Онлайн чтение книги Мы карелы
ПОЛПРЕД КАРЕЛИИ

Оссиппы часто не было дома, и получать заказные письма на его имя приходилось Ёвкениэ. Ей вручали Под расписку даже пакеты, снабженные сургучной печатью. Такие письма она особенно не любила, потому что каждый раз Оссиппа должен был куда-то ехать, срочно проводить какое-то собрание или сидеть всю ночь над бумагами.

Вот опять пришел посыльный, да не простой, а в военной форме, и велел расписаться за письмо с сургучной печатью. Письмо было небольшое, но горя и хлопот может принести много. Ёвкениэ вздохнула и спрятала письмо в комод под белье. Не дай бог, еще попадет детям на глаза. Утащат куда-нибудь, что и с огнем не сыщешь, или порвут. Ума-то у них…

Дни стали уже длиннее, чем ночи, с крыши падали прозрачные, как слеза, капли, а к вечеру вырастали сверкающие в лучах заходящего солнца золотистые сосульки.

Оссиппа должен был приехать утром, а вернулся только поздно вечером. Усталый, молчаливый, он сидел, уставясь в одну точку.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Опять человека чуть не убили. Знаешь Никутьева? В милиции работал, потом ушел по болезни, поступил в сплавную контору, вербовщиком был. Чем-то тяжелым стукнули его, в болото бросили. Пока жив, в больницу увезли.

— Кто же это его?

— Такие сволочи имен и адресов не оставляют. Может быть, Гавкин. Микиттов Мийтрей — так его люди звали. Говорят, он опять где-то тут бродит.

Открылась дверь, и в избу вошла Марфа, жена Матвея Микунена. Откуда бы Оссиппа ни приехал, эта бойкая старушка сразу тут как тут, первая все новости выведает и немедленно разнесет по всей деревне. Оссиппа посмеивался над болтливой бабкой, но нередко пользовался ее слабостью. Зимой долго не было керосина, народ заволновался. Обещали изо дня в день, что вот-вот привезут, а все не везли. Тогда Липкин и сообщил под большим секретом бабке Марфе, что керосин будет недели через две. И предупредил, чтобы та никому об этом ни слова. Деревня сразу притихла, но в каждом доме вычищенные лампы стояли наготове. А потом и недели не прошло, как керосин действительно привезли. Люди были довольны, и бабка Марфа сияла. Как-то нужно было срочно созвать собрание — и чтобы людей было побольше. Тогда Липкин как бы мимоходом сказал Марфе, что вечером будет важное собрание, пригласят туда лишь самых уважаемых людей, но Марфа, конечно, может прийти с мужем, по знакомству, так сказать. Ёвкениэ, подмигнув, добавила, что пусть этот разговор останется между ними. Когда открыли собрание, людей было столько, что яблоку некуда было бы упасть: вся деревня собралась…

Увидев Марфу, Оссиппа поднялся, принял беззаботный вид и пригласил старушку к столу.

— Сколько собраний успел сегодня провести? — полюбопытствовала она, опорожнив первое блюдце с чаем.

— В трех деревнях.

— А как народ?

— Что народ?

— Насчет войны и новых налогов?

— Какой войны? Каких налогов?

— Да не хитри ты, я все знаю, чую — насчет войны и налогов собрания проводишь…

— Кто о чем, а моя Марфа о своем, — пробасил появившийся Матвей Микунен. — О войне да о налогах.

— Нет, соседушки, — заверял Липкин. — О мирных делах мы собрания проводим. Скот выделяем, семена, продукты, мануфактуру, все то, что надо народу. Не до войны нам. Хватает нам и мирных дел.

Дел действительно у Липкина было невпроворот. Жизнь начинала налаживаться, и на собраниях люди слышали от него лишь добрые вести. Осенью недалеко от села начнутся лесозаготовки. Скоро привезут муку и ткани. Крестьянам предоставляются кредиты и безвозмездная помощь для постройки домов, для обзаведения скотом и лошадьми. Надо найти среди молодежи более или менее грамотных парней и девушек и послать их на учебу в техникумы, которые открываются в Петрозаводске. Карелии нужны свой кадры. Нужны учителя, потому что будут открыты новые школы. Нужны врачи — в новые больницы. Инженеры — на заводы и фабрики. Например, на бумажные, фабрики. Сам Липкин никогда не видел, как делают бумагу, но читал кое-что об этом и даже рассказывал на собрании. Сперва сказал, что машина, которая делает бумагу, длиной с избу; потом засомневался, не перехватил ли, и поправился, что если не с избу, то с лодку эта машина обязательно будет. Он сам заметил, что люди ему не поверили, а Матвей Микунен уже не раз расспрашивал его насчет машины, которая делает бумагу из дерева. Усевшись за стол, он спросил и на этот раз:

— А верно ли ты говорил насчет бумаги из дерева? Я вот все думаю и думаю. Я так считаю — не получится, нет таких острых и тонких ножей, чтобы бумагу строгать. Пробовал я. Лучину можно выщепать такую, что пропускает свет, но лучина, она и есть лучина, писать на ней нельзя. А вон газета у тебя лежит. Видишь, какая широкая. Где ты найдешь такое толстое бревно?

В ответ Липкин засмеялся, а потом вынужден был признаться:

— Нет, брат, тут не в ножах дело. Как она делается, бумага-то, сам, брат, не знаю. Толком не обучен этому. Узнаем. Если не сами, так у наших детей узнаем.

Марфу мало интересовали машины, которые делают бумагу из бревен. Она бубнила свое:

— Говоришь — насчет мира собрания проводишь. А почему военные к тебе стали заезжать? И сегодня какой-то был?..

— Какой военный? — Липкин взглянул на жену.

— Да, — Ёвкениэ спохватилась. — Письмо тебе. Вот оно.

— Из Совнаркома, — сказал Липкин, взглянув на конверт, и начал вскрывать письмо. — Мда, дела! Какое сегодня число? Послезавтра надо ехать.

— Куда опять? — Ёвкениэ ахнула.

— В Москву Гюллинг вызывает. Он сейчас там.

— Надолго?

— Предлагают сдать дела, провести перевыборы.

— Ты что, сам отпросился от нас? — Матвей смотрел на него с подозрением.

— Куда я от вас отпрошусь? Сколько лет вместе! Привык. Верь мне, сам не знаю, куда, зачем вызывают. Ума не приложу.

— Как же так? Как это могут вызывать?

— Знаешь, Матвей… — Липкин заговорил, потом задумался, как бы это попроще объяснить. — Когда урядник избил до синяков моего отца… Словом, потом, когда я попросил принять меня в большевики, я этим самым просил, чтобы посылали меня всегда туда, куда нужно, точнее — туда, где труднее. Ты понимаешь?

