившихся новому:

— Здорово, Барни. Was willst du?[17]Что тебе? (нем.).

— Morgen,[18]Здравствуйте (нем.). доктор! Die Frau ist ja[19]Хозяйка (нем.). ужасно болен. Всю ночь у нее очень болел живот.

— Давно началось? Wie lang, а?

— Не знаю, пожалуй, дня два.

— Почему же ты не приехал за мной вчера, вместо того чтобы будить, когда я только что разоспался? Теперь больше двух. So spat warum,[20]Что так поздно? (нем). а?

— Nun aber,[21]Ну (нем.). я знаю, но с вечера ей стало много хуже. Я все думал, что пройдет, а вот стало хуже.

— И жар у нее?

— Ну, ja,[22]Да (нем.). кажется, жар.

— С какой стороны болит?

— А?

— Das Schmerz, die Weh,[23]Где болит? (нем.). с какой стороны? Тут?

— Вот тут, как раз!

— Затвердение тут?

— А?

— Твердо тут, туго? Я хочу сказать, живот твердый на ощупь?

— Не знаю, она не говорил.

— Что она ела?

— Ну, я думай, то, что мы всегда едим: говядин, и капуст, и сосиски, und so weiter. Доктор, sie weint immer[24]И так далее… она все плачет (нем.). все время воет как дьявол. Пожалуйста, приезжайте!

— Ну, ладно. Но в другой раз зовите меня раньше! Вам, Барни, телефон бы завести. Телефон haben! А то кто-нибудь из вашей немчуры умрет там раньше, чем вы дозоветесь врача.

Дверь захлопывается. Фургон Барни отъезжает. Скрипа колес по снегу не слышно, но кузов дребезжит. Щелкает рычаг телефона. Кенникот поднимает ночную телефонистку, называет номер, ждет, ругается про себя, ждет опять и наконец басит:

— Алло, Гэс, это доктор! Вот что, э… пошлите-ка мне лошадей. Пожалуй, снег слишком глубок для машины. Еду за восемь миль на юг… хорошо… А? Черта с два я хочу ехать! Смотрите сами не засните! Что?.. Всего доброго, Гэс, поторопитесь!

Снова его шаги по лестнице. Он спокойно ходит по выстывшей комнате и одевается. Рассеянно покашливает. Кэрол делает вид, что спит. Она так сладко дремлет, что ей не хочется говорить. На клочке бумаги прямо на комоде он пишет — она слышит скрип карандаша по мраморной доске, — куда едет. Он уходит голодный, продрогший, покорный. А она, заспанная, с любовью думает о том, какой он мужественный, и рисует себе, как он едет среди ночи на отдаленную ферму к простым перепуганным людям, как детишки у окна поджидают его. Он вдруг становится в ее глазах таким же героем, как радист, который при кораблекрушении не оставляет аппарата, или путешественник, изнуренный лихорадкой, покинутый проводниками, но идущий все вперед и вперед сквозь девственные леса…

В шесть, когда в белесоватом свете уже выступают серыми четырехугольниками кресла, она слышит его шаги на крыльце. Слышит, как он возится с топкой центрального отопления, прочищает решетку, сгребает золу, набирает совком хрустящий уголь, который потом с грохотом сыплется на колосники, стучит вьюшками, — в этих ежедневных звуках провинциальной жизни впервые звучит для нее что-то бодрое и стойкое, красочное и свободное. Она представляет себе топку: пламя, то бледное, то металлически золотое, когда на него сыплется угольная пыль, взвивающиеся языки и призрачные багровые огоньки, не излучающие света, скользящие между темными кусками угля.

В постели чудесно, и она думает о том, что, когда она встанет, в доме уже будет тепло. Какая она была гадкая! Чего стоили все ее фантазии по сравнению с его трудолюбием!

Она просыпается опять, когда он ложится в постель.

— Кажется, будто ты ушел всего несколько минут назад!

— Я проездил четыре часа. Сделал женщине операцию аппендицита прямо на кухне. Она чуть не погибла, но мне все-таки удалось вытянуть ее. На волосок была… Да, Барни рассказывал, что он в воскресенье подстрелил десять кроликов.

Он мгновенно уснул — час отдыха перед тем, как снова встать и приготовиться к утреннему приему фермеров, являющихся всегда спозаранку… «Как странно, — подумала она, — то, что для нее было минутой дремотных видений, для него означало дальнюю поездку в чужой дом, где он вскрыл живот женщине, спас ей жизнь».

Нужно ли после этого удивляться, что он презирал бездельников Уэстлейка и Мак-Ганума? Мог ли праздный Гай Поллок понять такое искусство и такую выносливость?!.

Вдруг Кенникот проворчал:

— Четверть восьмого! Ты не собираешься вставать к завтраку?

И сразу он превратился из героя и труженика науки в обыкновенного раздражительного человека, которому не мешало бы побриться. Они пили кофе, ели лепешки и колбасу и говорили о том, какой ужасный пояс из крокодиловой кожи завела себе миссис Мак-Ганум. За будничными хлопотами забылись и ночные фантазии и утреннее отрезвление.

II

Человек с поврежденной ногой, которого привезли с фермы в воскресенье, показался Кэрол знакомым. Он сидел в качалке, в глубине дровяного фургона, и его бледное лицо было искажено болью, которую усиливала тряска от езды. Больная нога была вытянута и лежала на покрытом попоной ящике из-под крахмала. Невзрачная, но бодрая фермерша правила лошадью и помогла Кенникоту ввести ковылявшего мужа в дом.

