Онлайн чтение книги Макушка лета
ТРЕТЬЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ. СЛОМ

Сверкает и жужжит листва тополей.

Заводское старинное здание — кирпичная кладка цвета черноватой вишни.

Коридор. На стенах копоть и пыль.

Глазок в стальной двери.

Касьянов заглядывает в глазок.

За стальным столом, перед пустыми рядами стальных скамеек, сидит Лалевич.

Касьянов входит в помещение, садится на ближнюю к столу скамейку. Так и не подняв головы, Лалевич говорит ему (в тоне полная отрешенность):

— Я сложил с себя обязанности начальника цеха.

— И все ж я к вам, товарищ Лалевич.

— Зачем?

— Мне предложили ваше место.

Лалевич поднимает удивленные глаза.

— Когда-нибудь вы задумывались, — спрашивает он, — как маленький кусочек планеты становится метеоритом?

— Вы к чему?

— Я уже ни к чему. Имя-отчество?

— Марат Денисович.

— Фамилия?

— Касьянов. Член партии. Имел взыскание. Служил в Советской Армии. Бывал за границей. Женат. Не судился.

— Здоровье?

— Масло коровье.

— Серьезно.

— Было.

— Самостоятельность?

— Слишком самостоятельный.

— Образование?

— Высшее и разное. Кандидат технических наук.

— Цех принимать не советую.

— Почему вы отказались от должности?

— Поднялся из формовщиков и возвращаюсь в формовщики.

— Уходите на рабочее место?! Не потянете.

— Не потяну, значит, протяну.

— У вас, по моим сведениям, передовой цех?

— Искусство делать план. Не обещаю, Марат Денисович, что вы тоже сумеете делать план.

 

К тому же вишневому зданию идут трое рабочих. Коренником на полкорпуса впереди двух других шагает бригадир слесарей Кондрат. Погожий день и особое задание, полученное от самого главного инженера Мезенцева, настроили его на торжественный лад.

— Сотворим пустыню Кара-Кум! — кричит он, притискивая к бокам своих пристяжных спутников.

Маленький, по-монгольски скуластый, говорит:

— Эх, завалиться бы сейчас в тень, придавить минуток шестьсот.

Третий — юноша с длинными, до плеч, волосами — спрашивает коренника:

— Кондрат, он как сказал: разобрать литейную установку или сломать?

— Сотворим пустыню Кара-Кум.

— Я слыхал, будто бы эта установка уникальная.

— Бей, круши, не давай опомниться.

 

Разливщики Булейко и Самохин несут ковш с дюралюминием. Булейко заметил, что Кондрат присоединяет шланг пневматического молотка, к воздухопроводу. Самохин сердится, что Булейко сбавил поступь.

Когда они заливают дюралюминий в форму, Кондрат пытается отыскать паз в кладке, чтобы начать ее разрушение. Кладка добротная: некуда приткнуть носок зубила, и тогда Кондрат притыкает зубило к шву между кирпичами.

Дыдыканье молотка. Из-под зубила вьется пыль. Булейко задерживает заливку. Его напарник рявкает:

— Брак, черт побери, получится!

Булейко давит ручки вниз, ставит ковш на пол, бежит к литейной установке.

Кондрат опять притыкает зубило к шву, яростно давит.

Булейко оттаскивает его в сторону. Кондрат ярится, прет на Булейко, наставив на него, как штык, зубило.

— Взбесился, чи шо? — кричит Булейко, отступая.

— Приказ главного инженера.

— Главный того... — Булейко крутит согнутым указательным пальцем у виска.

Кондрат предупреждает Булейку:

— Не мешай — продолблю.

— Самохин... — Булейко делает жест в сторону Кондрата. — Держи.

Булейко бежит к воздухопроводу. Кондрат было бросается за ним, но на нем повисает Самохин.

С клещеватым Самохиным на загорбке Кондрат подбегает к воздухопроводу, но поздно: Булейко успел отключить молоток от воздушной «нитки».

Лалевич с Касьяновым наблюдали и за тем, как орудовал Кондрат молотком, и за тем, как ему помешали разливщики.

— Ну-к зови начальство, — грозно обратился Кондрат к Булейко.

Самохин, все еще виснувший на нем, сказал тоном забавника:

— Начальство — тю-тю, у нас коллективное руководство.

Кондрат принялся скакать, стряхивая Самохина с себя. Хохочут плавильщики, разливщики, формовщики, наждачницы, стянувшиеся к литейной машине.

К ним подошли Лалевич и Касьянов.

— Начальник, — тяжело дыша, обратился к Лалевичу Кондрат, — я человек подневольный.

Лалевич вскинул плечи, как бы недоумевая и вместе с тем не протестуя.

Он молчал, и все молчали.

Кондрат отнял кувалду у своего монголоватого товарища.

Касьянов спросил Кондрата:

— Что, собственно, происходит?

— Главный велел ликвиднуть, как класс, ту сооружению, — показывает на литейную машину. — Ваши работяги наскакивают.

Б у л е й к о. Машина новая. Во! Творческая группа у нас при заводе имеется. Группа «Искатель». Инженеры, из рабочих имеются. Персонально я — разливщик Булейко. Вы не из горкома?

К а с ь я н о в. Нет.

Разливщик Копырный, пожилой, с темным от формовочной массы лицом, выступил из-за Кондрата.

— Грамотная машина. Самолет Туполева взять, «Боинг» тот же — с этими аппаратами она потягается. Огромная сложность. Одних наладчиков подготовить — год, не меньше, надо потратить. Молодежь требуется. Наш цех молодежь не жалует — тяжелый. А которые появляются — из бывших заключенных, уровень не тот. Не зря говорится: всякому овощу — свое время.

С а м о х и н. «Лотос» называется установка. Работает, м-му, красиво!

К а с ь я н о в. Можете продемонстрировать?

Лалевич покрутил туловищем, выражая неохоту: дескать, бесполезно.

Касьянов идет к литейной машине, рабочие — вслед за ним. Лалевич, постояв в одиночестве, тоже идет туда. Люди расступаются. Лалевич встает к пульту машины.

Красиво смыкание стальных блестящих лепестков в подобие лотоса! Едва лепестки замирают (ниже, внутри формы, опрокинутое их повторение), смутно слышится пневматический всос, затем, в миг расхождения лепестков, на ленту конвейера, крытую асбестом, выскальзывает серебристая деталь.

 

К пульту, лавируя между рабочими, пробирается инженер Нареченис. Он руководитель группы «Искатель».

Б у л е й к о (Нареченису, кивнув на Кондрата и его напарников). Разрушители... Альгис Юргисович, надо установить дежурство.

Н а р е ч е н и с. Пусть ломают. За крупное техническое преступление кого угодно засудят.

Л а л е в и ч (не верит в серьезность его слов). Одуванчик.

К о п ы р н ы й. Товарищ Нареченис, наставите литейных машин... Рабочим-то куда деваться? Формовщикам, обрубщикам, модельщикам, разливщикам? На другой завод? Другого нет. Я семь лет возле металла жарюсь. Еще три года — и стаж горячий выработаю. В пятьдесят cтал бы получать пенсию. Из-за вашей машины хоть в другой город переезжай.

Н а р е ч е н и с. У нас не капитализм. В плавильщики переведем, в сталевары. Места найдутся. Литейные машины потребуют дополнительный металл.

К о п ы р н ы й. Большинство, как я, в возрасте. Переучиваться поздно. Не всех по здоровью на новые работы возьмут. Есть силикозники, есть тэбэцэшники. Почва для ваших машин не подоспела.

Н а р е ч е н и с. Почву готовят администраторы. Семен Серафимович, реально то, о чем он говорит?

Л а л е в и ч. В основном.

Н а р е ч е н и с. Стало быть, необходимо тормозить технический прогресс?

Л а л е в и ч. Коварная проблема.

К о н д р а т. Провентилировали мозги — давай рулите по местам. Сотворим пустыню Кара-Кум. Хлопцы?

К а с ь я н о в. Вот что, герой, я принимаю литейный цех. Никакого демонтажа производить не будем.

К о н д р а т. Не сердите товарища Мезенцева. Он вас в дерьмо окунет, морским узлом завяжет.

 

Директор завода «Двигатель» Тузлукарев смотрит на экран телевизора. Кадры плывут, сжимаются, перекашиваются. Он пробует настроить телевизор, но ничего не получается. Мало-помалу на экране мы различаем цистернообразные дюралюминиевые печи, людей, толпящихся возле литниковой установки.

Быстрым шагом Тузлукарев проходит в кабинет главного инженера Мезенцева.

Мезенцев смотрит телевизор.

— Литейный смотришь?

— Его.

На экране Касьянов, Лалевич, Нареченис. Их головы согнулись в печальном полунаклоне. В глубине кадра — уходящие из цеха Кондрат с помощниками.

Мезенцев оборачивается к Тузлукареву.

— Подписал приказ?

— Собираюсь.

— Каков самостийщик?!

— Приказ о его назначении подпишу.

— Подпишешь крах под собственным спокойствием.

— Стареет твоя интуиция.

— Галопом далеко не ускачет.

— Не доверяю я конно-спортивным ассоциациям.

— Кичишься?

— Чем?

— Уводишь человеческое за пределы животного. Не подписывай.

— Подпишу.

— Ты любишь, когда тебя называют хозяином. Но натура у тебя... натура временщика.

— Умно.

— Сколько можно мыслить в пределах дня, месяца, года, пятилетия?

— Будем жить по тысяче лет...

— Вам установи долговечность хоть до ста тысяч... Психология временщиков!

— Терпеть ты не можешь варягов. Временщиком меня... Ересь! А вот ты заражен местничеством.

— Не терплю варягов. Не скрываю: заражен местничеством. Горжусь. У местничества фундамент — чувство Родины!

— Надоели твои завиральности. Пошел бы ты...

Усмехаясь, Тузлукарев возвращается к себе в кабинет. Туда, вслед за ним, заскакивает Мезенцев.

Тузлукарев садится за стол, подписывает приказ.

Мезенцев тычется подбородком в свои подведенные под горло кулаки.

— Установку я сниму.

— Волен, батюшка, волен. Ты задевал мою интуицию. Ее настораживает твой нахрап.

— Гонка, гонка, непрестанная гонка.

— Век сверхвысоких скоростей, динамических рывков.

— Хочется плавного движения.

— Эволюции?

— Ее.

— Что же...

— Эволюция восхитительна, словно красивая и при этом верная жена. Порви приказ.

— Приказ подписан.

— Какой же ты недальновидный!

 

Когда Касьянов входит в директорский кабинет, Тузлукарев вращается в кресле по солнцу и против солнца. Он то как бы нависает над письменным столом, высоко выкрутив кресло, даже виден винт, глянцевито-черный от масла, то едва ли не скрывается за стол, осадив кресло почти до паркета.

Мрачнея, Касьянов ждет конца прокрутки. От вращения у Тузлукарева посоловели глаза. Тузлукарев спрашивает Касьянова, покружив ладонью по-над лицом и рассмеявшись:

— Впечатление?

— Должностная утеха единоначальника.

— Я о литейном цехе.

— Джунгли.

— Как назвать вмешательство... без полномочий?

— Душа взыграла.

— Если вы сейчас посамовольничали — что будет дальше?

— Дальнейшее не последует.

Касьянов отвешивает Тузлукареву церемонный поклон человека, который не только не собирается унижаться перед работодателем, но и рад возможности удалиться с достоинством и саркастическим пренебрежением.

— Э, Марат Денисович, приказ подписан.

— Ликвидируйте.

— Неучтивость, Марат Денисович.

— В джунглях все возможно.

— Слишком примитивное суждение для семидесятых годов двадцатого столетия. Напоминаю, что мы с вами исповедуем диалектическую философию.

— Исповедуем ли?

— Ее внедряли в наше сознание с детских лет. Не можем не исповедовать.

— Хороши диалектики! Срывая кратер, думаете, что тем самым устраните вулкан.