— Мы не позволим, — заявил Матвей, — чтобы тебя забрали от нас. Теперь власть народная, народ не отпустит тебя никуда. А большевики — ты же сам говорил — всегда за народ.

— Власть народная, — согласился Липкин. — Но ведь правительство-то тоже народное. Выходит, его тоже надо слушаться.

— А я знаю, куда Оссиппу зовут, — уверенно проговорила Марфа. — На войну.

— На какую войну? — улыбнулся Липкин. — Меня в Москву вызывают. Вроде там никто не воюет. И не собирается воевать.

— Большая война будет, — твердила Марфа. — Я знаю. Сон видела. Большая черная птица сидела на крыше. Крылья были длиной в несколько саженей. А большая птица — большая война.

Ёвкениэ не удержалась и рассмеялась, прикрыв передником свои красивые зубы, когда Липкин со всей серьезностью согласился:

— Тогда другое дело, если птица такая большая. А почему меня одного берут на большую войну? Птица не сказала?

— Всех возьмут. Всех мужиков до единого.

— А потом и бабы пойдут воевать, так? — спросил Липкин.

— Упаси бог до такого дня дожить, — Матвей даже перекрестился. — Если бабы всей земли подерутся, считай, конец свету пришел.

Когда соседи ушли, Ёвкениэ притихла. Она прижалась к мужу и заговорила, всхлипывая:

— Опять уезжаешь, опять оставляешь меня.

Поезд подходил к Москве. Он долго полз мимо длинных товарных и пассажирских составов, стоявших на запасных путях. Липкин взял свой фанерный чемодан и приготовился к выходу. Увидев себя в зеркале в новом черном костюме и при галстуке, Оссиппа не мог не улыбнуться. Особенно смешным ему показался галстук. Впервые в жизни он нацепил на шею этот буржуйский пережиток.

Наконец поезд остановился. Выйдя из вагона, Липкин увидел, что вокзал украшен красными флагами, лозунгами. Прямо перед вагоном рабочие прикрепляли к стене здания огромный транспарант. Москва готовилась к Первомаю.

— Товарищ Липкин, с приездом!

Встретивший Оссиппу молодой человек взял у него фанерный чемодан и повел к коляске, ожидавшей во дворе вокзала.

Мягко покачиваясь на дутых шинах, коляска покатилась по булыжной мостовой. Липкина одолевал смех. Ишь каким важным господином он стал! Едет как барин!

— Куда мы едем?

— В гостиницу.

Гюллинг жил в гостинице, неподалеку от Кремля. Хотя Липкин был не в военной форме, о своем прибытии он отрапортовал Гюллингу по-военному.

— Наконец-то! — сказал Гюллинг, вставая из-за письменного стола, заваленного бумагами.

— Я нигде не задерживался, — начал оправдываться Липкин, здороваясь с Гюллингом за руку.

— Я не о том, — прервал его объяснения Гюллинг. — Просто мы вас очень ждали… Сейчас вы должны отдохнуть с дороги. Ваш номер рядом с моим. Потом прошу ко мне на завтрак.

Номер, приготовленный для Оссиппы, оказался просторной комнатой с высоким потолком с лепными украшениями. Обставлен он был так же, как и номер Гюллинга. Красивый письменный стол, круглый обеденный стол, широкая кровать, мягкие кресла. Все в номере казалось таким изысканным, что Липкин не мог найти места для своего фанерного чемодана. Наконец он пристроил его в углу в ванной. Потом Оссиппа не знал, где ему сесть. Очень уж непривычными показались ему мягкие кресла. «Для кого они, если не для нас?» — усмехнулся он и осторожно опустился в кресло. Ничего, сидеть в нем было удобно.

Завтрак был накрыт на круглом столе в номере Гюллинга. Овсяная каша, хлеб с маслом, кофе… Завтрак главы правительства Карелии!

— Я с детства люблю овсяную кашу, — заметил Гюллинг.

Гюллинг расспрашивал об обстановке на границе, о настроениях людей в пограничных деревнях и их жизни.

Сперва Оссиппа отвечал односложно, потом, видя, что Гюллинг хочет знать обо всем подробно, решил рассказать все как есть.

— Из Кеми до Ухты двести верст. Лошадей мало, людей тоже. Завезти удается лишь часть продовольствия. К тому же и бюрократы всякие мешают, и воровство случается, спекуляция… Так что положение неважное… А мы даже с контрабандистами не можем покончить, — запальчиво говорил Липкин, словно за столом был кто-то третий, виновный во всем. — У богатых все есть. И сахар, и мука. И кофе. Гляди, мол, народ. Из Финляндии все это. Вот такие дела, Эдвард Александрович.

— Пейте кофе. Остынет, — заметил Гюллинг, записывая что-то в блокнот.

Но Оссиппа уже не мог остановиться. Раз уж начал говорить, так надо сказать обо всем. И о том, что не хватает врачей и медикаментов, и о том, что в школах нет учебников, тетрадей…

Кофе они пили холодным.

После завтрака Гюллинг открыл свой портфель, взял какую-то бумагу, подержал в руках и сунул обратно. Походив по комнате, он вдруг спросил Липкина, что он думает о карелах, которые бежали в Финляндию.

— Бежали? Как сказать… Кто бежал, а кто нет. Ведь белые целые деревни угоняли, прикладами в спину толкали.

— А что вы скажете, если беженцы начнут возвращаться?

— Это было бы здорово! — воскликнул Липкин. — Большинство вернется с охотой. Люди нам нужны.

Гюллинг подошел к окну, из которого открывался вид на Кремль.

— Там сейчас решается этот вопрос.

— А Ленин сейчас там?

— Ленин болен.

— Ему лучше? Он скоро поправится?

— Если бы это зависело от нас…

— Я однажды собирался к нему, — сказал Липкин и рассказал, как в октябре семнадцатого года солдаты выбрали его в делегацию, которая должна была после боя с юнкерами пойти в Смольный и доложить Ленину о том, что их рота готова сражаться за революцию до полной ее победы. В том бою они это доказали. Но в Смольный Оссиппа не попал — он оказался в лазарете, где провалялся до марта восемнадцатого года.

Если бы Оссиппа сейчас мог побывать у Ленина, он столько рассказал бы… О вымерших деревнях, о том как угоняли женщин и детей, как убивали, грабили, жгли…

— Вполне возможно, что вопрос о беженцах будет решен завтра.

— Это было бы здорово! — ответил Липкин. — А меня вы зачем вызвали, товарищ Гюллинг?

Гюллинг загадочно улыбнулся.

