Онлайн чтение книги Не зови меня больше в Рим
Глава 2

Судья назначил мне встречу у себя в кабинете в девять утра. Признаюсь, мне хотелось познакомиться с человеком, который при таком наплыве срочных дел, ожидавших суда, – а все дела здесь срочные, – дал убедить себя и возобновил расследование столь давнего убийства. Интуиция, а может, и предрассудки, от которых никто из нас не свободен, нарисовала в моем воображении образ судьи-энтузиаста, из тех, что, несмотря на многолетнюю службу, продолжают относиться к Закону как к пылающему факелу, всегда готовому высветить истину. Но моя интуиция (как порой случается) и мои предрассудки (как случается всегда) были решительно посрамлены, когда я увидела судью. У Хуана Муро был усталый вид, он сидел передо мной в философской задумчивости, ничего общего не имевшей ни с энтузиазмом, ни с несокрушимой жизненной энергией. Он сдержанно поздоровался и положил перед собой том с делом Сигуана.

– Хотите кофе, инспектор Деликадо? – совершенно неожиданно предложил он.

– Нет, благодарю, я успела позавтракать.

– Вот и славно, а то кофе из наших автоматов никуда не годится, хотя я, несмотря на это, частенько его пью. А в вашем комиссариате кофе хороший?

– Какой там хороший! Мы все бегаем пить кофе в какой-нибудь бар.

Он улыбнулся и, кажется, в первый раз посмотрел на меня. Потом надел очки тем жестом, каким может надеть их только судья, и принялся перелистывать – то вперед, то назад – лежавшее перед ним дело. При этом он чуть слышно что-то бормотал – какие-то совершенно бессмысленные слова: “Ну что ж, поглядим… Это сюда… В первую очередь это…” Вдруг он вперил в меня взгляд поверх очков.

– Вы знаете, инспектор, на каком основании обычно вновь открывают дело?

– Есть у меня, конечно, некоторые представления, хотя, честно признаюсь, подобными расследованиями сама я никогда не занималась.

– И я тоже. Хотя уже тысячу лет сижу в судейском кресле, мне впервые довелось возобновить производство по делу. А что до причин, то вы и сами можете их вообразить: какой-нибудь полицейский вдруг обнаружил недоработки в первом расследовании, какой-нибудь родственник так и не согласился с результатами расследования, общественное мнение… коль скоро, конечно, оно решает вмешаться. Так вот, во всех перечисленных случаях имеется нечто общее – давление на судью. Полицейский давит, семья давит, журналисты давят, как и общественность… Все они давят на бедного несчастного судью, требуя, чтобы он возобновил производство по делу. Но на сей раз вдова явилась передо мной скорее в облике кающейся грешницы, нежели истицы. Сейчас объясню: она пришла ко мне на прием и скорбно призналась, что так и не смогла примириться с результатами расследования убийства ее супруга. И, несмотря на это, все прошедшие годы вела себя пассивно и, скажем так, покорно-безропотно. Теперь, когда минуло пять лет, она поняла, что, если бы с самого начала действовала понапористей, дело могло бы сдвинуться с мертвой точки. Она чувствует свою вину, но, вместо того чтобы молиться ночи напролет или посещать психиатра, который поможет ей избавиться от навязчивых мыслей, явилась ко мне. Вы скажете, что с профессиональной точки зрения такие мотивы не выглядят достаточно убедительными и не могут оправдать мое решение, и, пожалуй, будете правы. Но то, как вдова изложила свою просьбу – спокойно, ни на что не претендуя, – пробудило во мне интерес. Я выслушал ее, снова как следует изучил дело и полицейские отчеты и понял: что-то здесь не стыкуется. Почему Абелардо Киньонес, который, по сути, ненамеренно убил Сигуана, через несколько месяцев сам получает пулю в голову? Почему полиция приходит к заключению – которое, кстати, вполне ее удовлетворило, – что это второе убийство никак не связано с первым? На мой взгляд, слишком много случайностей, даже с учетом того, что Киньонес вращался в преступной среде. И вот еще что: почему его подружка Джульетта так настаивала на том, что Сигуана убил некий незнакомый ей итальянец? Помню, как я допрашивал ее уже в тюрьме, через несколько месяцев после того, как было обнаружено тело ее любовника, и она ни на пядь не отступила от своей предыдущей версии. Чем объяснить такое упорство?