— Не я велел разбирать установку. Техническую политику осуществляет на заводе главный инженер. Кстати, имеются ли эффективные методы борьбы с вулканами?

— Не слыхал.

— Думаю, что в человеческих возможностях залить глотку вулкана, дабы успеть перенести селение или город на безопасное место. Притормаживание природных процессов предполагает и замедление процессов, вызываемых людской деятельностью.

— Теория «Тирриля».

— Кого?

— Был такой прибор для регулирования оборотов турбогенератора. Три тысячи оборотов в минуту. Ни больше ни меньше.

— То-то что социальное регулирование сложно в силу постоянной изменчивости жизни.

— Оказывается, все можно оправдать.

— Марат Денисович, поверьте, и нам не чуждо стремление осуществлять справедливость.

— Странно.

— Странно, странно.

— Осуществляйте.

— Присоединяйтесь.

— Вы или очень коварный, или очень верите в собственное должностное бессмертие.

— Э, домыслы! Берете цех?

— Беру.

— Тогда — совет. Группа Наречениса мобильна, творчески блистательна, но опережает наши современные возможности. Было бы губительно для государственных ресурсов, если бы какие-нибудь Габон и Сан-Марино пытались наладить производство сверхзвуковых самолетов... Вы поняли меня?

— Марки коллекционируете?

— Сын.

— Мы золотых марок не выпускали, а Габон выпустил.

 

Контора цеха — стеклянный куб, прилаженный с помощью металлических конструкций к глухой кирпичной стене. В конторе, вдоль стеклянной плоскости, ходит Касьянов, поглядывая на литейную установку.

Телефонный звонок. Касьянов проходит в миниатюрный кабинетик, берет трубку.

Голос Натальи:

— Сижу в твоем номере. Только что прилетела.

— Так внезапно? Какому случаю обязан?

— Твоему молчанию. Позвонила в отдел кадров. Узнала — не выходишь из цеха, оброс бородой, пожелтел.

— Осада.

— Что за осада?

— После. Еды в номере никакой, кроме грецких орехов. Коли пепельницей. Да, в чемодане бутылка шампанского. Пей. Утром встретимся.

— Никакого утра. Ведь час ночи. Немедленно домой.

— Ладно тебе.

— Что ладно?

— До утра.

— Улечу.

— Забыла, как я отношусь к угрозам?

— Улететь?

— Ладно, сказал.

Сигналы телефонного отбоя. Такое впечатление у Касьянова, что они с каждым мгновением убыстряются, становятся тревожней, громчают.

Он быстро выходит из цеха, пересекает заводской двор, бежит по улицам.

Над городом, во все звездное небо, звучат сигналы телефонного отбоя.

 

От гостиницы отъезжает такси. В оконце силуэт Натальиной головы.

Касьянов вскидывает руку.

Машина на мгновение словно бы споткнулась, но тут же резко рванула вперед.

Его рука рухнула с высоты, как подпиленная ветка.

Едет поливальщик. Крыло воды долетает до обочинного газона. Касьянов бежит навстречу поливальщику.

Поливальщик делает разворот, окатывает Касьянова водой.

Касьянов обгоняет поливальщика, прорвавшись сквозь крыло воды, встает на пути. Крылья воды становятся короче и совсем исчезают.

Касьянов садится в кабину поливальщика.

Такси, на котором уехала Наталья, описывает дугу перед зданием аэровокзала, несется обратно, в город.

Поливальщик и такси проносятся навстречу друг другу.

Дуговым жестом Касьянов велит водителю повернуть.

Поливальщик мчится обратно. Из его кабины видна машина, в которой едет Наталья.

Погоня увлекает Касьянова.

Едва такси снова разворачивается и устремляется к аэропорту, он, теперь не без веселого азарта, делает крюк рукой.

Злое лицо водителя поливальщика.

 

Гостиничный номер. Касьянов швыряет на паркет мокрый пиджак, падает в кресло возле стола, засыпает.

Утро. На улице звон трамвая. Этот звон переходит в телефонный.

Не размыкая век, Касьянов поднимает трубку.

Г о л о с  Б у л е й к и. Марат Денисович, Булейко звонит.

К а с ь я н о в. Демонтировали?

Б у л е й к о. Разворотили, как бульдозером.

К а с ь я н о в. Который час?

Б у л е й к о. Восемь доходит.

К а с ь я н о в. Могу успеть, к самолету?

Б у л е й к о. Неужто улетите?

К а с ь я н о в. Прости, друг, спешу.

 

Поле аэропорта. К самолету, сияющему на солнце, тянется цепочка пассажиров.

Наталья замыкает цепочку. Скорбной гордостью вскинута голова. Колышутся, по ветру волосы.

«Люди неблагодарны, — думает она. — Если Марат жесток, для чего жить?»

 

Возле поручней трапа стоит бортпроводница. На ее настроение действуют настроения пассажиров, как ветер на траву летного поля.

Вид Натальи отзывается в ее лице печалью.

Наталья останавливается рядом с ней. Обе смотрят на аэровокзал, на фоне которого катит бензозаправщик.

Бортпроводнице хочется узнать, что с Натальей.

— Почему так быстро?

— Истекло время.

— Лететь тысячи километров для встречи на полсуток?!

— Нечем восхищаться.

Наталья заходит в самолет, заметив Касьянова, бегущего по полю.

Когда Касьянову остается добежать до самолета каких-то несколько метров, трап отъезжает.

Б о р т п р о в о д н и ц а. Вы с билетом?

К а с ь я н о в. Позовите Наталью Касьянову.

Бортпроводница громко объявляет в салонах самолета:

— Наталья Касьянова, пройдите к двери. Вас просят.

Наталья видит Касьянова через иллюминатор. Помалкивает.

Бортпроводница кричит вниз, Касьянову:

— Никто не отозвался!

Касьянов замечает в иллюминаторе лицо Натальи, робко, прощально колеблет ладонью.

 

Человеческая фигурка среди колышливого блеска травы, вызванного взлетом самолета.

Наталья, отвернувшаяся от иллюминатора.

 

Литейный цех.

На том месте, где находился пульт управления литейной установкой, стоит Нареченис. Перед ним битый кирпич, пласты асбеста, стальные конструкции.

Поза у Наречениса такая, словно он склонил голову над могилой.

 

Из формовочного отделения идут старший мастер Перетятькин и две грузчицы с деревянными носилками.

Заметив скорбную фигуру Наречениса, Перетятькин блудливо-радостно щерится.

На шаги Перетятькина и грузчиц Нареченис вяло оглядывается, затем, уже собранный, встрепенувшийся, заградительно разбрасывает руки.

— Почему? — невинным тоном спрашивает Перетятькин.

— Вещественное доказательство, — строго отвечает Нареченис.

— Для кого?

— Для милиции.

— Неужто заявите?

— Заявлю.

— Милиция в эти дела не вникает. Руководство. Партком.

— Обязана.

— Я в штабе добровольной дружины. Все время с милицией в контакте. Не ее это дело. Растраты, поджоги, кражи — ее.

— Свыше трех лет потратили на машину. Если в рублях оценить труд и материалы, не меньше двухсот тысяч получится.

Перетятькин весело осклабился.

— Пятьдесят тысяч верных, остальное — ненаучная фантастика. Альгис Юргисович, вы молоды, поверьте моему опыту: в милиции только поскалят зубы над вашей наивностью. Это дело чисто в компетенции дирекции, ну, и парткома. ( Женщинам.) Убирайте. Нельзя цех захламлять.

Перетятькин поднимает кирпич, подает Нареченису. В бесноватых глазах наглая радость.

Нареченис резко отталкивает кирпич.

Кирпич вырывается из руки Перетятькина.

Перетятькин подскакивает, боясь, что ему угодит по ногам.

Работницы смеются.

Н а р е ч е н и с (со злой жестокостью). Где Касьянов?

П е р е т я т ь к и н (доволен, что разгневал Наречениса). Пропал без вести.

Н а р е ч е н и с. Где главный узел машины?

П е р е т я т ь к и н. Чего не знаю, того не знаю.

Н а р е ч е н и с. Ты все знаешь. Ты хитромырдый.

П е р е т я т ь к и н. А за оскорбление личности вас могут привлечь. Не отопретесь, поскольку они (указывает на женщин с носилками) слышали, как вы обозвали меня хитромырдым.

 

Из кабины самосвала выпрыгивает Наталья, принимает от шофера чемодан.

Подполковник Дардыкин выходит из продуктового магазина с авоськой, раздувшейся от продуктов. Озадаченный, он видит Наталью.

Н а т а л ь я. Доброе утро, Валентин Георгиевич.

Д а р д ы к и н. Вы не улетели?

Н а т а л ь я. Улетела.

Он не может воспринять смысл, вложенный Натальей в слово «улетела».

Д а р д ы к и н. Желтые Кувшинки вас не приняли?

Н а т а л ь я. Не приняли.

Наталья и Дардыкин идут к домам близ колонии. Дардыкин несет ее чемодан и свою авоську.

На поляну, покрытую травой-муравой, баба лет пятидесяти выпускает цыплят. Она достает цыплят из ученического ранца.

Дардыкин и Наталья останавливаются, весело наблюдая за цыплятами.

— Валентин Георгиевич, ты никак с розысков? — спрашивает баба.

Не ответив, Дардыкин продолжает путь. Наталья смущена и заинтригована. Она бредет позади подполковника.

Бабу, как ей мнится, осеняет счастливая догадка. Лукавая, она скребет пальцами по виску, затем долго, дивясь и осуждая, покачивает головой. Ее не смущает презирающий взгляд Натальи.

 

У подъезда.

Д а р д ы к и н. И все-таки, доктор, у вас что-то стряслось.

Н а т а л ь я. И все-таки, подполковник, у вас что-то стряслось.

С горестной пытливостью, чуточно улыбаясь, они смотрят друг на друга...

 

...Вековой тополь уродливо раздулся в нижней части ствола от наплывов и шишек. Он рос подле административного корпуса завода «Двигатель».

Под тополем толокся старший мастер Перетятькин.

На парадное крыльцо быстро вышел Мезенцев. Он задорно бубнил что-то маршевое:

— Пра-быбы, пра-быбы, пра-быбы.

У него не просто хорошее настроение — победительное.

Мезенцев успел сесть в автомобиль, покамест заробевший Перетятькин осмелился его окликнуть:

— Товарищ главный инженер!

Мезенцев приоткрыл дверцу. Так как Перетятькин больше не подавал голос и вроде бы греб к себе ладонями воздух, Мезенцев принял его за пьяного.

Автомобиль тронулся с места. Едва он набрал разгон, Перетятькин бросился ему наперерез. Водителю, чтобы не сбить Перетятькина, пришлось круто отвернуть. Выравнивая машину, он на момент выскочил на бровку шоссе. Было тормознул, однако тут же дал скорость, потому что Мезенцев крикнул:

— Зачем? Пшел!

 

Из проходной будки выпархивает вахтер. Отворяя железные ворота, он подобострастно кивает Мезенцеву.

М е з е н ц е в (вахтеру). Только что хулиган кинулся на меня. Машину чуть не разбили. Задержите.

В а х т е р. Приметы?

М е з е н ц е в. Темные очки. Берет. Пиджак.

Ш о ф е р. Серый в клетку. Брюки серые.

В а х т е р. Обувь?

Ш о ф е р. Брюки со стальным отливом. Что на ногах — не приметил.

В а х т е р. Телосложение?

М е з е н ц е в. Увесистый.

Ш о ф е р. Рожа с кулаком пожениться хочет.

 

Перетятькин приближается к проходной. Вахтер отмечает для себя, что приметы в основном совпадают. Но где же темные очки?

— Ну нынче и солнце. Глаза слезятся.

— Купите очки со светофильтрами.

— Где?

— В любой аптеке. у Вахтер, когда Перетятькин выходит из проходной будки, выбегает за ним. Лошадиным взмахом головы указывает милиционерам на удаляющегося Перетятькина.