— Дел у нас много, людей маловато. Знаете, когда я пробирался из Финляндии сюда, у меня и в мыслях не было, что мне придется стать главой правительства Карелии. Давайте подождем. Можете идти сейчас отдыхать. Вечером увидимся.

Оссиппа отправился гулять по Москве. Дошел до Охотного ряда, поглядел на лавки. Дальше побоялся уйти — в Москве недолго и заблудиться. Здесь была уже настоящая весна. Появились листики на деревьях. А там, на севере, откуда Липкин уехал всего несколько дней назад, еще лежит снег.

Оссиппа вернулся в гостиницу. Обед ему принесли в номер. После обеда он решил лечь спать. Что же делать? Раз велено отдыхать, так будем отдыхать.

Вечером его пригласили на ужин к Гюллингу.

Гюллинг рассказывал о положении в Финляндии. О белом терроре, о различных карельских обществах, о борьбе акционерных обществ между собой. О многих этих вещах Оссиппа знал по газетам, но Гюллинг приводил такие подробности, что Оссиппа заслушался. Наконец Гюллинг, видимо, заметил, что он увлекся, и подал Липкину кипу финляндских газет.

— Вот возьмите. Полистайте на досуге… А я займусь своими делами.

Оссиппа никогда не видел финляндских газет. Он с удивлением разглядывал рекламные объявления фирм и компаний, занимающие первые страницы газет. Стал просматривать заголовки статей…

«…Судьба Гавкина». Что же они; пишут о нем?

— Ну и врут!

Липкин вскочил и, даже не постучавшись, вбежал в номер Гюллинга.

— Вы только поглядите, что эти сволочи пишут. Вот… Да это же… Ведь все было наоборот. Тут все ложь… Они читателей за дураков, что ли, принимают? Как они могут так лгать?! — возмущался Оссиппа.

— Детали-то совпадают, — усмехнулся Гюллинг. — Ударили топором, утопили в болоте. А кто кого — это неважно. Вот это и есть борьба. Скажите, Оссиппа, а что бы вы сделали, если бы кто-то оскорбил вашу семью? — вдруг спросил Гюллинг.

— Ну, я пошел бы к клеветнику, и ему бы не поздоровилось.

— А если бы вы, к примеру, представляли за рубежом свою страну и там кто-то начал бы клеветать на нашу страну? Как бы вы поступили?

— Я пошел бы к их президенту и…

— Скажем, в министерство иностранных дел. По дипломатической линии.

— Значит, дипломатической… У дипломатов свои порядки.

— Какими ты представляешь эти порядки? Давай будем на «ты». Допустим, ты дипломат и едешь с нотой протеста в министерство иностранных дел.

— Сперва там, наверно, надо шапку снять с головы, — улыбнулся Липкин. — Потом сказал бы: «Здравствуйте, господа хорошие!», поговорил бы о погоде, дескать, какой чудесный день, а на улице пусть хоть дождь как из ведра льет… Потом бы насчет здоровья справился, ну а потом бы я им сказал пару крепких слов.

Гюллинг засмеялся:

— Задатки дипломата у тебя имеются. Только последний пункт надо отбросить.

Вернувшись к себе, Оссиппа просмотрел буржуазные газеты и встревожился: слишком уж воинственно там настроены. Неужели им еще мало войны? Неужели им хочется новой войны после того, как им всыпали как следует?

По голосу секретаря, пришедшего на следующий день пригласить его к Гюллингу, Липкин понял, что сейчас он услышит что-то важное, ради чего его и вызвали в Москву. Вид у Гюллинга был радостный. Он встал и торжественно объявил:

— Сегодня, тридцатого апреля тысяча девятьсот двадцать третьего года, постановлением Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета утверждена амнистия карельским беженцам. Постановление принято час назад. Я хотел ознакомить тебя с проектом, но решил дождаться утверждения постановления. Теперь оно вступило в силу. Вот читай, пожалуйста.

Липкин начал читать текст постановления:

Липкин пробежал глазами постановление еще раз с начала до конца и задумался.

— Что скажешь? — спросил Гюллинг.

— Я думаю о карелах, оказавшихся там не по своей воле. Одних обманули, других силой угнали. Я знаю много таких семей. Представляю, как они будут счастливы, вернувшись домой…

Липкин встал и заходил по комнате.

— Теперь нам надо обсудить практическую сторону дела, — сказал Гюллинг и жестом руки пригласил Липкина сесть. — Как, по-твоему, все это будет происходить?

— Сперва надо, чтобы об амнистии узнали беженцы там, в Финляндии.

— Так. Дальше.

— Дальше? А потом они начнут возвращаться. Мы здесь должны помочь им. Им же придется начинать жизнь заново. У многих дома сожжены…

— Помочь, разумеется, надо. А что делать там, в Финляндии?

— Там? Пусть наше постпредство договорится с финскими властями. Впрочем, я в этих делах не разбираюсь, что и как… Другое дело — здесь. Что касается помощи и прочих мероприятий у нас, то я готов. Если я чем-то могу быть полезен, я в вашем распоряжении. Наверно, потому меня и вызвали?

— В Финляндии все обстоит гораздо сложнее, — улыбнулся Гюллинг. — Мы должны послать туда официального представителя, который от имени Советского правительства будет принимать заявление от желающих вернуться, договариваться с финскими властями о местах перехода через границу, давать советы и разъяснения беженцам, бороться с буржуазной пропагандой, пытающейся запугать людей и заставить их отказаться от возвращения на родину… Как ты полагаешь?

— Наверно, так и надо сделать. А мы здесь со своей стороны…

Гюллинг продолжал развивать свою мысль:

— Послать туда надо человека, владеющего языками карельским, финским, русским. Так?

— Наверно, так. А мы здесь…

— Словом, мы должны найти дипломата-карела. Так?

— Наверно, он найдется. Есть же и образованные карелы.

— А если мы его уже нашли?

Гюллинг лукаво усмехнулся, и только теперь у Оссиппы мелькнула смутная догадка.

— Кого вы имеете в виду?

— Тебя.

— Что-о?

— Да, тебя.

— Меня?!

Много всяких неожиданных поворотов было в жизни Липкина. Но такого он не ожидал.

— Я вчера намекал, — напомнил Гюллинг.

— Вы же говорили в шутку. Вы серьезно? А не будет ли тут допущена ошибка? Большая политическая ошибка.

— Ошибка? — Гюллинг засмеялся. — Да еще и политическая. Даже большая политическая ошибка. Это почему же?

— Кто я такой? Малограмотный сын неграмотного карела. Что я умею? Умею драться за Советскую власть. И все. Еще умею ругаться. А драться и ругаться вроде не к лицу официальному представителю большого государства. Ежели в деревне что не так — мужики помогут советом. А с буржуями так нельзя.

