Онлайн чтение книги Мы карелы
В ДОМЕ СТАРОГО ОНТИППЫ

— Спина чешется.

Васселей потерся спиной о косяк двери.

— С чего бы ей чесаться, — усмехнулся Кириля. — В бане недавно были. Еще недели не прошло.

От смолистых дров, наложенных в каменку, валил такой дым, что, даже сидя на полу, нечем было дышать. Приходилось пригибаться к полу, низко свесив голову между колен.

— Знаешь, я схожу домой, — решил Васселей. — Сегодня же суббота.

— Знаю, знаю, что у тебя чешется. — На губах Кирили мелькнула озорная усмешка. — Сказал бы прямо, по бабе соскучился.

— А то нет. Давненько я не был у нее.

— Что сказать начальству, если придет и спросит, где ты?

— Скажи, ушел в разведку. В деревне, мол, стреляли. Пошел поглядеть, что там.

— А этому что скажешь? — Кириля кивнул в сторону двери. Неподалеку от избушки в дозоре стоял Паавола. В последнее время в каждом отделении карел появились финны.

— Его это не касается, — ответил Васселей. Как бы там ни было, а старший дозора — он.

Васселей стал собираться в путь. В избушку заглянул Паавола.

— Ты скоро сменишь меня?

— Придет время — Кириля сменит. Я ухожу.

— Куда?

— Выполнять особое поручение главнокомандующего.

— Что за поручение?

— Спросишь потом у главнокомандующего. А сейчас иди на пост.

Паавола окинул Васселея недоверчивым взглядом и неохотно вернулся на свое место.

— Горазд же ты врать, — засмеялся Кириля. — Так, значит, это главнокомандующий приказал тебе навестить бабу?

— Ничего. От нашего имени, от имени карел, он делал дела похуже.

— Ну так иди, коли собрался. Как знать, может, в последний раз увидишь бабу.

— Ты брось такие речи.

Васселей взял винтовку и встал на лыжи.

До берега было метров двести, но сосняк, в котором они расположились, был такой густой, что озера не было видно даже днем. К счастью, из-за туч, обложивших небо, чуть пробивался лунный свет, и, пробираясь между деревьями, Васселей вскоре вышел к озеру, за которым на другом берегу виднелись огоньки деревни. На этом участке фронта пока было тихо, но Васселей знал, что за Тахкониеми, верстах в пятнадцати от деревни, стоят передовые силы красных. Сама деревня находилась на ничейной земле.

Части Красной Армии, в распоряжении которых теперь находился лыжный отряд Антикайнена, продвигались вдоль границы, уходя все дальше на север. Бои шли буквально за каждую деревушку. На северном направлении красные стремились выйти к государственной границе и соединиться с колонной, наступающей с юга. Пока они вели бои на подступах к Коккосалми. Территория, остававшаяся под властью мятежников, напоминала на карте лежащий на боку мешок, выходное отверстие которого все больше затягивается и сужается. В районе Тахкониеми пока было тихо. Красные не торопились, они не хотели выдавливать из мешка содержимое до тех пор, пока мешок не был завязан накрепко.

Командование белых скрывало от своих войск серьезность положения. Таккинен, заехавший сюда и торопливо осмотревший позиции, сказал, что все идет хорошо, лишь не надо верить пустой болтовне и поддаваться панике. Подкрепление из Финляндии будет. И уже начинает поступать. Отдали красным Киймасярви? Ничего страшного. С военной точки зрения село значения не имело, оставили его лишь временно. Наблюдая за Таккиненом, Васселей каким-то чутьем старого солдата понял, что их собираются куда-то перебросить. Куда? Конечно, в Коккосалми. Это тоже было ему ясно. Поэтому Васселей и решился сходить домой.

…Анни вскрикнула и прижалась лицом к груди мужа. Мать засуетилась, забегала. То к сыну метнется, то к иконе. «Чуяла я, что придешь, — причитала она. — Точно кто на ухо шепнул…» Онтиппа стоял рядом и кряхтел от волнения. Маленький Пекка дергал отца за полу тужурки. Когда наконец Васселей со всеми поздоровался, обнялся и взял на руки сына, мать начала распоряжаться:

— Ну-ка, старый, сходи погляди, скоро ли баня будет готова. Невестки, накрывайте на стол. Васселей, на ночь-то останешься?

— Нет, мама, на ночь я не могу остаться. А поедим после бани.

Васселей унес винтовку в горницу. Анни пошла следом и сразу же оказалась в объятиях мужа, да в таких крепких, что даже застонала. Они слышали, как отец вернулся из бани, как он ходил по избе, потом кашлянул и громко сказал: «Васселей, баня истопилась. Пойдем». Анни задержалась в горнице, а когда вышла в избу, то Васселей с отцом успели уже уйти в баню. Маленького Пекку они тоже взяли.

— Из-за моря мужик возвращается, а из земли сырой не поднимается, — с горечью вздохнула Иро.

— Не зря я сон опять видела, будто по воде иду, — говорила счастливая Анни. — Как воду вижу, так он и приходит. Хоть бы каждую ночь по воде брести.

Женщины накрывали на стол, когда с улицы донеслось осторожное поскрипывание лыж. Кто-то подошел к избе и остановился у двери. Анни бросилась кокну, но никого не увидела. Потом опять заскрипел снег. Анни схватила с гвоздя тужурку Васселея, его шапку и унесла в горницу. Маланиэ набросила на голову шаль и вышла на крыльцо.

— А-вой, родненький! — раздался ее голос — Пришел.

— Пришел, мама.

Голос был Рийко.

Войдя в избу, Рийко внимательно осмотрелся. Дома все было по-прежнему. Потом Рийко обнял мать, Иро и поздоровался за руку с Анни.

— Есть белые в деревне? — спросил он.

— Белые? — Маланиэ многозначительно взглянула на растерянно молчащих невесток. — Нет ни белых, ни красных у нас. Дома только свои. Раздевайся и иди в баню. Лотом поужинаем.

— В баню? — обрадовался Рийко. — Отец в бане?

Он поставил винтовку в угол и начал все еще нерешительно раздеваться. Растерянность Анни и Иро показалась ему подозрительной.

— Да, сынок, дома только свои, — сказала мать. — Запомни — только свои…

Собравшись в баню, Рийко хотел захватить с собой и винтовку, но мать отобрала у него.

— Не бери ружья. Я же сказала, нет в деревне ни белых, ни красных. Все свои. И войны нет…

Рийко привык слушаться мать и не стал ей перечить.

— Мама, что же будет… — запричитала Анни, как только Рийко ушел. — Ведь Васселей… Поубивают они друг друга…

— Не вопи! — оборвала ее Маланиэ. — Ты слышала — в доме только свои, ни белых, ни красных теперь нет. А Васселей с Рийко всегда жили в ладу… Иро, ты рыбники-то на стол не подавай. Дадим их Васселею и Рийко. Каждому по рыбнику в дорогу.

— А зачем ты его торопилась в баню спровадить? — все еще тревожилась Анни.

— Чтобы от этого греха избавиться, — ответила Маланиэ и протянула Анни винтовку младшего сына. Потом принесла винтовку Васселея. — Ты знаешь, как пульки из них вынуть?

Анни открыла магазинную коробку. Патронов оказалось шесть: у Рийко четыре, в винтовке Васселея — два.

