Онлайн чтение книги Мы карелы
ЕСЛИ УПАДЕШЬ С ПЛОТА…

Борисов вернулся в лагерь усталый и промокший. Куда и зачем он ходил, его никто не спрашивал: не положено. Всех обрадовало то, что Борисов привел с собой корову. Удивительно, как ему удалось переправить ее живьем через топкое, покрытое мокрым снегом болото. Может быть, он тащил ее на себе? Роста Борисов был огромного, в плечах косая сажень. Широкое, скуластое лицо с густыми черными бровями и насупленный взгляд маленьких колючих глаз придавали ему мрачный вид. Ручной пулемет «льюис», который он, возвратившись, положил» на нары, не всякому мужичонке было под силу таскать с собой, но в руках Борисова эта тяжелая и довольно громоздкая штука выглядела игрушкой.

Три недели назад здесь, в лесной избушке, состоялось собрание «лесных партизан», как теперь называли себя мятежники на Тунгудском участке. На собрании было произнесено немало речей, партизаны дали присягу и одобрили длинное выспреннее обращение, адресованное народу Финляндии от народа Карелии, предназначенное прежде всего для правых газет. На собрании были лишены своих полномочий Временное правительство Карелии и правительство Карельской Трудовой Коммуны и образован «обладающий всей полнотой власти» Временный Комитет. Резиденцией нового правительства и была эта лесная избушка, окруженная со всех сторон топким, грязным болотом.

Военным руководителем был Таккинен, и он обладал высшей властью. Левонен оставался идейным и религиозным руководителем. Борисов, являвшийся также постоянным членом Комитета, был подручным для обоих. Он славился тем, что умел убивать без речей и молитв. «Партизаны» и население ближайших деревень боялись его больше, чем Таккинена и Левонена. Одно его имя вселяло ужас. Да и наружность у него была тоже устрашающая. Таккинен поручал Борисову такие дела, которые он считал для себя слишком грязными. Стоило Таккинену только кивнуть, как Борисов без разъяснений понимал, что́ он должен делать. Борисову было безразлично, кого и за что убивать. Ему было все равно, как убивать — застрелить или прикончить без шума. Когда он уходил приводить в исполнение вынесенный кому-то смертный приговор, на его широком лице было обычное выражение. И возвращался он с задания тоже спокойным, словно ходил за угол по своим обычным делам.

При виде Борисова Васселей тоже чувствовал внутреннюю неприязнь. И он невольно содрогался. Нет, не от страха — от отвращения. Борисов, наверное, уже заметил, что он неприятен Васселею, и их отношения были натянутыми. Иногда Васселей бросал язвительные замечания в адрес Борисова, но тот всегда отмалчивался.

Корова стояла на привязи под деревом и дрожала от холода. Кто-то должен был зарезать ее. Охотников не находилось, и Васселей сказал Борисову:

— Может, ты попробуешь? Может, не только людей ты умеешь убивать?

Ни один мускул на лице Борисова не дрогнул. Он лишь взглянул на Таккинена. Кивни ему Таккинен — и Васселею пришлось бы худо. Васселей знал это и втайне даже желал, чтобы Борисов бросился на него. Васселей был на голову ниже Борисова, но зато проворнее, и он, конечно, успел бы выхватить револьвер, и тогда этому извергу пришел бы конец. Но Таккинен, совсем молодой, худосочный, похожий больше на подростка, чем на мужчину, обладал такой властью, таким авторитетом, что Борисов робел перед ним.

— Наверно, в этом деле у вас обоих рука одинаково твердая, — заметил Таккинен миролюбиво.

Васселею пришлось молча проглотить пилюлю. Кириля попытался разрядить обстановку шуткой:

— Корову убивать не надо. Стоит Борисову взглянуть на нее — и она со страху околеет.

Подмигнув дружески Васселею, Таккинен взял Борисова под руку:

— Нам надо посовещаться. Где Левонен?

Когда начальство заперлось в своей каморке, все переглянулись: «Неужели начинается?»

На поляне перед избушкой пылал костер, окруженный с трех сторон стенками из хвойных веток. Привязанная к дереву корова, подрагивая от холода, смотрела большими печальными глазами на костер, пламя которого отсвечивалось в ее глазах, то вспыхивая, то угасая, и тихо мычала. Корова была совсем молодая. Ей бы стоять сейчас у себя к хлеву, в тепле да в спокойствии, а не дрожать, горемычной, под открытым небом в глухой тайге. «Чьи же это детишки остались без молока? — подумал Васселей, и сердце его сжалось. — А есть ли молоко у его Пекки?»

— Васселей! Может, зарежешь ее? — предложил повар.

— Кириля, помоги им, — сказал Васселей и, взяв ведра, пошел, не оглядываясь, к краю болота за водой.

— Ох-хой, буренка-то хорошая! — вздохнул Кириля и пошел за топором.