— Хэлвор Нельсон хватил себя топором по ноге: изрядная рана, — сказал Кенникот.

Кэрол убежала в другой конец комнаты и по-детски разволновалась, когда ее послали за полотенцем и тазом воды. Кенникот усадил фермера на стул и сказал:

— Ну вот и хорошо, Хэлвор! Не пройдет и месяца, как вы снова будете чинить заборы и тянуть водку!

Жена его с равнодушным выражением лица сидела на диване. Мужская кожаная куртка, из-под которой выглядывали какие-то кофты, делала ее неуклюжей. Шелковая с цветочками косынка сползала на морщинистую шею. Белые шерстяные перчатки лежали на коленях.

Кенникот стащил с пораненной ноги толстый красный «немецкий» носок, потом бесконечное множество других, из серой и белой шерсти, и, наконец, намотанный спиралью бинт. Нога была нездорового, мертвенно-белого цвета, с черными примятыми волосками, и на ней вздувшаяся багровая полоса. Кэрол содрогнулась. Это уже не было человеческой плотью, розовым сверкающим атласом, воспеваемым влюбленными поэтами.

Кенникот осмотрел рану, улыбнулся Хэлвору и его жене и протянул:

— Как это вас угораздило? Лучше и нарочно не сделать!

Нельсоны умоляюще смотрели на него. Фермер мигнул жене, и она осведомилась похоронным тоном:

— Сколько же мы будем должны вам, доктор?

— Что ж… сейчас прикинем: один выезд и два приема у меня на дому. Выходит, всего что-то вроде одиннадцати долларов, Лина.

— У нас сейчас туговато с деньгами, доктор!

Кенникот подошел к ней, потрепал ее по плечу и прогремел:

— Э, бросьте, милая! Не беда, если я и вовсе ничего не получу! Заплатите мне осенью, когда снимете урожай… Кэрри! Может, вы с Би сварганите Нельсонам по чашке кофе и по куску холодной телятины? Им предстоит длинный путь по морозу.

III

Кенникот уехал с утра. У Кэрол глаза устали от чтения. Вайда Шервин не могла прийти к чаю. Кэрол скиталась по дому, тусклому и пустому, как улица за окном. Проблема «Будет ли Уил к ужину дома или мне придется сесть за стол одной?» играла в домашнем укладе большую роль. Шесть — был твердо узаконенный час для ужина, но в половине седьмого Кенникота все еще не было. Вопрос обсуждается совместно с Би: не задержался ли он на родах? Не вызван ли куда-нибудь еще? Не навалило ли за городом столько снега, что пришлось взять повозку или даже сани вместо автомобиля? В городе-то подтаяло, но все-таки…

Вдруг клаксон. Автомобиль подлетел к дому еще раньше, чем затих звук.

Кэрол подбежала к окну. Машина казалась чудовищем, отдыхающим после сказочного полета. Фары заливали светом куски льда на дороге, так что даже от мелких льдинок падали тени, как от горной цепи. Задний фонарик очерчивал рубиновый круг на снегу. Кенникот уже открывал дверь, крича:

— Вот и я, девочка! Застревал раза два, но ничего, выкарабкивался и наконец добрался. Живо за стол! Есть хочу!

Она бросилась к нему, стряхнула снег с его шубы.

Мех был гладкий, но холодил пальцы. Весело окликнула Би:

— Все в порядке! Он дома! Мы идем ужинать!

IV

Жена доктора не видела ни аплодирующей аудитории, ни хвалебных рецензий, ни почетных степеней, которые говорили бы об успехах мужа. Но она видела письмо, написанное немцем-фермером, только что переехавшим из Миннесоты в Саскачеван:

«Драгой сэр, как ви лечиль меня несколько недель и узналь, что у меня болит, так я за то самое хочу вас благодарить. Здешний доктор говорил, что он думал у меня болит, и он давал мне лекарства, но оно не помогал, как что ви давал. Он говорит, что мне больше не надо лекарства. Что ви думайт?

Вот я уже принималь все полтора месяц, и мне не лучше. Так я хочу знайт, что ви думайт. А я чувствую так нехорошо вкруг живот после еды, и боль вокруг сердца, и стреляйт в руку, после еды часа три слабость, и в голове кружение, и боль. Так сообщите мне, что вы думайт про меня, я сделаю, как ви сказайт».

V

Кэрол встретила в аптекарском магазине Гая Поллока. Он взглянул на нее, как будто имел на это право, и мягко сказал:

— Я совсем не видел вас последнее время!

— Да. Я несколько раз ездила с Уилом за город. Он очень… Вы знаете, люди вроде нас с вами не способны понимать таких, как он. Мы изощряемся в критике и бездельничаем, а он в это время спокойно делает дело.

Она кивнула ему, улыбнулась и занялась покупкой борной кислоты. Он поглядел на нее и тихо вышел.

Когда она заметила, что он исчез, ей стало немного не по себе.

VI

Она соглашалась (иногда) с Кенникотом, что бриться в присутствии жены и надевать корсет в присутствии мужа нисколько не вульгарно, а наоборот, означает здоровую безыскусственность семейной жизни и что напускная стыдливость может только раздражать. Кэрол мало смущало, если он часами сидел в гостиной в одних носках. Но она и слышать не хотела его теорий о том, что «все эти романтические тонкости — сплошной вздор; приятно, пока ухаживаешь, но заниматься такими вещами всю жизнь ни к чему».

