Онлайн чтение книги Макушка лета
ВОЗВРАЩЕНИЕ КАСЬЯНОВА

1

Я медленно привыкаю к новым местам. Чтобы вон та улица с осокорями над деревянным тротуаром, тот дом с верандой, витражно-красивой от разноцветного стекла, та облепиха, словно бы отороченная по веткам ягодами, стали для меня  р о д н ы м и, я должна видеть их много раз на ветру, под солнцем, обложным небом, в туманах, инее, росе. Наверно, в этом свойстве, которое я знаю не только за собой, содержится одна из разгадок того, как складывается человеческая привязанность к определенному, малому или огромному, пространству на земле, вырастающая до чувства Родины.

Медленно я привыкаю к новым местам, но покидаю их неохотно.

Я шла из гостиницы на завод.

Касьянов покамест в Москве, во всяком случае, вчера еще находился там. Если не разминемся в пути, я встречусь с ним в столице.

Накануне ни с кем с «Двигателя» не договаривалась о встрече. Я определила для себя то, чего требовало редакционное задание. Ергольский куда-то глухо-наглухо скрылся. Через Олю он обещал встретиться со мной и  о т к р ы т ь  в с е  к а р т ы, но своего обещания не выполнил, да и поздно: рядом день отлета.

Билет в кармане. Сжатый срок задания помешал  ч е р п а н у т ь  с п о л н а, и все-таки на прощание я опять бреду на завод, чтобы еще чуть-чуть обвеяться дыханием этой глубинки, куда мечтаю приехать надолго и куда, может статься, больше никогда не попаду.

2

В кабинете Касьянова двое: Виктор Васильевич Ситчиков и врач-социолог Довгушин, заведующий санитарно-гигиенической лабораторией. Ситчиков сидит в директорском кресле, склонясь, рядом стоит Довгушин. Оба смотрят на экран телевизора. Киваю и, обогнув стол, тоже смотрю на экран, где довольно ясно виден гигантский молот. Лучится огромная поковка. Кузнец бросает на нее опилки. Пар. Лоскуты огня. Кузнец дергает рукоятку. Доносится пронзительный удар, брызжут искры. Опять удар и порсканье искр. Молот бьет по изгибу поковки.

— Заметили? — спрашивает Довгушин Ситчикова.

— Заметил.

— Там это только ощущается, но не видишь. А телевизор обнаруживает.

— Понимаете, Инна Андреевна, — повернулся ко мне Ситчиков, — товарищ Довгушин...

— Бывала в кузнечном, видела Довгушина в работе. Великолепно он помогал кузнецам!

— Кроме шуток... Он выдвинул предположение, что момент удара — также и момент стресса. Причем стресса, вызываемого не столько звуком и сверхзвуком, сколько, условно говоря, волновыми тепловыделениями. Предположительно он включает в это понятие выделение сложной лучистой энергии. В частности, ему кажется, что молекулы раскаленной стали в момент удара выстреливаются из поковки и что этот кинетический залп ранит организм. Незримо, конечно.

Довгушин ухмыльнулся:

— Предположения дилетанта.

— Проверить их необходимо: область неизученных воздействий. Пригласим физиков. Возможно, сыщем промышленного врача, производившего исследования в этом направлении. Понимаете, товарищ корреспондент, вдруг да молекулы стали либо другие частицы вещества пронизывают робу кузнецов и наносят урон здоровью? Вскроется проницаемость робы — попросим ученых создать другую спецовку. Мне рассказывали... минерал, тип слюды — вермикулит, непроницаем, наподобие свинца, для радиоактивных ядер. Ядра, их осколки, вязнут в свинце, в вермикулите они запутываются, как пуля в перине. Сменить робу — не самое умное решение вопроса. Настала, по-моему, пора ввести дистанционное управление ковкой крупногабаритных деталей.