Милиционеры садятся в машину, опережают его, выпрыгивают через заднюю дверцу.

Перетятькин оторопело останавливается. Они берут его под руки.

— Да вы что?! За кого вы меня принимаете?

— Работяга. За кого еще, — безразличным тоном отвечает пожилой лейтенант.

— Я старший мастер.

— Мастеров по хулиганству брать доводилось. Чтоб старшего мастера — нет, — шутит рядовой милиционер.

Милиционеры подсаживают Перетятькина в автофургон. Он отъезжает. Из его зарешеченного оконца глядит недоумевающее лицо Перетятькина.

 

Река. На обоих берегах кусты и деревья.

Касьянов швыряет блесну поверх тальников. Спиннинговая катушка свиристит, сбрасывая с себя нейлоновую нить.

Тишина. Кроме пения жаворонков, ничего не слыхать, когда он подматывает леску. Правда, иногда раздается сочный, разрывно-шелестящий звук: это Касьянов рывком поддергивает блесну, надеясь, что так скорее выманит щуку.

Хваток нет. Касьянов нервничает. Пытается класть блесну под кусты противоположного берега. В одно из мгновений, едва стихает свиристение катушки, возникает рев мотоциклов.

Вверх по течению реки — мост над лотками плотины. И мост и лотки деревянные. К мосту, глуша моторы, съезжают мотоциклисты. Они о чем-то громко спорят. Легко понять, что они веселы, быть может, отчаянно веселы.

Они перегибаются через перила, смотрят на зеркально полыхающий водоскат, садятся на мотоциклы, и за ними утягивается стреляющее рычание.

На минуту вернулась тишина.

Касьянов выбросил из воды блесну через куст смородины, заметил спелые ягоды, съел, залюбовался речным глянцем.

Рев мотоциклов возвратился, из-за пригорка выткнулись корпуса мотоциклистов.

Не сбавляя газа, мотоциклы мчат в сторону, где рыбачит Касьянов, но все заметней, что они приближаются к боковому срубу моста. Если сейчас же не остановятся, то полетят вниз и разобьются. Один из мотоциклов резко, с взрывным звуком затормозил, другой прыгнул, вздыбившись на верхнем венце сруба.

Грохнется — и вдрызг. Нет, удачно приземлился, но сразу заглох.

Касьянов устремился к мотоциклистам.

Они уезжают за пригорок и опять возвращаются. Какие-то лихачи-безумцы! Тот мотоциклист, который прыгал, снова прыгает, а второй, теперь ясно, в другой раз струсил.

Касьянов узнает Булейку и Самохина.

Разливщики обрадовались ему.

С а м о х и н. Кого мы видим!

Б у л е й к о. Оказывается, вы тоже... (жест рукой, как при взмахе удилищем).

К а с ь я н о в. Рыбак рыбака видит издалека.

С а м о х и н. Дак на озере уловистей рыбалка. У нас там палатка и закидушки. Поехали к нам.

К а с ь я н о в. Рыбачите там, а сюда покалечиться приехали?

С а м о х и н. Для разнообразия жизни.

Б у л е й к о. Марат Денисович, я удивляюсь планетам. Как только им не скучно петлять по одним и тем же орбитам?

К а с ь я н о в. Смена орбит привела бы к столкновениям планет. Я за орбитальное постоянство. Благодаря ему в солнечной системе поддерживается гармония.

С а м о х и н. Что для планет гармония, человеку — зарез, нудища, маята.

Б у л е й к о. Сегодня, напарник, ты сам ударился в гармонию. Не ты, скажешь, струхнул?

С а м о х и н. У меня ребятишки манюсенькие.

Б у л е й к о. Кто слабодушный да дрожит за себя, у тех всегда отговорка наготове: детишки, семья...

К а с ь я н о в. Верно, Булейко.

Б у л е й к о. Расплодились осторожные. Марат Денисович, на мотоцикле умеете?

К а с ь я н о в. Умею.

Б у л е й к о. Пустимся взапуски?

К а с ь я н о в. Если бы Самохин дал мотоцикл...

С а м о х и н. Берите.

К а с ь я н о в. Ремонт за мой счет.

С а м о х и н. Спросить будет не с кого.

К а с ь я н о в. Не убьюсь.

С а м о х и н. Стало быть, для разнообразия жизни.

К а с ь я н о в. Жена молодая, красивая. Отгорюет и влюбится.

Б у л е й к о. Едем, начальник. Самохин передумывать мастак.

Касьянов садится на мотоцикл, восторженно бросает ладони на руль. Булейко хлопает по сиденью для пассажира:

— Мотик, не подведи.

С а м о х и н. Наденьте шлем, Марат Денисович.

Касьянов отмахивается.

Едут. Разворачиваются. Гонка.

Навстречу им, через мост, плавно едут «Москвич» и автобус.

Булейко прыгает с мостового сруба раньше Касьянова. Его мотоцикл, летя, склоняется передним колесом к земле.

Касьянов, когда переднее колесо мотоцикла, на котором он ехал, ударило в верхнее бревно, вздернул мотоцикл за руль.

Мотоцикл Булейки ткнулся в землю. Булейку выбило из седла. Он упал в траву и покатился. Мотоцикл, переворачиваясь, догнал его и со всего маху прижулькнул.

Касьянов приземлился удачно.

Прыжками он понесся к Булейко, поднял завалившийся на того мотоцикл. Все еще держа мотоцикл на весу, увидел, что Булейко в беспамятстве лежит на спине.

 

Из «Москвича» выскочил седоголовый, но стремительный человек: главный металлург Ергольский. Он помог Касьянову опустить мотоцикл на землю.

— Вы ли, Марат Денисович?

— Не вы же.

— Трамплинщики... На глазах главного металлурга.

Касьянов встал на колени возле распластанного Булейко, расстегнул на нем рубашку-распашонку.

Булейко стонал. Когда, проверяя его тело на боль, Касьянов скользнул ладонями по ногам Булейки, тот застонал сильнее.

Чтобы осмотреть ноги, попросил у Самохина нож. Самохин выдернул нож из кожаного чехла.

— Чего резать?

— Штанины.

— Брюки-то новенькие.

— Придерживай. Я по шву.

Касьянов распорол штанины до колен, завернул их, провел ладонями по ногам Булейко.

К а с ь я н о в (Самохину). Перелом. И, пожалуй, сотрясение мозга. (Ергольскому). Медиков с вами нет?

Е р г о л ь с к и й. Случайно разве...

К а с ь я н о в. Эй, в автобусе, медики есть?

В автобусе загомонили. Крупная дама с бомбоносным бюстом ответила:

— Нема.

К а с ь я н о в (Ергольскому). В вашей машине наймется место для трамплинщиков?

Е р г о л ь с к и й (негодуя). О чем речь!

 

Касьянов, Самохин, Ергольский, дама с бомбоносным бюстом понесли Булейку к «Москвичу».

Из «Москвича» вышли дочь и жена Ергольского, сели в автобус. Самохин откровенно залюбовался дочерью Ергольского.

— Вы, товарищ главный металлург, оказывается, бракодел. У меня трое, и все сыновья.

— Ты бы меньше пил да бахвалился.

— Так уж и нельзя выпить русскому человеку.

 

Ергольский осторожно вел «Москвич». Булейко сердито бредил:

— Не трогайте машину. По детальке годами собирали. Производственные налетчики — вся вам хар... Вся вам хар...

Как только Булейко замолчал, заговорил Ергольский:

— Будучи вашим непосредственным начальником, теряюсь... Каким образом скрыть ваши прыжки? Куда ни шло, если бы вместо разливщика был начальник, скажем, механического цеха, как говорится, свой брат. Вы призваны воспитывать рабочих. Выпили, взялись лихачить...

— Скрывать ничего не надо. Призовут к ответу — буду отвечать. Второе: не пил с ними. Я трезв.

— Тогда чем вы объясните безрассудство?

— Импульсивностью. Отчаянием. Тем, что я, как и всякий человек, не только разумное существо, но и бессознательное, эмоциональное, рефлекторное.

— Нелепо слышать от интеллигента.

— Простите, шеф, почему вы, тоже интеллигент, молчали, когда готовился безрассудный слом литейной установки? И почему не выразили своего отношения?..

— Все совершалось под эгидой главного инженера. Он осуществляет техническую политику.

— Политику делать паралитика. Булейко в бреду и то правильно заклеймил эту политику.

— Грубо. Без учета всех сложностей проблемы и нюансов. После техникума работал в конструкторском бюро. Посылают старшего конструктора и меня на аглофабрику, дабы вникли во все стадии производства агломерата и подготовили соображения, где что автоматизировать и и механизировать. Посылая, рекомендовали не говорить о цели нашей работы. Мы недоумевать. Через полмесяца в помещении рудодробилки грохнулась около нас глыба железняка весом этак в центнер. И мы поняли, что нам надо убираться. Для начала попугали. Не уберемся — прямо на нас железнячок сбросят.

— Было лет двадцать тому назад?

— Проблема существует.

— Я не отрицаю. Более того, она раскустилась и широко распустила корневую систему. Следовательно, ею надо заниматься. Думаете: устранивши установку, вы нейтрализовали противоречие?

— Вы нападаете на меня, чтобы я устрашился и предал забвению прыжки. Неблагородно, Марат Денисович.

 

Кабинет следователя.

Перетятькин, держа темные очки за оглобельки, рассматривает свое отражение в одном из стекол.

Следователь поднимается из-за стола, встает за спиной Перетятькина.

— Теперь, благодаря вашей тени, меня видно в обоих стеклах.

— Придуриваетесь, Перетятькин. Не пришлось бы горько каяться.

— Я невинный, потому не могу относиться к допросу серьезно.

— По фактам вы не невинны. Ваше действие, поскольку вы не объясняете мотива, по какому вопросу хотели обратиться к главному инженеру, можно оценивать как попытку нападения на должностное лицо, в лучшем случае — как хулиганство.

— Повторяю: по какому вопросу — объясню только товарищу Мезенцеву.

— Сейчас наберу квартиру Мезенцева и, пожалуйста, объясняйтесь.

— Телефон исключается. Отвезите к нему, оставьте с глазу на глаз.

— Навряд ли Игнатий Мануйлович согласится.

— Скажите ему: касаемо работы.

— Работа — дело государственное. И я стою на страже интересов государства.

— С глазу на глаз.

Следователь мрачно смотрит на Перетятькина, выходит из кабинета.

Коридор упирается в толстую от обивки дверь. На двери табличка: «Начальник райотдела».

Через приемную, в которой печатает на машинке парень в льняном летнем костюме, следователь проходит в кабинет начальника милиции майора Терских.

Терских говорит по телефону. Сияет лицом. В минуту, когда следователь встает у окна, чтобы подождать, Терских с успокоительной интонацией просит своего собеседника:

— Повтори название коньяка.

 

Спальня в квартире Мезенцева. По диагонали на сдвоенных кроватях лежит на спине Игнатий Мануйлович Мезенцев. Он видит себя в трельяже.

— Коньяк называется «Камю», — вкусно произносит Мезенцев в белую трубку. — Был писатель Камю, лауреат Нобелевской премии. Но он не имеет отношения к коньячной фирме.

Т е р с к и х. Произведения Камю превосходные! Если и коньяк таков, непременно подъеду.

М е з е н ц е в. Кроме тебя, подскочит Щекочихин.

Т е р с к и х (угрюмовато). Директор универмага?

М е з е н ц е в. Первый секретарь. Давно пора, шериф, знать моих приятелей.

Т е р с к и х. Знаю, господин технократ. Служба обязывает быть начеку.

Рядом с Мезенцевым лежит синтетический медведь. Мезенцев берет медведя за ухо, наклоняет к телефонной трубке.

Раздается звук, напоминающий нечто среднее между блеянием и рычанием.

Т е р с к и х. Чего твой медведь кочевряжится?

М е з е н ц е в. Мишка недоволен, что ты охраняешь себя от дружбы с торговыми работниками. Закон преступить может любой человек.