Она придумывала всякие сюрпризы, игры, чтобы как — нибудь разнообразить дни. Связала изумительный лиловый шарф и спрятала под его тарелку. Найдя подарок, он смутился и пробормотал:

— Неужели сегодня годовщина свадьбы или что — нибудь такое? Черт, я, кажется, забыл!

Однажды она наполнила термос горячим кофе, уложила в коробку только что испеченные Би пирожки и в три часа дня отправилась к мужу в приемную.

Она спрятала пакеты в передней и заглянула внутрь.

В приемной было неуютно. Кенникот унаследовал кабинет от предшественника и только добавил белый эмалированный операционный стол, стерилизатор, рентгеновский аппарат и портативную пишущую машинку. Приемная состояла из двух комнат: комнаты для ожидания с жесткими стульями, шатким сосновым столом и теми неизвестными журналами с ободранной обложкой, которые можно найти только в приемных у врачей; и комнаты позади нее, которая выходила на Главную улицу и представляла собой одновременно регистратуру, кабинет и операционную, с бактериологической и химической лабораторией в особой нише. Полы в обеих комнатах были дощатые, голые, а мебель темная и облупленная.

Доктора ждали две женщины, сидевшие тихо, словно парализованные, и мужчина в железнодорожной форме, который левой загорелой рукой поддерживал забинтованную правую. Втроем они уставились на Кэрол. Она скромно присела на жесткий стул, чувствуя себя легкомысленной и лишней.

Кенникот появился из внутренней двери, провожая бледного человека с чахлой бороденкой, которого он на ходу утешал:

— Ну, ладно, старина! Избегайте сахара и соблюдайте назначенную диету. Аккуратно принимайте лекарство и покажитесь через неделю. И вот еще что, гм… лучше бы вы пили поменьше пива. Ну, всего доброго!

В его голосе звучала деланная сердечность. Рассеянно взглянул он на Кэрол. Теперь он был медицинской, а не домашней машиной.

— В чем дело, Кэрри?

— Ничего спешного. Просто зашла повидать тебя.

— Так, так…

Ей стало жаль себя. Он не отгадал, что это был сюрприз, и она изведала блаженство мучеников, храбро добавив:

— Да ничего особенного! Если ты долго будешь занят, я пойду домой.

Но пока она ждала, жалость к себе сменилась в ней негодованием против себя же. Впервые разглядела она комнату ожидания. Ну, конечно, дома у доктора должны быть японские ткани на стенах, широкий диван и электрический вентилятор, а вот для больных, усталых, простых людей, которые служат в сущности единственным источником и единственным оправданием докторского существования, сойдет любая дыра. Нет, ей не в чем упрекать Кенникота. Его не оскорбляли эти обветшалые стулья. Он притерпелся к ним, как притерпелись и пациенты. Это ее упущение, ее недосмотр, а она-то еще ходит разглагольствует о перестройке всего города!

Когда больные ушли, она внесла свои пакетики.

— Что это такое? — удивился Кенникот.

— Повернись спиной! Смотри в окно!

Он послушался, не особенно рассердившись. Когда она крикнула «готово!», стол в кабинете был весь заставлен яствами: пирожками и леденцами; посреди возвышался термос с горячим кофе.

Его широкое лицо просияло.

— Вот так штука! В жизни не был так поражен! И, честное слово, я очень голоден. Право, это здорово!

Когда улеглось первое веселье, она заявила:

— Уил! Я собираюсь обновить твою приемную.

— А что в ней плохого? Она хороша и так.

— Совсем нехороша! Она отвратительна. Мы можем позволить себе окружить пациентов большим уютом. Это и для дела будет полезно.

Она была весьма довольна своей дальновидностью.

— Ерунда! Дело и так идет хорошо. Я уже говорил тебе… Неужели из-за того, что я стремлюсь отложить доллар-другой про черный день, ты должна презирать меня и считать мелочным человеком, скрягой…

— Довольно! Замолчи! Я и не думала обижать тебя! Я не критикую тебя! Я самая смиренная и влюбленная раба в твоем гареме. Я только хочу сказать…

Через два дня она повесила картинки, расставила плетеные стулья, положила на пол коврик и придала приемной жилой вид.

И Кенникот признал:

— Стало гораздо лучше. Я сам об этом как-то не подумал. Видно, меня всегда надо за уши в рай тянуть.

Кэрол была убеждена, что деятельность «докторши» дает ей полное удовлетворение.

VII

Кэрол старалась освободиться от подтачивавшего ее разочарования, стряхнуть с себя ту предвзятость суждений, которой ознаменовался мятежный период ее жизни. Старалась быть одинаково милой и с туполицым, вечно небритым Лайменом Кэссом, и с Майлсом Бьернстамом, и с Гаем Поллоком. Она приняла у себя членов Танатопсис-клуба. Но действительным подвигом с ее стороны был визит к сплетнице миссис Богарт, доброе мнение которой было столь ценно для доктора.

Дом вдовы Богарт был через дорогу от их дома, но Кэрол всего лишь трижды переступала его порог. Теперь она надела свою новую кротовую шапочку, под которой ее лицо казалось совсем маленьким и невинным, стерла с губ следы помады и со всех ног перебежала через улицу, чтобы не успела испариться ее доблестная решимость.