Васселей неторопливо шел по лесу, потом долго стоял у болота. Отправься он сейчас дальше через болото, караульному даже в голову не пришло бы остановить его. Но куда идти? В болоте было сооружено что-то вроде колодца: вокруг «окна» в трясину были утоплены сосновые чурки, образовавшие таким образом стенки колодца. «Окно» успело уже затянуть льдом, и пришлось взломать его колом, приготовленным для этой цели возле колодца. Васселей ударил слишком сильно, и, кол, пробив лед, ушел глубоко, взбаламутив воду. Васселей не стал дожидаться, когда осядет муть. «Какова скотина, таково и пойло!» — зло подумал он, не отделяя себя от других, и зачерпнул полные ведра мутной воды.

Когда Васселей подошел к костру, с коровьей туши уже снимали шкуру. Над огнем висели два больших котла. Вылив воду в котлы, Васселей снова отправился за водой.

В тот вечер ни мяса, ни соли не жалели. Скоро у них будет и соли и мяса вдоволь.

— А едоков будет поменьше, — добавил Васселей.

— Что ты этим хочешь сказать? — как всегда, насторожился Паавола.

— А то, что на войне не одни буренки своей жизни лишаются, — охотно объяснил Васселей.

Настроение у всех было приподнятое, когда собрались в избе и сели за трапезу. Наелись до отвала, покурили, отдохнули и опять сели за стол. А в котлах уже варилась новая порция мяса.

Начальство все еще совещалось. Видно, речь шла не о какой-то небольшой вылазке, а о настоящем деле.

Наконец дверь каморки распахнулась. Первым вышел Таккинен, за ним остальные.

— Ну, ребята, начинаем! — радостно объявил Таккинен.

— Сейчас?

— Нет, не сейчас, — улыбнулся Таккинен. — Надо провести еще одно собрание.

Васселей залез на нары. Надо было подумать. В голове все перепуталось. Вот уже три года он занят одной мыслью — как бы уйти от этих людей, порвать с ними. Все эти годы жизнь казалась постыдной, преступной. Все эти годы они то скрывались, то нападали из-за угла. Теперь они будут солдатами. Начнется открытый честный бой, в котором можно или победить, или быть побежденным. Вести честный бой Васселей привык. Он может кому угодно открыто, откровенно сказать, что он служил в царской армии, воевал в ее рядах. Пусть нет ни царя, ни царской армии, все равно русскую армию, ее боевые пути, победы и поражения никто не имеет права осмеивать и охаивать… Теперь он — солдат… Какой армии? Они называют ее «освободительной» армией Карелии. Они — освободители Карелии? Васселей устал ломать голову над этим вопросом и, вспомнив когда-то услышанное изречение, что правой оказывается всегда та армия, которая побеждает, перестал терзать себя сомнениями. Но тут Левонен начал свою вечернюю проповедь, и Васселея больно кольнуло при мысли, что если они победят, то, значит, и Левонен ратует за правое дело. «Ну нет, дудки! — Васселей тихо чертыхнулся. — Хоть бы сегодня этот дьявол сидел и молчал!»

Молитва Левонена на сей раз оказалась короткой: Таккинен посоветовал старику не затягивать сегодня богослужение, чтобы люди могли лечь пораньше спать.

«Крестьянин пашет, а солдат воюет, — подумал про себя Васселей. — Крестьянин мечтает об урожае, а солдат — о победе. Так что лучше будет не думать, а повернуться на другой бок и заснуть». В избе было тепло, ветер шумел в высоких елях. После плотного ужина Васселей не заметил, как сон окончательно сморил его…

Ночью Борисов разбудил обитателей избушки:

— Подъем! Пора отправляться!

Натягивая сапоги, Васселей спросил:

— Куда же мы идем? На войну или на грабеж? Ты уж, верно, забыл, как в таких случаях командуют?

— Ничего я не забыл, — буркнул Борисов.

Небо было такое черное, что на его фоне верхушки деревьев почти невозможно было различить. Лишь внизу, где земля была припорошена осенним снежком, казалось чуть светлее. Первыми вышли в путь разведчики. Через некоторое время, когда разведчики уже должны были перейти болото, двинулись и остальные.

Переправившись со своим отрядом через болото, Таккинен устроил привал, чтобы люди могли отдохнуть и вылить из сапог холодную болотную жижу. Он подошел к группе Васселея и заговорил о том, что они должны овладеть как можно большей территорией, чтобы иметь право попросить помощь у Финляндии.

— Железную дорогу будем брать? — поинтересовался Васселей.

Таккинен заколебался:

— Мы сможем прервать железнодорожное сообщение лишь временно.

— Господин главнокомандующий! — заметил Васселей. — Но разве с военной точки зрения овладеть железной дорогой не первоочередная задача?