Т е р с к и х. Ты не можешь.

М е з е н ц е в. Ты да я, да еще кое-кто — мы не в счет.

Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, погоди.

 

Зажав микрофон трубки, обращается к следователю:

— Раскололся?

— Требует встречи с Мезенцевым.

Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, поговори с Перетятькиным. Доставят к тебе в коттедж. Безопасность гарантирую.

М е з е н ц е в. В литейном цехе не совсем здоровая атмосфера. Перетятькин, вероятно, подогрелся винными парами и шаляй-валяйством. Отпусти домой.

Т е р с к и х. Дело мутноватое. Прокурор нас не одобрит.

М е з е н ц е в. Отпусти. Давай, шериф, ко мне. Мальчишник — вещь исключительная.

 

Столовая в особняке Мезенцева. Стол накрыт на три персоны. Сидя в кресле, Терских листает иллюстрированный журнал. Щекочихин идет вдоль горки с посудой. Его привлекает хрустальный ковчег в золотой оправе, чайный сервиз, расписанный под пермский  з в е р и н ы й  с т и л ь, блюдо, на котором изображены рыцари на конях, с копьями, приготовившиеся к поединку.

Щ е к о ч и х и н. Терских, явно ты на меня ополчишься. Иногда непомерно обидно, что нельзя сразиться на поединке.

Т е р с к и х. Все определяют побуждения и ситуация. Когда личность оказывается беззащитной перед несправедливостью, исходящей от какого-нибудь типа, наделенного хорошо забронированным положением, я тоже думаю: была бы у нее возможность защищать честь на дуэли — вот бы было спасенье. Лучше умереть от пули, чем от невозможности доказать собственную невинность.

Щ е к о ч и х и н. Выход?

Т е р с к и х. Разрешить словесные турниры с присутствием публики. Итог подводить общим открытым голосованием.

Щ е к о ч и х и н. Открытым?

Т е р с к и х. Да. Давать информацию в газете: такой-то, кому имярек инкриминировал то-то, защитил свою честь.

Щ е к о ч и х и н. Любопытно. Честный надеется, что его защитят другие, поэтому оказывается в ослабленной позиции. Негодяй наступает, маневрирует, поэтому менее уязвим. Турнир учил бы, что бездействие честного воспринимается как вина.

Появляется с медведем в руках Мезенцев. Он в кабинетной куртке, в джинсах, в валенках с отрезанными голенищами. Одежда, рассчитанная на комикование, физиономия шкодливая.

— Мишенька, — говорит он, — поздравь моих друзей с мальчишником. — Быстро наклоняет медведя; из пасти медведя вырываются звуки, напоминающие воинское: «здрав... желаем...» — Теперича, Мишенька, давай с ними знакомиться. — Встает перед Щекочихиным. — Ты лицезреешь, Мишенька, первого секретаря райкома партии Никандра Никандрыча Щекочихина. Фамилия несколько несерьезная, но человек он пресерьезный, вдобавок мудрец. Идеально ориентируется в социальных, экономических, политических глубинах.

Щекочихин поначалу улыбался, слушая Мезенцева, но скоро его лицо стало меркнуть, и он попытался остановить его:

— Надо сесть за стол, отведать «Камю», тогда и разговоры разговаривать.

Мезенцева не унять.

— Он, кроме всего, Мишенька, еще и скромен. Сам видишь. Город никак без него не может обойтись, отсюда и переиначил имя-отчество. Кадр Кадрыч называем мы его. Этого, зверюгинский, надобно достичь.

— Игнатий, люблю я твои затеи, но ведь есть хочется.

— Кадр Кадрыч, просьба потерпеть. Иисус Христос терпел и нам велел.

Мезенцев поворачивается к Терских, вытягивает для рукопожатия лапу медведя. Терских щелкает по лапе. Лапа описывает дугу, оказывается у медведя за спиной.

— Не сердись, Михайло, шериф балуется. В сущности, он предобродушный мужик. Что я тебе скажу, топтыгинский? Люди выдумали для себя множество всяких определений, градаций, разрядов и тому подобное. Я, твой хозяин, делю людей на два вида, на тех, кому я дорог среди живущих, и на тех, кому чужд или ненавистен. Терских Ивану Владимировичу я дорог. В не меньшей мере дорог и Никандру Никандрычу. И теперича я желаю выпить за них французского коньяку. Такими достославными мужами, Михайло, держалась и держится наша земля.

На стуле стоит детский стульчик. На этот стульчик Мезенцев сажает медведя и наполняет рюмки. Гости усаживаются за стол.

Щ е к о ч и х и н. Миша, Игнатий пьет за нас, я — за тебя, потому что один ты меж нас бескорыстен: не пьешь, не кушаешь, не хитришь.

Т е р с к и х. Михайло Иваныч, я пью за Игнатия. Он сохраняет кольцо нашей дружбы.

 

Вестибюль больницы.

На скамейках сидят больные и посетители: супруги преклонных лет — она читает книгу, он катает на коленях бутылку с фруктовой водой; молодая семья — муж и жена в обнимку наблюдают, как их дочь дистанционно управляет луноходом; парни потихоньку поют под гитару бит-песенку; девчонки-старшеклассницы рассматривают фотокарточки киноактеров.

Касьянов тревожно мечется по вестибюлю, вот встал возле гранитной колонны, крутнулся на каблуке, подошел к гардеробщице.

— Все-таки прошу вас узнать. Булейко фамилия, разбился на мотоцикле.

— Халаты выдаю, примаю, сумки беру на сохранность...

— Оставьте все на меня.

— Материальную, ответственность? Грамотный, разбираться должон. Откроется справочное оконце — узнаешь.

— В залог дам паспорт. В нем, кстати, триста рублей.

— Обронишь вдруг! Я таких денег во сне не видывала.

К гардеробщице прибежала молоденькая медсестра. Мнется, стесняется.

Касьянов отходит к граненой колонне.

М е д с е с т р а. Мой не приезжал?

Г а р д е р о б щ и ц а. Думаешь, ты одна у него?

М е д с е с т р а. Носится на мотороллере, как сумасшедший! Сегодня мотоциклиста доставили. Что ни делали — без сознания. Покалечу я мотороллер.

 

Касьянов понуро бредет по больничному двору. К зданию индустриального вида бегут трусцой санитары в резинистых халатах. Они тащат носилки. На носилках, судя по очертаниям простыни, мертвое тело.

 

Под вытяжным вентиляционным зонтом работал мужчина с обнаженным корпусом. Он опускал в машинное масло, налитое в противень, рессорные, слегка изогнутые пластины. Масло шипело, клокотало, кадило.

Корпус закальщика масленился, зернисто рябил каплями и вилюшками пота, скрадывая выболины на животе, оставленные ожогами.

Наталью, наблюдавшую за тем, как закальщик доставал из печи детали, похожие на крупные оранжево-красные птичьи перья, как ловко окунал их в масло и совал на конвейер, вдруг осенила догадка, что неспроста чисты его шея, грудь и руки: оберегал их красоту, делая «замастырки» ради того, чтобы получить у нее освобождение.

— Сочнев, сейчас же наденьте спецовку.

— Вы в бумажном халатике. Под ним, может, ничего нет. А меня заставляете париться в суконной робе.

— Только залечу ожог, вы опять являетесь. Из-за вас снижается производительность. И мое время расхищаете. Не смейте дерзить.

— За дерзость извиняюсь. Воспитывали дрючком, пинком да тычком. Надоедливость открою: женщина вы красивая, полюбуешься на вас — душе легче. Раньше на жену подполковника ходил любоваться. Жалко, что сбежала. В библиотеке без нее, как в картофельном погребе.

— Не жилось вам, Сочнев, на свободе.

— Я и на свободе об Натальюшках тосковал.

— Натальюшек там полным-полно.

— Не скажи́те.

— Заблуждаетесь.

— По-моему, ваш муж не знает вам цены.

— Мы редко ценим то, что у нас есть.

— К нам начальник направляется. Как его половина сбежала, смотрит на вас, как волк на овчарню.

— Надевайте спецовку.

Наталья идет вдоль конвейера, на котором плывут готовые, свинченные рессоры.

Дардыкин подает ей телеграмму.

— За вашим отсутствием почтальон занес ко мне.

Наталья вскрывает телеграмму.

«ПРОКЛИНАЮ СОБСТВЕННЫЙ ТРУДОВОЙ ИДИОТИЗМ ЛЮБЛЮ РВУСЬ К ТЕБЕ СМИЛУИСЯ = ТВОЙ КАСЬЯНОВ».

 

Междугородный переговорный пункт. Перед коммутатором сидит телефонистка. Она повторяет:

— Я — Желтая Кувшинка, повторите вызов.

На столе у окна включается, ступенчато рокочет телеграфный аппарат. Телефонистка снимает наушники, подходит к аппарату, тянет ленту. Ленту она режет на кусочки, наклеивает на бланк.

В зальце, ожидая разговора, мотается вдоль телефонных кабин Марат Касьянов. Телефонистка подзывает его печальным голосом:

— Товарищ, на ваше имя телеграмма.

Касьянов склоняется над телеграммой.

«НЕУЖЕЛИ Я СПАСАЛА ТЕБЯ ЧТОБЫ ВЗАМЕН ПОЛУЧИТЬ НАДРУГАТЕЛЬСТВО И РАВНОДУШИЕ = НАТАЛЬЯ».

 

Касьянов у себя в номере. Достает из ящика стола спички, поджигает телеграмму. Жарким бумажным таянием припекает кончики пальцев. В свете дня огонь не виден. Сутулясь от боли, Касьянов взмахивает рукой.

Дверь на балкон открыта. Он садится на перила. Надо быть слишком бесшабашным человеком, чтобы так сесть на перила: в любое мгновение можно ухнуть вниз и разбиться.

Появился Нареченис. Удивлен. Оторопел.

Касьянов глядел на кроны деревьев.

Отсюда, с высоты, они красивы: кроны берез фонтанирующие, пихтача — крылатые, ясеней — перистые, лип — шаровидные.

Нареченис бесшумно ступил на плиточный пол балкона, рывком сдернул Касьянова с перил.

— Что за шутки?!

— Это вы шутите со смертью. И меня перепугали чуть не до смерти.

— Дни распада, сгори они дотла.

— Распада и объединения.

— Сколько вам лет, Альгис?

— Двадцать шестой.

— Я знал прекрасного человека с вашей фамилией.

— Нареченис — фамилия штучная.

— Знал в Железнодольске. Его звали Юргис Вацисович.

— Мой отец.

— Где он?

— Все там. Главный электрик металлургического завода.

— Лапу, Альгис Юргисович. Разговаривать отец научился? Молчун был несусветный. И уважал только молчунов.

— Теперь словоохотливый. Анекдоты собирает. Подозреваю: тем, кто здорово травит анекдоты, он премиальные приплачивает.

— Думаю, что я был первым, кто произвел начальную ломку его характера. Он был инженером по испытанию релейной защиты. Его помощника — молчуна — взяли на фронт. Меня он пригласил в помощники с клятвой: «Никаких разговорчиков». Он холостячил, и наши электрические девушки называли его Нареченным. Я влюбился в ленинградку Инну Савину. Как-то невмоготу было... Влюбленный, особенно страдающий, жаждет, чтобы ему сострадали. Нужен слушатель. Попробовал рассказать ему об Инне. Он не рассердился. Позже сам стал расспрашивать про мою любовь.

— Очень бы хотел Нареченис-младший узнать о вашей любви.

— Без взаимности была любовь. Скажите лучше: удалось разыскать центральный узел литейной машины?

— Переплавили в вагранке. Завтра группа «Искатель» подает заявление в милицию.

 

Ковровая дорожка во всю длину коридорного колена. Мерной поступью из света в тень движется Тузлукарев. Секретарша Ляля, выскочившая из директорской приемной, силуэтно прорисовывается на фоне окна. Ей нужно догнать Тузлукарева.

Тузлукареву ясно, что она гонится за ним, но он не останавливается.