— Давай их сюда, — сказала Маланиэ. — Я брошу их в печь.

— Нельзя в печь, — испугалась Анни. — Они стрелять будут.

— Выбросим в снег, — предложила Маланиэ. Потом, подумав, вздохнула: — Нет, вернем им. Ведь им свои головы защищать надо. Вот и поделим поровну. Рийко три и Васселею три.

…Сперва Васселей попарил сына на легком пару, потом Онтиппа добавил пару, и Васселей с отцом начали хлестаться на настоящем пару. Васселею приходилось париться не так часто, как отцу, который мог в любой день, коли была охота, натопить баню и напариться вдоволь, поэтому он и хлестался веником с особым удовольствием. Порой даже дух захватывало, и приходилось устраивать передышки. Но каким бы отменным ни был пар, все же от житейских дум и забот он не избавлял.

— Да, отец, вот в такую историю мы влипли, — жаловался Васселей.

— Тебе-то положено было знать, чем все это кончится, и не впутываться. Ведь ты мировую войну прошел.

— Пройти-то прошел, да ума не нажил. Учителей больно много было. Большевики. Меньшевики. Эсеры. Керенский. И каждый свою линию гнул. Послушаешь одного, послушаешь другого, аж голова трещит, а не знаешь, кто прав, а кто нет. А как Олексея нашего…

— А дальше как думаешь жить?

— Как? Когда волк угодит в капкан, он может лапу перегрызть и на трех ногах убежать. А мы… Головы не откусишь, зубами до горла не дотянешься…

— Дядя Рийко! — радостно закричал Пекка и осекся, заметив, что взрослые словно онемели.

К Рийко первому возвратился дар речи.

— И много вас, бандитов, в деревне? — спросил он строгим голосом. — Где другие?

Васселей смотрел на брата с улыбкой, которая появлялась на его лице всякий раз, когда он вспоминал Рийко.

Онтиппа стоял настороженный, готовый броситься разнимать сыновей.

Маленький Пекка недоуменно смотрел то на отца, то на деда, то на дядю Рийко. Он ничего не понимал. Почему у дяди Рийко такой недобрый вид? Почему он не подходит к отцу и не здоровается с ним?

— Не бойся, брат, — сказал наконец Васселей. — Никого в деревне нет. А нас тут три с половиной мужика. Оружие у нас вот… — он показал веник. — Погляди на меня, Рийко. Я же совсем красный, краснее, чем ты. Давай лезь сюда на полок. В нашей бане, на родном пару еще не таким красным станешь.

Места на полке хватало: как и все в доме Онтиппы, баня была большая и просторная.

— Лезь, сынок, лезь! — Отец протянул Рийко веник. — Сейчас мы поглядим, у кого кожа крепче, у белого или у красного. — Он плеснул шайку воды на горячие камни и, тоже забравшись на полок, устроился между сыновьями.

Братья и отец начали молча париться. Но пар показался Онтиппе слабоватым.

— Плеснем еще, — предложил он. — Давайте договоримся: кто из нас больше всех выдержит, того и будем слушаться.

На этот раз он так поддал жару, что Васселей и Рийко сжались и заерзали, словно попали нагишом в разворошенный муравейник. Но отступать первым ни тот, ни другой не хотел. Правда, париться они не могли. Зато отец хлестался вовсю, только покряхтывал от удовольствия да ворчал на сыновей:

— Эх вы!.. Париться и то не можете. А еще воевать вздумали. Вы уж лучше тут силенками померяйтесь, кто крепче парится. Баня, она мужика крепкого требует.

Понемногу пар разошелся, и братья начали мериться силенками не на поле боя, а на полке родной бани. «Бились» они отчаянно, не уступая друг другу, пока оба одновременно не выдохлись. Устроили передышку, и тогда Рийко спросил у Васселея, где сейчас находятся белые войска и сколько их.

— Где да сколько? — засмеялся Васселей. — Ох, Рийко. На допросе не так спрашивают. Надо вот как… Огневые точки? Вооружение? Где и какое? Количество орудий, пулеметов? Кто командир? Дислокация войск?

Тут рассердился Онтиппа:

— Вы опять за свое. Сейчас я вам устрою дислокацию. Я здесь командир! Будут вам, чертовы дети, и пушки и пулеметы.

Он плеснул на каменку полную шайку воды. Под потолок взметнулся такой горячий пар, что Рийко пришлось прервать допрос.

— Ну как, еще вам нужны пулеметы и пушки? — спросил отец, набрав опять шайку воды.

Но бравые солдаты поспешно покинули «позиции», ретируясь на пол. На «поле боя» остался один Онтиппа и, вооружившись веником, стал опять бить по собственной спине. Маленький Пекка умирал от смеха, он даже взвизгивал. Такая война ему нравилась.

Больше о военных делах братья не говорили. Ни в бане, ни в избе. Потные, разгоряченные, красные, как обваренные раки, они сидели рядышком за широким сосновым столом, возле самовара, которым управляла Маланиэ. Мать была довольна и счастлива: вся семья в сборе, чай на столе, а в рюкзаке у Рийко нашлось несколько кусков сахара.

— Наконец-то вся семья дома, за столом. Всегда бы так! — вздохнула Маланиэ.

Иро взяла на колени Натси и сказала со слезами в голосе:

— Нет только нашего тяти. И не придет он…

— Мы всегда были бы вместе, мама, если бы не война, — ответил Рийко. — А войну не мы начали.

И он взглянул на брата. Васселей сделал вид, что не заметил этого взгляда, он взял кусок хлеба и подал сыну:

— Ешь, Пекка. Попробуем, что за хлеб у красных. Хороший хлеб они едят.

— Неужели, Васселей, ты не видишь, как все в мире повернулось и что вас ожидает? — не унимался Рийко.

— Ты, брат, меня не учи. Меня один из ваших, Мийтрей то есть, учил уму-разуму.

— Неужто этот убивец у вас там? — спросила Иро у Рийко.

— У нас я его не видел и не слышал о нем. Красные не такие, как Мийтрей.

— Ешьте, сынки, ешьте. — Маланиэ старалась прервать этот разговор. — Житник я спекла. Хоть и с корой, а хороший получился. Рыбы бог послал. Да вот Рийко принес хлебца.

Отец вступился за старшего сына:

— Васселею и так не сладко. Ты, Рийко, должен понимать…

— Вот я ему и толкую, чтобы он подумал, что к чему.

— Видишь этого окуня? — продолжал отец. — А знаешь, Рийко, как окунь в сети попадает? Чуть зацепишь, а начнет трепыхаться — и вовсе запутается.

— Не надо было лезть в сети.

— «Не надо было…» — передразнил отец. — А раз попался в сети, так мы съедим. Тебе, Рийко, хорошо говорить. Ты к своим попал, знаешь свое место.

— Где же вы были, когда здесь Малм со своим отрядом стоял? — с горечью спросил Васселей. — Почему вы не пришли, не помогли да не посоветовали, как быть?

— Не до Малма нам тогда было. Были дела поважнее. Вся страна огнем полыхала. Ну, а теперь? На что ваше начальство теперь надеется? Думает, что мы отступим? Или, может, думает, что народ за вас встанет?

