Онлайн чтение книги Главная улица Main Street
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

I

Серая сталь махового колеса, которое от быстрого вращения кажется неподвижным, серый снег в аллее вязов, серые сумерки, в которых прячется солнце, — вот серая жизнь тридцатидевятилетней Вайды Шервин.

Она была маленького роста, подвижная и бледная. Светлые волосы ее поблекли и казались сухими. Ее синие шелковые блузки, скромные кружевные воротнички, высокие черные ботинки и матросские шляпы таили не больше очарования и поэзии, чем школьные парты. Но ее внешность определяли глаза: их выражение говорило о сильной личности, о вере в полезность и целесообразность всего существующего.

Глаза у нее были синие и никогда не останавливались подолгу на одном предмете. В них горели то смех, то жалость, то восторг. Если бы кто-нибудь увидел ее спящей, когда разглаживались морщинки вокруг ее глаз и опущенные веки скрывали сверкающие зрачки, он не поверил бы, что это такая сильная натура.

Вайда родилась в деревушке, затерянной меж холмов Висконсина, где ее отец был бедным священником. Она училась в ханжеском колледже, потом преподавала два года в горнопромышленном городке, полном смуглолицых татар и черногорцев и железорудных отвалов. Когда же она приехала в Гофер-Прери и увидела его деревья и сверкающий простор пшеничных полей, она решила, что попала в рай.

Она соглашалась с другими учителями в том, что школьное здание сыровато, но считала, что классы расположены очень удобно, что бюст президента Мак-Кинли на верхней площадке лестницы — прекрасное произведение искусства и что вид этого славного, честного президента-мученика не может не служить источником вдохновения. Она преподавала французский и английский языки, историю и латынь — особый вид латыни, который сводится к метафизическим рассуждениям о косвенной речи и абсолютном аблативе. Каждый год она наново убеждалась, что ученики как будто начинают учиться успешнее. Она потратила четыре зимы на создание Дискуссионного клуба, и когда дискуссия действительно в одну из пятниц прошла оживленнее и ораторы не забыли ни одного слова из своего текста, она почувствовала себя удовлетворенной.

Она жила полезной трудовой жизнью и казалась холодной и простодушной. Но втайне страхи, желания и сознание их греховности разрывали ей сердце. Она знала, в чем дело, но не решалась назвать вещи своими именами. Она ненавидела самый звук слова «пол». Ей снилось, что она затворница в гареме, белотелая, пышногрудая, и она просыпалась в трепете, беззащитная в полумраке своей комнаты. Она молилась Иисусу, всегда ему — сыну божию, принося ему весь неутолимый пыл своего обожания, обращаясь к нему как к вечному возлюбленному, загораясь страстью, ликуя, вырастая сама в созерцании его величия. Так возвышглась она до терпения и воздержания.

Днем среди всяческой суеты Вайда могла смеяться над адским огнем своих ночей. С напускной веселостью она повсюду говорила: «Я, кажется, рождена быть старой девой»; или: «Кто женится на некрасивой школьной учительнице?»; или: «Ах, мужчины, большие, шумные, надоедливые создания! Мы, женщины, не подпускали бы вас к дому: ведь от вас только один беспорядок, да вы нуждаетесь в нашем уходе и руководстве. Нам бы следовало сказать вам всем: брысь!»

Но когда кто-нибудь из мужчин во время танца прижимал ее к себе или даже когда «профессор» Джордж Эдвин Мотт отечески похлопывал ее по руке, рассуждая с ней об испорченности Сая Богарта, она вздрагивала и с гордостью думала о том, что сохранила девственность.

Осенью 1911 года, за год до женитьбы доктора Уила Кенникота, Вайда была его партнершей в турнире в пятьсот одно. Тогда ей было тридцать четыре года. Кенникоту было около тридцати шести. В ее глазах он был очень приятный, интересный молодой человек с мальчишескими замашками, средоточие всевозможных геройских качеств в мужественно-прекрасной оболочке. Они вдвоем помогали хозяйке готовить салат, кофе и имбирное печенье, сидя рядом на скамье в кухне, в то время как остальные шумно ужинали в комнатах.