У моих двоюродных сестер в детстве обычно были синие глаза с голубоватым белком. Взрослея, они становились кареглазыми, а белок терял голубоватость. Виктор Ситчиков кареглазый, но белки у него голубоватые. Эта остаточная детскость сохранилась в ломких интонациях его голоса, в розовом цвете щек; чернота бритого подбородка сохраняет мягкость, не контрастирует с цветовым тоном всего лица. Юноша. Душевная чистота бережет чистоту облика. Чудно? Нет. Но непривычно видеть его в кресле директора. Кабы я не узнала из послания Касьянова о том, что Виктор обошел и объехал большое число известных ученых, сзывая их на собрание в защиту Байкала, и почти все они были на собрании, кабы я не вникала в социологическую службу на заводе, наверно, могла бы усомниться в серьезности того, что Касьянов на время командировки оставляет Ситчикова вместо себя. Виктор хорошо справляется с обязанностями директора, но, по его личному убеждению, он не производственник, не эксплуатационник.

По тому, как отзываются о нем рабочие, я определила: природа его натуры лежит в области взаимодействий медицины, права, экологии.

Вчера Ситчиков заходил ко мне в номер. Занес книгу художника Николая Константиновича Рериха «Нерушимое» и альбом репродукций с его картин, изданный в Москве. Он исповедует Рериха и рассказывает о нем всем без исключения. В Рерихе он ценит просветителя, великого патриота России, защитника сокровищ мировой культуры, мыслителя, представления которого близки к философии йогов. Он часто говорит о чистоте и цельности. Курение и выпивку презирает: узаконенные разновидности безнравственного, пример индивидуального и общественного расточительства. Жизнь для него, как и для Рериха, служение, то есть радостная отдача своих сил, сердца и духа высшим идеалам. Труженики завода не существуют для него массовидно, чохом. Коллектив — отдельные личности, объединяемые важными целями. Исходя из этой мысли, он подвигнул социологов на создание подробной карты социального развития заводского коллектива. Теперь они, вдохновляемые его неустанным романтизмом, приступили к созданию карт социального развития каждого отдельно взятого труженика.

3

Мы не успели завершить разговор о напряжениях в работе кузнецов и машинистов манипуляторов, как в кабинет влетел Касьянов. От юности у него осталась смутившая меня привычка: прежде чем  п о р у ч к а т ь с я, весело, скользящим ударом, стукнет в плечо.

Поздоровавшись с Касьяновым, Ситчиков не собирался возвращаться в директорское кресло да и вообще застеснялся того, что восседал в нем. Касьянов запротестовал:

— Сиди, Витюша, по заводу пробегусь.

— И я пробегусь, — сказала я Касьянову.

— Не поспеешь, Инна Андреевна, за мной.

— Попробую.

— Не смогу уделять внимания.

— И не надо.

— Витюша, есть что-нибудь неотложное?

— Магнитофонная запись.

— Давай послушаем.

Ситчиков включил магнитофон, встроенный в письменный стол. Раздался сиплый, торопливый басок:

— Вчерась старший мастер Перетятькин, прежде чем он вручил нам конвертики с зарплатой, просил нас после смены сразу идти по домам. Правильно он доказывал: пережиток капитализма пить гуртом в день получки. Мы согласились, пообещали: после смены — по домам. Между прочим, хотелось выпить в пивном баре по паре кружечек с прицепом. Сам-то Перетятькин понаведался в пивной зал и выполз оттелева на бровях. Рассудите: может быть вера руководящей агитации Перетятькина?

— Кто сделал запись? — спросила я настороженно.

— Инна Андреевна, — сказал Касьянов, торопясь, — возле здания заводоуправления мы установили специальную кабину. Есть люди, которые по различным причинам не решаются высказать какие-то свои предложения, критические замечания. Думаю, что эту кабину мы долго держать не будем. Она — эксперимент социологов и дирекции. Сегодня же обсудим Перетятькина на сменном собрании цеха.

— Магнитофонную запись вы прокрутите, разумеется, собранию?

— Сие тайна дирекции.