— Там, за границей, тоже надо драться с буржуазией. Только формы борьбы иные. Дипломатия во все времена была ожесточенной борьбой. Вот идет человек, который лучше меня разбирается в этих делах.

В дверях стоял Сантери Нуортева.

Липкин знал, что финский коммунист Нуортева заведует скандинавским отделом Наркомата иностранных дел Советской республики. Нуортева был представителем Советского правительства в Америке, потом в Англии, отстаивая интересы Советского государства в этих странах, когда с ними еще не было и дипломатических отношений.

Широко улыбаясь, Нуортева подошел к столу. В обеих руках он нес какие-то свертки.

Сложив свертки на стол, Нуортева поздоровался с Гюллингом и Липкиным за руку, поздравил их с праздником и сел в кресло, обмахивая круглое лицо платком.

— Ну и теплынь! Даже вспотел.

Отдышавшись, он развернул один из свертков. В нем оказалась бутылка коньяка.

— Кажется, праздник не сегодня, а завтра, — улыбнулся Гюллинг.

— Как говорится, не оставляй на завтра то, что можешь выпить сегодня, — отпарировал Нуортева. — Эдвард, ты уже сообщил Оссиппе о нашем решении? Давай, Оссиппа, будем сегодня на «ты». Эдвард, конечно, сразу же стал тебе чертей малевать, верно, Оссиппа? Открывая дверь, я слышал: «…самой ожесточенной борьбой». Ты его не слушай. Это такой человек — сам ничего не боится, потому и любит на других страх нагонять. Он, наверно, буржуев изобразил прямо-таки чертями рогатыми. Чепуха! Никаких рогов у них нет, зато строить козни да крючки подставлять — тут они сущие дьяволы. Но приемы у них старые. Если знаешь их, то справиться с ними нетрудно…

Гюллинг подмигнул Липкину: мол, мотай на ус, учись у бывалого человека.

Сантери Нуортева умел быть предельно сухим и педантичным, когда этого требовало дело, но в кругу товарищей, в часы досуга он любил пошутить, посмеяться. Был канун праздника, поэтому, обменявшись с Гюллингом всего несколькими фразами о важных делах, Нуортева опять в том же шутливом тоне обратился к. Липкину:

— Так ты, Оссиппа, уже дал согласие? Не торопись. Если ты даже согласен, не спеши сказать об этом. Это одна из хитростей дипломатии, которую ты должен усвоить в первую очередь. Ты торгуйся, торгуйся. Чем больше ты будешь отнекиваться, тем крепче мы будем держаться за тебя. В дипломатических делах бывает, что при заключении какого-то соглашения одна сторона готова пойти в чем-то на уступки или, более того, готова принять выгодное для нее предложение. Но сразу никогда не соглашаются. Сперва торгуются, позволяют уговаривать себя. Это — первое. Второе — надо научиться улыбаться. Искусство несложное, научиться ему ничего не стоит. Буржуи-то умеют улыбаться, и они любят, когда им улыбаются. Когда улыбаешься, то можешь обозвать буржуя какой угодно сволочью, только надо слова подобрать деликатные…

Сам Нуортева умел улыбаться, но сейчас его улыбка была искренней, открытой. Слушая наставления Нуортевы, Гюллинг трясся от смеха. Липкин стеснялся смеяться.

— Надо бы Оссиппе достать новый костюм, — заметил Нуортева уже серьезно.

— Так этот же новый, — возразил Липкин.

— Новый-то он новый, но буржуям надо показать, что хотя они столько раз разоряли Карелию, все же карелы не такие бедные, как они думают. Когда финское постпредство приехало к нам, они привезли с собой целый вагон березовых дров. Думали, что Советы не в состоянии обеспечить топливом иностранных дипломатов…

По тротуару под окнами шли беззаботные, празднично настроенные, по-летнему одетые люди. Завтра Первое мая. В канун праздника можно бы позабыть о будничных заботах. Но Гюллинг и Нуортева говорили о делах. Иногда Липкин тоже вступал в беседу, но большую часть времени он молчал и размышлял. Всего пять лет существует Советская страна, и почти все эти пять лет ей пришлось беспрерывно воевать. Сейчас мир. Можно ходить в праздничной одежде, беззаботно шутить и смеяться, петь. Но мир этот тревожный. Живем мы окруженные врагами, которые, оскалив зубы, словно подстерегают нас, чтоб вновь наброситься. А у нас всего не хватает. Не хватает еды, одежды, машин. И прежде всего — людей. Людей, умеющих управлять машинами. Учителей. Врачей. Даже самых обычных служащих. Но миру уже пришлось признать, что Советская власть существует. Капиталисты вынуждены жить с нами в мире. Нуортева рассказывал Гюллингу о дипломатических делах, словно хотел убедить Липкина, как им не хватает хороших дипломатов. Липкин слушал и думал про себя, что он, конечно, никакой не дипломат. Все эти разговоры о его дипломатических способностях похожи на шутку…

Затем, словно мимоходом, Нуортева сказал, что ехать за границу придется, разумеется, не завтра и не послезавтра, что Липкин должен подготовиться… Обычно курс обучения дипломатов длится несколько лет, но Липкину дается два месяца.

— Чему я должен учиться? — спросил растерянно Липкин.

Нуортева перечислил целый ряд наук, о которых Липкину не доводилось даже слышать. Международное право, история дипломатии, права и обязанности дипломатического персонала. Липкин должен прослушать курс лекций по международному положению. Ему подберут литературу, которую он должен проработать. Придется изучить историю Финляндии… Руководить подготовкой Липкина и помогать ему наряду с другими прикрепленными преподавателями будет Нуортева.

…Уже в Каяни, где бежавшие в Финляндию карелы отыскивали свои семьи, Анни поняла, что Васселей погиб. Если бы он был жив, он тоже нашел бы их. Анни сказали, где можно узнать о судьбе мужа. Было какое-то учреждение, где семьям погибших мятежников назначали пособие. Сперва Анни боялась идти туда. Боялась услышать правду. Хотелось сохранить хоть чуточку надежды. Потом пошла. Холодным, безучастным голосом ей сообщили, что Вилхо Тахконен, бывший Васселей Антипов, погиб под Тийро и что имеется одно обстоятельство, лишающее его семью права на получение пособия. Более подробных объяснений, к сожалению, чиновник дать не мог и выразил лишь официальное сочувствие… Однако Анни уже не слышала его слов. Она поняла, что Васселей погиб, тихо охнула и словно окаменела.