Кенникот был мужествен и предприимчив. Он погладил руку Вайды и небрежно обнял ее за плечи.

— Оставьте! — резко сказала она.

— Ах вы, кокетка! — отозвался он, любопытной рукой поглаживая ее по плечу.

Она отстранилась, хотя ее тянуло придвинуться ближе. Он нагнулся к ней и заглянул ей в глаза. Она потупилась и вдруг заметила, что его левая рука прикоснулась к ее колену. Тогда она вскочила и с ненужной суетливостью принялась за мытье тарелок. Он стал помогать ей. Он был слишком ленив, чтобы пойти дальше, и в силу своей профессии слишком хорошо понимал женщин. Она была благодарна ему, когда он заговорил о безразличных вещах. Это дало ей возможность вернуть себе самообладание. Она чувствовала, что едва удержалась от вздорных мыслей.

Месяцем позже, во время катания, когда оба они сидели, укрытые бизоньей полостью, в санях, он шепнул ей:

— Вы считаете себя взрослой учительницей, а на самом деле вы еще младенец!

Он обнял ее. Она сопротивлялась.

— Вы совсем не любите бедного, одинокого холостяка? — жалобно произнес он.

— Конечно, нет! Ведь вы ни капли не интересуетесь мной. Вы просто практикуетесь на мне.

— Как вам не стыдно! Вы мне страшно нравитесь.

— А вы мне нет! И я вовсе не собираюсь влюбляться в вас!

Он настойчиво притягивал ее к себе. Тогда она ухватилась за его руку, откинула полость, выпрыгнула из саней и побежала за ними вместе с Гарри Хэйдоком. Во время танцев, после катания, Кенникот был всецело занят водянисто-миловидной Мод Дайер, а Вайда шумно хлопотала об устройстве «виргинского хоровода». Она как будто вовсе не наблюдала за Кенникотом, но знала, что он ни разу не взглянул на нее.

На этом и кончилась ее первая любовь.

Вайда и виду не подавала, что помнит, как он сказал: «Вы мне страшно нравитесь». Она ждала его. Она упивалась мыслями о нем и сознанием своей вины за эти греховные мысли. Она говорила себе, что ей не надо половинчатого чувства с его стороны, что она не позволит ему прикоснуться к ней, если он не отдаст ей всей своей любви. Замечая неискренность своих мыслей, она мучилась презрением к себе. Со своим душевным смятением она пыталась бороться молитвой. Закутанная в розовый фланелевый халатик, она опускалась на колени; жидкие волосы рассыпались по спине, лицо было полно ужаса, как трагическая маска. Сливая воедино любовь к сыну божию и любовь к смертному, она задавала себе вопрос: была ли когда-нибудь на свете такая преступная женщина, как она? Она даже думала уйти в монашенки и всецело отдаться религиозному служению. Она купила четки, но протестантизм был настолько силен в ней, что не позволял ей ими пользоваться.

Однако никто из ее коллег по школе и соседей по пансиону и не подозревал о терзавшей ее страсти. Все считали ее очень жизнерадостной.

Когда она услыхала, что Кенникот женится на красивой молодой девушке, да еще из Сент-Пола, она пришла в отчаяние. Она поздравила Кенникота, спокойно спросила его о часе венчания. В этот час, сидя у себя в комнате, Вайда представляла себе свадьбу в Сент — Поле. В необычайном возбуждении, пугавшем ее самое, она мысленно следила за Кенникотом и девушкой, укравшей у нее ее место, провожала их до поезда и была с ними весь вечер и всю ночь.

Ей стало легче, когда она внушила себе уверенность, что ее поведение не позорно, что между нею и Кэрол существует мистическая связь и что через Кэрол она как бы общается с Кенникотом и имеет на это право.