Возраст зданий, как и возраст людей, не зависит от их лет. Тускло-зеленому дому почтенной вдовы было всего двадцать лет, но он был древен, как пирамида Хеопса, и издавал тот же запах истлевших мумий. Его опрятность служила укором остальной улице. Большие камни по обе стороны ворот были выкрашены желтой краской. Маленькую пристроечку на задах так старательно маскировал вьющийся по решетке виноград, что она сразу бросалась в глаза. А на лужайке перед домом между белых гипсовых раковин стояла последняя чугунная собачка, еще сохранившаяся в Гофер-Прери.

Прихожая отпугивала своей чистотой, а в кухне стулья были с математической точностью расставлены на равных расстояниях.

Гостиная предназначалась исключительно для посетителей. Кэрол предложила:

— Посидим на кухне! Не беспокойтесь, пожалуйста, не надо растапливать печь в гостиной.

— Ну что за беспокойство! Господи, вы приходите так редко! В кухне ужас что творится, я стараюсь содержать ее в чистоте, но Сай вечно нанесет грязи, я ему уже сто раз говорила… Нет, нет, сидите здесь, милочка, а я затоплю, в этом нет никакого беспокойства, право же, ни малейшего беспокойства!

И миссис Богарт, кряхтя, потирая колени и отряхивая ладони, принялась разводить огонь, однако, когда Кэрол попыталась ей помочь, она плаксиво отказалась:

— Да что вы, милая моя! Я ведь все равно ни на что другое не гожусь, мое дело трудиться да хлопотать с утра до вечера. Некоторые, видно, так и считают.

Достопримечательностью гостиной был большой лоскутный ковер, с которого миссис Богарт при входе поспешно подняла дохлую муху. В центре ковра находилось изображение рыжего пса-ньюфаундленда, возлежащего на зелено-желтом поле маргариток и увенчанного надписью: «Наш друг». Высокую, узкую фисгармонию украшало зеркало в причудливо гнутой раме, и подставка, на которой стоял горшок герани, лежала губная гармоника и экземпляр «Старинных гимнов». На столе посреди комнаты красовался каталог сент-полского универсального магазина, высылающего заказы наложенным платежом, серебряная рамка с фотографиями баптистской церкви и пожилого пастора и алюминиевый поднос с трещоткой гремучей змеи и разбитым стеклом от очков.

Миссис Богарт толковала о красноречии преподобного Зиттерела, о зимних холодах и ценах на дрова, о новой прическе Дэйва Дайера и о врожденном благочестии Сая Богарта.

— Я так и сказала учителю воскресной школы, что Сай, может, и любит пошалить, ко это потому, что у него голова не соломой набита, как у многих здешних мальчишек; а этот фермер, который уверяет, будто Сай у него силки обкрадывал и будто он поймал его с поличным, да он просто лгун, мне надо бы на него в суд подать.

Миссис Богарт детально разобрала слухи о безнравственном поведении официантки в закусочной Билли.

— Ничего удивительного, ведь здесь всякий знает, что за птица была ее мать! Конечно, если бы коммивояжеры к ней не приставали, она бы исправилась, но напрасно она воображает, что может водить нас за нос Чем скорее ее отправят в Сок-Сентер, в исправительное заведение, тем лучше для всех, и… Не хотите ли выпить чашечку кофе, милая Кэрол? Вы ведь позволите мне называть вас по имени и не будете сердиться на старую тетку Богарт, я же так давно знаю Уила, и мы так дружны были с его матерью, когда она жила здесь, и… что, эта меховая шапочка очень дорога? Но… Не находите ли вы, что дамы в нашем городе ужасно сплетничают?

Миссис Богарт придвинулась поближе; ее широкое лицо с устрашающей россыпью родимых пятен и одиноких черных волосков сморщилось, обнажив в хитрой улыбке гнилые зубы, и она засипела в самое ухо Кэрол укоризненным шепотом человека, привыкшего рыться в чужом грязном белье:

— Я прямо не понимаю, как могут люди так говорить и поступать. Вы и не подозреваете, какие дела тут обделываются под шумок! Это такой город; ведь только религиозное воспитание, которое я дала Саю, оберегает его от… всей этой грязи. Как раз на днях… Я никогда не обращаю внимания на сплетни, но тут я слыхала вернее верного, что Гарри Хэйдок путается с девицей, которая служит в каком-то магазине в Миннеаполисе, а бедная Хуанита и не подозревает об этом, хотя, может быть, это кара божья, потому что до замужества она тоже не с одним парнем гуляла… Так неприятно все это повторять, и, может быть, как говорит Сай, я отстала от времени, потому что я всегда считала, что леди не должна знать слов, которыми называются все эти гадости. И все-таки я точно знаю случай, когда Хуаниту застали с одним молодчиком, это было отвратительно… И мало ли… Вот хоть этот Оле Йенсон, бакалейщик. Он думает, что ловко прячет концы в воду, а я знаю, что он крутит с женой одного фермера, и… вот еще этот нахал Бьернстам и Нэт Хикс, и…

По-видимому, в городе не было ни одного человека, за исключением самой миссис Богарт, который не вел бы развратного образа жизни, и, конечно, она принимала это близко к сердцу.

Она все знала, она всегда оказывалась поблизости. Как-то раз, шептала она, ей случилось пройти мимо окна, где нескромные ставни оставляли просвет в несколько дюймов. В другой раз она видела, как какие-то мужчины и женщины держались за руки, и где — на благотворительном вечере методистской церкви!

— А потом вот что еще… Видит бог, я не хочу сеять раздоры, но я не виновата, если вижу со своего заднего крыльца, как ваша служанка Би заигрывает с мальчишками из лавки и…

— Миссис Богарт! Я доверяю Би, как самой себе!