— Пустите… я пойду…

Поддерживая за локоть, ее проводили до выхода и на прощание сказали, куда она должна идти для регистрации как беженка. Адрес Анни запомнила, но лишь для того, чтобы обходить это заведение как можно дальше. В том заведении беженцев регистрировали и затем отправляли в особые лагеря.

Анни пошла к одному ухтинскому купцу, жившему в Каяни, и попросила взаймы денег. Купец знал Васселея, одолжил небольшую сумму денег, правда под проценты. Забрав сына, Анни направилась на вокзал и попросила билет.

— До какой станции?

— До конца.

Ей дали билет до Турку. Но до Турку они не доехали.

Напротив них сидел дюжий старик. Он догадался, кто эта женщина с мальчиком.

— Куда же путь держим? — спросил он.

— Едем искать работу и хлеб.

Старик помолчал, потом спросил, что Анни умеет делать.

— Все, — ответила Анни.

— Да ну! — Старик помедлил и сказал: — В нашем доме хватает работы и хлеба. Но для ленивых их хватает ненадолго.

На станции Кангасала старика ждала лошадь. Вид у хозяина был хмурый, и Пекка сперва боялся его. Но старик посадил его в сани, укутал в тулуп и дал большой кусок хлеба с маслом.

В доме Маттилы действительно хватало и работы и еды. Старый Маттила живет с женой-старухой и четырьмя такими же дюжими, как он сам, сыновьями. Все его сыновья, начиная со старшего Матти, который практически ведет все хозяйство, жадные до работы. На покосе, жатве и на заготовке леса они работают наравне со своими работниками, которые стараются изо всех сил, чтобы не отставать от хозяев. Хозяева знают по себе: для того чтобы человек работал по-настоящему, его надо и кормить по-настоящему. Едят хозяева вместе с работниками, за длинным, сколоченным из сосновых досок столом, за которым у каждого свое место, — в конце стола сидят старый хозяин и хозяйка, потом сыновья в порядке старшинства, затем работники и служанки. Анни с сыном занимает за этим столом не последнее место, ибо работает она скотницей, а скотный двор дает дому наибольший доход.

Обычный богатый хутор, каких немало в Финляндии, обычные финны. Так Анни думала вначале. Но потом она заметила, что дом Маттилы не совсем обычный и даже, напротив, скорее представляет собой исключение. На хуторе Иоханссонов, соседей Маттилы, все по-другому. Там тоже есть взрослые сыновья, но они не работают. Хозяйство там ведет нанятый хозяевами управляющий. Зимой хозяева то и дело уезжают веселиться в город, а летом у них полно гостей. Питаются там хозяева, конечно, отдельно от работников, на своей половине.

Отношения между соседями неважные. Скотница Мийна рассказала Анни, как Матти и Иоханссон однажды ссорились. Сосед упрекал Матти, что тот развращает работников, позволяя им питаться вместе с хозяевами и платя, им за работу больше, чем в других домах платят. Потому, мол, они и бунтуют у других. И еще сосед обвинял Матти в том, что тот платит карелам столько же, сколько и финнам. Дескать, это говорит о том, что у Маттилы нет патриотических чувств.

В восемнадцатом году сыновья старого Маттилы вступили в шюцкор и подавляли выступление красных в своей округе, но ни один из них не принял участия в карельских походах. В доме Маттилы действительно считали, что финнам в Карелии нечего делать, им хватает дел и у себя дома.

И еще Анни заметила, что ее хозяева не похожи на тех финнов, которых она видела. Те финны, что приходили в Карелию, умели кричать, бить, стрелять, грозить… А эти — люди как люди. Правда, обычаи у них не такие, как у карел. Перед едой надо посидеть, сложив руки на груди. И икон у них нет. В канун рождества в людской поставили большую разукрашенную елку, потом пришел старик с длинной белой бородой, с большим мешком. В деде морозе Анни узнала по голосу старого хозяина. Дед-мороз принес всем рождественские подарки. Анни он подарил красивую шаль, а Пекке книгу. Потом, уже под утро, запрягли лучших коней, и все поехали в церковь.

От заезжего вуоккиниемского торговца Анни узнала о смерти свекра и свекрови.

«Бабушки нет? И дедушки тоже?» — Пекке трудно было поверить, что в родном доме на Тахкониеми уже нет ни бабушки, ни дедушки. Как же можно жить без такой бабушки, такого дедушки?

Но жизнь есть жизнь. Здесь ей остается одно: вставать спозаранку и знать, в каком порядке что делать. Надо работать от темна до темна, даже тогда, когда уже нет сил. Надо… Работы Анни никогда не боялась.

До школы было пять километров. Пекка уже второй год ходил в школу. Учился он хорошо, поэтому другие мальчишки завидовали ему. Особенно сыновья Иоханссона не любили его. И чтобы показать, какие они патриоты, они били маленького «рюссю». Пекка не прочь был считаться русским. Правда, его злило то, что на уроке арифметики им давали такие задачи: со сколькими рюссями могут справиться 17 финнов, если один финн может устоять против десяти рюссей? На первом же уроке, когда задали такую задачку, Пекка поднял руку и ответил, что если десять помножить на семнадцать, получится сто семьдесят, и добавил, что так может быть лишь в арифметике. Учительница сделала вид, что не заметила этого добавления. На перемене его стали дразнить «рюссей», но он уже привык к этому и не обращал внимания. Тогда один из мальчишек полез драться. Пока они дрались один на один, Пекка брал верх. Труднее пришлось, когда на него полезли сразу двое. Но Пекка не уступал им и давал сдачи. А когда мальчишки навалились всей ватагой, Пекке пришлось прибегнуть к старому испытанному приему. «А ну, кто догонит?» — крикнул он и побежал. В беге состязаться с ним никто из мальчишек не мог. Несмотря на небольшой рост, Пекка бегал быстро. Он был таким легконогим, что когда летом пас коров Маттилы, то не давал ни одной корове отбиться от стада.

Помирившись с Пеккой, ребята начали спрашивать, умеет ли он говорить по-русски. Пекка, конечно, не признался, что не знает русского языка. Раз его считают русским, то должен же он говорить по-русски.

Особенно легко давался Пекке закон божий. И все благодаря тому, что бабушка Маланиэ научила его любить сказки. Прочитав учебник, в котором очень кратко излагалось содержание библии, Пекка заинтересовался и начал читать Ветхий завет, а потом евангелие. В этих книгах перед ним открылся такой мир притчей, сказок, ужасов и чудес, что сказки бабушки не шли с ними ни в какое сравнение. Хозяева заметили, с каким усердием мальчик читает святое писание, и попросили его читать Ветхий завет вслух. Старой хозяйке хотелось услышать слово божье из уст ребенка. В избу принесли и положили на стол огромную, чуть ли не с Пекку высотой, книгу. Бумага в ней была толстая, как картон, буквы большие, затейливые. Пекке пришлось читать ее, ползая на коленях по столу.