Она увидела Кэрол в первые же минуты ее пребывания в Гофер-Прери. Она смотрела на отъезжавший автомобиль, на Кенникота и молодую женщину рядом с ним. Охваченная своей туманной идеей передачи чувств, Вайда в этот миг не испытывала обычной в таких случаях ревности. Она была убеждена, что раз она достигла через Кэрол любви Кенникота, Кэрол стала частью ее самой, ее более возвышенным, астральным «я». Она радовалась прелести Кэрол, ее гладким черным волосам, изящной головке и юным плечам. Но вдруг она почувствовала досаду: Кэрол скользнула по ней взглядом и стала рассматривать какой-то старый сарай. Она. Вайда, принесла великую жертву и ожидала по крайней мере благодарности и признания. Она неистовствовала, а ее добросовестный учительский ум старался подавить это безумие.

Во время своего первого визита к Кенникотам Вайда половиной души была рада приветствовать усердного товарища по чтению. Другая же половина томилась желанием выяснить, известно ли Кэрол что-нибудь о прежнем интересе Кенникота к ней самой. Она убедилась, что Кэрол и не подозревает о том, что ее муж когда — либо прикасался к другой женщине. Кэрол была занимательным, наивным, ученым ребенком. Оживленно описывая великие заслуги Танатопсиса и рассыпая Кэрол комплименты как опытной библиотекарше, Вайда фантазировала, будто эта девушка — ребенок, родившийся у нее и Кенникота. И в этой символике она нашла успокоение, которого жаждала уже много месяцев.

Но, придя домой после ужина с Кенникотами и Гаем Поллоком, она вдруг, и с наслаждением, отбросила свое смирение. Влетев в комнату, она швырнула шляпу на постель и заговорила сама с собой:

— Мне все равно! Я не хуже ее, разве на несколько лет старше. Я легка и подвижна, умею поговорить, и я уверена… До чего глупы мужчины! Я была бы в любви в десять раз более страстной, чем этот мечтательный младенец. И я так же хороша собой, как она!

Но когда она присела на край постели и взглянула на свои узкие бедра, весь ее задор испарился. Она начала оплакивать себя:

— Нет, куда мне! Господи, как мы обманываем себя! Я считаю себя одухотворенной. Я считаю, что у меня красивые ноги. Ничего подобного, ноги у меня, как палки! Какие и должны быть у старой девы. Отвратительно думать об этом! Я ненавижу эту дерзкую девчонку! Самовлюбленная кошка, принимающая его чувства как должное… Нет, она очаровательна!.. По-моему, она не должна так любезничать с Гаем Поллоком.

Около года Вайда любила Кэрол, стремилась — и не пыталась — проникнуть в подробности ее отношений с Кенникотом, умилялась ее пристрастию к забавам, например, к этим ребяческим вечеринкам, радовалась живости ее ума и, забывая о мистической связи между собой и ею, изрядно злилась на нее за то, что та вообразила себя социальным Мессией, явившимся спасти I о — фер-Прери. Эта сторона их взаимоотношений стала по прошествии года особенно часто выступать на первый план. «Не выношу людей, желающих все изменить сразу и без всяких усилий! — раздраженно думала она. — Вот я хлопочу и тружусь целых четыре года, отбирая способных учеников для дискуссий, и муштрую их, и пристаю к ним, чтобы они рылись в справочниках, и упрашиваю их выбирать темы — четыре года! — и все это для того, чтобы раз или два состоялись оживленные дискуссии! А она врывается к нам и хочет за один год превратить весь город в какой-то сусальный рай, где люди бросят все дела и будут только выращивать тюльпаны и распивать чаи. А между тем это и так милый, уютный городок!»

Такие вспышки повторялись после каждой новой кампании Кэрол, все равно — шла ли речь об улучшении программы Танатопсиса, о постановке пьесы Шоу или о новом здании для школы. Но она ни разу не выдала себя и каждый раз раскаивалась в своей враждебности.