— Им-то что, начальникам ихним, — ответил за Васселея отец. — Им горя мало. Пришли, сбили народ с толку, запугали. Одних натравили на тех, других — на этих. А увидят, что Карелию им не взять, разбегутся по домам и будут кофий попивать. А они куда? — Отец кивнул на Васселея. — Куда карелам деваться? Вот и скажи…

— Надо было раньше думать, — буркнул Рийко.

— Заладил одно. Думать да думать, — не вытерпела Маланиэ и набросилась на Рийко: — А стал бы ты раздумывать, когда бы у тебя на глазах брата убили? Олексея нашего…

Рийко вскочил и возбужденно заходил по избе.

— Вот походи да подумай, — сказал отец.

— Я-то думаю! — Рийко сел обратно за стол.

Разговор принял неприятный оборот, и, чтобы хоть немного разрядить тягостную обстановку, Рийко обратился к матери и спросил, как она собиралась разогнать кочергой Ухтинское правительство.

— Кто это тебе рассказал? — улыбнулась мать. — Было дело. Собиралась, и не раз. Никудышное было правительство. Только врало да народ путало…

— Юрки Лесонен рассказал, — ответил Рийко.

— Где ты видел его?

— Он теперь у нас и за нас.

— Так он у вас? — удивился Васселей. — Ну, а обо мне он ничего не рассказывал?

— Что он мог о тебе рассказать? Ничего.

— Значит, обо мне ему нечего было сказать? Так, так… Ну ладно, раз нечего, так нечего. Скажи-ка мне, Рийко, как брат… Не бойся, я не о том, сколько вас и сколько у вас пушек и пулеметов. Я насчет Карелии. Как вы думаете с ней быть?

— Сперва мы прогоним белых!

— А потом?

— А потом начнем жизнь налаживать. Карелия останется Карелией. Ленин такой указ издал… Карельская Трудовая Коммуна. Так будет называться наша власть. У вас-то хоть об этом знают?

— Вы все знаете, а мы ничего не знаем. Не надо, Рийко, нас за дураков принимать.

— Ну, а знаешь ли ты, Васселей, за кого вы воюете? За финских буржуев. Им хочется кровь пососать из карельского народа, а вы им помогаете. Мало им крови своего народа, мало им финского пота. И еще воюете вы за своих карельских мироедов. Им тоже хочется шкуру драть с карел да с финскими буржуями делить барыши. И чтобы им кланялись, сняв шапку с головы. Вот за что вы воюете.

— А вы?

— А мы — за народ. Чтобы народ сам был себе хозяином. Чтобы власть была у нас, у крестьян и рабочих…

— Говоришь-то ты хорошо, а на деле что получается? Вы ведь тоже убиваете. И рабочих и крестьян…

— Война есть война.

— Давайте, сынки, не будем сегодня говорить о таких делах, — попросила мать.

— Позволь, мама, я скажу, — попросил Васселей. — Вот был у нас один мужик по фамилии Потапов. Он сам от нас ушел. В Руоколахти. Он не хотел воевать и перешел на вашу сторону. А вы что сделали с ним? Сразу же убили.

— Кто тебе сказал, что его убили?

— Мы все знаем. Потапов был мужик, крестьянин. Рабочая, говоришь, власть? Вот Суоминен, финский солдат из рабочих, тоже удрал к вам. Так вы его стали допрашивать, глаза выкололи, потом живот вспороли. Так он и умер. Лучше бы расстреляли сразу. Вот такая у вас власть рабочих и крестьян!

Ошеломленный Рийко смотрел на брата. Неужели он верит всяким россказням?

— Суоминен? — спросила мать. — Уж не тот ли, что у нас жил?

— Тот самый, — подтвердил Васселей.

— А-вой-вой, — запричитала Иро. — Мужик он был хороший, хоть и финн. Убежал, говоришь, к красным? А пошто они его так, горемычного? За что, Рийко?

— Что они у него в животе искали? — спросила маленькая Натси.

— А ты зачем слушаешь? — рассердилась бабушка. — Марш спать…

— Не знаю, что тебе и сказать… — Рийко смотрел на брата с таким видом, словно впервые видел его.

— Не знаешь, а говоришь… Рабоче-крестьянская власть…

— Чего ты к Рийко пристал? — Онтиппа вступился за младшего сына. — На войне всякое случается. Да и не Рийко же это сделал.

— Кто рассказал тебе об этом? — спросил Рийко у брата.

— У нас все знают. На собрании рассказали.

— Прямо-таки на собрании! Ну, дело ясное… А теперь послушайте, что я расскажу.

Рийко рассказал, что случилось с Потаповым и Суоминеном на самом деле. Потапов служит в Красной Армии то ли работает на железной дороге. В любом случае — на свободе. А Суоминена в ноябре Рийко сам видел на одном из собраний. Он даже не в плену.

— Ваш Суоминен как выглядит, опиши. — Васселей пытался припереть брата к стенке.

Рийко рассказал, как выглядел этот финн-перебежчик. На собрании он был в черном костюме. Вид у него очень аккуратный, костюм выглажен, побрит, а светлые волосы причесаны вот как. А сам он очень серьезный, подтянутый…

— Ну конечно, это был он… — подтвердила Анни.

Однако Васселей не хотел уступать.

— А это правда, что ты нам рассказал?

Рийко обиделся:

— Разве я когда-нибудь врал, скажи ему, мама?

Онтиппа пристально посмотрел сперва на одного сына, потом на другого.

— Да, Васселей, ты сейчас поразмысли да послушай. А ты, Рийко, скажи мне, что будет с карелами, которые оказались не на вашей стороне? Вот ты сказал, как обошлись с двумя. А как с остальными? Как с теми, кто сам побоится прийти, кого поймают? Что с ними сделают?

— Кто как себя вел… Кто не виноват, тому ничего не будет. А ты, Васселей, собирайся и айда со мной.

— Иди с ним, Васселей, иди, послушайся меня, — поддержала Рийко Анни.

Она дергала Васселея за рукав, но Васселей молчал и думал. У него даже пот на лбу выступил от этих мучительных раздумий.

— Нет, еще не могу, — наконец выдавил он. — Меня ждут. Товарищ из-за меня может погореть. Не могу сейчас.

— А когда? — умоляла Анни. — Когда сможешь?

— Ты думай, пока не поздно, — заметил Рийко.

— А ты дай человеку подумать. Дело не простое, — вставил отец.

— Обо мне что у вас известно? — спросил Васселей после долгого молчания.

— Что ты воюешь крепко, это известно, — усмехнулся Рийко. — Война есть война, делаешь, что положено. Так что, если ты ни в чем другом не повинен, можешь не бояться. Скажи, ты под каким именем числишься там? — спросил Рийко, глядя Васселею прямо в глаза.

— Там у каждого не одно имя, — Васселей уклонился от ответа.

Опять наступило гнетущее молчание, и опять Маланиэ попыталась направить разговор в иное русло.

— Крыша в хлеву совсем прогнила. Того и гляди, на голову обвалится, — вздохнула она. — Когда же, сынки, вы ее почините?

— До крыши ли нам теперь… — буркнул Васселей.

— Невод совсем разваливается. Придет весна, а нам нечего будет в озеро ставить. Лодки тоже текут. А-вой-вой. Все-то в доме… А вы… вы… — Маланиэ даже всхлипнула.

— Не расстраивайся, мать, — стал успокаивать жену Онтиппа. — Все наладится…

— Васселей, скажи мне одну вещь… Может, ты слышал, — обратился Рийко к брату. — Прошлой весной одного из ваших взяли на границе. Повели его, а он конвоира пырнул ножом. Тоже был карел.