– Я с вами согласна. Если Джульетта пыталась свалить вину на кого-то другого, то эта история про неизвестного итальянца выглядит настолько топорной, что трудно поверить, будто девушка не сумела придумать чего-нибудь похитрее. Кроме того, имеются обстоятельства экономического порядка, которые в свое время были слабо изучены. Фабрика Сигуана переживала непростые времена, когда его вывели из игры.

Он несколько раз согласно кивнул, а потом как-то уныло глянул на меня:

– Мне говорили о вас как о хорошем детективе, инспектор Деликадо. Я уверен: между нами не возникнет трений. Я хотел бы, чтобы вы держали меня в курсе дела, но ничего чрезмерного не требую, ничего, что стало бы тормозить вашу работу. Вы получите от меня любую нужную вам санкцию без лишних объяснений, и я постараюсь поддержать вас в любом вашем решении, если, конечно, оно будет законным. Кстати, вы замужем?

Я удивленно подняла брови, прежде чем ответить:

– Да, замужем.

– Как жаль! – сказал он, не изменяя того усталого тона, какого придерживался на протяжении всего нашего разговора. – А вот я старый холостяк, и всякий раз, встретив интересную женщину, прежде чем пригласить ее куда-нибудь, спрашиваю, замужем она или нет. Только поймите меня правильно… в ресторан поужинать, поболтать – и не более того… Раньше мне нравилось жить одному, но с некоторых пор одиночество угнетает меня. И между тем я неизменно получаю в ответ на мои приглашения отказы; создается впечатление, что все особы женского пола, прежде чем попасть ко мне в кабинет, в обязательном порядке идут венчаться.

Хотя признания судьи прозвучали до странности неуместно, я не удержала смеха:

– Раз уж вы обладаете таким даром – провоцировать замужество, попробуйте подкатиться к какой-нибудь невесте, прежде чем их с женихом объявят мужем и женой.

Он тоже от души рассмеялся, а затем, когда я поднялась со своего стула, проводил меня до двери. Оказавшись на улице, я стала раздумывать над странной личностью судьи Муро. В подобной ситуации он чувствовал себя вполне естественно и, должно быть, хотя в это трудно поверить, даже не подозревал, до какой степени рискованным было его поведение. Любая женщина могла почувствовать себя оскорбленной такой формой обращения, такими заигрываниями – и не только потому, что новые понятия о равенстве полов в известной степени поубавили в нас снисходительности, но еще и потому, что Муро не был привлекательным мужчиной. Безобидные комплименты в устах молодого и красивого парня льстят, а если их произносит безобразный старик, они вызывают досаду. Уличные комплименты незнакомых мужчин вышли из обихода, о чем я совсем не жалею; поэтому попытка назначить свидание женщине, с которой тебе предстоит иметь дело по службе, выглядит как минимум неосторожной. Иными словами, какой бы объективной и выдержанной ни желала я быть, меня, как я тотчас почувствовала, снова стали одолевать предрассудки. И действительно, что это за судья, если он использует рабочую встречу, чтобы прозондировать, насколько женщина готова к “общению”? Тогда получается, что на него запросто мог произвести впечатление внешний вид вдовы Сигуана, когда та явилась просить о возобновлении расследования. Интересно, красива или нет эта Росалия Пиньейро? И не пустила ли она в ход какой-нибудь из приемов соблазнения, чтобы сломить волю судьи Муро? А если так, то зачем ей это понадобилось? Ну, хватит! Кажется, подозрительность завела меня слишком далеко. Мы еще не приступили к расследованию, так что любые гипотезы следует считать преждевременными.

В комиссариате я тотчас столкнулась с Гарсоном, который шел от инспектора Сангуэсы, служившего в отделе экономических преступлений.

– Ну вот, теперь с нами работает самый лучший специалист во всей полиции, – пыжась от гордости, сообщил мой помощник. – Через пару дней мы будем иметь кучу сведений: состояние дел на фабрике в момент смерти Сигуана, как шли там дела в последние годы, не было ли чего необычного в завещании убитого, материальное положение наследников…

– Остается надеяться, что это и вправду займет не больше пары дней. Сами знаете: “Дайте мне точку опоры, и я переверну мир”. А мне нужно, чтобы кто-нибудь дал мне след, за который мы смогли бы ухватиться.