Вайда от рождения и навсегда была реформатором, либералом. Она находила, что в деталях всегда возможны существенные усовершенствования, но в общем все на свете разумно, приятно и не подлежит изменению. Кэрол же, сама этого не сознавая, была революционеркой и потому носительницей созидательных идей. Такие идеи могут возникать только у разрушителя, у радикала, тогда как либерал считает, что вся основная созидательная работа уже проделана. Эта тайная противоположность взглядов еще больше, чем потеря воображаемой любви Кенникота, держала Вайду в состоянии постоянного раздражения, несмотря на продолжавшуюся уже несколько лет дружбу с Кэрол.

Однако рождение Хью вновь пробудило в Вайде хаос чувств. Она негодовала на Кэрол: неужели ей мало было родить Кенникоту ребенка? Она признавала, что Кэрол, по-видимому, очень любит малютку и безукоризненно заботится о нем, но теперь, вдруг начав отождествлять себя с Кенникотом, она находила, что ей приходится слишком страдать от непостоянства Кэрол.

Она вспоминала других женщин, приезжавших «извне» и не оценивших Гофер-Прери. Вспоминала жену священника, холодно принимавшую посетителей и будто бы сказавшую: «Право, я не выношу здешнего деревенски наивного богослужения!» А ведь было доподлинно известно, что она noA^aAbieaef под корсаж носовые платки, — город прямо хохотал над ней. Конечно, от нее и от священника постарались избавиться в очень скором времени.

Потом была еще таинственная женщина с крашеными волосами и подведенными бровями. Она носила английские костюмы в обтяжку, душилась крепкими, с запахом мускуса, духами, флиртовала с мужчинами и выуживала у них деньги взаймы на какую-то свою тяжбу. Она высмеяла Вайду, что-то читавшую на школьном вечере, и уехала, не уплатив по счету в гостинице, не считая еще трехсот долларов долга разным лицам.

Вайда уверяла себя, что любит Кэрол, и тем не менее с каким-то тайным удовлетворением сравнивала ее с этими хулителями города.

II

Вайда наслаждалась пением Рэйми Вузерспуна в епископальном хоре. Она обстоятельно беседовала с ним о погоде на методистских собраниях и в галантерейном магазине. Но по-настоящему узнала она его, лишь поселившись в пансионе миссис Гэрри. Это было через пять лет после ее истории с Кенникотом. Ей было тридцать девять, Рэйми, может быть, на год меньше.

Она вполне искренне говорила ему:

— Ах, чего только не могли бы вы достигнуть с вашим умом, и тактом, и вашим божественным голосом! Вы были так хороши в «Девчонке из Канкаки»; перед вами я почувствовала себя совсем глупой. Пойди вы на сцену, вы наверняка имели бы успех в Миннеаполисе. Но все-таки я не жалею, что вы остаетесь в торговом деле. Это подлинно созидательная деятельность.

— Вы серьезно так думаете? — вздыхал Рэйми, держа в руках соусник с яблочной подливкой.

Так они оба впервые в жизни обрели один в другом собеседника, с которым можно было отвести душу. Они смотрели свысока на банковского клерка Уиллиса Вудфорда и его суетливую, поглощенную детьми жену, на молчаливую чету Кэссов, на вульгарного коммивояжера и на остальных малоинтеллигентных столовников миссис Гэрри. Вайда и Рэйми сидели друг против друга. Они долго не вставали из-за стола. Они были приятно поражены одинаковостью своих убеждений.

— Люди вроде Сэма Кларка и Гарри Хэйдока несерьезно относятся к музыке, живописи, церковному красноречию и действительно художественным кинофильмам. Но, с другой стороны, люди вроде Кэрол Кенникот придают искусству слишком большое значение. Надо ценить красивые вещи, но в то же время надо оставаться практичным, смотреть на жизнь практически.

Улыбаясь и передавая друг другу маринад на блюде из литого стекла через стол, накрытый реденькой, но озаренной светом их новой дружбы скатертью, Вайда и Рэйми говорили о Кэрол, о том, как ей к лицу розовая шляпка, и какая она, Кэрол, милая, и какие прелестные туфельки продал ей Рэйми, и как она заблуждается, думая, будто в школе не нужна строгая дисциплина, как мило она держится в галантерейном магазине, и какие дикие мысли без конца приходят ей в голову, за ними просто не уследить, честно говоря, она действует на нервы.