— С военной точки зрения! — усмехнулся Борисов. — Это у большевиков во всяких реввоенсоветах обсуждаются приказы, а у нас их получают и исполняют.

Но Таккинен подмигнул Васселею.

— Вилхо прав, — сказал он. — Железная дорога дает противнику большие преимущества. Имей и мы железнодорожное сообщение с Финляндией, мы были бы намного сильнее. Но наступление на железную дорогу нам придется отложить. Сил у нас маловато.

К утру вышли к деревне Кевятсаари.

Заняв деревню, Таккинен сказал со смешком:

— Вот и первая наша победа! Мы не потеряли ни одного солдата и не истратили ни одного патрона.

Кевятсаари значит по-карельски «весенний остров». Хотя деревня и называлась островом, никакого острова не было. Сама деревня была расположена на восточном берегу губы, на другой стороне которой выдавался широкий мыс. Но весной, когда таял снег, перешеек между мысом и берегом всегда заливало водой, и мыс на три-четыре недели превращался в остров. Потом вода спадала, и мыс становился опять мысом.

На мысе стоял большой дом Луки Ехронена. Дом был построен в финском стиле: изба, скотный двор и амбар, поставленные отдельно от жилой избы, образуют квадратный двор. Но этот дом и большие поля, принадлежавшие Ехронену до революции у себя на родине, — все это было мелочью по сравнению с состоянием, которым он владел в Финляндии. Начав с коробейничества, он вырос в крупного дельца, обладавшего магазинами в трех финских селах. Здесь, на родине, в отчем доме хозяйство вел старший сын Ехронена. В последнее время поговаривали, будто два младших сына Луки тоже обитают где-то поблизости от родного дома, но старший их брат утверждал, что все это лишь досужие вымыслы. С появлением в деревне отряда Таккинена чернобородому хозяину дома Ехронену уже не надо было опровергать эти слухи, так как его младшие братья открыто вернулись в родной дом.

Приказав своим людям занять боевые позиции на подступах к деревне, Таккинен со своими приближенными направился к дому Ехроненов. Хотя Васселей и не принадлежал к числу приближенных, Таккинен позвал и его с собой.

Но стоявший у дома Борисов остановил Васселея:

— Куда прешь? Чего тебе здесь?

— По тебе соскучился.

Васселей попытался оттолкнуть Борисова.

Но тут Таккинен обернулся и крикнул с крыльца:

— Иди, Вилхо, иди.

Просторная изба была полна народу. Одни были с оружием — с винтовками, с берданками, с дробовиками, другие — без оружия. Здесь собрались мужики чуть ли не изо всех деревень Северной Карелии. В углу избы стоял поп из Киймасярви в длинной черной рясе и о чем-то перешептывался с Таккиненом, который едва доставал попу до плеча. Переговорив с главнокомандующим, поп начал расхаживать по избе, словно выискивая своими злыми глазами кого-то среди собравшихся. Огромного роста, чуть сутулый, он расхаживал, согнув длинные руки в локтях, точно искал среди мужиков себе достойного противника, с которым можно было бы помериться силой.

Васселей оглядел собравшихся. Из Тахкониеми никого не было. Он подошел к Таккинену и на всякий случай поинтересовался, нет ли кого из его родной деревни.

— Ты будешь представлять Тахкониеми, — ответил Таккинен и подошел к столу.

Кашлянув, он начал торжественно:

— В эти исторические дни, когда мы начинаем вооруженную борьбу за свободу Карелии и за веру… помолимся господу, чтобы благословил он наше оружие и даровал нам победу в нашей благородной борьбе… Взойдем вместе с Моисеем на гору Синай, откуда всемогущий господь наш покажет нам землю Ханаанскую…

Оказалось, что главнокомандующий может проповедовать не хуже самого Левонена.

Какой-то старикашка внимательно слушал речь Таккинена, пытаясь вникнуть в смысл витиеватых фраз, и потом шепотом спросил у Васселея:

— И не расслышал. Где же эта гора Синайская находится? Далеко, говоришь? А в какую же это землю Кананскую нас, горемычных, поведут? Уж не под Каяни ли эта земля находится?

— Чуть подальше, — улыбнулся Васселей. — Ты слушай. Куда поведут, туда и пойдешь.

— А-а! А что он там про гору Синай еще говорил? Неужто синайцы без нас не обойдутся?

— Карелы должны всем помогать, — отшутился Васселей.

— Под защитой нашего оружия карелы могут свободно обратиться с молитвой к господу богу, — говорил Таккинен. — Большевики глумятся над верой и служителями культа, они убивают священников…

Васселей усмехнулся. Ему только что рассказали, как киймасярвский поп один справился с пятью вооруженными красноармейцами. «Чего же они его не убили?»

— …Под защитой нашего оружия вы услышите слово божие из уст своего земляка-карела. В этот великий час едины и согласны обе веры — и православная, и лютеранская, ибо господь бог един и всемогущ… Прошу вас, отец.