Всмотрись Рийко попристальней в глаза Васселея, он, может быть, и заметил бы, как что-то дрогнуло в них.

— Моего лучшего товарища чуть не убил. С трудом спасли, — продолжал Рийко.

— Бывает, — Васселей разыграл удивление. Потом встал и, не глядя ни на кого, сказал хриплым голосом: — Мне пора!

— Пойдем со мной, — предложил ему Рийко. — Честно расскажешь, где был, что делал… Подумай.

— Поздно мне уже думать. Коли выбрал дорожку, сак идти мне по ней.

— Васселей! — выкрикнула Анни таким истошным голосом, словно ее ударили. И заплакала.

— Ну тогда иди в лес, схоронись в сторожке, покуда все не успокоится, — посоветовал отец.

— Негде мне хорониться, и некуда мне бежать, — ответил Васселей. — Одна у меня дорога.

— Запомни мои слова, — попросил Рийко. — Чем я могу тебе помочь?

— Ничем.

— Ну, тогда я тоже пошел.

Рийко поднялся.

— Да куда вы торопитесь! — стала удерживать их мать. — Когда мы снова увидимся? Может, уж и не доведется совсем повстречаться? Не торопитесь. Побудьте дома.

Но Васселей и Рийко уже одевались. Мать дала каждому по узелку.

— Вот по рыбнику каждому. А патроны тоже тут. Да хранит вас господь.

Маланиэ подошла к иконе.

— Господи милостивый, кормилец ты наш! Береги моих сыновей! Помоги красным, защити моего младшенького. Пособи белым, спаси моего сына Васселея…

«Мама есть мама!» — улыбнулся Васселей.

Онтиппа принес винтовки. Дал Рийко винтовку. Тот осмотрел ее и вернул. Взял свою. Обе винтовки были русские трехлинейные. Подавая оружие Васселею, отец сказал:

— Выбрось ты ее…

Васселей ничего не ответил.

Анни бросилась ему на шею, заголосила:

— Когда же мы теперь увидимся?

— Не спрашивай… Ничего не говори, — Васселей крепко прижал ее к груди, потом взял на руки сына.

Анни легла на лавку и заплакала навзрыд.

— А ты, Рийко, когда придешь? — спросила мать.

Рийко хотел было сказать, что придет он уже теперь после войны, потому что их переводят на другой участок фронта, под Коккосалми, но при Васселее ничего говорить не стал.

Братья вышли вместе, во дворе попрощались с отцом и матерью. Васселей протянул руку Рийко.

— Вот когда все хорошо обдумаешь и встретимся по-другому, тогда я тебе пожму руку. А сейчас не могу! — сказал Рийко.

Васселей надел лыжи, оттолкнулся палками и покатил под гору, к озеру. Рийко направился в другую сторону, через поле к лесу. Отойдя немного, братья одновременно оглянулись. Между ними стояли отец и мать.

Разгулялась такая пурга, что облепленный снегом человек среди этой белой круговерти, казалось, шел не по земле, а медленно плыл по воздуху. Хотя у Маланиэ и были широкие лыжи, все же передвигалась она с трудом. За собой Маланиэ тащила санки, установленные также на широких лыжах. Мешок, лежавший на санках, замело снегом, и со стороны казалось, будто везет Маланиэ груду снега. Ветер тотчас же заносил следы. Такая погода устраивала Маланиэ.

В деревню пришли белые, и Маланиэ решила припрятать мешок ячменя в лесу. Васселея среди пришедших солдат не было. Он прислал записку, которую Анни сумела прочитать по слогам. В своей записке он даже не сообщил, куда их перевели. Так что и родная мать не узнает, где похоронен ее сын, ежели такая беда случится. Правда, вчера, готовя ужин, Маланиэ краем уха услышала разговор финских солдат. Финны говорили о каком-то бое, который должен быть у Коккосалми. И еще они говорили, что, мол, пусть карелы сами воюют. Наверно, и Васселея они туда же отправили, в Коккосалми. Но Маланиэ была полна решимости спасти сына. Нет, не отдаст она своего среднего косой, будет, и денно и нощно молиться, чтобы господь уберег его…

Народ из деревни начали силком отправлять в Финляндию. Почти всех коров позабирали. Только у них ничего не взяли, да из дому тоже пока не гнали. То ли господь им помогал, то ли бумажка, которую им дало начальство Васселея. А в бумажке говорилось, что в этом доме нельзя ничего забирать и хозяев трогать тоже нельзя. Лежала эта охранная грамота на полочке за иконой, за которой хранилась еще и другая бумага. Она тоже была с печатью, но ее дало начальство Рийко. В ней красным строго-настрого наказывали не обижать ничем семью красногвардейца Григория Антипова. Маланиэ сама читать не умела, но помнила, что бумажка, что с правой стороны — за Рийко, а слева — за Васселея. Только бы не перепутать, показать правильную бумагу.

Однако в глубине души Маланиэ не очень надеялась на бумажки. Бумага, она и есть бумага, силы в ней мало. И всевышнему тоже за всем не углядеть. Не зря и говорится: на бога надейся, а сам не плошай. Поэтому она сегодня и поднялась спозаранку, пробралась, пока еще темно было, в ригу, выкопала из-под соломы мешок с ячменем, положила на санки и повезла в лес…

Маланиэ больше всего встревожило то, что среди белых, пришедших в деревню, не было ни одного карела. Все они были финны. Все в новеньких мундирах, в белоснежных ушанках. Видно было, что они еще не воевали. Зато они были герои, когда начали шарить по амбарам да чуланам да на людей покрикивать. А когда Маланиэ показала им бумажку, что за Васселея дали, глядели они на нее волком, но все-таки побоялись, ничего в их доме не тронули. Только долго ли они ее бояться будут? Когда есть захочется, ведь одной бумажкой не будешь сыт.

Мысли Маланиэ метались так же беспорядочно, как и крутящийся на ветру снег вокруг нее. Почему Васселей должен идти брать Кестеньгу, смерть свою там искать? Кестеньга-то свое село, и люди там живут свои. Однажды по пути в Кереть Маланиэ ночевала там. Совсем недавно это было. Тогда не нужно было ни воевать, ни кровь проливать за Кестеньгу. Добрые люди натопили им, незнакомым путникам, баню, согрели самовар, молоком и рыбой накормили да спать в тепле уложили…

Место, где Маланиэ решила спрятать мешок ячменя, было не так уж далеко от деревни, но она была уверена, что ячмень никто не найдет, пусть хоть со всего мира войско соберут и ищут. Даже бог и тот, наверно, этого места не знает. Среди большого болота прячется озерко, а на том озерке островок, маленький и скалистый. Зимой так снегом засыпает, что не знаешь, где озеро и где островок, все ровно и гладко, все одно болото. Маланиэ сама находила островок лишь по корявой сосенке, высотой в сажень. Сосенка была приметная, вершину ее обломило ветром, и рос вместо нее толстый, скрученный сук. Даже летом с берега озера посторонний бы не увидел, что посредине острова среди плоских скал имеется глубокая расщелина, в которой стоит крохотный, сложенный из сухостоя, сарайчик. Сарайчик этот соорудил Онтиппа еще в молодые годы, когда они с Маланиэ приходили сюда на рыбалку. Сарайчик и был рассчитан на двоих, и тогда им вдвоем было так хорошо… Потом об этом сарае они забыли. Лишь в начале войны Онтиппа, случайно заглянув на островок, обнаружил, что сарайчик все еще не развалился. Правда, жить в нем было нельзя; когда они с Васселеем прятались в лесу, им пришлось подыскать другое убежище. Но устроить тайник в сарае было можно. Поэтому в сарайчике и сейчас стоял окованный сундук, в котором хранилась одежда получше, посуда и лезвия кос. А на черный день припасен ушат с соленой рыбой.

