Онлайн чтение книги Мечты и кошмар
ДИНАМИТ

I

Некие злоключения постигли мою статью, написанную недели две тому назад. Она пропала в пространстве. Но я не могу мириться с этим, я хочу — не восстановить ее (восстановить раз написанное нельзя), но повторить то, что в ней было сказано; и даже подчеркнуть мое главное положение, главный вывод, ибо протекшие дни сделали его еще очевиднее.

Неужели теперь кто-нибудь найдет его «парадоксальным»? Я не перестаю удивляться, как до сих пор никому столь простые соображения не приходят в голову.

Но пусть, впрочем, находят его каким угодно. Я знаю одно, что он имеет право на существование: если немногие (пока) разделяют этот взгляд со мною здесь, слишком много у нас единомышленников там. Там, в России.

Вот суть, вот центральная формула (доказать ее мы попробуем далее):

Чем скорее, гем грандиознее и шире будет организована международная помощь голодающей России — тем скорее, даже стремительнее, будет падение большевиков.

Опасность есть громадная; о ней я скажу ниже. Но опасность поддержать помощью России — власть большевиков тем грознее, чем меньше будет помощь, замедленнее, осторожнее, грошовее, и чем меньше окажется тут единодушия у эмиграции.

Тяжелый спор между русскими зарубежниками имеет свои глубокие подосновы. Но он ведется в неверной плоскости. Все эти кони «человеколюбия», на которых гарцуют одни, посылая другим упреки в отсутствии гуманности, в нежелании накормить голодных, пока сидят большевики, — все это бесстыдно, бесполезно, и до такой степени «не о том», что даже выходишь за пределы изумленья.

Нельзя ли проявить хоть настолько человеколюбия, чтобы признать, что все мы не звери. Все, спасшиеся от большевиков русские, все, без различия, настолько люди, что нам одинаково, первым порывом сердца, хочется помочь этому ужасу, хочется во что бы то ни стало. Это первое, это безусловное. Тут, повторяю, бесстыдно бросить кому бы то ни было подозрение в «fiat justitia, pereat mundus» [27]«да свершится правосудие, хотя бы погиб мир» (лат.)., и никогда бы у меня не поднялась рука на это.

После первого, несомненного — «нужно помочь, нужно накормить, нужно, нужно», — только после этого первого, еще доразумного чувства, лишь при следующем вопросе — как это сделать — и подымаются в душе каждого искреннего и сознательного человека, тяжкие внутренние сомнения. Их не для чего скрывать, они не подняться не могут. И замазывать их не следует — их надо, напротив, пережить и додумать до конца.

Все равно, всякий, сколько у него есть силенок, положит их на помощь, на призыв к помощи. Но может быть, если б не было у него внутреннего сомненья: «Помощь эта — не помощь ли большевикам?» — может быть силенки и удесятерились бы?

Попробуем додумать наше сомнение. Попробуем взглянуть в лицо и той действительной, невыдуманной, опасности, которая грозит нам. Она как раз такого рода, что тем менее опасна, чем яснее ее видишь.

Власть, в руках большевиков, незаметно видоизменяясь, сосредоточилась и совершенно превратилась наконец только в хлеб, который они держали в руках. Его было мало; именно малое количество, но все, целиком, в одних руках, и должно было стать — властью.

Террор — лишь необходимая подмога такой власти. Большевики это давно знали; и теперь сознают свое положение в совершенстве.

Власть — хлеб. Малое количество хлеба, — на границе голода. Но на границе, не дальше. Сейчас они завопили о помощи, боятся утерять это необходимое малое количество. Они рассчитывают (и не глупо) на малую помощь, и, конечно, в их руки, что и означало бы продолжение их власти.

Однако фактически, а не теоретически, хлеб Европы и Америки, сейчас привезенный в Россию, будет в других руках. Даже если — даже если! — большевики гарантируют себе на бумаге, или хитрыми планами, участие в получении этого хлеба — все равно, в сознании народа, населения, сверху донизу, — это будет хлеб не в большевистских, а в других руках. И в этот момент большевики автоматически перестают существовать. Растоптанные, смятые, растерзанные — или убежавшие, это уже все равно. Важно, что они перестают существовать, как власть, падают неудержимо и не могут не пасть.

Таков естественный результат этой новой международной «интервенции»… если, конечно, она будет произведена в серьезных, широких размерах; если Европа и Америка поймут, что помощь нужна именно в самых широких размерах; если мы сумеем нашими усилиями достичь, чтобы она это поняла.

Даже так можно сказать: первое действие продовольственной интервенции — будет свержение большевиков; лишь второе — кормление умирающих. Хлеб не успеет еще и дойти до всех голодных ртов, когда главное уже совершится. Поэтому — не бесплодна ли торговля с большевиками о каких-то «гарантиях»?

Кто сомневается, что они на все согласятся? Кто еще имеет наивность воображать, что они физически могут что-то кому-то гарантировать? Да, ведь у них уже нет почти никакой влас-ти\

У них нет почти никакого хлеба.

Требование гарантий идет отчасти на пользу большевикам, или может идти: во-первых — замедляет помощь и, утрудняя, — суживает ее; во-вторых — переговоры, условия с ними, придают видимость существования их власти почти несуществующей.