Киймасярвский поп прочистил горло и… у батюшки, оказался такой голосище, что посуда на воронце зазвенела, а лица слушателей, вместо того чтобы принять благочестивое и богобоязненное выражение, скривились от едва сдерживаемого смеха. Батюшка обладал таким басом, что впору было уши затыкать. Таккинен взглянул на задребезжавшее окно. Вид у него был испуганный: уж не подумал ли он, что красные услышат этот громкий бас и поднимут тревогу?

Со стороны озера к дому Ехронена подходили люди. Но их не надо было бояться: это были запоздалые представители из дальних волостей. В избе стало так тесно, что пришлось выпроводить любопытных, чтобы освободить место для делегатов.

Заняв место за столом, Таккинен вглядывался во вновь прибывших, нет ли среди них чужих, нежеланных людей.

— Братья карелы! Мы собрались здесь… Да, если никто не против, я будут вести собрание. В ваших сердцах горит пламя святой борьбы… Настало время взяться за оружие и говорить на языке огня и свинца.

Таккинен говорил рассеянно. Его тревожила мысль о том, что красные наверняка заметили такое большое скопление людей. Если придется принять бой, то на этом острове можно оказаться в ловушке.

— Я предлагаю: пусть представители волостей сделают краткие сообщения о положении на местах и о степени боевой готовности своей деревни…

Первым слово взял Маркке:

— Народ Северной Карелии единодушно решил…

«Ого! Размахнулся Маркке, — подумал Васселей. — Будто он один из Северной Карелии…»

— Ясно! — прервал Таккинен. — Обстановка в Совтуниеми? Степень вашей готовности?

— Мы больше чем готовы. Мы уже овладели деревней. Правда, под натиском превосходящих сил противника вынуждены были временно оставить деревню, но…

— Спасибо, — Таккинен кивнул. — А как в Юмюярви?

Обескураженный Маркке прошел на свое место.

Обстановку в Совтуниеми Таккинен знал и без сообщения Маркке. «Не поторопились ли они там с выступлением? — думал Таккинен. — Но дело сделано». Задумавшийся Таккинен забыл назвать следующего оратора, и к столу без вызова протискался крестьянин в овчинном полушубке. Васселей обомлел. Это был Юрки Лесонен, его старый знакомый. Да в уме ли он? Как он решился прийти сюда? Или, может быть, он переметнулся к белым?

— Я пришел из-за Вуоккиниеми. Меня послал сюда народ, что живет в деревеньках да на хуторах нашей дальней округи… — сказал Юрки.

— Интересно. — Таккинен с любопытством разглядывал этого крестьянского ходока. — Мы оттуда никого не ждали. Прошу вас, говорите.

— Вот что велели люди сказать мне, — неторопливо продолжал Юрки. Он обвел взглядом собравшихся в избе мужиков, словно пытался определить, поддержат ли они его. — Так вот. Велели они так передать, что карелы должны жить, как им хочется.

— Правильно! — поддержал Таккинен. — Карелия — карелам! Ну как там у вас — готовы?

— К чему готовы? — Юрки посмотрел в упор на Таккинена. — Нам больше ничего не надо, лишь бы люди в мире жили. Ведь столько уже было войн, что, больше воевать никому не хочется. Давайте старое поминать не будем, а… Погодите, погодите. Дайте мне сказать. Я насчет новой войны хочу сказать…

— Вы хотите жить под ярмом большевизма? — перебил Таккинен. — Ты кто такой?

— С большевиками мы договоримся по-хорошему, ежели нам…

— Ну, говори. Все выкладывай, — грозно сказал Таккинен. — У нас свобода слова.

— Хорошо, если у вас свобода. Народ велел мне сказать, что ни с большевиками, ни с финнами войны мы не хотим. Пусть финны по-хорошему уйдут. Мы их проводим, как добрых гостей, как положено, на границе руку пожмем на прощание, разойдемся как соседи. А как финны уйдут — и мир будет. Подумайте, люди добрые, как это было бы хорошо. Ведь жизнь бы сразу наладили…

— Ясно, — сказал Таккинен. — Речь комиссара мы выслушали.

— Никакой я не комиссар и не царь. Я сказал то, что мужики наказывали мне сказать.

По знаку Таккинена Борисов взял Юрки за руку и повел к выходу. Васселей встал перед ним и громко сказал:

— Я уведу его.

— Ты? — Таккинен удивился. — Поринен, веди собрание…

И он вышел с Васселеем в сени. Юрки оставили в избе.

— Ты понимаешь, куда его надо вести? — спросил Таккинен.

— Да, господин главнокомандующий.

— У тебя что с ним, свои счеты?

— Да, господин главнокомандующий.

— Но ведь выстрелы могут вызвать тревогу.