Добравшись до сосенки, Маланиэ не увидела ни скалы, ни сарая в расщелине ее. Чуть возвышался обычный сугроб, какой ветер может намести в любом месте. Здесь могла пройти хоть вся финская армия, и никому бы в голову не пришло, что тут спрятан сундук с добром и ушат с рыбой. Но Маланиэ сумела безошибочно найти нужное место и, просунув руку в сугроб, быстро нашла лопату, стоявшую у входа в сарай. Вытащив ее, она принялась разгребать снег.

Как уютно, как тихо было в сарайчике! После шальной метели здесь казалось теплее, чем дома. Сундук и ушат оказались на своем месте. Маланиэ села на сундук. «Если бы здесь можно было поместиться всей семьей….» Маланиэ размечталась, даже слезы на глазах выступили от приятных воспоминаний. Вокруг — и в лесу, и в деревне — бесновалась метель, буйствовал ветер, трещал мороз. А еще страшнее и громче, чем треск мороза, был треск выстрелов. Люди точно звери выслеживали друг друга. Лилась кровь, горели деревни. А здесь, в этой расщелине, царил мир и покой. К тому же можно было затопить и каменку, стало бы тепло. В углу лежали сухие дрова, были спички и соль. Но Маланиэ не могла задерживаться. На душе у нее было неспокойно. Она достала из-под шубы бутылку молока, выбрала из кадушки замерзшую рыбину и стала обедать. Был у нее с собой и кусок хлеба, но его она решила не трогать и принести обратно домой. Пусть уж лучше детишки съедят. Приглядывая место для мешка, Маланиэ заметила, что под настланным на полу камышом появилась наледь. Значит, сюда стекает вода. Ячмень здесь оставлять нельзя. Да и сани сюда не поместятся, длинные они.

Подняв сундук с одеждой повыше на кадку, чтобы он не подмок, Маланиэ закрыла вход в сарайчик и забросала расщелину снегом. Более тщательно замести следы ее пребывания здесь она предоставила метели. Потом она нашла среди скал такое углубление, в котором вода не должна была собираться даже в дождь, и спрятала санки с мешком.

Когда Маланиэ пошла обратно, уже начало темнеть.

Вдруг перед ней откуда-то появился лось.

«Был бы здесь Онтиппа с ружьем, мяса надолго бы хватило», — мелькнула мысль, но тут же Маланиэ устыдилась этой мысли: это был не лось, а лосиха, из-за спины которой с любопытством выглядывал симпатичный лосенок, такой же светлой масти, как и мать, пожалуй даже посветлее, только мордочка была чернее. Они остановились друг против друга. Лосиха невозмутимо смотрела на Маланиэ, а Маланиэ, улыбаясь, разглядывала это семейство. «Почему лосенок такой маленький? — удивлялась она. — Какой-то недомерок. Видно, и в природе такое бывает…»

— Ну, уходи, уходи отсюда. Теперь на белом свете стало слишком много ружей, — сказала Маланиэ лосихе. И ей показалось, что лосиха поняла ее слова, потому что свернула с дороги. Но до лосенка страшный смысл этих слов не дошел, он остался стоять, разглядывая стоящего перед ним снежного человека.

Лосиха вернулась, толкнула мордой лосенка в зад. Но лосенок ее не послушался. Тогда она куснула его за загривок и, подталкивая мордой, погнала упирающегося лосенка в лес.

— Так его, неслуха, — посоветовала Маланиэ. — Дай ему по попке, негоднику.

Метель усилилась, и стало совсем темно. Но деревня была близко.

— Стой! Кто идет?

За деревом стоял молодой солдат в белом халате.

— Убери ты свою пищаль, — проворчала Маланиэ. — Кто я — все знают, а вот кто ты и зачем ты тут стоишь — никому не ведомо.

— Я тебя спрашиваю, кто ты и откуда идешь. Отвечай, а то стрелять буду.

— Стреляй, стреляй, сынок. Это вы умеете.

— Ладно, не пугай бабку! — Из-за заснеженных кустов вышел второй солдат, постарше годами, и пригнул к земле направленный на Маланиэ ствол винтовки. Маланиэ он сказал: — Мы с бабами не воюем. Но если тебя подослали красные, то пеняй на себя. Пошли в деревню, там поглядим.

Маланиэ привели в ее собственный дом. Изба была полна финских солдат. Дети забились на печь, невесток заставили готовить еду на солдат, видимо только что пришедших в деревню.

— Бабушка пришла! — Дети осмелели и слезли с печи. — Гостинцы принесла?

— Принесла, принесла…

Солдат выхватил у нее кошель.

— Поглядим, что за гостинцы.

— Берите, жрите, хоть тресните, — рассердилась Маланиэ.

В кошеле оказалась пустая бутылка из-под молока, немного «весенней» рыбы и завернутый в тряпочку кусочек хлеба с примесью сосновой коры.

— Так вот что красные жрут.

В избу вкатился маленький толстопузый мужичок в черной надвинутой на глаза шапке, с маузером, болтающимся на узком ремне. Солдаты вскочили, вытянулись.

— Господин офицер…

— Вольно!

Это был командир четвертого финского батальона Антти Исотало. Он очень гордился своим именем, потому что так звали известного главаря «героев поножовщины», о котором даже в песнях пели:

— Господин офицер, — доложил солдат, задержавший Маланиэ. — Эта хозяйка задержана в лесу. Имеются подозрения, что ходила к красным.

Антти Исотало называли офицером, так как он командовал батальоном. Фактически он по званию был фельдфебель.

На маленьком лице Исотало появилось нечто вроде улыбки, его и без того узкие глаза сощурились в сплошные щелочки.

— Ясное дело, надо же мамаше повидать сынка. Ну, расскажи, хозяюшка, как там сынок поживает? Не простудился ли на таком морозе? А сынок-то, верно, все расспросил, и как дела дома обстоят, и кто гостит в деревне. Или как?

— Лишь об одном сыне я знаю, где он. О том, что в сырой земле лежит.

— Где была? Отвечай!

— За едой ходила.

— Куда?

— В лес.

— Можешь показать куда?

— Могу, да не покажу. Последнюю рыбу не отдам, хоть на месте убейте.

Тогда Натси с ревом кинулась к бабушке и начала умолять:

— Отдай, бабушка, им рыбу. А то убьют.

— За оказание помощи красным у нас расстреливают. Надеюсь, хозяйка это понимает? — грозно сказал Исотало.

— Раньше мы не понимали, а теперь вы научили…

На пороге появился запыхавшийся солдат:

— Господин офицер, главнокомандующий идет!

В избе начался переполох, хотя финны знали, что Таккинен должен сегодня заехать в Тахкониеми. Фельдфебель стал торопливо застегивать шинель.