— Не попахивают ли такого рода сигналы обоюдной безнравственностью: администрации и тех, кто ее информирует?

— Не вижу и малейшей безнравственности.

— Поощряете, опаску, перестраховку, трусливость, наконец, анонимность.

— Мы исходим из объективно сложившейся психологии. Она сложилась задолго до нашего с Виктором Васильевичем прихода на завод. Раньше, едва здесь появлялся человек, выступивший против несправедливости, от него быстренько избавлялись. Ергольский вышвырнул с завода талантливого инженера, у которого чуть было не украл изобретение. И никакого наказания Ергольский не понес. Сигнал к нам поступает как бы анонимно, а обсуждается открыто. Поскольку обсуждения проводятся безотлагательно, в коллективе развивается привычка к открытой критике и самокритике. Было несколько клеветнических сигналов. Голос не анонимное письмо: легко узнать, кто звонил. Виктор Васильевич и я устраивали лжецам головомойку. Теперь информация поступает только совестливая. Чтобы не быть голословным, приглашаю вас на собрание.

4

Идем по коридору литейного цеха. На стенах от пола до потолка пластины фотокартона — березы, ивы, лиственницы. Касьянов оборачивается. Взгляд лукавый.

— Фельетоном пришпилишь?

— На тебя надо не булавочный фельетон, а снарядный, бомбовый. По размаху воздать.

— Умеете, умеете вы, щелкоперы, нашего брата, бюрократа-технократа, публично взорвать. На нас производство держится... Наскребете фактиков — и ну садить из всех калибров. Вас тычут носом в золото-бриллианты, разжевывают, как и что писать, нет, нейметесь. Развелось вас... В создании общественного продукта не участвуете...

— Владеешь, Марат Денисович, иронией. Ерничать тоже мастак.

— Дурачусь.

— Не от хорошего настроения?

— Угадала.

— Жена тоскует, а ты не торопился из Москвы.

— Многие заботы удерживали. Из-за несвоевременных поставок завод лихорадит. Бился за ритмичность поставок. Обкатывал с инстанциями соответствующие условия на новый заказ. Поручили спроектировать и создать турбину для атомного ледокола. Посчастливилось вести собеседования на тему о Ергольском с начальником главка. Он было поднял на меня голос, потому что я не согласился восстановить Ергольского. Я вынужден был вспомнить строевую выучку в Михайловском замке.

— Для чего?

— Учились командовать. Мне там хорошо поставили голос, да и сам я старался. Вот и обозначил свой глас, обнаружил, так сказать, интонационные возможности личной несгибаемости.

— Повлияло?

— Во-всяком случае, тоном неукоснительного приказа он прекратил разговаривать.

— На чем сошлись?

— Расстались, не придя к согласию. Дал мне день на решение вопроса.

— Подчинишься?

— Нет.

— Сможет снять?

— Покуда нет. Представь себе, его бесит, что постановка социологической службы на «Двигателе» рождает активных последователей. Ему лишь бы «давай», «давай». Продукт для него — первично, человек — вторично. Руководящая цепочка от бывшего директора вашего завода и главного инженера до Ергольского ему по душе.

— Взвиваться не надо.

— Тебе легко...

— Писателям всегда легче всех.

— Ну, закусила удила.

— Общество, Касьянов, на новом этапе. Ломка изживших себя традиций и психологических привычек.

— Она заложена в решениях партийного съезда.

— Верно.

— Вразумляй дальше. Преодоление сложностей, борьба воззрений, сшибка характеров...

— А, ты все усек и постиг. Тогда не рефлектируй. Ты знал, на что шел.

— Милая, во мне сидит идеалист, считающий, что дело должно точно скопировать замысел. В действительности так-то не получается и не может получиться.

— Почему не может?

— Духовное, абстрактное совершает превращение в материальное, в конкретное. Тождество здесь несбыточно.

— Было бы сбыточно, кабы не наша расхлябанность.