— Я отведу его подальше.

— Ладно, веди.

То ли Юрки слышал разговор Васселея и Таккинена, то ли догадался, о чем они говорили, но он побледнел. Чтобы у Юрки не осталось никаких сомнений в отношении своей участи, Васселей сунул ему в руки лопату и ткнул револьвером в спину.

— Каким же я буду по счету из людей, которых ты расстрелял? — спросил Юрки, когда они вышли на дорогу в лесу. Он понимал, что от такого матерого бандита, как Васселей, ему не убежать и пощады тоже просить бесполезно. Юрки решал умереть как мужчина. Конечно, отправляясь на собрание, он должен был знать, какая судьба ему уготована, но наказ односельчан надо было выполнить, и он выполнил его.

— Иди, иди… — Васселей угрюмо шагал следом.

Они вошли в лес, миновали передовой дозор.

Наконец Васселей велел остановиться и сел на пень. Юрки начал копать могилу. Ему хотелось кое-что сказать перед смертью Васселею. Он не собирался взывать к совести Васселея: такого бандита словами не проймешь. Просто хотел сказать то, что лежало на душе.

— Я умру, но из-за меня никому не будет стыдно, — говорил Юрки. — Если кто и вспомнит, так только добрым словом. Я знал, на что иду. На верную гибель я шел, но наказ людей надо было: выполнить. А ты… Из-за тебя всему Тахкониеми стыд и позор…

— Копай да помалкивай!

— Копаю, я копаю. Хотелось бы мне лежать на своем кладбище. Да ладно… все равно земля-то одна, своя, карельская. А ты подохнешь как собака.

— Копай, копай.

— Мне торопиться некуда. Дай уж сказать… Отец твой людям в глаза не может смотреть из-за тебя, бандита. Трех сыновей твоя мать родила. Двое людьми стали, а третий бандитом. И сыну твоему тоже… На весь век позор: сын бандита…

— Хватит! Брось лопату!

Не успел Юрки бросить лопату и выпрямиться, как хлопнул выстрел. Пуля просвистела над его головой. Юрки вылез из ямы и начал медленно расстегивать полушубок на широкой груди.

— Что? Рука дрожит? Попасть не можешь? — спросил он спокойно. — Неужто и у бандита рука может дрогнуть?

Грохнул второй выстрел. Снова — мимо.

— Подойди поближе, сволочь… — Юрки распахнул полушубок. Приготовившись умереть достойно, он не заметил горькой усмешки на лице Васселея.

— Перкеле! — прошипел Васселей. — Убирайся к черту, не то застрелю в самом деле! Не видишь, что ли?

Лишь теперь Юрки увидел, что дуло револьвера направлено на низкие серые тучи, медленно плывущие над лесом.

— Так ты… серьезно? — выдавил Юрки.

— Слушай, Юрки! Если хочешь жить, беги. Да так, будто за тобой три беса гонятся. И забудь о том, как живым остался. Если проболтаешься — я тебя хоть из-под земли достану и уж тогда в белый свет пулять не стану. Ну! Чтоб духу твоего не было!..

— Но послушай, а…

— Ты свое уже сказал. Ну?

Грохнул третий выстрел. Пятясь задом, Юрки начал отходить от могилы, словно все еще не верил в свое спасение, а хотел встретить смерть лицом к лицу. Потом, натолкнувшись спиной на дерево, круто повернулся и побежал.

Васселей забросал могилу землей. Если кому-то вздумается поглядеть, где Юрки лежит, — пожалуйста, могила как могила. Выстрелы, конечно, тоже слышали. Если не в деревне, так в передовом дозоре уж точно… Тремя выстрелами можно на тот свет отправить самого живучего человека. Так что сомневаться им нечего.

Когда Васселей увел Юрки, Таккинен занял свое место за столом и сказал:

— Мы даем высказаться и таким. Кто еще хочет взять слово?

Из окон было видно, как предыдущий оратор с лопатой в руке и в сопровождении Васселея направился к лесу. Какой-то мужичонка в таком же полушубке, как и Юрки, стоявший в первом ряду, попытался было втиснуться в толпу, но Борисов заметил и угадал его намерение.

— Ты куда? Иди сюда, скажи, какой наказ тебе народ дал?

— Да я не… — Мужичонке не хотелось с лопатой в руке идти в лес.

— Тебе сказать нечего? — грозно спросил Таккинен.

— Да я не… Самому мне нечего. Люди-то наказывали, да…

— Что они наказывали тебе сказать? Ну!

— Да я….. Пусть сами скажут.

— А ты сам за кого?

— Да я… Куда все, туда и я.

— Распишись вот тут.

Согнув палец, словно держа его на спусковом крючке, Таккинен ткнул им в бумагу и, поглядел в упор на мужичонку. Тот послушно подошел к столу и поставил крест на указанном ему месте…

Васселей вернулся на собрание. Он почувствовал, что на него смотрят осуждающе, со страхом. «А, один черт! Пусть думают что хотят…»

Желающих выступать больше не нашлось.