Прочитав первые строки о том, что бог создал землю и небо и что сперва земля была безводна и пуста, Пекка подумал про себя, в какой же очередности бог создавал разные местности, и решил, что сперва, конечно, бог сделал Тахкониеми, и потом начал сотворять другие места, а когда у него кончились деревья и вышла вся вода, он сделал пустыни. Пекка хотел спросить у взрослых, как было, но побоялся.

Учительница Пекки Майя Палонен, молодая миловидная девушка, никогда не сердилась на своих учеников, не повышала голоса. Мийна, работавшая вместе с Анни, однажды при Пекке говорила матери, что Иоханссоны не любят молодую учительницу за то, что она происходит из бедной семьи и что не оказывает никакого предпочтения детям из богатых домов. Пекку учительница любила. Когда сыновья Иоханссона после школы поджидали его, чтобы дать очередную взбучку, учительница увела Пекку в свою комнату, находившуюся в боковой пристройке, и велела ждать, пока она не освободится, чтобы проводить его домой. И, утешая мальчика, она говорила, что перед богом все дети равны…

Опять пришла суббота. Пекка всегда с нетерпением ждал этого дня недели — в субботу не задавали домашних заданий, отпускали пораньше, а в воскресенье не надо бежать в школу.

Первым уроком был закон божий… Но учительница почему-то задерживалась. Не заболела ли? Наконец в дверях появилась нейти Палонен, побледневшая и строгая, следом за ней в класс вошли Иоханссон и какой-то старый господин в золотом пенсне.

— Здравствуйте, дети, — начала учительница дрожащим голосом. — Сегодня у нас гости: господин член школьного совета и господин школьный инспектор желают знать, как вы учитесь. Будьте спокойны, как обычно, не волнуйтесь. Давайте помолимся…

Спокойствия не хватало прежде всего самой учительнице. Господин Иоханссон недовольно морщился и бросал взгляды на инспектора, стараясь обратить его внимание на то, как скованно ведет урок нейти Палонен. Однако инспектор сделал вид, что он не замечает ничего, и, наоборот, ободряюще кивал молодой учительнице.

Начался опрос. Первый вопрос был совсем легкий — десять заповедей. Иоханссон взглянул на своего сына и кивнул ему повелительно. Мальчику пришлось поднять руку. Поднявшись, он начал бормотать заповеди. Перепутал их порядок, дошел до пятой или шестой заповеди и, окончательно запутавшись, растерялся и сел. Отец свирепо смотрел на сына, но тот уставился на крышку парты. Потом Иоханссон посмотрел осуждающе на учительницу. Что же это такое? Нейти Палонен стояла белая как мел.

Дети сидели притихшие, перепуганные. Только Пекка поднял руку.

— Ну отвечай хоть ты, — устало сказала учительница.

Пекка встал и, глядя в глаза учительнице, звонким голосом отбарабанил все десять заповедей, ни разу не запнувшись. Ответив, он остался стоять с таким видом, что, окажись этих заповедей еще больше, он бы отбарабанил и все.

— Молодец! — похвалил инспектор. — Видно, что это они хорошо проходили.

Инспектор сказал это господину Иоханссону, но весь класс слышал его слова.

После уроков учительница велела Пекке подождать ее в классе, сказав, что Маттила должен заехать за ней и, потом они вместе с Пеккой поедут к ним.

Учительница с гостями ушла на свою половину.

Пекка остался в классе один.

Начало смеркаться. Наконец хлопнула дверь, и Пекка увидел из окна, как гости прощаются с учительницей. Инспектор пожал руку, а господин Иоханссон лишь приподнял шляпу.

— Не соскучился? Ну и дует там! — сказала учительница, входя в класс. — Пойдем ко мне.

В комнате учительницы на столе стояли три чашки из-под кофе, ваза с печеньем и со сдобой. Достав чистую чашку, учительница налила Пекке кофе, велела взять булочку. Выглядывая время от времени на дорогу, не едет ли хозяин Маттила, нейти Палонен начала говорить Пекке, что он должен учиться, обязательно кончить хотя бы народную школу. Мальчик с удивлением слушал ее. Зачем она это говорит? Ведь мама сказала, что будет работать изо всех сил, чтобы дать Пекке образование. Лишь бы мальчик учился…

Наконец появился хозяин Маттила, выпил чашку кофе, пока учительница одевалась, и они поехали. Пекка устроился на каких-то ящиках, а учительница и хозяин сидели на облучке, о чем-то вполголоса переговаривались. Хозяин говорил, что сегодня ему повезло — чей-то магазин пошел с молотка, и на распродаже хозяину удалось по дешевке купить красок, всякой посуды, запасных частей к косилке. Приобрел он всего этого добра намного больше, чем ему нужно, но не беда, в хозяйстве любая веревочка пригодится.

Подъезжая к дому, хозяин заговорил о каком-то письме.

— Нет, вы должны показать письмо и прочитать его ей, — настаивала учительница. — А там уж ее дело, как она решит…

Из людской дома Маттилы на хозяйскую половину вело две двери. Обычно они были приотворены. Но в этот вечер дверь в комнату старой хозяйки, где хозяева беседовали о чем-то с учительницей, была плотно закрыта. Еще больше всех удивило то, что кофе туда снесла сама хозяйка. Происходило что-то загадочное. Наконец Мийна, не вытерпев, подслушала, о чем говорят в горнице. Она прибежала на кухню к Анни.

— О тебе там говорят и о твоем сыне.

— Я так и знала! — испуганно вскрикнула Анни.

Ее первой мыслью было броситься к сыну. Пусть хоть он будет ее опорой. Но Пекки не было дома — он ушел к соседям. Тут же за ней пришла Мийна.

— Хозяева зовут тебя.

Анни переоделась, повязала новый фартук и вошла в горницу.

Матти предложил ей сесть и, кашлянув, начал:

— У нас к тебе одно дело. Но сперва ты скажи, мы чем-нибудь тебя обидели?

— Да нет… И я ведь старалась…

— Мы довольны тобой и не хотели бы с тобой расставаться…

Анни не понимала, что происходит. Что им надо от нее? Хозяин сосредоточенно смотрел в окно, остальные тоже молчали.

— Ну, не тяни. Скажи, Матти, — наконец велела старая хозяйка сыну.

— Такое дело. — Матти взял со стола большой конверт. — Тут письмо тебе пришло. Так как письмо не частное, а официальное, мы сочли себя вправе вскрыть его. Но ты не должна принимать все, что тут говорится, всерьез.