— Ах, милочка, вы меня не поняли! Я уверена, что она хорошая девушка. Я только хочу сказать, что она еще совсем юная, и как бы кто-нибудь из наших городских парней не довел ее до греха! В этом, конечно, виноваты их родители, раз позволяют им шляться повсюду, где они могут наслушаться всяких пакостей. Будь моя воля, я не позволяла бы никому из них, ни мальчикам, ни девочкам, знать что-нибудь, о… таких вещах, пока они не поженятся. Ужас берет, как послушаешь некоторых людей! Их слова показывают, какие грязные помыслы у них в душе, и единственное спасение для них — это вернуться к богу и уповать на его милосердие. Вот я, например, каждую среду на наших молитвенных собраниях становлюсь на колени и говорю: «О господи, если я не жалкая грешница, то лишь по твоей неисповедимой доброте…» Я бы заставила всех этих мальчишек ходить в воскресную школу, где они поучились бы думать о высоких вещах вместо папирос и всякой житейской грязи. А уж самое худшее зло для нашего города — так это все эти бесконечные танцы: молодые люди прижимают к себе девушек и при этом узнают… О, это ужасно! Я говорила мэру, что этому надо положить конец, и… Тут в городе есть один мальчик, я не хочу подозревать или злословить, но…

Прошло полчаса, прежде чем Кэрол удалось бежать.

Она остановилась у своего крыльца и со злобой подумала: «Если на стороне этой женщины ангелы, то у меня нет выбора: я должна быть на стороне дьявола. Но разве она не похожа на меня? Ведь она тоже хочет исправить город! Она тоже всех критикует. Она тоже считает, что мужчины вульгарны и ограниченны. Неужели я такая же? Страшно подумать!»

В этот вечер она не просто согласилась сыграть в криббедж с Кенникотом, она сама предложила ему партию и вдобавок проявила пылкий интерес к земельным сделкам и к Сэму Кларку.

VIII

Как-то еще до свадьбы Кенникот показал Кэрол фотографию ребенка и бревенчатой хижины Нилса Эрдстрема, но ей до сих пор не случилось видеть самих Эрдстремов. Они были для нее просто «пациентами доктора». Однажды в середине декабря Кенникот позвонил по телефону:

— Не хочешь ли надеть шубку и проехаться со мной к Эрдстремам? Сейчас совсем тепло. У Нилса желтуха.

— О, с удовольствием!

Она побежала надевать шерстяные чулки, высокие ботики, свитер, шарф, шапочку, варежки.

Снег был слишком глубок для автомобиля. Они поехали в неуклюжей высокой коляске, укутанные синим грубошерстным пологом, шершавым и колючим, а поверх еще бизоньей полостью, облезлой и траченной молью; эта полость служила еще в те времена, когда стада живых бизонов бродили по прерии в нескольких милях к западу.

Разбросанные домики, мимо которых они проезжали по городу, казались маленькими и одинокими среди огромных, занесенных снегом дворов и широких улиц. Кенникот и Кэрол пересекли железную дорогу и сразу очутились за городом. У рослых пегих лошадей валил из ноздрей пар. В поле они пошли рысью. Экипаж поскрипывал в такт их бегу. Кенникот правил, покрикивая: «Эй, вы, милые, легче!»

Он о чем-то думал и не замечал Кэрол. Все же именно он бросил: «Смотри, как там красиво!», — когда они приблизились к дубовой роще, где луч изменчивого зимнего солнца дрожал в рытвине меж двух сугробов.

Из прерии они выехали в поля, на месте которых двадцать лет назад был лес. Казалось, одна и та же картина тянется так без перемен до самого северного полюса: отлогие холмы, колючий кустарник, поросшие тростником речонки, норки ондатр, поля, на которых из — под снега торчат замерзшие бурые комья.

Мороз пощипывал нос и уши. Дыхание Кэрол замерзло на воротнике. Пальцы ныли.

— Подмораживает, — сказала она.

— Угу…

Это был весь их разговор за три мили. Но ей было хорошо.

Они добрались к Эрдстремам в четыре часа, и Кэрол с волнением узнавала следы героической борьбы, некогда заманившей ее в Гофер-Прери: расчищенные поля, канавы среди пней, бревенчатую хижину, промазанную глиной и крытую соломой. Но дела у Нилса шли хорошо. Хижиной он теперь пользовался как амбаром: позади нее вырос новый дом, самодовольный, несуразный, типичный для Гофер-Прери дом, еще более голый и уродливый от блестящей белой краски и розовых украшений. Все деревья вокруг были вырублены, и дом казался таким беззащитным, отданным во власть ветров, забытым в самой середине равнодушной голой вырубки, что Кэрол невольно вздрогнула. Но их тепло встретили и провели в недавно оштукатуренную кухню, где стояла черная плита с никелированными ручками, а в углу — новенький сепаратор.

Миссис Эрдстрем пригласила Кэрол в гостиную, где граммофон и дубовая, обтянутая кожей кушетка свидетельствовали о процветании дома — по нормам прерии. Но Кэрол присела на корточки перед плитой и повторяла:

— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне!

Когда миссис Эрдстрем последовала за доктором в комнату, Кэрол с интересом оглядела крашеный сосновый буфет, вставленное в рамку свидетельство о конфирмации, остатки яичницы с колбасой на обеденном столе у стены и над ним — чудо из календарей, украшенный, помимо изображения молодой румяной красотки и рекламы магазина Эксела Эгге на шведском языке, еще термометром и подставкой для спичек.