— Мы тут посоветовались, — сказал Борисов, — и пришли к мнению, что все ясно и речами дело не поправишь. Народ ждет не слов, а дела.

— Настало время действовать, — начал было Таккинен и замолчал, взглянув в окно. Там происходило что-то непонятное. Какой-то старикашка в рваной шубе, с берестяным кошелем за спиной пытался прорваться в избу, где шло собрание. — Впустить его! — крикнул Таккинен.

Старикашка вбежал в избу и, запыхавшись, не мог ничего сказать.

Таккинен подскочил к нему, схватил за плечи:

— Что? Что случилось?

— Бегите! Скорее! — выдохнул старик. — Красные…

— Их много?

— Много, много. Может, батальон. А может, полк…

— Сколько, сколько человек?

— Может, шестьсот, а может, вся тысяча. Не считал. Весь лес полон… Пушки у них, пулеметы всякие…

В избе начался переполох.

Лишь лет пятнадцать спустя по устным рассказам, сохранившимся в памяти молодого поколения, удалось установить, кто был виновником панического бегства мятежников из Кевятсаари. Оказалось, что в тот день два кевятсаарских старика глушили налимов на замерзшем лесном озерке верстах в двух от деревни. Это были те самые братья, которые год назад на тайной сходке в риге покойного Ярассимы предложили свой план сохранения мира в деревне. В последнее время, когда опять стало неспокойно, братья обитали в лесной избушке, неподалеку от деревни. В самой деревне, в огромном родовом доме, где все жили одной семьей, оставались лишь старушки жены, четыре невестки и десяток малолетних детей. Да и в остальных домах из мужчин дома жили лишь, совсем дряхлые старики да мальчишки. Ночами братья заходили домой, узнавали новости. Случалось, невестки приходили к ним в лес за рыбой и рассказывали, что делается в деревне. О собрании в избе Ехронена старики тоже узнали в тот же день. Они встревожились. Слишком опасными гостями были эти люди, собравшиеся в их деревне. Одна беда да всякая напасть от них… Но что могли поделать два старика перед такой силой? Лишь повздыхать да сокрушенно покачать головой. Видно, решение, принятое в риге покойного Ярассимы, на сей раз им не удастся исполнить. А тут еще они увидели, как из-за болота появились красноармейцы. Старики испуганно переглянулись. Без слов было ясно, что войны в деревне теперь не избежать. Вот беда-то… Сколько невинных людей, баб да детишек под пулями погибнет, сколько изб сгорит, если начнется бой. И за что бог наказал их деревню? Неужто в другом месте не могут красные и белые силами помериться… И тогда-то стариков осенило. Красных было совсем немного, человек пятнадцать, не больше. Надо быстренько предупредить их, сказать, что белых в деревне полным-полно, ходить туда нельзя. А белым надо сказать, что красных идет тьма-тьмущая. И ежели у красных и у белых хоть чуть есть ума, то они убегут и оставят деревню в покое. Красные, конечно, снова потом придут, уже с большей силой, но белых-то в деревне уже не будет… Старики поняли друг друга с полуслова. Один побежал в деревню, другой — навстречу красным…

В стане мятежников началась паника. Первыми о приближении несметных полчищ красных узнали в передовом дозоре. Пока старик бежал до избы Ехронена, весть об опасности обошла все посты боевого охранения. Уже смеркалось. С перепугу в темном осеннем лесу можно увидеть что угодно, и кто-то из мятежников выстрелил. Началась пальба. Когда в темноте гремят выстрелы, кажется, словно в лесу что-то шевелится, двигается, и чем сильнее страх, тем отчаяннее стрельба. Пулеметчик тоже не выдержал и начал строчить в темноту…

Остановленные стариком красноармейцы услышали впереди стрельбу, которая была лучшим подтверждением слов старика о том, что деревня занята крупными силами белых. Решив, что их обнаружили, красноармейцы повернули обратно. У них был приказ не вступать в бой с противником. Потому-то; они поспешно и отошли.

Белые тоже бежали из деревни. Услышав выстрелы, многие из находившихся в избе Ехроненов, бросились к озеру и пытались уйти по льду через губу, но лед не выдержал, и беглецов пришлось вытаскивать из воды. Таккинен и Борисов пытались собрать людей и организовать оборону. Но мало кому хотелось идти на огневые позиции, где все грохотало и гремело. Кое-кого пришлось огреть кулаком, чтобы заставить подчиниться. Вокруг раздавались крики и беспорядочные выстрелы. Наконец Таккинен дал приказ к отступлению. И стрельба понемногу затихла.

Таккинен решил, что противник также отступил, но на всякий случай послал в разведку Васселея и Кирилю.