Такая видимость лежит в их расчетах. Расчеты они не оставили, нечего себя обманывать. Или они «раскаялись»? Впали в такое «человеколюбие», что готовы хоть на самопожертвование? Все комиссарши превратились в «женщин и матерей», как Андреева? Ленин — в отца своего «народушки» и готов пойти «в армяке с открытым воротом»? Как бы не так! Они даже не отчаялись, хотя и видят, что положение отчаянное. Но Европа и эмигранты их избаловали; столько раз они этих воробьев ловили на мякине и «старуху», как они выражаются, обмишуривали, — что не диво осмелеть и обнаглеть. Они очень намереваются играть и, со своими испытанными краплеными картами, надеются даже кое-что выиграть.

Шулер опасен для не предупрежденных. Мы должны быть предупреждены: большевики будут играть — и уже играют, — на соглашательстве.

II

Приемы большевистской игры однообразны: поставив себе какую-нибудь цель — они создают некое туманное пятно, призрак, которому силятся придать видимость реального существования. Говорят о том, что желают достигнуть, как о достигнутом, как о факте, говорят с тупым упорством гипнотизера. В данном случае, подойдя к последней черте, они имеют только один ход; этот ход, однако, при удаче, при несчастной слепоте партнеров, может не только спасти их, но дать крупный выигрыш. Они на голоде, их губящем, рассчитывают сыграть так, чтобы он не только их не погубил, но и дал им, наконец, откровенное признание Европы.

Туманное пятно… да какое уж туманное! Уж все выяснилось, крапленые карты раскинуты, гипнотические внушения в полном ходу.

«По мнению сов. прессы, то обстоятельство, что голодающим согласны помогать, несмотря на существование коммунистической власти, означает доверие помогающих к самой власти» («Воля России»). Доверие помогающих… Слышите? Доверяют нам, помогают нам, доверились — признали. Уже доверились. Уже признали. Уже факт. Да и как иначе? Ведь мы из человеколюбия, ведь теперь не до политики. Мы готовы быть аполитичными…

Да, они имеют наглость и это сказать — потому что здесь, в Европе, есть невежды и помешанные, которые это слушают. Вторые — наши эмигранты; они так и рухнули в эту звериную ловушку, с дурацкими воплями о собственном человеколюбии, с радостным согласием: да, будем аполитичны! Будем аполитичны! «Заголимся и обнажимся» от всякой политики!

Абсурд в виде «аполитичного большевика», аполитичного Ленина в Кремле, — и его глотают люди, называющие себя разумными?! И они не видят, что это высшая точка большевистской политики (или главная карта крапленой колоды) игра для вызова аполитичности у врагов, отказа от «политики», от борьбы, — а там уж их, отказавшихся, хоть голыми руками бери. Я не сомневаюсь, что Ленин в Кремле, пробегая некоторые газеты, полные горячих заверений и клятв в аполитичности, чертит на многих: «Прочел с удовольствием». Обработать эмиграцию ему крайне полезно — и как не трудно! Бросить им слова вроде «человеколюбия и аполитичности» (грубо, но съедят, и еще тут же драться будут!), отпустить Кишкина и Кускову на длинненьких, тоненьких веревочках, в виде завле-кателей (есть, кажется, такая охота) — и дело в шляпе.

Карт в крапленой колоде много, жесты шулеров однообразны, цель одна — выиграть ставку, т. е. свою власть, да еще с «доверием» к ней Европы. Эмигрантам, если и увидят, что проиграли, поздно будет назад. Не признаваться же в своем стыде! Расчет психологический, но верный.

Расчет большевиков можно бы открывать далее, во всех подробностях. Но зачем? Для умеющего видеть, нет труда проследить его собственными глазами. Игра в разгаре. И несчастных жертв, увы, все больше…

Но игра далеко не закончена. И как ни хитра она — большевики знают, что ее легко сорвать. Знают, что она — яснее дня; и все-таки верят, что здесь ее опять не откроют (мы, здешние, виноваты в этой вере!).

Большевики знают, что новая интервенция, которую они то призывают, то не призывают, на которой тоже хотят спекульнуть, — новая интервенция эта, совершаемая с открытыми глазами и с определенной волей действительно спасти русский народ, — есть их неминуемая, завтрашняя гибель. Она несет динамит, после которого пыли не останется от их власти.

Этот динамит — хлеб.

В такие дни, в такие минуты — о чем здесь идут споры? О каком «человеколюбии», когда и наше сердце и наш разум кричат нам одно и то же, когда нам нужно только деланье — и мужество открытых глаз?

Бесстыдны, нецеломудренны эти слова здесь, эти споры. Споры о том, как помогать умирающим под досками, на которых сидят татары: столкнуть ли сначала татар, или — Боже сохрани! — татар аполитично не трогать, а с их разрешения, бочком, подсунуть кусочек под доски — издыхающим?

Бесстыдны — а, главное, не нужны эти споры.

С единой мыслью, с единой волей, — помогь, надо скорее везти хлеб, хлеб, как можно больше хлеба! Как можно больше динамита! Он сделает свое дело. Для начала, для «татар» — его действие бесшумно и мгновенно. От них останется разве лишь кучка грязного пепла.