Кэрол заметила, что из прихожей на нее смотрит мальчик лет четырех-пяти, с большими глазами, крепким ртом и широким лбом, одетый в грубую рубашку и вылинявшие штанишки. Он спрятался, потом выглянул снова, держа кулачок у рта и пугливо повернувшись к гостье боком.

Она старалась припомнить… Как это было?.. Кенникот сидел с ней у форта Снеллинг и уговаривал ее: «Посмотрите на этого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы».

Тогда она была в волшебном царстве солнечного заката, весенней прохлады и любопытства пробуждающейся любви… Она потянулась к мальчику или к этому воспоминанию.

Он бочком проковылял в дверь, с опаской посасывая большой палец.

— Здравствуй, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Хи-хи-хи!

— Ты совершенно прав. Я согласна с тобой. Глупые люди вроде меня всегда спрашивают детей, как их зовут.

— Хи-хи-хи!

— Поди-ка сюда, я расскажу тебе сказку… Гм, я и сама не знаю о чем, но там будет стройная героиня и прекрасный принц.

Мальчик стоически выслушивал чепуху, которую она плела. Он больше не хихикал. Еще немного, и она завоюет его доверие. Вдруг зазвонил телефон — два долгих звонка и один короткий.

Миссис Эрдстрем прибежала и крикнула в трубку:

— Алло! Да, да, ферма Эрдстрема! Что? Ах, вам доктора?

Кенникот появился и загудел в телефон:

— Да! Что надо? Ах, это вы, Дэйв! Что там? Какой Моргенрот? Адольф? Хорошо. Ампутация? Гм… так, так… Вот что, Дэйв: пусть Гэс запряжет лошадь и свезет туда мои хирургические инструменты и пусть захватит хлороформ. Я поеду прямо отсюда. Пожалуй, домой сегодня не попаду. Вы застанете меня у Адольфа. А? Нет, Кэрри, я думаю, сможет дать наркоз. До свидания. А?

Нет. Расскажете мне об этом завтра: на этой чертовой фермерской линии зечно подслушивают!

Он повернулся к Кэрол.

— Понимаешь, размозжило руку Адольфу Моргенооту, он живет в десяти милях на юго-запад от города. Чинил хлев, на него упало бревно и, кажется, основательно покалечило. Дэйв Дайер говорит, что, может быть, руку придется отнять. К сожалению, надо ехать прямо отсюда. Досадно, что приходится тащить тебя с собой в такую даль!

— Это ничего. Обо мне не беспокойся.

— Как ты думаешь, ты могла бы дать больному наркоз? Обычно это делает мой кучер.

— Если ты покажешь как.

— Отлично. Ты слышала, как я отделал этих любителей подслушивать чужие разговоры? Надеюсь, они слышали меня!.. Вот что, Бэсси, не беспокойтесь о Нилсе. Все идет хорошо. Завтра поезжайте сами или попросите соседей и закажите лекарство по этому рецепту у Дайера. Давайте Нилсу по чайной ложке каждые четыре часа. До свидания. А-а! Вот он, малыш! Не может быть. Бэсси, чтобы это был тот самый, что постоянно у вас хворал! Браво, он теперь такой большущий, солидный швед, скоро перерастет отца!

Грубоватая ласка Кенникота заставила ребенка завизжать от восторга, которого не могла вызвать в нем Кэрол. И смиренная жена, которая шла теперь за доктором, спешившим к коляске, мечтала уже не о том, чтобы лучше играть Рахманинова или строить ратуши, а о том, чтобы уметь щелкать языком и смешить детишек.

От заката остался лишь розовый отсвет на серебряном куполе неба, окаймленном дубовыми ветвями и тонкими сучьями кленов. Силосная башня далеко на горизонте из красной превратилась в лиловато-серую. Фиолетовая дорога исчезла, и без огней, во мраке разрушенного мира, они мчались вперед, в пустоту.

Вся дорога до фермы Моргенрота была в ухабах и рытвинах. Пригревшись, Кэрол заснула и очнулась, только когда они приехали.

Дом здесь не сверкал новизной, в нем не было спесивого граммофона; низкая выбеленная кухня пропахла молоком и капустой. Адольф Моргенрот лежал на диване в столовой, которой редко пользовались. Его грузная, изнуренная работой жена от волнения то и дело всплескивала руками.

Кэрол предвкушала, как ее Кенникот свершит сейчас нечто изумительное и великолепное. Но он нарочито небрежно поздоровался с больным:

— Что это, Адольф, придется вас чинить, а?

Потом вполголоса обратился к его жене:

— Hat die аптека мою schwarze сумку hier geschickt? Так — schon. Wieviel Uhr ist's? Sieben? Nun, lassen unsein wenig ужин zuerst haben.[25]Прислала аптека мою черную сумку? Так, так, хорошо. Который час? Семь? Сначала дайте нам немного закусить(испорч. нем.). У вас было отличное пиво, осталось еще? Giebt's noch Bier?[26]Есть еще пиво? (нем.).

Поужинал он за четыре минуты. Затем, сбросив пиджак, засучив рукава, он куском желтого кухонного мыла стал тереть руки над жестяным тазом.

Расправляясь с ужином, состоявшим из говядины с капустой, ржаного хлеба и пива, Кэрол не решалась смотреть из кухни в сторону комнаты. Там стонал больной. Все же, бросив туда один беглый взгляд, она успела увидеть, что расстегнутый ворот его синей фланелевой рубашки открывает табачно-бурую жилистую шею, местами поросшую черными и седыми волосами. Сам Адольф, как труп, покрыт простыней, а поверх простыни лежит размозженная правая рука, завернутая в окровавленные полотенца.