Васселей и Кириля долго шли по ночному лесу. Затем, выйдя к болоту, нашли какие-то следы. Дальше они не пошли. Догнав отряд Таккинена в Ускеле, они доложили, что, судя по следам, красных было много и, по-видимому, они повернули обратно, чтобы ударить еще большими силами.

— Ничего, мы их встретим как положено, — хмуро сказал Таккинен. — Мы закрепимся в следующей деревне.

Следующая деревня оказалась на склоне холма, у подножия которого лежало небольшое озеро. Время было еще ночное, и ни в одном окошке не светился огонек. Разведчики сообщили, что в деревне нет ни красноармейцев, ни милиции. Можно спокойно входить в деревню и располагаться на отдых. Но Таккинен не торопился занимать деревню. Он был так взбешен случившимся, что не чувствовал усталости. Разве он для этого не жалея сил работал, сколачивал отряды, чтобы они разбежались при первом выстреле? Как он может теперь полагаться на этих трусов? Таккинен не знал, что ему делать. Построить отряд и расстрелять перед строем несколько трусов? Нет, этого нельзя делать. Во всяком случае, сейчас. Да и построить он может лишь три десятка бойцов, оставшихся с ним и отступивших более или менее организованно. Всего должно было быть человек полтораста. Точного числа Таккинен сам не знал, потому что многие из представителей деревень, собравшихся в доме Ехронена, поодиночке уходили выполнять полученные ими задания. Многих из людей Таккинена, не являвшихся делегатами собрания, тоже отправили на задания. А сколько, в панике разбежалось? Не мог же Таккинен срывать зло на этих усталых и угрюмых бойцах, оставшихся верными ему.

— Объявим построение или подождем еще? — спросил Борисов. — Остальные, может быть, совсем не придут.

— Черт с ними! — буркнул Таккинен. — Лучше уж пусть красные их прикончат, чтобы нам на них не тратить патроны. Пусть люди идут отдыхать. Только не забудь выставить дозоры. От этого сброда никакого толку. Только жрать мастера да пятки смазывать. Бандиты проклятые.

— Господин главнокомандующий, не следовало бы употреблять это слово, — осмелился заметить Борисов. — Идите и вы отдыхать.

Отряд расположился в деревне, выставив, дозоры на всех направлениях. Застать врасплох его теперь не могли.

Подложив под голову вещевой мешок, Васселей растянулся на полу чьей-то избы, втиснувшись между спавшими вповалку мужиками. На улице потрескивал мороз, но в избе было тепло и душно. По двору проскрипели шаги. Кто-то с кем-то обменялся несколькими словами, сказанными полушепотом, потом слышно было, как пришедшие искали дверь в темных сенях, наконец открыли ее и, войдя в избу, стали на ощупь подыскивать себе место среди спавших. Это был кто-то из отставших. «Пришлось-таки вернуться. Неужели им некуда было деваться?» — подумал Васселей. Ему вспомнились сказанные кем-то, кажется Кирилей, слова о том, что они похожи на несчастных, которых унесло на плету в открытое озеро. Если и упадешь с плота, все равно — хочешь не хочешь — вскарабкаешься на плот, хотя ветер и гонит его совсем не туда, куда бы тебе хотелось.

Одни и те же гнетущие мысли преследовали Васселея. Казалось, все это был один кошмарный сон, который никак не кончался. Вчера, уходя с заимки, он утешал себя надеждой, что теперь они станут солдатами и будут вести открытый бой. Сегодня Васселею было стыдно. Он понимал Таккинена, с которым у него было одинаковое понятие о воинской чести: ведь оба они чувствовали себя бывалыми солдатами. Еще больше Васселея угнетала вчерашняя встреча с Юрки Лесоненом. Да, пришлось ему опять вскарабкаться на плот. Пусть несет куда угодно. Впрочем, бывает, что в лодке хотя и гребешь изо всех сил, тебя уносит ветром в сторону.

…Давно это было, очень давно. Они с Анни поехали за сеном за озеро. Накосили сена, насушили и стали грузить его в лодку. Столько нагрузили, что Анни испугалась и стала умолять не ехать с таким грузом, тем более что на озере поднимался ветер. Но Васселею хотелось показать свою удаль. Чем дальше уходили от берега, тем сильнее становился ветер. Васселей тут и сам пожалел, что поехали. Да было уже поздно жалеть. Еще он сожалел о том, что посадил на весла жену, а сам сел править. Поменяться местами они уже не могли. Для этого им пришлось бы обоим перебираться через высокий воз сена, а лодку уже бросало из стороны в сторону. Стараясь перекричать ветер и грохот волн, Васселей кричал из-за сена Анни, чтобы она гребла сильнее. Анни плакала от страха и гребла, гребла. Васселей, налегая на гребок, изо всех сил помогал жене. Волны захлестывали лодку, били через край. Сено промокло, отяжелело. Лодка оседала все глубже.