5

Мы долго шли по заводу, верней, Касьянов шел, машисто шел, а я трусила за ним. Он редко где задерживался, чтобы, вероятно, никого не отвлекать от работы. На ходу задавал вопросы и получал ответы.

Дважды Касьянов останавливался, чем я и воспользовалась для передышек. Первый раз он остановился возле поджарого, как и сам, чернобрового молодца в фетровом берете с козырьком. Молодец полировал суконкой верх литейной формы. Форма была стальная, белесовато-серая. Касьянов поинтересовался у чернобрового молодца, скоро ли будет готово его произведение. Он так и сказал: п р о и з в е д е н и е. Я молча согласилась с ним: сооружение, высившееся на верстаке, было изощренно приятное.

— Пооглаживаю смену-другую и закруглюсь.

— Скульптурой баловался?

— Пацаном.

— Ты и сейчас занимаешься скульптурой.

— Ин-тересно!

— Ты либо кубист, либо выдающийся представитель поп-арта. У жены есть книги о модернистах. Там воспроизведен снимок со скульптурной композиции некого Чемберлена. Верх композиции вроде положенных друг на дружку крыльев автомобиля, под ними что-то снарядоподобное, ниже либо перевернутая шляпа, либо тазобедренная кость. Название забыл. Мадам какая-то. А может, леди? Ты бы перешиб всех взятых вместе чемберленов.

— ...тересно! Поп-музыку я слушаю по транзистору и не знаю о себе, что я поп-артист, поп-скульптор. Завтра пересниму эту форму и назову «Девушка в чадре».

Отправились дальше. Гонясь за Касьяновым, я ловила его слова.

— Петр Скорняков. Не слесарь — ювелир. Самые замечательные рабочие для меня — атланты. Их в коллективе щепотка, но держат на своих плечах весь небосвод завода. Дрожу за них!

— Сколько платите Скорнякову?

— Ежемесячно минимум три сотни.

— Считаешь — много?

— По нашим масштабам.

6

В другой раз у меня была передышка в металлургическом центре Готовцева, у печи прямого восстановления железа. До этого мы мелькнули через цепь отделений: металлокерамики, биметаллов, магниевого чугуна, алюминиевых сплавов.

Печь работала. Касьянов стоял, приникнув глазом к окуляру оптического прибора. Он наблюдал за истечением плазмы из горелок и за тем, как в ее скрежещущий огонь сеются кусочки шихты и как они завихриваются, образуя веретено смерча. Это была печь, оберегаемая от посторонних глаз. Допускались в ее кубастое помещение лишь причастные к делу.

Печь зажигали, регулировали и отключали с пульта. На мраморных плитах пульта возле кнопок, и пистолетного типа рукояток чернели загадочные буквенно-цифровые начертания. Поначалу я попросила Касьянова объяснить, что они обозначают, но он уклонился от ответа, и я больше не стала любопытствовать, догадавшись, что ничего конкретного о печи мне знать не положено.

Готовцев принялся рассказывать Касьянову о плавках, выпущенных без него. Упоминал альфа-железо, гамма-железо, дельта-железо. Постепенно я усвоила, что в эти дни ему удалось создать такую схему плавления, что железо, которое печь выдавала, получалось поразительное по кристаллической структуре, ковкости, тугоплавкости, антикоррозийным качествам. Частям и деталям, сделанным из него, не будет износа.

Касьянов пошутил:

— Одни создают вечные двигатели, другие — вечные металлы.

Детски непосредственный Готовцев обиделся.

— Ну, затуманился, — искательно промолвил Касьянов. — Я за то, чтобы обнадеживаться, но выверять основательно.

— Вот посмотришь...

— Тогда готовься к выполнению новой задачи.

— Да не,оскудеет разум дающего эпохальные задачи.

Касьянов заглянул в окуляр и вышел из помещения. За ним вышли Антон Готовцев и я. После зноя, которым нас обдавало, свежесть наружного воздуха показалась нам отрадной, как горсть родниковой воды в летний жар.