Порывистым шагом Таккинен вошел в избу. За ним бежал его адъютант.

— Смирно! Господин главнокомандующий…

Встав также по стойке «смирно», Таккинен выслушал рапорт командира батальона. Во фронтовых условиях он обычно и не соблюдал эти воинские формальности, однако в этом батальоне он требовал их непременного выполнения.

— Вольно. Чем вы тут занимаетесь?

— Ведем допрос хозяйки. Есть подозрения, что она ходила к красным повидаться с младшим сыном. Только что вернулась.

Маланиэ достала из-за иконы бумажку, подписанную когда-то самим Таккиненом, и протянула ее главнокомандующему.

— Рад познакомиться, — Таккинен пожал руку Маланиэ. — Чего они от тебя хотят?

— Да вот орут на меня да ружьями пугают.

— Ну, ты не обижайся, — стал успокаивать Таккинен хозяйку. — У нас и такие болваны попадаются. Вместо того чтобы застрелить того, кто самовольно покинул деревню, при выходе из нее, они показывают свое геройство, лишь когда человек добровольно возвращается обратно.

Таккинен был страшно зол на роту Антти Исотало. И не без причины. Посылки, направленные в другие роты, почему-то оказывались в этой роте и исчезали без следа. Кроме того, имелись случаи кражи…

Маланиэ взяла веник и начала подметать пол, весь забросанный окурками. Таккинен увел фельдфебеля в горницу.

— Посты и у нас выставлены, — начал тот сразу оправдываться. — Ума не приложу, как она вышла из деревни.

— Может быть, ты думаешь, что я встану на лыжи и буду за каждой бабой следить, куда она идет? Ты молчи и слушай. Когда наконец ты наведешь порядок в своей банде?! Сколько сейчас времени? — неожиданно спросил Таккинен, и когда фельдфебель вытащил из нагрудного кармана часы с цепочкой, Таккинен тут же выхватил их из его рук. — Немедленно вернуть часы тому, у кого их украли. А за посылки, которые присвоили твои бандиты, заплатишь из собственного кармана.

— Я командую батальоном, и я не успеваю…

— Ты командуешь шайкой отъявленных негодяев.

— Так не я же их набрал…

— Сплошные подонки вся эта компания, — и Таккинен стал перечислять: — Профессиональные авантюристы, воры, дезертиры, мародеры. Офицеры и те липовые…

— Мы сейчас находимся на передовой.

— Какая к черту это передовая! Красные жмут от Кестеньги на запад и от Контокки на север. Там и находится передовая. А вы передовые, когда речь идет об отступлении. Ты молчи и слушай. Вы должны немедленно занять назначенные вам позиции. Если вы будете тянуть, от вас скоро останется одно мокрое место. И держаться должны до последнего, пока я не дам приказ отойти. И наконец, пулеметы пошлите в Коккосалми. Там они нужнее. Ясно?

— Ясно, но…

— Никаких «но»! Выполняйте приказ. До свидания.

Так же порывисто Таккинен вышел из избы, сел со своим адъютантом в сани под меховой полог и помчался дальше.

Проснувшись на следующее утро, как всегда спозаранку, и разбудив невесток, Маланиэ принялась хлопотать у печи: Онтиппа должен был вернуться в этот день с извоза, и ей хотелось приготовить к его приезду что-нибудь повкуснее.

— Как он, бедный, до дому доберется, дорогу-то вон как занесло! — сетовала Маланиэ.

На полу избы вповалку спали солдаты. Несколько финнов, только что сменившихся с караула, сидели за столом в ожидании горячего чая и ворчали на хозяйку, не приготовившую к их приходу самовар.

— А мы живем по своему времени, — буркнула Маланиэ в ответ на их ворчание.

Маланиэ так и не успела поднять самовар на стол. Где-то совсем рядом началась стрельба.

— К бою! — раздалась команда.

Глядя на засуетившихся солдат, Маланиэ вдруг заметила, что многие из них совсем мальчишки. Загнав невесток с детьми в подполье, она велела одному из пришельцев, совсем молоденькому парнишке, тоже лезть в погреб. Растерявшийся паренек готов был исполнить приказание хозяйки, но тут его окликнул командир:

— Ты чего тут копаешься? Марш на позиции!

Изба опустела.

«Рийко придет!» — радовалась Маланиэ и стала поспешно накрывать на стол.

Внучата звали ее в подполье:

— Бабушка, скорей! Убьют!

— Иду, иду! — отвечала Маланиэ, а сама бросилась скорей жарить рыбу. Надо же Рийко угостить жареной рыбкой. Поди, давно уже не ел ее так, как мать готовит. Она думала о своем сыне, а перед глазами ее стояло перепуганное лицо молодого финна, которого она попыталась загнать в погреб. «Как бы не убили парнишку… У него ведь тоже мать есть. Ждет его…»

На берегу затрещал пулемет. Пот ом послышались крики «ура». Мимо окна пробежало несколько красноармейцев.

«Не знают матери, где их сынки родимые со смертью в прятки играют», — думала Маланиэ. Она не хотела смерти никому — ни белым, ни красным.

Наконец стрельба стихла.

— Вылезайте! — велела Маланиэ невесткам и детям. — Война ушла за озеро.

Едва успели невестки и дети вылезти из подпола, как в сенях послышались шаги. Обрадованная Маланиэ бросилась к двери. Вошли четверо. В длинных серых шинелях, с красными звездами на остроконечных шлемах.

— А где Рийко?

— Есть ли белые? — спросил вместо ответа на растерянный вопрос Маланиэ пожилой красноармеец. Он, видимо, был старший по званию, потому что на поясе у него висел револьвер.

— Нету белых. Бежали белые.

Красноармейцы заглянули в горницу, осмотрели поветь. Маланиэ решила, что они ищут не белых, а просто хотят чем-то поживиться, и, выхватив из-за иконы охранную грамоту, сунула ее в руку командира.

— Что это такое? — удивился тот и отдал бумажку бойцу-карелу.

Маланиэ побледнела. А вой-вой! Не ту грамоту сунула. Она поспешно достала другую бумажку.

— Нифантьев, знаешь, в чьем мы доме? — воскликнул командир, прочитав бумагу.

— Так вот где мы! — сказал Нифантьев, прочитав обе бумаги, и перевел командиру содержание подписанной Таккиненом охранной грамоты.

— Не путай, мамаша. Такие вещи нельзя путать. Скажи ей, Нифантьев, — попросил командир красноармейца-карела. — Мы ее сыновей не путаем. Ну, это не надо переводить.

Нифантьев перевел то, что ему было велено, и добавил от себя, что Рийко они знают.

— А где же он?

— Жив-здоров Рийко. На другой участок его перевели.

— Куда-же? Уж не в Кестеньгу ли?

— А это, мамаша, военная тайна.

— Все вы одинаковые, — заворчала Маланиэ. — Родной матери не скажете… Невестки! Помогите одежду развесить сушиться, — начала распоряжаться Маланиэ. — Не трогай, бабахнет. — Она успела заметить, что Пекка стал гладить покрытые изморозью стволы винтовок. — Чтоб ты у меня не смел никогда трогать этих ружей…

— Где же твой второй сын? — спросил Нифантьев. Он думал, что Маланиэ скажет, что не знает, но, оказалось, она знала.