Потом говорили о том, какую прекрасную витрину мужских сорочек устроил в магазине Рэйми, и как хорошо он пел в церкви в прошлое воскресенье, хотя теперь нет таких сольных партий, как «Златой Иерусалим», и о том, как Рэйми осадил Хуаниту, когда она пришла в магазин, начала совать нос не в свое дело, а он ей чуть не прямо сказал, что напрасно она из кожи лезет, старается казаться умной и говорит то, чего не думает, да и вообще, если ей или Гарри не нравится, как Рэйми ведет отделение обуви, он может и уйти.

Потом — о новом кружевном жабо Вайды, в котором, по ее мнению, она выглядит тридцатидвухлетней, а по мнению Рэйми — двадцатидвухлетней, о ее замысле устроить небольшой спектакль в Дискуссионном клубе при школе и о том, как трудно заставить младших мальчиков хорошо вести себя на спортивной площадке, когда среди них затесался такой взрослый болван, как Сай Богарт.

Говорили о почтовой открытке, полученной миссис Кэсс от миссис Доусон из Пасадены, где в феврале цветут на открытом воздухе розы, о том, что четвертый пассажирский отходит теперь немного позже, о том, что доктор Гулд носится как угорелый на машине, о том, что почти все здесь носятся как угорелые на машинах и что нелепо предполагать, будто социалисты могли бы продержаться у власти более полугода, если бы им представился случай проверить на деле свои теории, и о том, что Кэрол, как сумасшедшая, перескакивает с предмета на предмет.

Когда-то Вайда представляла себе Рэйми худощавым человеком в очках, с унылым, вытянутым лицом и бесцветными, жесткими волосами. Теперь она заметила, что у него энергичный подбородок, что его длинные руки подвижны и белы и что его доверчивые глаза указывают на целомудренный образ жизни. Она стала называть его «Рэй» и превозносила его бескорыстие и рассудительность всякий раз, как Хуанита Хэйдок или Рита Саймонс начинали отпускать шутки на его счет у «Веселых семнадцати».

Однажды поздней осенью они отправились в воскресный день к озеру Минимеши. Рэй сказал, что ему хотелось бы увидеть океан; это, должно быть, величественное зрелище, величественнее всякого озера, даже самого большого. Вайда скромно заметила, что она видела океан во время летней экскурсии к Кейп-Коду.

— Вы побывали у самого Кейп-Кода? В Массачусетсе? Я знал, что вы путешествовали, но не думал, что вы были так далеко!

Став моложе и стройнее от внимания Рэйми, она рассказывала:

— О да, была! Чудесная поездка! В Массачусетсе столько замечательных исторических мест: Лексингтон, где мы обратили в бегство красные мундиры, дом Лонгфелло в Кембридже и сам Кейп-Код! Интересно было все: рыбаки, китобойные суда, песчаные дюны — все, все!

Вайде вдруг захотелось взять в руки тросточку. Рэйми отломил для нее ивовую ветку.

— Ого, какой вы сильный! — сказала она.

— Нет, не очень. Я жалею, что у нас нет отделения Ассоциации христианской молодежи, где я мог бы регулярно тренироваться, я всегда считал, что из меня вышел бы недурной гимнаст.

— Наверняка! Для такого крупного человека вы необыкновенно гибки.

— Нет, не особенно… Но жаль, что у нас нет Ассоциации. Было бы так чудесно ходить на лекции, и мне хотелось бы пройти курс тренировки памяти. Я нахожу, что всякий должен продолжать образование и совершенствовать свой ум, даже если занят практическим делом, не правда ли, Вайда?.. Может быть, с моей стороны дерзко называть вас Вайдой?

— Я уже несколько недель называю вас Рэй!

Он удивился ее слегка обиженному тону.