Ляля догадлива. Его цель уклониться от разговора с Москвой. Ее задача: по просьбе начальника главка привести Тузлукарева к прямому проводу. И она резко окликает его в два голосовых рывка:

— Федосий Кириллович!

Тузлукарев как оглох, даже не обернулся. Едва Ляля поравнялась с ним, он сказал:

— Поворачивайте назад. Я ушел. Ясно?

— Приказ начальника главка: «Разыщите хоть под землей».

— Я вышел в космос.

— Федосий Кириллович, он не в духе.

У Ляли неодолимое выражение лица. Раздосадованный Тузлукарев поворачивает обратно.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, в промышленный отдел Центрального Комитета партии поступила телеграмма Касьянова. На мое имя он тоже прислал телеграмму. Что за литейная установка? Действительно новое слово литейного производства?

Т у з л у к а р е в. Пока, Юра, не вникал. Сфера Мезенцева. Он находит, что для нашей во многом старозаветной технологии она такова, как если бы на прогулочную яхту попробовали поставить мотор тральщика. Перевернет и затопит.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Вникни. Доложи. Ежели события примут опасный характер, поступай соответственно. Не мне тебя учить.

Т у з л у к а р е в. Юра, ты успокой там, кого нужно, а я нейтрализую здешнюю атмосферу.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, Касьянов — личность сильная! Да, Игнатию передай: коль не посоветовался, брать под защиту не буду. Его деяние слишком варварское, чтобы носить разумный характер.

Т у з л у к а р е в. Разума Игнатию не занимать. Агрессивность, Юра.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, вот я тебя и подловил. Ты прикинулся, что не вникал. А ведь вникал.

Т у з л у к а р е в. Я план делаю. Мезенцев осуществляет техническую политику. Умно, кстати.

 

Кленовая дверь. На ней табличка: «Секретарь парткома».

Дверь распахнул Касьянов.

— Могу?

Секретарь парткома Чичкин заряжал в хрустальный сифон баллончик с кислородом.

— Можете. Много можете.

— Безосновательная лесть.

— Почему лесть?

— Тогда ирония?

— Куда нам до иронии!

— Я для открытого разговора.

— Мне пришлось расти в заводском поселке. Дома у нас одноэтажные. На окнах задергушки и шторки. Шторки на день разводятся. Задергушки всегда задернуты. Из-за скрытности? Нет. В комнатах ведется обособленная жизнь, и нельзя в нее допускать глаза с улицы.

— Резонно.

Чичкин залпом выпил стакан газировки. Отрадно дыша, сказал:

— На вагранке работал, пристрастился. В кабинете и в зной жарко не бывает. Все равно дую газировку.

Чичкин взял другой стакан, клюнул краником сифона туда: дескать, налить?

Касьянов отрицательно покачал головой.

— Наконец-то, значится, понаведались?

— Я здесь без году неделю.

— Вы крупную партийную организацию возглавляли. Хотелось бы кое-что повыспросить.

— Чужой опыт, как самолет в небе: тянись — не дотянешься.

— Конфликты с начальником строительства были?

— Естественно.

— Вон как! Ведь он отставной адмирал, герой, лауреат, депутат?

— И черту брат.

Чичкин засмеялся. Доволен, что заглянул в отношения Касьянова с адмиралом. Свой мир охраняет задергушками, а за чужие так бы и засматривал, привставая на цыпочки.

— Позволял с собой конфликтовать?! Демократично.

— Самовластный демократ. Допускал, чтобы около него водились мужи настырные и принципиальные.

— Вы, значится, муж настырный и принципиальный.

— И вам того желаю.

— Не мне о себе судить. Но у меня нет конфликтов с директором.

— Вы, насколько мне известно, его выдвиженец.

— Чем и горжусь.

— А что вы скажете об уничтоженной литейной машине?

— Разбираюсь. В свою очередь, вопросик: как относитесь к мотоциклетным гонкам?

— Убийственные гонки.

— На вашем месте я подал бы в цеховую парторганизацию заявление.

— Зачем?

— С просьбой рассмотреть ваше персональное дело.

— Увы, покуда состою на партучете за горами, за долами.

— Чистая формальность.

— Уставная формальность.

— Торжествуйте.

— Устав не освобождает меня от нравственных страданий.

— Не сомневаюсь. Не нравится мне, товарищ Касьянов, что про историю с литейной установкой вы оповестили Москву. У Москвы забот хватит. У нас своего ума хватило бы...

— Ума бы хватило. Не вижу стремления к истине.

— Торопитесь с выводами.

 

Из сквера рядом с гостиницей убирали железобетонные осветительные мачты, вместо них устанавливали чугунные фонари. Двое мужчин, наголо остриженных электрической машинкой, поддерживали цоколь фонаря, осаживая его в заранее заготовленную яму. Один из них — старший мастер Перетятькин. Он в темных очках.

Чуть поодаль сбились в кучу десятка полтора мужчин, тоже остриженных, курили, глазели на прохожих. Неподалеку топтался милиционер.

Возле автокрана стояла бетономешалка. За нее прокралась жена Перетятькина Клавдия.

Клавдия махнула мужу рукой, но он не заметил. Тогда она тихонько позвала:

— Саша, Сашок.

Рокот крана заглушил ее голос.

Она позвала громче.

Обернулся милиционер. Клавдия мигом отклонилась за бетономешалку.

Перетятькин сам увидел жену. Она достала из почтовой сумки конверт, положила туда карандаш, бросила конверт мужу.

Конверт с карандашом упал позади перетятькинского напарника. Напарник, отпрыгивая от внезапно вертухнувшейся мачты, наступил на конверт. Перетятькин вскрикнул:

— Ых!

Напарник не понял, почему вскрикнул Перетятькин, но, взглянув под ноги, куда указал Перетятькин, быстро схватил конверт.

Тот же конверт вернулся к бетономешалке, Клавдия спрятала его и вороватой семенцой удалилась по ясеневой аллее.

 

Клавдия в приемной Мезенцева.

Выйдя из кабинета, секретарша сказала ей:

— Оставьте сумку и проходите.

— Зачем?

Секретарша забрала у нее сумку. Клавдия бросилась к сумке, выхватила оттуда письмо.

Секретарша пыталась ее уговорить: передаст сама, но Клавдия не согласилась.

Мезенцев принял письмо, поморщился: на конверте отпечаток рубчатой подошвы.

Осторожно посматривая на Клавдию, он прочитал вслух:

— «Мне дали пятнадцать суток якобы за мелкое хулиганство. Приходил для вашего блага — сказать, что на вас за литейную машину хочет подать в милицию конструктор Нареченис. Если не поздно — предпримите меры. Со всегдашним почтением. Перетятькин».

Клавдия выжидательно молчала.

У нее низкий голос, почти бас, но, когда она промолвила: «Игнатий Мануйлович, попросите за Сашу. Пускай отпустят», — он прозвучал высоко, напряженно, готовый взвиться еще выше — на причетную ноту.

— Подумаю.

— Чего думать? Позвоните — и отпустят. Неужели ему все пятнадцать суток отбывать? Кабы зарплата набегала, еще куда ни шло... Мебельный гарнитур покупали — в долги залезли.

— Пересуживать не будут.

— Позвоните — запросто пересудят.

— С какой стати?

— Вы промеж собой всегда найдете язык. Он ради вас...

— Он делал это ради себя.

— Без корысти он, из-за вашего...

— Что ему мое? В другом измерении живет. Он приходил с доносом, по расчету, следовательно...

 

Больничная палата. Здесь лежат с переломами костей. Задранные вверх, в гипсе и бинтах, руки и ноги.

Булейко, обе ноги которого подняты на растяжках, к тому же еще лежит на весу. Его большая с высокими спинками кровать примыкает к детской кровати, на которой сидит мальчик. Туловище мальчика взято в гипс.

 

Дверь палаты открыта. Касьянов топчется меж косяков, жмурясь от солнца.

Прежде всего Касьянов подходит к мальчику. Раскрыв сетку, где лежат апельсины, он потряхивает ее. Мальчик наблюдает перекатывающиеся апельсины, быстро хватает самый крупный.

— Петь, он как раз и предназначался тебе, — говорит Касьянов.

Мальчик смеется, обдирает апельсин.

Булейко рад апельсинам не меньше, чем Петя.

— Откуда вы их берете? Из Москвы?

— В ресторане гостиницы.

— Детишки вам по душе. По своим, наверно, скучаете?

— Своих не завел.

— Надо сменить жену.

— Жена тут ни при чем. Вина судьбы. В армии получил ранение в позвоночник. Так что в палатах типа вашей полежал до одурения. Когда демобилизовался, на великую стройку нас понесло. Работы... Ну да, вам известно, как приходится вкалывать на великой стройке.

— Вусмерть.

— Потом в науку подался. Жал на всю железку.

— На то вы и мотоциклист.

— Пережал. Процесс в легких. Совсем было не до детей. Жена у меня врач. Спасла. Несколькими годами раньше, когда сердце подкачало, тоже выходила.

— Ничего, здесь детишек заведете. Природа у нас располагает.

— Природа-то природа... Втравился опять в тяжелую деятельность. И ситуация сложилась...

— Отчасти из-за меня.

— Подумакиваю...

— Нельзя вам на попятную.

— Можно.

— В цехе работают люди больней вас.

— Жену боюсь потерять.

Петя, который во время их разговора успел съесть апельсин, обиженно сказал:

— А кто научит щук ловить?

Лицо Булейки осветилось ласковым сочувствием.

— Я подарю тебе спиннинг, — утешил Касьянов мальчика. Тут же, обратясь к Булейке, впал в безутешность: — Как-то нелепо быть борцом за новую технику. Все сколько-нибудь важные изобретения должны у нас внедряться в производство с колес.

— Марат Денисыч, жизнь не забывайте. Как раз теперь-то позарез требуются борцы за техническое творчество.

— За что я только ни боролся: за сознательную дисциплину в армии, за высокие темпы работ на гидрострое, против делячества в науке. С меня довольно.

— Устали?

— Надоело преодолевать равнодушников, приспособленцев, отпихнистов. Пусть бьется, кто здоров и молод.

— Тогда становитесь консерватором. Зажимщиков редко прищучивают. Они-де предусмотрительность соблюдают, за общие интересы пекутся. Во житуха! Со всех сторон неуязвимые. Советую, Марат Денисыч.

— Издеваться не стоит.

— Сострадания дожидались? Понимаю, сочувствую, но не согласен. Не будет жизни без борьбы, потому никаких нырков от трудных дел нельзя поддерживать. Не поддерживаю. Таких людей, как вы, сдается мне, жены не бросают.

— Эх, Булейко, Булейко, не знаешь ты жен.

 

Кабинет начальника милиции Терских. Его озадачил приход группы «Искатель» во главе с Нареченисом. Он взволновался.

— Откуда делегация?

С а м о х и н. К вам, поди-ка, чаще по одному приходят, украдочкой?

Т е р с к и х. Раз на раз не приходится. Но такой делегацией!..

Нареченису не терпится приступить к делу. Он подскакивает на стуле, привлекая к себе внимание.

Н а р е ч е н и с. Товарищ майор, выражение «взять быка за рога» знаете?

Т е р с к и х. Положим.

Н а р е ч е н и с. От этого выражения я придумал деловой термин: быказарогизм.

Все удивленно и весело улыбаются.

Н а р е ч е н и с. Главный смысл быказарогизма: не будем терять времени. На заводе «Двигатель» имеется литейный цех. Мы, кто у вас находится, инженерно-рабочая творческая группа «Искатель».

Т е р с к и х. Литейный цех? Погодите. Разливщик с вашего завода ахнулся с мотоцикла?

Никто не стремится подтвердить его слов.

Т е р с к и х. В таких случаях в больницу едет наш сотрудник, расследует. Так вот, новый начальник литейного цеха весьма неприлично выглядит в свете...

С а м о х и н. Я против.