— Билет купила? — спросил меня Антон.

Он очень надеялся, что я не купила билет, но я не оставила ему надежды:

— Завтра улечу.

Касьянов с укором покосился на меня.

— Уговорим сдать билет. А ежели не уговоришься — все самолеты выведем из строя.

7

Телефонный «сигнал» обсуждался в помещении для сменно-встречных собраний в новом литейном цеху. Помещение светлостенное, с широкими окнами и деревянными лавками. За столом — никого. Все: и начальство, и рабочие, и служащие — сидят на скамьях. Касьянов, Лалевич и я сидим рядом.

Лицом к присутствующим стоит Перетятькин.

С а м о х и н. Говори, старшой, мы сюда не в молчанку пришли играть.

Б у л е й к о. Почему бы нам совместно не помолчать? Двоедушие — товар ходкий.

Касьянов весело оглянулся на Булейку.

П е р е т я т ь к и н. Не смейтесь только: у меня прозрение, на почве, конечно, раскаяния.

Б у л е й к о. Счастливое похмелье!

Л а л е в и ч (Булейке). Притом у самого Перетятькина!

П е р е т я т ь к и н. Карапузом я вздумал кататься на льдине. Лед практически сошел. Отдельные льдины. Взял шест, прыг на льдину, толкаюсь. Расхрабрился. На другую льдину кы-ык прыгну! Бух в речку. Плавать умел мало-мальски. На обеих льдинах сразу повис. Течение их разводить, я орать. Дядька на берегу оказался, кричит: «Трымайся за одну льдину». Я цап за одну льдину. Дядька тот, украинец, после достал меня. Вспомнил я почему? Повлияло на меня: «Трымайся за одну льдину». Когда главный инженер Мезенцев приказал сломать литейную установку, а товарищ Нареченис надумал подать на Мезенцева в ОБХСС, я хотел донести главному инженеру, Он вышел из заводоуправления. Я к нему, он испугался. Хвать в машину, только колеса засвистели. Надо было либо прибиваться к линии товарища Касьянова — спасать литейную установку, либо к линии Мезенцева.

Ж е р е л о. Или в себя заглянуть? Вообще-то ты ловко выкручиваешься.

П е р е т я т ь к и н. Сегодня до моего сознания дошло — нет мудрости, применимой в любых обстоятельствах. Надо ориентироваться на справедливость. Машину сломали — я злорадствовал. Товарищ Касьянов меня раскусил и понизил до мастера. А Тузлукарев назначил меня начальником цеха. Товарищ Касьянов, чуть сделался директором, перевел меня обратно в старшие мастера. Я его ненавидел, а надо было ориентироваться на него. Самолюбие не пускало. После получки, правильно, я напился. По бесчестию не могу быть старшим мастером. Прошу оставить наладчиком литейных машин.

С а м о х и н. По этой части равного тебе нет.

Ж е р е л о. Оставить старшим мастером. Он в заработке никого не обижает.

Б у л е й к о. Решил сам в наладчики — пускай. Дальше определим, как с ним быть.

Шум. Выкрики:

— Правильно!

— Пускай остается!

— Заработок — первое дело.

— Директору видней.

П е р е т я т ь к и н (в тишине). Не имею морального права.

Л а л е в и ч. Перетятькин прав.

С а м о х и н. Согласиться с желанием.

К а с ь я н о в (обратись к Перетятькину). Честно или расчет на снисхождение?

П е р е т я т ь к и н. Честней некуда.

Л а л е в и ч. Голосую предложение Самохина. Кто за то, чтобы удовлетворить предложение Самохина?

Спиной я не могла видеть поднятых рук, но по шороху рукавов услыхала, что за предложение Самохина голосует большинство.

8

Конец собрания совпал с окончанием обеденного перерыва. Я решила воспользоваться случаем и еще раз взглянуть на машину по отливке «лотосов».