– Не забывайте совет, который мы получили: никакой спешки, спокойствие и выдержка, ведь события эти случились пять лет назад.

– Да, все верно, но мне необходима хоть капля уверенности в том, что мы сможем сдвинуть дело с мертвой точки, на которой его бросили когда-то наши коллеги. Иначе это станет самым громким нашим с вами провалом.

– Не по нашей вине.

– Вы так считаете? А вам никогда не доводится остаться наедине с самим собой, Фермин?

– Уж не знаю, во что вы там целитесь, но, по-моему, это упрек морального характера.

– Вы все верно поняли. Я хочу сказать следующее: при любой неудаче главная часть ответственности падает на нас самих. Всегда.

– Это потому, что вы привыкли безжалостно бичевать себя – как монахи в старые времена. Я же просто стараюсь как можно лучше исполнять свой долг, не более того, и ежели что-то не получается, не спешу брать всю вину на себя.

– В жизни так далеко не уедешь.

– Не уедешь, если станешь вечно понукать кнутом собственную совесть. Я отношусь к себе куда снисходительнее, а в результате – и к другим тоже. Поэтому меня все любят.

– Господи боже мой! Да вы, оказывается, самый тщеславный человек из всех, кого я в жизни встречала!

– Инспектор, может быть, это прозвучит грубовато, но я все равно скажу: мне эти ваши слова как серпом по яйцам.

– Вы, между прочим, обязаны разговаривать со мной вежливо.

– Многоуважаемая сеньора, не соблаговолите ли вы поведать мне наконец, что там у вас произошло с судьей?

– Так-то лучше! И хочу вам сказать, что, доведись мне развестись в третий раз, я бы со всех ног побежала к нему на свидание.

– Это должно означать, что он пришел в восторг от того, что дело поручено именно вам?

– Это означает, что я ему нравлюсь, или вам даже в голову не приходит, что со мной и такое случается?

Мой помощник окончательно вышел из себя:

– К чертям собачьим! Я, конечно, пришел в полицию, потому что мне нравилось распутывать сложные дела, но с вами, инспектор, приходится распутывать каждую вашу фразу, будто самые глубокие тайны мироздания. И для меня это уж слишком сложно, честно признаюсь.

Я улыбнулась. Я любила немного позлить Гарсона, однако, с тех пор как у него появился надежный и счастливый семейный очаг, мне все с большим трудом удавалось выводить его из себя. А жаль.

– Ну, не сердитесь, Фермин! Я предлагаю вам познакомиться с одной вдовушкой. И руку даю на отсечение: как только она вас увидит, у вас появится еще одна пылкая обожательница.

– Да хватит уж, хватит вам! – услышала я его ворчание, и он продолжал что-то недовольно бормотать, пока надевал пальто и пока мы с ним выходили на улицу.

Было свежо, сухо, солнечно, и мне захотелось увидеть в этом добрый знак Провидения, хотя, пожалуй, и единственный. Надо признать, что энтузиазм, с которым я поначалу отнеслась к этому делу, понемногу улетучивался. Работенка нам предстоит адова – и это впечатление с каждым часом только усиливалось. К тому же аргументы судьи в пользу возобновления расследования сейчас уже не казались мне столь обоснованными. Какие-то подозрения, какие-то факты, которые плоховато увязывались друг с другом, рыхлые намеки… И при этом ни одного стоящего довода, который бы указывал хотя бы на то, что есть, есть впереди четкие пути, обещающие привести нас к истине. Я постаралась взять себя в руки – когда приступаешь к чему-то новому, надо твердо верить в успех, иначе поражения не миновать. Впрочем, может быть, эта вдовушка…

Она жила в красивой мансарде в районе Сарриа. Нас она встретила весьма любезно и ничуть не смутилась, хотя я разглядывала ее, кажется, слишком нахально. Ей было около сорока, как я знала из материалов дела. А теперь стало ясно – и тут мне помогла интуиция, – что раньше она была просто красавицей. Да и сейчас оставалась красивой. Рассмотрев ее как следует, я отметила про себя, что еще один предрассудок был побежден реальностью. Ожидая увидеть женщину с внешностью вульгарной и яркой, как обычно изображают тех, кто выходит замуж за стариков исключительно ради денег, я ошиблась. Росалия Пиньейро была одета со вкусом, макияжем пользовалась умеренно, держалась и вела себя безупречно. Она пригласила нас в довольно милую гостиную, а когда мы сели, предложила кофе.