— Да, да, ни в коем случае, — вставила старая хозяйка.

— Письмо из Хельсинки, из русского представительства, — продолжал Матти. — Анни Антипову ставят в известность, что она имеет право возвратиться на родину, если, конечно, желает… Да, если ты хочешь…

— Но на обещания большевиков полагаться не стоит, — вставила старая хозяйка.

— Ты должна, кроме того, подумать о сыне, — вступила в разговор учительница. — Только здесь он имеет возможность получить образование. Мальчик должен учиться…

Учительница говорила что-то еще, но Анни уже не слышала. Домой! Одно это слово билось в ее мозгу, заслонив собой все остальное. Она так боялась этого письма, даже скрывала от своих, где находится. А в письме говорится: домой! Анни была растеряна и обрадована. Очнуться ее заставили последние слова учительницы:

— …Мы не можем позволить мальчику оставить школу в середине учебного года. Если ты решишь уехать, то мы не разрешим…

— Я возьму письмо. Оно послано мне, — сказала Анни.

— Бери. — Хозяин отдал письмо и заговорил совсем в другом тоне. Он словно поучал маленького ребенка. — Мы, конечно, понимаем: для Анни все это так неожиданно, тут действительно можно потерять голову. Но Анни должна подумать хорошенько. Конечно, дом есть дом. Но торопиться туда не надо. Анни должна смотреть на эти вещи шире. Весь мир знает, что большевики вряд ли долго удержатся у власти. Вот когда их власть падет, то мы вернемся к нашему разговору. Давай договоримся так.

Анни взяла письмо и ушла. Что ей до того, что кое-кто ждет падения большевистской власти. Она ничего не хочет ждать. Хозяева осуждающе переглянулись: вот такие они, эти карелы, сколько ни делай им добра, а благодарности от них не жди.

Вечером Пекка стал шепотом рассказывать матери, как он сегодня выручил учительницу. Анни рассеянно слушала. На груди у нее лежало письмо, и от него на душе было так тепло, словно дом и родина были уже совсем рядом. Анни хотелось рассказать Пекке о письме, поделиться радостью, но она заставила себя промолчать. А вдруг им не позволят уехать или не пустят туда… Надо с кем-то посоветоваться, как быть.

— А помнишь, Пекка?..

Они долго перешептывались в этот вечер. Они побывали мысленно и дома, в Тахкониеми, и в деревне у бабушки Наталиэ, матери Анни. Они сходили за ягодами в родной лес, съездили на рыбалку. Они были у себя дома, на своей земле…

Воскресенье в доме Маттилы считалось днем отдыха. Правда, Анни нужно было накормить и подоить коров, убрать в хлеву, но зато от остальных работ она была освобождена, и, таким образом, середина дня была в ее распоряжении. В гости идти ей было некуда. Но в это воскресенье она пойдет к Пентикяйнену. Может, он что-нибудь посоветует.

Крохотная избушка, в которой ютился Пентикяйнен, стояла среди ельника на краю угодий Иоханссона. Сам Пентикяйнен, огромный сутулый мужчина, что-то строгал в предбаннике. Увидев Анни, он пришел в недоумение.

Анни тоже смутилась и пробормотала, что ей надо бы поговорить.

Вытерев руки, Пентикяйнен взял письмо, взглянул на него и спросил удивленно:

— Ты что, только что узнала?

— Да откуда ж мне…

— О господи! У нас же тут целая война идет из-за вас.

— Какая война?

— Ты меня извини, Анни, но ты, видно, ни черта не знаешь о том, что на белом свете делается. Буржуи, дьявол их побери — такой шум подняли…

Осыпая проклятьями буржуев и попов, Пентикяйнен рассказывал, как эти сволочи обманывают карельских беженцев, стараясь всевозможной ложью заставить их отказаться от возвращения на родину. Что? Власть большевиков скоро падет?! Ну уж дудки! Власть большевиков будет и тогда, когда все буржуи окажутся на том свете и будут жариться в аду, проклиная свою жадность к богатству. Анни надо бы читать рабочие газеты. В них говорится, что в Карелии строится социализм и как карелы, вернувшись домой, отстраивают все то, что проклятые лахтари разрушили. Он, Пентикяйнен, давно уже недоумевал, чего же это Анни тянет волынку и не едет домой. Здесь же ей всю жизнь придется на кого-то работать. А когда сил не хватит, хозяин скажет: «Ступай куда глаза глядят». Сын? Да ведь в Карелии школ полно и новые открываются. Что, не дадут сына с собой? Нечего с ними и разговаривать. Надо послать их ко всем чертям, и точка.

Прощаясь с Анни, Пентикяйнен сказал подавленным голосом:

— Только ты не болтай там, что, мол, это Пентикяйнен тебя настропалил. Я и так тут на птичьих правах. Чуть что — и велят катиться отсюда на все четыре стороны. А куда мне деваться с такой оравой детей?

Анни обещала молчать.

Однако после разговора с Пентикяйненом она еще твердо ничего не решила. Пентикяйнен произвел на нее странное впечатление. Видно было, что этот человек ожесточен своей жизнью. Потому он так и ругается: проклятье за проклятьем посылает. Говорят о нем тоже разное. И что он хороший работник, и что он очень вздорный человек. Анни хотелось повидать кого-нибудь из своих карел. До сих пор она старалась не общаться с земляками, боялась встречи с ними. Теперь она вспомнила, что заезжавший вуокиниемец оставил адрес одного земляка, который был родом чуть ли не из одних мест с Анни и жил теперь совсем близко, в Тампере.

Несколько дней Анни ничего не говорила хозяину о своем решении. Потом попросила отпустить ее на два-три дня в Тампере. Сказала, что ей надо повидать одного знакомого карела, и показала адрес. Хозяин был недоволен, но когда узнал, что этот знакомый карел, уже давно живет в Финляндии, разрешил Анни съездить в Тампере.

Анни захватила с собой и Пекку.

Карел, работавший в мастерской обивщиком мебели, действительно был односельчанином Анни. И Анни узнала его сразу. Незадолго до ее свадьбы он ушел на заработки в Финляндию.

— Вот так нас, карел, судьба разбросала по белому свету. Кто где, — вздохнул Тимо. — А я часто вспоминаю родные места. Залив наш… Переедешь его, и тропка начинается. Немного пройдешь по лесу — выходишь к мельнице. Помнишь мельницу-то? Я ее сам строил.

— Не говори об этой мельнице! — Анни чуть не заплакала. — Помню ее я, помню!