Т е р с к и х. Против? Да его с места в карьер надо отстранить от руководства. Не согласился бы прыгать на мотоцикле, литейщик был бы целехонек.

С а м о х и н. Булейко до этого дважды прыгнул. Я остерегался, он прыгал.

Т е р с к и х. Почему Касьянов не урезонил вас? Тоже был пьян?

С а м о х и н. Его не было с нами. Выпимши мы были с Булейкой. Мы и трезвые там сигаем. Как в «Библии» говорится: мотоциклетный спорт любит удальцов-молодцов.

Н а р е ч е н и с. Товарищ майор, инженер Касьянов очень переживает свой прыжок. Причиной его прыжка является уничтожение литейной машины.

Р а б о ч и й  Ж е р е л о. Мы по винтику собирали ее, по уголочку, по кирпичику. Лично я сейчас формовщик, но раньше слесарничал. Много на этот агрегат послесарничал.

Т е р с к и х, На общественных, началах?

С а м о х и н. Целиком и полностью.

Т е р с к и х. Маленькая? Большая машина?

Н а р е ч е н и с. Только металлических деталей до тысячи. Среди них детали из дорогих сплавов.

Т е р с к и х. Ну и что? Кто посмел уничтожить?

Ж е р е л о. Мезенцев, главный инженер.

Т е р с к и х. Фантастика!

Н а р е ч е н и с. Правда.

Т е р с к и х (думая, что его разыгрывают). И что? Он уничтожил машину собственными руками?

Н а р е ч е н и с. Мы вас не мистифицируем.

С а м о х и н. Власть применил.

Т е р с к и х. Заявление написали?

С а м о х и н. Без заявления никуда не ткнешься.

Ж е р е л о. Скоро будем подавать в профкомы заявления: так и так, прошу разрешить ожениться.

Нареченис протягивает через стол заявление.

Терских его принимает.

С а м о х и н. Мы обсказать собирались.

Т е р с к и х. Будем придерживаться быказарогизма.

Группа «Искатель» встает, мнется, надеется, что Терских ее остановит, но так и уходит, недоумевая, прихмуревшая.

 

Наталья, лежа в постели, читала стихи, отпечатанные на машинке, пропоротые по краю дыроколом, прошнурованные красной тесьмой.

Одетый в штатское, в двери, ведущей из прихожей, выставился Дардыкин.

— Валентин Георгиевич, разве там не было закрыто?

— Ключей от вашей квартиры у меня нет.

— И сразу уязвляться. Я закрывалась. Ключ, наверно, провернулся.

— Могу теперь же отнести слесарям.

— Сама отнесу.

— Как вы боитесь услуг!

— Услуги порождают зависимость.

— Зависимость от меня вам ничем не угрожает.

— Это пока и вы не подозреваете.

— Как так?

— Изменчивость чувств производит в сознании такие трансформации!..

— Наверняка у жены моей... бывшей... никогда в мыслях не было, что мы разведемся, не то чтобы о побеге...

Говоря, он скользил спиной по черной, зеркально-восприимчивой полировке шкафа.

Наталья отмахнула одеяло.

Дардыкин невольно зажмурился. Испугался он напрасно: Наталья вспорхнула с кровати в синем спортивном костюме.

— С чем вы, Валентин Георгиевич? Маята?

Он кивнул.

— Напились бы вы, что ли?

— Малодушие.

— Для кого малодушие, для кого — спасение от душевного стресса.

— Мой дед по отцу частенько заглядывал в рюмку. Кончил белой горячкой. Вы сами говорили, что потомки не только повторяют обличье пращуров, но и особенности их поведения.

— Тормозные силы вашего сознания велики.

— Никакие тормоза не удержат, когда над человеком захватывает власть подсознание. Что читаете?

— Стихи. Все это было, — Наталья положила на ладонь рукопись, — будто, бы в другом существовании.

— Что вы имеете в виду, Наташа?

— Радостные времена!

— Марат Денисович как-то обмолвился, что кропает стишата.

— Не мог он так сказать.

— Ну, что балуется поэзией.

— Ближе к истине. Он поэт. Поэт для себя и для меня. Вот послушайте. Мы были тогда в Крыму, у подножия трех гор: Кара-Дага, Святой, Пилы-горы, а по-татарски — Сюрю-Кая. Второй год мы считались мужем и женой, но жили по отдельности. В Крыму, в сущности, мы только начали узнавать друг друга. Я читаю:

Д а р д ы к и н. Складно.

Н а т а л ь я. Не мешайте.

Д а р д ы к и н. Чего замолчали, Наташа?

Н а т а л ь я. Можете воспринять не так, как следует.

Д а р д ы к и н. Не подумаю плохого.

Д а р д ы к и н. Что тут скажешь?

Н а т а л ь я. Ничего не надо говорить.

Д а р д ы к и н. С большим чувством написал и точно.

Н а т а л ь я. Экий вы... От оценки даже цветы вянут.

Д а р д ы к и н. Молчу. Наташа, сбегать за шампанским?

Н а т а л ь я. Шампанское вероломно.

Д а р д ы к и н. Что вы имеете в виду?

Н а т а л ь я. Чего я только не имею в виду.

Д а р д ы к и н. Почему ваших предков, айнов, Марат Денисович не упомянул в стихе?

Н а т а л ь я. Дайте-ка сигарету.

Д а р д ы к и н. Четыре года не курили... Зачем?

Н а т а л ь я. Бросила, чтоб Марат бросил. Теперь отпала надобность. Мы с вами спирту выпьем. Еще хочу прочесть.

Д а р д ы к и н. И я разохотился. После школы живу без стихов.

Н а т а л ь я. Жена была библиотекарем. Как так?

Столешница льдисто-гладкая. По ней, раздраженно толкнутая Дардыкиным, просвистела пачка сигарет, прошеборшал спичечный коробок.

Наталья не взглянула на Дардыкина. Как бы вспоминая, медленно принялась читать стихотворение. Мало-помалу она набирает мелодический разгон, и звучит светло то, о чем написал Марат Касьянов во время их обоюдной радости.

Н а т а л ь я. Почти все из Планерского идут загорать и купаться к подошве Кара-Дага. А мы ходили за мыс Хамелеон. Как раз там и сочинил Марат речитативную песню «Химеры». (Устанавливает ролик на магнитофон.) Поет Марат, подмурлыкиваю я.

 

На песке стоит транзисторный приемник с выдвинутой антенной. Береговой изгиб пустынен.

Наталья и Марат танцуют на песке неподалеку от приемника. Они вращаются то на фоне сизого в эти минуты мыса Хамелеон, то на фоне горы, на которой похоронен поэт Максимилиан Волошин.

Разом, как будто кто-то незримый и всевластный повелел, они бросаются к ластам и маскам. И вот они в море. Снизу жемчужно искрятся ставридки, одиночные кефали, рыба-игла, вьющаяся возле гривки водорослей. Дно песчаное, гофрированное, напоминает пустыню.

Она нырнула, заметив огромного краба. Краб — удирать. Она всплыла к поверхности, потеребила Марата за плечо, указала туда, где углядела краба.

Нырнули вместе.

Краб хотел зарыться в песок, не успел — они были близко. Грозный и отчаянный, он развел внушительно громадные клешни.

Марат протянул к крабу руку, но не решился схватить. Он посмотрел на жену, восхищенно кивнул на краба. Она улыбнулась, указательным и средним пальцами сжала собственный нос и покрутила головой. Она дурачилась: «Марат, а краб-то может ухватить тебя за нос своей зубчатой клешней». Ему стало смешно от ее выдумки. Он всплыл, чтобы прохохотаться, и вытолкнул изо рта резиновый загубник.

 

Потом, согласно погрузившись в глубину, они вальсировали над пустыней дна, где, все еще ожидая нападения, сидел краб, вскинув оранжевые с черным и желтым клешни.

 

Сквозь морское видение себя и Марата, счастливых, Наталья вслушивалась с нынешней душевной осложненностью в слова «Химер», напеваемых Касьяновым в ритме вальса.

Едва Наталья выключила магнитофон, Дардыкин повторил концовку «Серебристого вальса»:

— Скажи мне: зачем мы и кто мы?

Было похоже, что эти слова вызвали у него чувство растерянного любопытства.

— Вам что-то не очень понятно? — спросила его Наталья.

— Я обнаружил незадачливость моего сознания. С той поры, как повзрослел, не додумался задаться вопросом: «Зачем мы и кто мы?» Казалось бы, что ясно... Вместе с тем мир меняется и мы меняемся, и надо определять свою сущность на новом этапе и уточнять координаты.

— Большие вопросы сопровождают жизнь мыслителей.

— До мыслителей мне далеко. Для самосознания... Я силюсь понять, почему проходит любовь, почему она утрачивает ценность в памяти того, кто разлюбил, и почему чувство неблагодарности сильней благодарности?

— Все течет...

— ...все изменяется?

— ...все повторяется.

— У меня и так голова кругом идет. Не запутывайте.

— А вы понимаете, с какой целью заходите сюда?

— Скоротать одиночество. Ваше тоже.

— Меня одиночество не гнетет.

— Не заходить? Не могу.

— Цель у вас есть.

— Не определял цель.

— Порочность мужчин для меня не секрет.

— Мы не стерня на поле. Мы разные.

— Могли бы вы сегодня остаться?

— У вас?

— Миленький мальчик. Разжевать надо.

— Остаюсь.

— Не долго же, Валентин Георгиевич, вы запирались.

— Любовь развивает безволие.

— При чем тут любовь?

— Любовь моя к вам, Наташа. Настигла еще до вашего замужества.

— Как?

— Неутешительная любовь.

— Кроме Касьянова, никого не вижу из мужчин на земле.

— Был и у меня период... Кроме жены, я никого не видел на земле.

— У меня он навряд ли кончится.

— Возможность перемен — закон человеческого существования.

— Неизменность — другой закон человеческого существования. Вот вам и два плеча единого балансира. Теперь шагайте домой, Валентин Георгиевич. Спирт мы пить не будем.

 

Помещение без окон. Скамьи, сваренные из листовой стали. Здесь обычно проводятся сменно-встречные собрания рабочих и инженерно-технических сотрудников литейного цеха. Сюда, собираясь вступить в должность начальника, заглядывал Касьянов через глазок в стальной двери.

Теперь в глазок засматривает Щекочихин.

Он видит со спин рабочих, работниц, начальство цеха.

К а с ь я н о в. Производственные вопросы исчерпаны, но я хотел бы задержать ваше внимание на своем срыве. Я коммунист и состою в профсоюзе, но пока что не перевелся на учет.

Ж е р е л о. Вот так-то! Должность отхватил...

Л а л е в и ч. Жерело, погоди шутить.

В помещение заходит Щекочихин. Пытается шагать бесшумно. Поворачиваются головы. Шепоток:

— Кадр Кадрыч.

Прессовщица Анька Рымарева сдвигает своих товарок, хлопает ладошкой по скамье, приглашая Щекочихина. Он, благодарный, садится.

К а с ь я н о в. Все ли знают, почему оказался в больнице разливщик Булейко?

С а м о х и н. Наверняка.

Ж е р е л о. Я зубоскал. Меня бьют. Булейко лихач. Его оперируют.

Л а л е в и ч. Не все знают, Марат Денисович.

К а с ь я н о в. Хочу покаяться...

Ж е р е л о. Что-то новое в истории машиностроения.

К а с ь я н о в. Вероятно.

Ж е р е л о. Не в духе современных... Это самое...

К а с ь я н о в. Покаяться хочу по внутренней необходимости.

А н ь к а. Не хитришь, начальник?

К а с ь я н о в. Расчета нет. В моих принципах поступать без лукавства и хитростей. Мы с Булейкой взялись на прошлой неделе тягаться в прыжках с трамплина на мотоцикле.

Ж е р е л о. Новый вид спорта. Торопитесь запатентовать.

К а с ь я н о в. Булейко и раньше прыгал.