— Поверни лодку. По ветру держи! — слышал Васселей крик Анни, но опять не послушался. А надо было. Ветром лодку вынесло бы к берегу, пусть не к своему, но все же… Когда Васселей понял это, было уже поздно. Лодку залило водой, и она начала тонуть. До этого их качало, словно они были на качелях, бросая то вверх, то вниз. Вдруг качка прекратилась, волна хлестнула Васселея по плечам, накрыла его с головой…

— Анни!

Только теперь, в минуту опасности, он подумал об Анни. О себе он не думал. Волны начали размывать сено, а Васселей увидел, что над водой торчит лишь нос лодки. Держась за ушедшие под воду борта, он пытался добраться до того места, где должна была быть Анни. Анни держалась за борт, голова ее то уходила под воду, то опять появлялась из воды.

— Иди на нос, Анни, иди на нос!

Схватив одной рукой Анни, а другой цепляясь за борт, Васселей стал подтягивать жену к носу лодки.

— Держись, Анни. Крепче держись!

Анни вцепилась обеими руками в нос лодки. Ее голова то уходила в воду, то опять появлялась над водой. Волной с нее сорвало платок, и светлые волосы полоскались на волнах, словно кто-то вымачивал лен в быстрой струе. Вынырнув, Анни отфыркивала воду изо рта, и тогда казалось, что она смеется. Страшный то был смех…

На озере был малюсенький остров, на котором едва умещались две чахлые сосенки. Но около острова была мель. Затонувшую лодку пронесло бы мимо острова, если бы Васселей, задев ногами за дно, не сумел подтащить лодку с остатками сена на более мелкое место. Когда днище лодки стало задевать о камни, Васселей бросил ее и хотел перенести на берег лежавшую на носу лодки жену, но Анни была в полусознательном состоянии. Она вцепилась в лодку мертвой хваткой, и Васселею стоило труда оторвать ее руки от лодки. Разжимая ее сведенные судорогой пальцы, он больше всего боялся, что сломает их. На берегу он положил Анни ничком и начал трясти ее за плечи. Изо рта Анни пошла вода. А Васселей тормошил ее и плакал. Да, тогда он плакал, проклиная себя, взывая к богу и дьяволу, чтобы Анни, его любимая Анни, осталась жива. Он обнимал ее, целовал… Потом Анни открыла глаза и тихо сказала:

— Васселей.

Лишь тогда Васселей бросился в воду догонять лодку, которую уносило ветром. Подтащив ее к берегу, он, во власти радости и какой-то бешеной злобы, разбросал остатки сена. Он готов был швырнуть ко всем чертям и лодку, но она была нужна ему, нужна для того, чтобы спасти Анни. Волной унесло черпак. Васселей вытянул лодку на мелкое место, накренив ее, вылил часть воды, подтянул еще ближе к берегу, снова вылил из нее часть воды. Вытащив лодку на берег, он побежал к Анни…

— Анни!

Ему показалось, что Анни опять лишилась чувств. Но она просто спала. Жаркими, страстными поцелуями Васселей разбудил ее. Она улыбнулась. Она плакала и смеялась сквозь слезы.

Как давно, это было! И как далеко все это было! Словно где-то на другой земле…

— Помнишь, как на острове?..

Мало, очень мало им пришлось быть вместе. Мало у них было счастья. Но это «Помнишь, как на острове?…» стало для них чем-то заветным, сокровенным, словно волшебным словом, от которого все в мире становилось чудесным, и тогда снова возвращалась молодость, нежность, любовь…

В переполненной храпевшими мужиками избе было темно, и никто не видел, как на глаза человека, побывавшего во всяких переделках и испытавшего, кроме той далекой бури, еще более страшные крушения, навернулись слезы. Он не стал вытирать их с заросших щетиной щек. Он лежал, закинув руки под голову, и смотрел перед собой в черную ночь.

Засыпая, Васселей был мысленно на том далеком островке.

За ночь по одному и группами в отряд вернулись бежавшие из Кевятсаари во время переполоха мятежники, и когда Таккинен построил свое войско, в его рядах оказалось больше ста человек. Таккинен выступил перед строем с короткой речью. Он сказал, что по крайней мере половину личного состава отряда следовало бы расстрелять за трусость и впредь он так и будет поступать, если кто-то поведет себя так, как вело себя вчера все это стадо. Он говорил о воинской дисциплине, о том, что залогом победы в любой армии является дисциплина и что с этой минуты в его отряде тоже будет введена строгая дисциплина. «Есть ли вопросы?» — спросил Таккинен и, не дожидаясь вопросов, добавил, что «Полк лесных партизан», как отныне будет именоваться их отряд, должен теперь показать, на что он способен и способен ли вообще на что-нибудь.