— Васселея послали в Коккосалми брать Кестеньгу…

— Откуда ей это известно? — удивился командир.

— А вот я знаю… Я своими делами занимаюсь, а все слышу, все вижу, — похвалилась Маланиэ.

— Разведчица, — засмеялся командир. — Видно, в крови у них это…

— Да, да, — ответила Маланиэ, хотя и не поняла слов командира. Отвечала она по-карельски и такой скороговоркой, что Нифантьев не успевал переводить, стала докладывать о том, как к ним приходил большой начальник белых и что он говорил, сказала, что он велел отправить пулеметы под Коккосалми.

Потом она представила командиру свою семью: вот невестки, это Натси, дочь старшего сына, Олексея, а это Пекка, сын Васселея…

Командир достал из котомки банку консервов и, открыв ее, велел разогреть на сковородке. Избу наполнил вкусный запах жареного мяса. Глядя, как маленький Пекка с аппетитом уплетает за обе щеки разогретые консервы, командир улыбался: «Ешь, сынок, чтобы вырасти скорей». Невестки постеснялись сесть за стол вместе с красноармейцами. Им казалось, что мяса на всех не хватит. Но у красноармейцев нашлись еще консервы, так что хватило всем.

Красноармейцы остались в доме Онтиппы. Сам хозяин все не возвращался. Маланиэ то и дело подбегала к окошку, все выглядывала, не идет ли.

— Уж пора бы ему вернуться, — ворчала она.

— Не пропустят его белые, — говорил Нифантьев.

— На что он им, такой старый?

В горнице установили полевой телефон. Маланиэ уже не удивлялась тому, что нечистый уносит человеческий голос по железным проводам за десятки верст. Богу-то одному, видно, всюду не поспеть, надо и нечистому чем-то заниматься.

Проходили дни. В деревне было тихо, и, решив, что войны больше не будет, Маланиэ пошла за спрятанным в лесу мешком ячменя. Найдя место, где, как помнилось Маланиэ, она оставила мешок, она начала тыкать палкой в снег, но никак не могла нащупать свой мешок. Попробовала в одном месте, потом в другом. Мешка не было. От обиды Маланиэ даже заплакала. Мешок взяли, конечно, не белые. Красные его украли. Это они день-деньской по лесу шастают, все чего-то вынюхивают. Ишь, добрыми прикидываются, а сами последний кусок у голодных детишек готовы вырвать изо рта.

Вернувшись домой, Маланиэ не жалела слов, ругая красных. Михаил Петрович — так звали командира поста — не стал ничего отрицать. Действительно, их дозоры обшарили все окрестные леса, выискивая тайные склады оружия белых. Находили ребята в лесу и припрятанные продукты, были там и мешки с рожью и ячменем. Откуда им было знать, чьи это запасы. Может, мятежников… Он успокаивал разгневанную хозяйку, просил не тревожиться, уверял, что с голоду пропасть им не дадут. Но окончательно Маланиэ успокоилась, лишь когда взамен пропавшего ячменя ей дали целый мешок ржаной муки.

Мешок с ячменем все-таки не выходил из головы. Может быть, плохо искала? — думала Маланиэ. Она пыталась вспомнить, как вышла из сарайчика и в какую сторону тащила санки. Совсем никудышной стала память. Вроде неделю назад все это было, а ничего уже не помнила. Зато Маланиэ хорошо помнила то, что было давным-давно. Помнила, как однажды они с Онтиппой взяли с собой на остров Олексея. Олексею года два тогда было. Вдруг пошел дождь, сильный-сильный и удивительно теплый, а потом опять солнышко выглянуло. Олексей сидел в этой расщелине и смеялся, шлепая ладошками по набравшейся между камнями дождевой воде…

Все спали. Маланиэ тихо поднялась с постели, оделась и взяла лыжи…

Утром Маланиэ была удивительно разговорчивой. Невестки поглядывали на нее и недоумевали. Что же со свекровью случилось? Что-то она таит от них. Наверно, хорошую весть от Васселея получила. Днем Маланиэ сказала, что пойдет в ригу за сетью, которую все забывает отнести Окахвиэ.

— Так ведь сети-то не в риге?

— В риге сети, в риге.

Конечно, никаких сетей в риге не было. А был там под соломой тот самый мешок с ячменем. Отсыпав в узелок немного ячменя, Маланиэ пошла к Окахвиэ и рассказала соседке свою великую тайну.

— Как же ты теперь? — спросила Окахвиэ. — Красным-то что отдашь, ячмень или муку?

— Что, разве я сошла с ума! — засмеялась Маланиэ. — Ничего не отдам. Сами все съедим.

Однажды утром красноармейцы начали поспешно собирать свои вещи, сняли телефон, смотали провода. Оказалось, что в тылу у красных осталась рота мятежников, которая теперь пробивалась к границе. Бандиты должны с часу на час появиться в Тахкониеми. Пост из четырех бойцов, конечно, не в силах задержать их. Бандитов задержат, но в другом месте. Нифантьев успокаивал растерявшихся женщин, уверяя, что белые в деревне не задержатся. Пройдут, и опять наступит мир. Но Маланиэ знала одно — идут белые…

Белые пришли в полдень. В доме Онтиппы остановился сам царь Маркке со своей свитой.

Царь! Пекка и Натси знали о царях по сказкам. В сказках у царя была дочь, а то и три. И свою дочь царь отдавал за бедного и простого, да еще полцарства давал в приданое. В сказках цари часто были добрые, справедливые, только какие-то бестолковые. И всяких богатств у них было много, и золота целые возы. И борода была.

А у этого царя бороды не было. На щеках грязная, противная щетина. Да и его свита тоже не похожа на свиту, все грязные, некрасивые, заросшие, немытые. Кто в овчинном полушубке, кто в рваной шинели. Все они страшные, как палачи в сказках, те, которые отрубали головы людям. Кто же из них палач? Может, все… Дети с опаской поглядывали на спутников Маркке.

— А в этом доме даже корова есть! — вдруг объявил царь.

— Не трогайте корову! — крикнула Маланиэ и выхватила из-за иконы бумажку, которую надо было показывать белым. — Вот! Читай! Самый большой начальник писал.

Маркке взял бумажку, прочитал, засмеялся и разорвал ее.

— Этой бумажке та же цена, что и твоему большому начальнику. Удрал в Финляндию, а мы тут расхлебывай, отвечай за его делишки.

Маланиэ плюхнулась на лавку. Плохи дела, если ни бог, ни бумажки помочь не могут.

Бандиты обшарили дом. Нашли и мешок с ячменем в риге, и мешок ржаной муки, спрятанный на повети, под сеном, нашли рыбу в амбаре, кадушку с мороженым молоком…

— Все грузите! — приказал Маркке. — Бабы, собирайтесь в дорогу!

— Куда?

— За границу.

— Не поедем!

Маркке грохнул прикладом о пол.

— Не поедете — будет с вами то же, что и с коровой.

Предсмертное мычание коровы отдалось в сердце тяжкой болью. Показалось, будто жизнь во всем мире кончена. Было бы легче, если бы хлынули слезы, но ужас так сковал всех, что никто не мог заплакать. Анни и Иро сами не заметили, как оказались вместе с детьми в разных санях.

По берегу тянулись вереницей сани, нагруженные всяким скарбом. В них сидели женщины, дети, старики.

Маланиэ обняла невесток, внучат и побежала к избе.