— Он помог ей спуститься с откоса к озеру, но потом сейчас же отпустил ее руку. Когда они уселись на стволе срубленной ивы, Рэйми нечаянно задел ее рукой. Деликатно отодвинувшись, он пробормотал:

— Ах, простите, я нечаянно…

Она смотрела на бурую от ила, холодную воду и серые водоросли.

— У вас такой задумчивый вид, — сказал он.

Вайда заломила руки.

— Да! Скажите мне на милость, в чем смысл всего нашего существования?.. О, не обращайте на меня внимания! У меня бывают мрачные минуты. Поговорим лучше о вас: как вы собираетесь добиться пая в галантерейном магазине? Я считаю, что вы правы: Гарри Хэйдок и этот старый скряга Саймоне должны взять вас в компаньоны.

Он начал описывать свои былые неудачные походы, где он был и Ахиллом и сладкоречивым Нестором и шел своим праведным путем, терпя пренебрежение жестоких царей…

— Я же десятки раз говорил им, чтобы они завели добавочный отдел по продаже летних мужских брюк. И что же — они позволяют такому субъекту, как Рифкин, перебить у них это дело, а потом Гарри говорит — вы знаете его манеру, он, вероятно, не хотел быть грубым, но у него такой тяжелый характер.

Рэйми предложил ей руку, чтобы помочь встать.

— Если вы ничего не имеете против, конечно. По-моему, ужасно, если дама на прогулке не может положиться на корректность своего кавалера и он все время пытается флиртовать с ней!

— Я уверена, что на вас вполне можно положиться! — отрезала она и вскочила без его помощи. Потом, широко улыбаясь, добавила:

— Скажите-ка, не находите ли вы, что Кэрол недостаточно ценит доктора Кенникота?

III

Рэй обычно советовался с Вайдой об отделке своей витрины, о выставке новой обуви, о подходящей музыке для вечеров в «Восточной звезде» и — хотя он считался в городе авторитетом в области мужского платья — о своих собственных костюмах. Она уговорила его не носить галстуков бабочкой, которые придавали ему вид великовозрастного ученика воскресной школы. Раз как-то она напустилась на него:

— Рэй, мне иногда хочется хорошенько вздуть вас. Я должна вам сказать, что вы слишком часто просите извинения! Вы всегда слишком высоко ставите других. Вы лебезите перед Кэрол Кенникот, когда она развивает свои нелепые теории о том, что все мы должны стать анархистами или что мы должны питаться финиками и орехами. И скромно слушаете и молчите, когда Гарри Хэйдок начинает с важным видом рассуждать о торговом обороте, о кредите и других вещах, в которых вы понимаете гораздо больше него. Смотрите людям в глаза! Смотрите на них в упор! Говорите басом! Вы самый умный мужчина в городе, если хотите знать. Поймите это!

Он не мог этому поверить. Хотел, чтобы она еще раз подтвердила свои слова. Он старался смотреть в упор и говорить басом. Но потом он рассказывал Вайде, что когда он вздумал смотреть в упор на Гарри Хэйдока, тот спросил его: «Что с вами, Рэйми? Вы больны?» И все-таки после этого Гарри спросил про шерстяные носки таким тоном, который, как ясно почувствовал Рэйми, несколько отличался от его прежней снисходительности.

Рэй и Вайда сидели на приземистом желтом диванчике в гостиной пансиона. Когда Рэйми, жестикулируя, в десятый раз повторил, что не выдержит, если в ближайшие годы Гарри не сделает его компаньоном, его рука задела плечо Вайды.

— Простите! — смутился он.

— Ничего, ничего! Ах, мне кажется, придется уйти к себе: голова разболелась! — отозвалась она.

IV

Однажды мартовским вечером по пути из кино они зашли к Дайеру выпить горячего шоколаду.

— Знаете ли вы, что в будущем году меня здесь, может быть, уже не будет? — спросила Вайда.

— То есть, как не будет?