Но вот Кенникот с веселым видом направился в столовую, и Кэрол пошла за ним. Неожиданно мягким движением крупных пальцев он размотал полотенце, и из — под него показалась рука, которая ниже локтя была куском сочащегося кровью мяса. Больной взвыл от боли. Кэрол стало душно, все поплыло у нее перед глазами, и она бросилась в кухню к стулу. Сквозь муть тошноты она услыхала ворчливый голос Кенникота:

— Боюсь, придется отнять ее, Адольф! Что такое вы наделали? Упали на лезвие жатки? Сейчас сделаем все что надо. Кэрри! Кэрол!

Она не могла, никак не могла встать. Но все-таки очутилась на ногах. Ноги у нее были словно из ваты, глаза застилало, в ушах стоял гул. Она не могла дойти до столовой. Испугалась, что потеряет сознание. Но вот она уже в столовой, прислонилась к стене, делает попытку улыбнуться. Ее обдает жаром и холодом. Кенникот говорит через плечо:

— Послушай, помоги мне и миссис Моргенрот перенести его в кухню на стол! Нет, сначала пойди и сдвинь там вместе оба стола и постели на них одеяло и чистую простыню.

Это было спасение. Она сдвинула тяжелые столы, выскребла их, аккуратно накрыла простыней. В голове у нее прояснилось; она уже могла спокойно смотреть, как ее муж и фермерша раздевали стонущего больного, надевали на него чистую ночную рубашку и мыли его руку. Кенникот начал раскладывать инструменты. И тут она вдруг поняла, что без всяких больничных приспособлений, нисколько не смущаясь их отсутствием, ее муж — ее муж!  — готовился произвести хирургическую операцию, то удивительное, дерзновенное дело, о котором приходится читать в рассказах о знаменитых врачах.

Она помогла перенести Адольфа в кухню. Бедняга так перепугался, что не мог идти сам. Он был тяжел, от него пахло потом и конюшней. Но она обняла его за талию, ее аккуратная головка была у его груди. Она тянула его и прищелкивала языком, подражая Кенникоту.

Когда больной очутился на столе, Кенникот наложил ему на лицо стальную маску с ватной подкладкой и сказал Кэрол:

— Вот сиди тут, у изголовья, и капай эфир-примерно с такой скоростью, видишь? Я буду следить за дыханием. Ну вот, смотри, да ты у меня заправский ассистент! У самого Оксенера лучшего не было!.. Ну, ну, Адольф, спокойнее! Больно не будет. Нисколечко! Сейчас ты спокойно уснешь, и больно совсем не будет. Schweig' mal! Bald schlaft man grad wie ein Kind. So! So! Paid geht's besser![27]А ну помолчи! Скоро уснешь, как младенец. Вот так, так. Скоро тебе полегчает (нем.).

Следя, чтобы эфир капал в указанном Кенникотом темпе, Кэрол с восхищением взирала на супруга, как на истинного героя.

Он покачал головой:

— Темно, очень темно! Станьте-ка сюда, миссис Моргенрот, и подержите лампу! Hier, und dieses… dieses лампу halten — so![28]Сюда, и держите эту… как ее… лампу вот так! (нем.).

При тусклом мерцании лампы он начал работать быстро и уверенно. В комнате стояла тишина. Кэрол старалась смотреть на него, лишь бы не видеть капающую кровь, багровый разрез и зловещий скальпель. Пары эфира были приторны и удушливы. Ей казалось, что голова у нее отделяется от туловища. Рука ослабела.

Окончательно сломила ее не кровь, а скрежет хирургической пилы по живой кости. Она боролась с дурнотой, но была побеждена. Сквозь туман услыхала она голос Кенникота:

— Тебе плохо? Выйди на минуту на воздух. Теперь Адольф будет спать.

Она с трудом поймала ручку двери, которая дразнила ее, описывая круги перед ее глазами. Выбралась на крыльцо. Глубокими вдохами вбирала в грудь холодный воздух. В голове прояснилось. Когда она вернулась, ее взор охватил сразу всю сцену: мрачную, как пещера, кухню, два молочных бидона, серое пятно в углу, подвешенные к балке окорока, полосы света у дверцы печки, а посредине — освещенного маленькой лампой, которую держала испуганная толстая женщина, доктора Кенникота, склоненного над обрисовывавшимся под простыней телом, — хирурга с забрызганными кровью, голыми до локтя руками в желтых резиновых перчатках, снимавшего турникет. Лицо его оставалось бесстрастным, кроме тех мгновений, когда он оборачивался к фермерше и ворчал:

— Держите лампу покрепче, еще немного — noch bios ein wenig![29]Самую малость (нем.).

«Он говорит на простонародном ломаном немецком языке — языке жизни, смерти, рождения, земли. А я читаю по-французски и по-немецки — на языке сентиментальных влюбленных, на языке елочных игрушек. И я воображала, что культура — это моя привилегия!» С чувством благоговения перед этим человеком она снова стала на свое место.

Через несколько минут Кенникот бросил:

— Довольно! Больше не давай эфира.

Он занялся перевязкой артерии. Его угрюмое спокойствие казалось ей героизмом. Когда он зашил культю, она пробормотала:

— О, я прямо преклоняюсь перед тобой.