К пульту, облицованному, как и входная дверь квартиры Ергольского, золотисто-коричневым пластиком с узором «под орех», встал Булейко. Слегка сдвигаясь в сторону, он показал глазами, чтобы я тоже встала к пульту. Когда пришли в движение лепестки серого металла, я вспомнила «поп-скульптора» Скорнякова. Видать, его работа! Такая нежность полировки, такая тонкая легкость смыкания и размыкания лепестков, что кажется: попади меж ними волосок — для лепестков он будет, как бревно на пути велосипеда. Впрочем, это до мгновения, когда снизу, к скрытой стороне лепестков, подается жидкий дюралюминий: от его жара тотчас улетучится не то что волосок — целый шиньон.

Прядают серые лепестки, приобретая под воздействием температуры благородную мягкость тона, присущую платине. На асбестовые пластины конвейера выскакивают и уплывают свежеотлитые ярко-белые «лотосы». Мне нравится работа литейной машины и детали, которые, она выдает. Я оборачиваюсь к Марату, торжественно говорю:

— Высокоэстетическая работа!

— Красиво так красиво! — соглашается Булейко.

Касьянов посмеивается с добродушным лукавством.

— Искусство влияет на технику. Мой друг Булейко и я...

— ...прыгали с трамплина на мотоциклах.

Булейко удивлен, не понимает, для чего я вспомнила этот случай, а вспомнила я его из чувства озорства. Но ему хочется засмеяться, да держит опаска, как бы Касьянов совсем не прихмурел: заметно, что и устал, и приехал печальноватый, и шибко озабочен чем-то здешним.

— Острое время было, — вздыхает Булейко. — Ох, любил я смертоубийственные прыжки!

— Сейчас не то время, — сказал Марат с еле уловимым подзуживанием.

— То. Скука, верно, иногда накатывает. Взял бы полихачил. И, конечно, хочется побиться за новую технику. Не с кем, правда. Марат Денисыч, может, забюрократишься?

— Теснота на бетонках. То ли дело шастать по таежным чащобам.

— А я-то думала: «Где рай на земле?»

— Рай не рай... Перемены заметные. Марат Денисыч уважает слово «люди». Мы людьми себя чувствуем.

— Тогда почему скучно?

— Устройство натуры. Добре, гарно, ан что-то свербит... Хотится кое-чего сверх того, что есть.

— Выше рая ничего нет.

— Значит, позывы в ад.

— Психолог в должности оператора литейной установки.

— Не только литейной.

— Какой еще?

— Установки, наверно, на похвальбу.

— Представьте себе, товарищ Инна Андреевна, я натурально так думаю.

— Не сердитесь, товарищ Булейко.

— Вы пытаете, мы отвечаем.

— И спасибо вам! Я не задумывалась над природой скуки, над причинами...

— Задумайтесь. Наших социологов волнует... Виктор Васильевич Ситчиков прицелился очистить завод от общественной и персональной скуки.

— Удачи ему.

— Коль прицелился — достигнет.

— Эх, Марат Денисович, вам ли не знать мастеров по части замаха?

— Замах сильнее удара — не всегда же мы не соразмеряем... Так, Инна Андреевна?

— На дочку мою Жеку сильное впечатление произвел фильм «Оптимистическая трагедия». В ту пору она еще крошечная была и не выговаривала «оптимистическая». У нее выходило «опстимистическая». Надежды ради надежд, веру ради ее самой я называю опстимистическими.

— Хиба вы не бачили людыну, котора згадает ще, то и сделае?

— Бачила. И теперь бачу, та не одну людыну — зараз два чоловика и жинку.

— Уважила ты нас и себя почтить не забыла. Только разъясни-ка, почему те, кто предельно честен и отдает себя целиком, за изъятием малостей личной жизни, обществу, партии, почему им надо доказывать свою честность, почему дело, совершаемое ими, не является для них защитой от наветов?

— Марат — друг народа, полный ответ тебе не смогли бы дать все, вместе взятые, литераторы, философы, социологи, политики. Мой ответ будет позже, на росстани.