Узким ногтем она водила по стеклу круглого столика, за которым они сидели. Она стала разглядывать черные и золотые коробочки с парфюмерией в ящике под стеклом, перевела взгляд на разложенные по полкам резиновые грелки, на бледные желтые губки, на полотенца с голубой каемкой, на головные щетки с ручкой вишневого дерева. Наконец, покачав головой, как пробуждающийся после транса медиум, она с несчастным видом посмотрела на Рэйми и проговорила:

— Ради чего мне оставаться здесь? Я должна решить этот вопрос, и теперь же. В будущем году предстоит возобновление моего контракта. Я поеду учительствовать в какой-нибудь другой город. Здесь я всем надоела. Прежде чем мне это скажут другие, лучше мне уехать самой! Я решу это сегодня ночью. Я бы охотно… А впрочем, все равно! Пойдемте. Уже поздно.

Она вскочила, не обращая внимания на его вопли:

— Вайда! Подождите! Постойте! Я… потрясен! Вайда!

Он догнал ее под сиреневыми кустами перед домом Гауджерлингов и остановил, положив ей руку на плечо.

— Оставьте! Не надо! Какое это имеет значение! — воскликнула она.

Она всхлипывала, ее мягкие, морщинистые веки были мокры от слез.

— Кому нужна моя привязанность или моя помощь? Лучше мне уехать, и пусть меня забудут. Рэй, я прошу вас, не удерживайте меня, пустите меня! Я не возобновлю здесь контракта и… и… уеду со… совсем…

Его рука не отпускала ее плеча. Она склонила голову, прижалась щекой к его руке.

В июне они обвенчались.

V

Они поселились в доме Оле Йенсона.

— У нас тесновато, — говорила Вайда, — зато при доме чудный огород, и я рада, что смогу быть поближе к природе.

Сделавшись официальной Вайдой Вузерспун и, конечно, вовсе не стремясь к независимости, символизируемой сохранением имени, она все же по-прежнему была известна повсюду как Вайда Шервин.

Она ушла из школы, но сохранила за собой урок английского языка. Бегала на каждое заседание комитета Танатопсиса. Постоянно заглядывала в комнату отдыха для фермерских жен, чтобы заставить миссис Ноделквист подмести пол. Получила назначение в библиотечный совет на место Кэрол. Вела занятия со старшими девочками в епископальной воскресной школе. Ее переполняли самоуверенность и счастье. Замужество превратило мысли, иссушавшие ее, в освободившуюся энергию. С каждым днем она становилась заметно полнее и, хотя тараторила с прежней живостью, уже не так громогласно восхваляла счастье супружества, не так восхищалась младенцами и гораздо решительнее, чем раньше, требовала, чтобы город поддерживал предложенные ею реформы: покупку земли для парка и принудительную очистку дворов.

Она поймала Гарри Хэйдока за его конторкой в галантерейном магазине. Оборвала его шутки. Заметила, что Рэйми один наладил обувное отделение и отделение мужского белья, и потребовала, чтобы Гарри принял его в компаньоны. Прежде чем Гарри успел ответить, она пригрозила, что Рэйми и она откроют конкурирующее дело:

— Я сама буду стоять за прилавком, и есть лица, которые предлагают нам деньги.

Что это были за «лица», она и сама не знала.

Рэй сделался компаньоном в шестой доле.

Теперь он встречал покупателей прямо в салоне, с достоинством приветствуя мужчин и не лебезя перед женщинами. Он либо вкрадчиво убеждал посетителей купить что-нибудь, им совершенно ненужное, либо же просто стоял, задумавшись, в глубине магазина и сиял, чувствуя себя настоящим мужчиной при воспоминании о страстных восторгах Вайды.

Единственное, что в ней осталось от прежней Вайды, отождествлявшей себя когда-то с Кэрол, было чувство ревности, которое она испытывала, когда видела Рэйми и Кенникота вместе и соображала, что некоторые, наверное, ставят Рэйми ниже Кенникота. Кэрол, например, явно смотрит на него свысока.

Ей хотелось крикнуть: «Нечего тебе важничать! Мне твой противный старый муж задаром не нужен.

У него нет и толики духовного благородства моего Рейми!»