Он удивился:

— Почему? Тут нет ничего особенного. Вот если бы как на прошлой неделе… Дай-ка мне еще воды! Да, на прошлой неделе у меня был больной с прободением брюшины, а когда я разрезал, смотрю, — да это язва желудка, о которой я и не подозревал!.. Так-то! Слушай, мне здорово хочется спать. Останемся лучше здесь, домой ехать поздно. И, сдается мне, начинается метель.

IX

Они спали на перине, укрывшись своими шубами. Утром пришлось пробивать лед в кувшине — огромном кувшине с цветами и позолотой.

Предсказанная Кенникотом метель не состоялась. Когда они выехали, было пасмурно и начало теплеть. Проехав около мили, Кэрол заметила, что Кенникот то и дело поглядывает на темное облако, надвигающееся с севера. Он заставил лошадей перейти на быструю рысь. Но, погрузившись в созерцание окружающего мрачного ландшафта. Кэрол забыла о несвойственной мужу торопливости. Бледный снег, колючая щетина прошлогоднего жнивья и мохнатые кусты растворились в серой мгле. Пригорки отбрасывали холодные тени. Ивы вокруг придорожной фермы раскачивались на ветру, и там, где слезла кора, их оголенные стволы белели, как тело прокаженного. Снежные хлопья стали твердыми и острыми. Все кругом приобрело суровый вид, и черная туча с аспидно-серым краем закрыла небо.

— Кажется нам не миновать сильного бурана, — соображал Кенникот. — Впрочем, можно будет заехать к Бену Мак-Гонегалу.

— Буран? Неужели? Ах!.. В детстве буран всегда был для нас забавой. Папа не шел в суд, и мы все смотрели в окно, как несется снег.

— В прерии это плохая забава. Можно сбиться с пути. Замерзнуть насмерть. Нельзя рисковать.

Он прикрикнул на лошадей. Теперь они мчались во весь дух, и коляска подпрыгивала по замерзшим колеям.

Весь воздух вдруг кристаллизовался в большие сырые хлопья. Спины лошадей и бизонья полость покрылись снегом. Лицо Кэрол стало влажным. На тонкой рукоятке кнута появился белый ободок. Похолодало. Снежные хлопья становились все тверже. Они летели почти горизонтально, прилипая к лицу.

В ста шагах Кэрол уже ничего не могла различить.

Кенникот нахмурился. Он нагнулся вперед, крепко держа в меховых рукавицах вожжи. Кэрол была уверена, что он справится, и не волновалась. Он всегда справлялся с трудностями.

Только он был реальностью, весь остальной мир исчез, исчезла обычная жизнь. Они затерялись в бушующей снежной стихии. Кенникот наклонился к жене и крикнул:

— Я отпущу поводья! Лошади сами привезут нас к жилью.

С ужасным толчком коляска накренилась, попав двумя колесами в канаву, но лошади рванули и опять выбрались на дорогу. Кэрол ахнула. Она старалась храбриться, но не выдержала и до подбородка закуталась в шерстяной полог.

Справа как будто зачернела стена.

— Я знаю этот амбар! — прокричал Кенникот.

Он натянул вожжи. Выглянув из-под полога, Кэрол увидела, как он, закусив губу, быстро маневрировал, то опуская, то снова придерживая лошадей.

Он и стали.

— Это ферма. Закутайся в полость и пойдем! — крикнул он.

Вылезть из экипажа было все равно, что нырнуть в ледяную воду, но, почувствовав под собой твердую почву, Кэрол улыбнулась мужу. Ее личико, маленькое и по — детски розовое, выглядывало из-под наброшенной на плечи бизоньей шкуры. В бешеном вихре хлопьев, царапавших и слепивших глаза. Кенникот выпряг лошадей. Потом повернулся, запахнувшись в шубу, и грузно зашагал вперед, держа поводья в руке. Кэрол уцепилась за его рукав. Они подошли к еле заметному в снежном вихре амбару, наружной стеной выходившему прямо на дорогу. Пробираясь вдоль стены, Кенникот нащупал ворота и ввел Кэрол сначала во двор, а потом и в сарай. Внутри было тепло. Внезапная тишина оглушила их. Он заботливо отвел лошадей в стойла. Ноги у Кэрол ломило от холода.

— Побежим в дом! — сказала она.

— Нельзя покамест. Сейчас его не найти. Тут не трудно заблудиться и в десяти шагах от дома. Посидим здесь, возле лошадей. В дом перебежим, когда стихнет буран.

— Я окоченела. Совсем не могу ходить.

Он отнес ее в стойло, стянул с нее ботики и ботинки, время от времени согревая дыханием свои красные пальцы, пока возился со шнурками. Потом растер ей ноги, укрыл ее бизоньей шкурой и попонами из лежавшей в яслях груды. Ею овладела сонливость, буря убаюкала ее.

Она вздохнула:

— Ты такой сильный и такой ловкий и не боишься ни крови, ни бури…

— Привык. Единственное, чего вчера опасался, — это как бы не вспыхнули эфирные пары.

— Не понимаю.

— Да просто Дэйв, болван такой, прислал мне эфир вместо хлороформа. Ты, конечно, знаешь, что пары эфира очень легко воспламеняются, а тут еще эта лампа над самым столом! Но оперировать надо было: рана была полна грязи.

— Ты знал все время, что… что мы оба могли взлететь на воздух? Ты знал это, когда оперировал?

— Понятно. А ты разве не знала? Э, да что это с тобой?