С а м о х и н. Я прыгал с ним в паре. В тот раз я заробел. Тут подошел Марат Денисович. Ну и поддержал Булейкин азарт.

Ж е р е л о. Трамплин высокий?

С а м о х и н. Метра два.

Ж е р е л о. Фу, если б двадцать метров! Ничего не нахожу предосудительного. Лыжники ломают конструкции? Ломают. Не считается предосудительным?

К а с ь я н о в. Люди, я не собираюсь произносить покаянной речи, но я и не нуждаюсь в снисходительности. На суде собственной совести я признал себя виновным в том, что легкодумно присоединился к сорвиголовой затее, и в том, что не помешал ей. Я позволил себе в тот день впасть в мерихлюндию. Литейную машину разрушили. Несмотря на это, шаг постыдный.

Ж е р е л о. Есть у мужика совесть!

А н ь к а. Прознаете про его совесть, когда утвердится в должности.

С а м о х и н. Откуда такая? Подозрение-то зачем?

А н ь к а. Из соседнего цеха. Уши всегда развесим.

Ж е р е л о. Ты, Самохин, помалкивай.

С а м о х и н. А чё я?

А н ь к а. Рыльце не то что в пуху — в отпечатках гусиных лап.

Смех. Галдеж. Согласие и протесты.

Установилась тишина. Лалевич закруглил происходившее:

— Заявление начальника цеха считаю принятым к сведению.

 

Помещение опустело. Остались в нем лишь Касьянов и Щекочихин. Они сидят на прежних местах.

Касьянов продолжает переживать свое покаяние и потому не обращает внимания на Щекочихина.

Щекочихин пытливо посматривает на него.

Подходит он к Касьянову, посмеиваясь.

— Сижу я и гадаю: искренне человек говорит или вокруг пальца обводит коллектив?

— Вы из цыган?

— Разве похож?

— Гадаете.

— Прикидываю. Воображаю.

— Ах, воображаете!

— Помилосердствуйте. Приехал познакомиться. Первый секретарь райкома партии Никандр сын Никандров.

— Рад. Только не сочтите за любезность. Рад, потому что вы предупредили мой визит к вам. Ругаться ведь думал.

— И думаете?

— Передумал.

— Теперь прошу посвятить меня в историю с литейной установкой.

 

Ворота. Над ними вывеска:

«Коллективный сад завода «Двигатель».

Подкатывает автобус. Его ожидает очередь с корзинами, ведрами, сумками, полными огурцов, помидоров, смородины, малины. Те, кто приехал, выходят с пустыми емкостями. Все спешат с деловым видом. Один человек среди них праздный на вид и ничем не обременен — Щекочихин.

Не без удовольствия он идет по дороге среди маленьких садовых домиков: отдельные домики привлекательны своей резьбой и орнаментальной изукрашенностью.

Клавдия Перетятькина вбивает в землю палочки, привязывает к ним бечевками из капроновых чулок ветки помидоров, которые могут обломиться от плодов.

Заметив Щекочихина, Клавдия приветливо кричит:

— Доброе утро, товарищ секретарь!

Щекочихин не знает Клавдию. Смущенно отвечает:

— Пусть и вечер будет добрым.

Он не собирается задерживаться. Клавдия срывает крупный помидор, выбегает на дорогу.

— Яблочный помидор. Вкусней нет на свете.

— Знатный помидорище!

Щекочихин берет помидор, оглаживает ладонью.

— Решили посмотреть, как рабочий класс отдыхает?

— Товарища навестить.

— Отдыхать тоже надо. Должность у вас тяжелая. Поди-ка, не досыпаете? (Восторженно.) Эй, Саша, выдь. Большой гость в сады пожаловал.

Из домика выскакивает Перетятькин, торопливо хлопает на голову кепку.

— Клав, чего держишь человека на дороге? Здравствуйте, Никандр Никандрович.

Домик Перетятькиных выделяется своими деревянными кружевами. Взгляд Щекочихина привлекает красота резьбы.

— Искусством можно назвать!

— Это не я. Клавдия Михайловна режет. Она модельщицей у нас на заводе.

Клавдия довольна похвалой.

— Потомственное рукомесло. Задарма, как говорится, получила от деда и отца.

— Повезло. (К Перетятькину.) Вы в литейном кто?

— Мастер. Наверняка про литейную машину спросите?

— Обязательно.

— А, несуразица!

Клавдия, уходившая в домик, выносит бутылку из-под шампанского. Наружная часть деревянной затычки напоминает медвежью голову.

— Без пол-литра не разберетесь. Отведайте нашего домашнего винца. На вкус красная смородина хуже черной, а винцо из ней!..

— Хвальбушка ты, Клав. Давай, Клав, за нежданного гостя!

— Давай, Саша. И с вами, товарищ секретарь, хочу почеканиться.

— С удовольствием почеканюсь. Пью за вас с мужем. Правда, вкусное, Клавдия Михайловна. В магазине такого не купишь.

— Домашний продукт.

— Индустрия обезличивает вкус. Признаться, Александр батькович, история литейной машины...

— Не созрел. Не понимаю.

— Цеховые что говорят?

— Без меня все. Две недели отсутствовал. Крупные инженерные головы тянут кто в лес, кто по дрова. Я что?

— Новый начальник цеха как?

— Прежний начальник был замечательный. Этот, по-моему, шибко об себе понимает.

— Душевно признателен вам, дорогие хозяева. У меня встреча. Уже опаздываю.

...На открытой веранде садового домика играл в шахматы с сыном Никитой одетый в куртку и джинсы Мезенцев.

При появлении Щекочихина оба встали. Никита на голову выше отца.

— Вымахал Никита до облаков! Четырнадцать есть?

— Двенадцать, — ответил Мезенцев.

— Акселерация!

— Обжирация!

— Кормежка само собой. Мой Петька тоже длинноногий. Вчера вдруг спрашивает: «Я уже родился, когда мы и американцы испытывали водородное оружие?» — «Да», — отвечаю. «Значит, — говорит с печалью, — я получил свою дозу стронция».

— И радиация влияет, и химизация, и нервизация.

Щекочихин сел, изучил расположение шахматных фигур.

Никита сделал ход.

Мезенцев радостно подосадовал:

— Паршивец, что делает?! — и предложил ничью.

Щ е к о ч и х и н. Да, сейчас ничья была бы желаемым исходом.

Н и к и т а. Па, теперь ничья невозможна.

М е з е н ц е в. Дети побеждают отцов в шахматы, а отцы побеждают природу. — Смешал фигуры. Конь и ладья слетели на пол.

Щ е к о ч и х и н. Сожалею, Игнатий, но...

М е з е н ц е в. Не соловей прилетел к Мезенцевым в сад — хитрый черный ворон.

— Это заявление на твоей совести.

— Заявления — не мой жанр.

— Не думаю, чтобы Касьянов и Нареченис были охотниками до этого жанра.

— Да они карьеристы, изображающие из себя человеколюбцев.

Щекочихин поморщился и встряхнул головой.

— Башкой ты не взматывай, Кадр Кадрыч. Смелей варить не будет. Касьянов еле-еле выкарабкался из туберкулеза. Приехал, чтоб устроиться в наш научно-исследовательский институт. И правильно: институт типа оранжереи, тихохонько наковыривай материален на докторскую диссертацию. Ан нет, он в начальство ринулся.

— Сейчас забота о тебе.

— Ах, забота обо мне! Уверен: в так называемой заботе обо мне ты прежде всего печешься о себе.

Никита, уходя, бормочет:

— Акселерация, обжирация, конспирация.

— Да уж знаю я вашу, Кадров Кадрычей, политичность. Всегда-то вы во всем правы, всеведущи и честнее Мезенцевых всех времен и народов. И предаете вы нас принципиально, умно, исходя из общих интересов:

— Изобличай дальше, Игнатий Мануйлович.

— У отступничества нет совести.

— Только сложность ситуации удерживает меня в рамках снисходительности.

— Я не нуждаюсь в снисходительности, в покровительстве тоже.

— Пошли к директору.

— Никуда не пойду. Презираю вашу говорильню.

Встревоженный Никита отворил дверь. Он сидел на крыльце.

— Па, иди с дядей Никандром.

— Акселерация?! Правильно — акселерация. Вы, когда не понимаете явления, маскируете свое невежество научными словами, — передразнивающим тоном сказал Мезенцев.

 

Тузлукарев стоит на крылечке дачи. Он весел. Оттягивает подтяжки большими пальцами рук. Подтяжки смачно щелкают по его бокам.

Щекочихин возникает в поле зрения Тузлукарева, проскользнув между вишневыми деревьями, усыпанными водянисто-красными, прозрачными на солнце ягодами.

— И вам, директор, я испорчу сегодня настроение.

— Кому успели испортить?

— Главному.

— Я человек с твердым положением и железобетонной психикой.

— Ваше положение и ваша психика при всей стабильности не неуязвимы.

— Не сейте панику.

— Стремление к ясности и паника — различные вещи.

— За панику на фронте стреляли.

— Интересно, кто из нас воевал?

— Параллель.

— Право на фронтовые параллели за мной.

— К делу.

— Областная газета собирается опубликовать письмо творческой группы «Искатель».

— Поломаю. Как-никак я член бюро обкома.

— С первым секретарем обкома говорили из промышленного отдела ЦК. Он говорил со мной. Возмущен машиногубительством Мезенцева. Слово «машиногубительство» употребил он.

— Тогда зачем вы здесь?

— Хочу уяснить, как к этому относятся руководители завода.

— Соберем неофициальный «совет богов»?

— Кого пригласить — вы определяйте. Настаиваю, однако, чтобы непременно были приглашены конструктор Нареченис, начальник литейного цеха Касьянов, начальник милиции Терских.

— Следуя твоей логике, нужно звать прокурора, председателя суда, председателя коллегии адвокатов и тэ дэ.

— Понадобится — позовем.

— Нечего хороводиться. Мы с тобой высшие представители партийного руководства города. Кроме того, я возглавляю предприятие, которое держит на своих плечах жизнь города. Давай решать вдвоем.

— Решать будем после. Сейчас посоветуемся. В сложившихся обстоятельствах твое мнение не может быть абсолютным.

— Зато мое мнение было абсолютным, когда решался вопрос о твоем переизбрании на пост первого секретаря.

— Весьма нескромное заявление.

— И предупреждение.

 

«Совет богов» происходил на закрытой веранде дачи Тузлукарева. Тут была и столовая Тузлукаревых. За старинный стол с львиными лапами ножек сели Щекочихин, Тузлукарев, главный металлург Ергольский и главный технолог Кухто. Касьянов и Нареченис примостились на топчанчике возле буфета, похожего на готический собор. На отшибе от всех устроился Мезенцев: он откинулся в шезлонге. Он часто сиживал здесь, поэтому его спина легко приладилась к вытянутому травянисто-зеленому полотну, а локти и подколенья заняли удобную позицию на дюралюминиевых трубках.

Щекочихин скользнул ждущим взглядом по лицам присутствующих. Все понурились. И сразу тишина как бы наэлектризовалась ощущением осторожности и смятения. Надо было начинать и начинать остроумно, иначе не разрядить душевной угнетенности. Когда он отчаялся придумать что-нибудь невероятное, подходящее под момент, его осенила спасительная мысль, и, чуточно улыбаясь, он сказал:

— Молчание такое глубокое, что даже слышно, как сталкиваются атомы воздуха.

Все оживились. Были необходимы пробные слова, новая ступенька к разговору, они нашлись у Кухто:

— Я догадываюсь, почему среди нас майор Терских. Пусть он скажет... Там посмотрим: либо есть смысл обмениваться, либо нет.

Терских удивился. В том, как он отклонил обращение Кухто, обнаружилось нечто иглистое, точно шипы на грушевой ветке:

— На вашем симпозиуме по новой технике я присутствую в качестве наблюдателя.

— Язвить не время, — заметил Щекочихин.

И опять Кухто принял на себя роль регулировщика, добровольно занявшего место на перекрестке проблем, не терпящих затора.