— Мне-то уж поздно ехать домой, — говорил Тимо. — Мои корни и семья здесь. Вон они, корни-то, — он показал на жену и детей. — А ты, Анни, поезжай. Домой! Поезжай и не оглядывайся. Твой дом там, и родина там… Моя Карелия — вон она. Погляжу — и легче становится. — В углу комнаты висели карельские берестяной кошель, берестяной пастуший рог, стояла деревенская прялка. — Все это старая Карелия. А ты увидишь новую.

— Да вот… некоторые… пугают, будто большевики…

— А ты не всем верь… Есть ведь всякие…

Оставив сына на несколько дней у земляка, Анни поехала в Хельсинки.

Перед приемной Липкина при советском посольстве в Хельсинки толпился народ. Всем не терпелось поговорить с земляком-карелом, выдававшим разрешения на возвращение на родину.

Оссиппа беседовал со стариком и старухой из Поросозера, когда в приемную как-то неслышно вошел сухощавый молодой мужчина, при виде которого у Липкина перехватило дыхание и сердце забилось учащенно… Липкин сразу узнал в вошедшем Мийтрея, служившего некогда милиционером в Тунгуде… Чувствуя, как в душе закипает гнев, Оссиппа внутренне сжался и приказал себе: «Спокойно. Только спокойно! Ты — уполномоченный великой страны… У тебя должны быть железные нервы».

Совладав с собой, Липкин попросил Мийтрея подождать и продолжил разговор со старой четой.

— Ты сердишься на нас? — спросил старик, когда Мийтрей вышел. Только что уполномоченный приветливо разговаривал с ними, шутил, а тут вдруг его словно подменили. Мрачен как туча.

— Сержусь? Да что вы! — Липкин заставил себя улыбнуться. — Вы поедете домой, будете жить-поживать да счастье наживать, как в старой сказке говорится. Вот эту вторую бумагу покажете там, дома. По ней вам окажут помощь…

— Если бы нам лошаденку какую-нибудь дали, — вздохнул старик.

— Думаю, что дадут. Счастливого вам пути! — Липкин проводил стариков и сел обратно за стол.

Мийтрей вошел снова.

— Вы по какому делу?

— Хочу вернуться домой.

— Вы знакомы с постановлением об амнистии?

— Да. Я знаю, что мне придется не сладко. Но все равно хочу домой, в Тахкониеми. Вы меня знаете?

— Слишком хорошо знаю. Вы можете уходить. Амнистия на вас не распространяется.

— Но, может быть, я… — Мийтрей перешел на шепот: — А если я окажу вам некоторые услуги?

— В ваших услугах мы не нуждаемся.

— Вот поглядите, — Мийтрей развернул веером, точно колоду огромных карт, пачку фотографий с какими-то схемами, чертежами, цифрами. — Вы не представляете, какую ценность для вас имеют эти документы.

— Убирайтесь немедленно.

— Не торопитесь гнать меня. Сперва посмотрите, потом гоните. Здесь сведения, касающиеся финской армии…

— Вон отсюда, провокатор. Мы не шпионы.

— Я оставлю их вам. — Мийтрей положил фотографии на край стола и хотел уйти.

— Вернитесь. Или я позову полицию.

— Не стоит звать.

Мийтрей вернулся, взял фотографии, разорвал всю пачку разом и бросил их в корзину для мусора.

— Стой! — закричал Липкин. — Сейчас же забери все… все… до последнего обрывка. Еще! Вон еще! Быстро, быстро. Все! А теперь убирайся к чертовой матери. И больше чтоб сюда не приходил. Запомни!

Липкин остался один. Он сидел, сжимая виски.

В дверях появился секретарь постпредства.

— Посланник интересуется, что за шум?

— Да вот приходил один провокатор, — и Липкин рассказал о визите Мийтрея.

— Что же тут удивительного, Осип Иванович? — с мягкой улыбкой сказал секретарь. — Главное — спокойствие, выдержка. Надо было сказать, что уважаемый господин ошибается. И надо улыбаться. Что мне сказать посланнику?

— Скажите, что Липкин немного погорячился, но впредь постарается держать себя в руках и говорить с улыбкой подобным посетителям: «Вы ошиблись адресом, уважаемый господин бандит… Вы ищете себе подобных, а здесь честные люди».

— Все это можно сказать, Осип Иванович, только другими словами, более дипломатично. И, конечно, улыбаясь.

— Постараюсь, — обещал Липкин.

…Осенний ветер сгибал под окнами постпредства тополя, словно испытывал их прочность. Налетая порывами, швырял в окна мокрый снег, который таял и стекал по стеклам неровными струйками.

Липкин открыл дверь в комнату ожидания.

— Пожалуйста!

Вошла женщина. Ее большие печальные глаза смотрели настороженно и в то же время умоляли помочь. На свежем еще, круглом лице женщины залегли резкие морщины и на висках была заметна седина, хотя две светлые косы, видневшиеся из-под платка, были по-девичьи крепкие и толстые.

Липкин усадил женщину, стал расспрашивать:

— Откуда вы?

— Из Тахкониеми. Из дома Онтиппы.

— Анни?

— Вы знаете меня?

— Милая Анни! — Липкин заговорил по-карельски. — Давай говорить по-нашему, на «ты». Значит, домой хочешь?

— Да вот не знаю, как быть. Пришла посоветоваться. Очень хочется домой, да вот…

— Чего ты боишься?

— Тут в бумаге сказано: «…искупить вину…» А моя вина в чем? Один раз я, правда, милиционера облаяла нехорошими словами да два раза с мужем встречалась тайком. Вот и вся моя вина. Вот Васселей… его уже нет. Могу я ехать домой? Скажи мне.

— Анни, Анни! — ласково и чуть грустно сказал Липкин. — Ничего не бойся. Даже тех, кто служил в белых войсках, амнистия прощает. Нет прощения только главарям да тем, кто и сейчас грязными делами занимается. А знаешь, кто убил Васселея? Белые.

— Белые?

— Да, Анни. Рийко нашел Васселея у Тийро. И убит он был еще до того, как красные пришли. Красные там и не стреляли.

— А-вой-вой. Так ты и Рийко знаешь? Он жив?

— Жив Рийко, жив. Служит еще, недалеко от дома.

— Тогда я еду домой. Чуяло мое сердце, что это они, белые, Васселея…

На глаза Анни навернулись слезы.

— Скажи еще вот что… Сын у меня, Пекка… Говорят, что ему не дадут поехать со мной. Помоги мне.

— Слушай, Анни! — тихо сказал Липкин, — Нет в мире такой силы, чтобы могла отобрать у тебя сына и не пустить с тобой на родину. Знаешь, кто беспокоится о том, чтобы твой сын вернулся домой? Наше Советское правительство. Наша страна… Им же принадлежит будущее Карелии — карельским детям.