— Куда? — взревел Маркке. — В сани!

— Я сейчас, я только оденусь… я догоню вас…

Прошло несколько минут. Маланиэ не возвращалась. Маркке велел сходить за ней. Солдат вернулся из избы и доложил, что хозяйки он не нашел.

— Сама найдется. Поехали! — Маркке кивнул солдату.

Тот достал из кармана спички и пошел на поветь.

Из окон соседней избы валил дым, выбивались языки пламени.

Сани тронулись. Позади все дальше оставался большой и крепкий дом старого Онтиппы, в котором жила большая и крепкая семья. По дороге по обе стороны саней бежали на лыжах вооруженные бандиты.

…Затаив дыхание, Маланиэ лежала под полом в узком промежутке за основанием печи. Она видела, как солдат спустился в подпол, и посветив спичкой, осмотрел его. Она слышала, как заскрипели полозья, как кто-то ходил по повети. Потом стало тихо. Выждав еще немного, Маланиэ вылезла из своего укрытия и посмотрела в окошко. На дворе никого не было. На улице тоже. Из окон горевших домов вырывалось пламя, но их никто не тушил. Накинув полушубок, Маланиэ решила выйти во двор, но, открыв дверь в сени, в испуге отпрянула: в сенях было полно дыма. Схватив два ведра воды из кадки, Маланиэ побежала на поветь. Горело сено. К счастью, из щелей под стрехой на сено намело много снега, и когда языки пламени достали до снега, он начал таять, не давая огню разгореться. Маланиэ плеснула на него ведро воды, другое, сбегала еще за водой…

Вернувшись в избу, Маланиэ спокойно, словно придя с какого-то обычного дела, повесила полушубок и присела отдохнуть на лавку. Но у нее было такое чувство, будто она попала не в свой дом. В ее доме никогда не было такой страшной, мертвящей тишины. Она сидела и не знала, что ей делать. А делать что-то надо было. Надо было хоть чем-то нарушить эту тишину. На глаза попался ушат, в котором было приготовлено пойло для коровы. Маланиэ перелила его в ведро и пошла в хлев, но у порога вспомнила предсмертное мычание коровы. Теперь некому ей нести пойло.

Откуда-то с печи вылезла кошка, спрыгнула на пол и стала тереться о ноги хозяйки. Она просила молочка. Хозяйка встала, потянулась на воронец за кринкой, но там не было ни одной кринки молока. Маланиэ пошла в амбар, стала искать кадку с молоком. На ее глазах кадку с молоком погрузили в сани, но она уже не помнила. Она ходила и искала… А следом за ней ходила кошка…

Маланиэ села на лавку, взяла на руки кошку. На глаза ее навернулись слезы…

— Что же делать нам?

Услышав наконец голос хозяйки, кошка мяукнула в ответ. Видимо, неожиданная тишина пугала и ее. Но хозяйка больше ничего не сказала.

Маланиэ посмотрела в угол, где прежде висела икона, но своего боженьки она не увидела. В углу висела какая-то почерневшая доска, украшенная потемневшей жестью. На шестке на потухших углях лежал обрывок обгорелой бумаги — все, что осталось от охранной грамоты Васселея. Маланиэ вытащила из-за иконы вторую бумагу и спрятала ее на груди.

— Родненький мой…

Впервые ей нечего было делать в своем доме. Сходить за водой? Воды еще полкадушки. За дровами? Дрова тоже есть. Приготовить обед? Но для кого? Маланиэ никогда не знала усталости, заботясь о своей семье, принимая гостей… Но сейчас ей не о ком было заботиться, а заботиться о самой себе вдруг не смогла. У нее едва хватило сил подняться на печь. Единственной надеждой, единственным желанием ее было, чтобы успел приехать Онтиппа и закрыл ей глаза. Она стала утешаться этой мыслью, хотя предчувствовала, что Онтиппа уже не вернется — его уже нет в живых… И все-таки хотелось дождаться его. Впервые в жизни она могла ждать и думать о нем, не торопясь никуда, не тревожась ни о ком. Она ждала Онтиппу…

В избе становилось все холоднее. Надо было бы слезть с печи, наложить дров в камелек, развести огонь. Но камни еще хранили в себе остатки тепла, и не было сил двинуться с места. В избе стало темно, но Маланиэ не слезла, чтобы зажечь лучину. Она накрылась шубой, стало теплее. На груди, под сорочкой, лежала бумажка Рийко. Маланиэ показалось, что бумажка греет ее… И это уже была не бумажка. Это был маленький Рийко. Он лежит у нее на груди, такой тепленький, маленький, что-то лепечет и кусает материнскую грудь своими первыми зубками. Укусит и смотрит лукавыми глазенками, не больно ли матери. Нет, матери это не больно… И Маланиэ подтягивает шубу повыше, чтобы ее маленькому не стало холодно, чтобы не застудить его… А самой ей очень хочется спать. И она засыпает.

Онтиппа тогда еще был жив. Он ехал домой.

В Ухте его сани нагрузили какими-то ящиками и велели вместе с обозом беженцев ехать в Финляндию. Вокруг царила суматоха. Бандиты метались из дома в дом, матерились, кричали… Человек, приказавший Онтиппе ехать к границе, куда-то пропал. Онтиппа выехал на берег озера, остановил лошадь за чьей-то баней и стал наблюдать. Увидев, что его не хватились, он выгрузил ящики из саней и, дождавшись темноты, выехал на зимник, который вел домой. Смерзшиеся комья снега, вылетая из-под копыт бегущей лошадки, барабанили по днищу саней. Когда загремели выстрелы и вокруг засвистели пули, Онтиппе не пришло в голову, что надо лечь в сани. Наоборот, он приподнялся и начал нахлестывать лошадь. Потом он упал навзничь в сани. Лошадь неслась, хотя ее уже никто не подгонял.

Головной отряд колонны Маркке остановил лошадь. Мертвого Онтиппу бандиты сбросили с саней и, забросав наспех снегом, оставили у дороги. Лошадь они повернули обратно. Невестки и внучата старого Онтиппы проехали мимо его тела, не зная, что у дороги, чуть засыпанный снегом, лежит их дедушка, сделавший для них так много добра.

Прошел день, другой. Окна дома старого Онтиппы заросли льдом, на крыльце намело большой сугроб.

В избушке, прилепившейся к склону скалы, напротив дома Онтиппы, горел слабый огонек, но Маланиэ его уже не видела. В избушке жила Окахвиэ, которой удалось спрятаться от белых и остаться дома. В деревне уцелело еще несколько изб. В трех из них жили люди. Остались в деревне лишь четыре старухи и один глухой старик. Они думали, что Маланиэ уехала со своими.

Прошло еще несколько дней. Окахвиэ решила заглянуть в дом Онтиппы. У нее было какое-то смутное предчувствие, что Маланиэ не уехала. Она встала на лыжи и пошла к дому Онтиппы. Двор был завален снегом. Расчистив крыльцо, Окахвиэ вошла в избушку. Навстречу ей пулей выскочила тощая кошка.

В этот вечер в доме Онтиппы опять горел в камельке огонь. В избе собралось все население деревни — четыре старухи и один глухой старик. На повети дома они нашли два приготовленных загодя гроба. В гроб поменьше положили Маланиэ, гроб побольше, сделанный Онтиппой для самого себя, остался еще на повети…