— Следует обратиться к Нареченису, к первоисточнику, так сказать...

— ...зла, — закончил Нареченис.

Кухто разгневался:

— Послушай, товарищ Нареченис!..

— Хотел бы послушать. И раньше других — вас, главного технолога завода.

— Я проявлял к машине интерес, не отказывал в советах. Кто указал вам на специалиста по вакууму и даже под благовидным предлогом вызвал его на завод?

— Было.

— То-то. У Никандра Никандровича могло сложиться мнение, что главный технолог консерватор. Напоминаю вам, товарищ Нареченис, и о том, что именно я руковожу научно-техническим обществом завода и что во всех новшествах имеется доля моего участия.

— Новшеств мало. Появилось основополагающее новшество... Вы его не узаконили, не пытались уберечь.

— Изображаете из себя героического одиночку.

Ергольского раздражало пикирование Наречениса и Кухто.

Тузлукарев понял, что самый раз  в ы п у с т и т ь  Ергольского, и шепнул Щекочихину:

— Главный металлург желает.

Е р г о л ь с к и й. Конструктор Нареченис перегибает палку. Новшеств много, но они по преимуществу малые и новшества текущих дел. Завод наш старинный, скромный, отсюда и то, что экономика его не в состоянии потянуть кардинальных новшеств. Когда государство отпустит нам средства хотя бы на частичную реконструкцию завода, тогда мы рванем вперед и, кстати, со всей полнотой проявим технические таланты.

Н а р е ч е н и с. Можно и должно расти за счет внутренних резервов. Машина баснословно удешевила стоимость детали «лотос».

Е р г о л ь с к и й. Свой труд и труд группы «Искатель» вы ставите ни во что. Вы оцени́те весь объем своего труда. Машину вы построили из материалов завода и с помощью его механизмов и станков, но без фиксации всего этого. И тут сделайте оценку. Получится, что стоимость «лотосов»... Не дешевле было бы отливать их из серебра.

Н а р е ч е н и с. Мы создавали машину на общественных началах, значит, не продавали свой труд, потому у него нуль-стоимость. Что касается самой установки, действительно, она построена из заводских материалов. Но частично и за счет личных средств группы «Искатель». Мы сбрасывались по червонцу, по пятерке, по трояку и покупали необходимые для машины материалы и детали.

К у х т о. Дешевое благотворительство.

Н а р е ч е н и с. Необходимость.

К у х т о. Нет, мелочевка. Главный металлург заметил правильно: нам нужны государственные средства для модернизации завода. Пока таких средств нет, постройка литейных агрегатов типа установки «Лотос» преждевременна и припахивает экономическим авантюризмом. Простите, Никандр Никандрыч, но тем, что происходит здесь, мы вроде бы ставим под сомнение полезную деятельность главного инженера Мезенцева.

Щ е к о ч и х и н. Прошу не уклоняться.

К у х т о. Сердце пересаживают. Старому организму — молодое. Организм отторгает сердце. Кровью, сосудами, мозгом... Мезенцев — разумное орудие отторжения. Поймите, Никандр Никандрович, заводы типа «Двигатель», построенные в пещерный век российского капитализма, надо срывать с лица земли. Требуется возведение супермодерновых заводов.

М е з е н ц е в. Экономический авантюризм, отторжение — выводы, не лишенные истинной государственной зрелости. Всегда, прежде чем что-либо предпринять, надо тысячу раз задать себе вопрос: «Что за сим последует?» Чтобы получить справедливый ответ, недурно припомнить примеры безоглядной поспешности.

Щ е к о ч и х и н. И все?

М е з е н ц е в. Пока.

К а с ь я н о в. Я тоже попробую определять. То, что подгонялось под экономический авантюризм, на самом деле — экономическая романтика. Что руководило группой «Искатель»? Высокое конструкторское творчество, стремление вывести рабочих из пылевого и вибрационного пекла. Бескорыстие ими двигало. К счастью, еще сохраняются люди, которые работают не ради денег, а ради духовной радости. И помышляют они о пользе отнюдь не ради себя. Люди, отторжение тут не подходит. Биологическое тут окутывает тьмой промышленное. Что сделали Нареченис и его товарищи по творчеству? Перекинули мостик из индустриального настоящего, напичканного прошлым, на берег будущего. Ну, а мостик взял да обрушил не кто-нибудь, а главный инженер, призванный заботиться о росте заводского производства средствами технического прогресса. Я не берусь утверждать, что Мезенцев исходил только из факторов субъективного характера. Нет, объективные факторы сильны. Они есть и остаются, но их незыблемость всего лишь кажущаяся, хотя и способна доводить до ожесточения и отчаяния.

Щ е к о ч и х и н. Игнатий... Мануйлович, давай-ка проясни, чем руководствовался...

М е з е н ц е в. Хорошо, Никандр Никандрович. Представьте себе, телега. В нее впрягают тяжеловоза. Всем вам, вероятно, довелось видеть тележное колесо. Заменим одну из деревянных спиц спицей из пластмассы или из нержавейки. Что изменится для телеги и для битюга? Ровным счетом ни-че-го. Более убедительного обобщения не могу предложить.

Е р г о л ь с к и й. Убедительно!

К у х т о. Сложное доказано предельно просто.

Щ е к о ч и х и н. Приспела пора высказаться начальнику райотдела милиции.

Т е р с к и х. Случай уникальный. Законом не учтен. Посему привлечь к судебной ответственности не имеем права. Еще юридический момент: машина ничейная.

Н а р е ч е н и с. Ничейная?!

Т е р с к и х. В заводских хозяйственно-финансовых документах не зафиксирована, частной собственностью не являлась и быть не могла.

Н а р е ч е н и с. Вон оно что! Ловкач наш главный. От мамки ушел, от папки ушел, от закона ушел. Никандр Никандрович, но партийное-то наказание неужели он не понесет?

М е з е н ц е в. С виду рафинированный интеллигент, но крови жаждет.

Щ е к о ч и х и н. Товарищ Мезенцев, в твоей позиции я вел бы себя тише воды, ниже травы.

М е з е н ц е в. Ниже воды, тише травы.

Щ е к о ч и х и н. Дорогой Альгис Юргисович, я понимаю вашу боль, разделяю ваше негодование. Присутствующих благодарю за совет.

 

Все покидают веранду. Хмуро кивнув Тузлукареву, стоящему на крылечке, Мезенцев уходит к себе на участок напрямик, не щадя кустов и одежды.

На жест Терских, приглашающий доехать до Желтых Кувшинок на милицейском фургончике, отзываются Ергольский, Кухто и Щекочихин. Они садятся в фургончик и уезжают, покивав Касьянову и Нареченису, пожелавшим идти в город пешком.

 

Возле маяка, откуда видны город и округа, Касьянов и Нареченис остановились. Внизу, под горой, расплавленным алюминием текла река.

Горизонт был высокий, волнистый — холмы. Над холмами громадилась туча. Она походила на смерч, узящийся, перекошенный к середине.

— Смотрите, Альгис Юргисович, облик бури.

— Точно схвачено. Но бури, Марат Денисович, по-видимому, не будет. Облик, если судить по мудрому лицу, по благородству осанки Мезенцева, обманывает.

— У него, как ни странно, облик справедливого человека. Меня не покидает впечатление, что он ведет себя как одиночка, которого не понимают, но когда-нибудь поймут.

— Из-за доброжелательства вы видите людей более достойными, чем они есть. Да, как у вас с женой?

— Беда.

— Любит?

— Теперь, пожалуй, ненавидит.

— Любовь быстро не обрушивается.

— Самая сильная любовь как раз вмиг способна саморазрушиться.

— Дайте телефон вашей жены. Я ей объясню...

— Оскорбленное чувство не внемлет разуму. Оно беспощадно по справедливости. Знаете кто я, Альгис Юргисович?

— Марат-чудотворец.

— Безумец. У меня трудовое безумие. Не сердитесь. Но никакой технический агрегат, даже выдающийся, не стоит того, чтоб из-за него терять любовь.

— Тогда почему вы не улетели вслед за женой?

— Безумец общественного долга.

 

Переговорный междугородный пункт.

Касьянов бродит вдоль кабин. Он страдает от ожидания. Подходит к барьеру, смотрит сквозь стекло на телефонистку.

— Кажется, вас зовут Тиной?

— Тиной.

— Тина, мой вызов увяз где-то в ночной темноте. Сейчас нагрузка на линиях крохотная. Попросите ускорить.

— Вы всегда почему-то нетерпеливый. Как вы приходите, начинаю волноваться.

— Волнение — жизнь.

Тина нервно щелкает рычажком; Коммутатор глух. Наконец-то на панели вспыхивает стеклянный кружок.

— Девочки, единственный заказ, и тот волыните. Быстро. У человека душевное напряжение.

Тина говорит с наивной напористостью.. Угрюмый лик Касьянова яснеет, на губах протаивает улыбка.

— Я знаю, почему вы нервничаете. Вы верите в любовь.

— А вы, Тина, не верите?

— Не верю.

— Тогда я постоянно испытываю фантастическое чувство. Оно здесь.

Прикладывает ладонь к левой половине грудной клетки.

— Обманываете.

— Честно.

Указывая на ладонь Касьянова, Тина спрашивает:

— Ну и что же вы там чувствуете?

— Нечто прекрасное... мучительное... иллюзорное.

— А говорите — любовь?

Рокот в коммутаторе.

Тина поднимает трубку. Мигом взволновавшись, велит Касьянову идти в кабину.

Отогнув откидное сиденье, Касьянов встает на него коленом. Через стеклянный ромб двери (теперь он освещен) Тина видит затылок и часть спины Касьянова.

— Натали! Натали? — его голос трепещет.

 

Квартира Касьяновых. На стуле телефон со снятой трубкой. Из трубки голос Касьянова: «Натали, Натали?..»

Свесившись с тахты, Наталья берет с пола пачку сигарет и спички.

Закуривает. Облокачивается на подушку. Не беря трубки со стула, страдальчески произносит:

— Я плохо сплю. Просила звонить днем. Ты звонишь ночью. Пиши письма.

— Но ты не отвечаешь.

— Не о чем писать.

— Всегда было о чем.

— В давно прошедшие времена.

Наталья сдувает сигаретный пепел, откидывается на подушку, лежит изнеможенная.

Г о л о с  и з  т р у б к и. Натали, куда ты делась?

 

Касьянов распахивает дверь кабины. Сиденье с выстрельным звуком хлопает о стену.

— Тина, исчезла слышимость.

Телефонистка высовывается в оконце.

— Слышимость идеальная: даже доносит, как она курит.

Касьянов закрывает дверь кабины.

— Наташенька, скажи хоть, какие новости?

 

Наталья наклоняется к трубке, лежащей на стуле.

— Слышимость, которую ты имеешь в виду, есть. Самые существенные новости те же: за мной ухаживает Валентин Георгиевич. Намерения серьезные.

— Ты куришь?

— У тебя восхитительный нюх!

— Ты передай подполковнику: я сочувствую, что от него сбежала жена. И предупреди: я тоже офицер и способен защищать свою честь.

— Интересно, каким образом?

— С помощью оружия. Холодного или огнестрельного.

— И на дуэль ты способен?! Восторг!

Наталья пристукнула трубку к рычажкам телефонного аппарата.

 

Опять Касьянов выскочил из кабины, умоляющим тоном крикнул:

— Тина, помогите! Скажите ей... что со мной творится.

 

На стуле возле Натальи долго и лихорадочно звонил телефон. Наконец-то она взяла трубку, но безмолвствовала.

И снова Тина уловила ее дыхание.

— Наташенька, я телефонистка. Мужчины не заслуживают веры. Но ваш муж, он изметался.

Наталью тронуло вмешательство телефонистки.

— Спасибо, девушка. Только напрасно вы принимаете мою самозащиту за жестокость.

— Ага... — растерянно догадалась Тина и строго взглянула на Касьянова.

Касьянов посмотрел на нее с укором: как она может судить, не зная истины?