– Я очень рада, что вы вновь взялись за расследование. Уверена, что на этот раз убийца Адольфо будет найден, – заявила она, и в лице ее на краткий миг вспыхнула решительность.

– А вы с самого начала не верили в то, что преступление совершил Абелардо Киньонес?

– Когда сразу после убийства этот самый Киньонес сбежал и его не могли отыскать, все казалось очень логичным: он проник в квартиру с целью грабежа, убил хозяина, хотя делать этого не собирался, естественно, испугался и постарался скрыться. Но, когда через два месяца и его нашли убитым в Марбелье, такая версия перестала быть для меня столь уж очевидной.

– А почему вы в то время не стали добиваться продолжения расследования?

– Понимаете, инспектор, я очень болезненно все это переживала. Когда убивают кого-то из твоих близких… Мне трудно найти подходящие слова… Это самое необычное, что может случиться с человеком. Кроме того… – Она понизила голос и опустила глаза. – Обстоятельства смерти сеньора Сигуана были очень унизительны для меня, надеюсь, вы понимаете. Я мечтала только об одном: чтобы этот дурной сон закончился и меня оставили в покое.

– Тогда почему именно сейчас вы попросили судью возобновить расследование? Случилось что-то такое, что заставило вас пойти на это? – включился в допрос Гарсон.

– Нет, ничего нового не случилось, и я уже давно считала эту историю похороненной. Зато в моей личной жизни произошли перемены, из-за чего я и обратилась к судье. Где-то с пару месяцев назад я решила продать квартиру в Барселоне и возвратиться в Галисию, к себе на родину. И переезжаю я туда совсем скоро. Мои родители очень немолоды. У меня есть там свой дом, неподалеку от них. Я приведу его в порядок и смогу заботиться о стариках, помогать им по мере сил. И вообще, меня тянет пожить на природе. В тех местах у меня много друзей и родственников, и, надеюсь, рядом с ними я найду тишину и покой. И вот, строя планы новой своей жизни, я вдруг поняла: одна вещь продолжает связывать меня с Барселоной. Я не могу уехать, зная, что убийство Адольфо осталось нераскрытым. И я чувствую вину, поскольку так никому и не сказала о своих подозрениях, поскольку не сделала всего возможного, чтобы поиски продолжились.

– Начать все заново непросто.

– Знаю, как знаю и то, что Барселона – чудесный город, но меня с ней уже ничего не связывает. Дочери Адольфо никогда меня не любили. После его смерти ни одна из них ни разу даже не позвонила мне. Поверьте, я пыталась как-то приспособиться к своему новому положению, но прошло пять лет – и ничего не изменилось, я по-прежнему совсем одна. Так что поеду в Галисию, поближе к своим корням. Я не собираюсь устраивать на родине собственное будущее, потому как никакого будущего перед собой не вижу, но там я, по крайней мере, окажусь среди близких людей.

– Напрасно вы так себя настраиваете, все в вашей жизни еще может наладиться. Я тоже был вдовцом и прожил бобылем невесть сколько лет, а потом, когда уже перестал на что-то надеяться, снова женился и сейчас счастлив.

Я онемела, услышав откровения Гарсона. Росалия Пиньейро посмотрела на него спокойно, на губах ее заиграла очень милая улыбка, в которой соединились кокетство и печаль, и произнесла с мягким галисийским акцентом:

– От всего сердца рада за вас, но сама я уже давно не верю в возможность чего-то подобного.

– Главное – не сдавайтесь, любовь может постучать в ваше окошко в любой миг.

Услышав последнюю фразу, я вздрогнула. И громко закашляла, чтобы помешать Гарсону продолжить свою речь. Я страшно испугалась, что он на этом не остановится, что порыв дешевого красноречия заведет его в бездонную пропасть самых пошлых и чувствительных сериалов. И я не ограничилась только кашлем – а на тот случай, если кашля окажется мало, чтобы проткнуть тошнотворно-приторный воздушный шар, в котором мы вдруг очутились, спросила вдову подчеркнуто сухим тоном:

– Ваш супруг часто прибегал к услугам молодых проституток?

В глазах Росалии Пиньейро с неожиданной яростью сверкнули молнии, но она тотчас сумела пригасить их и ответила:

– Нет, инспектор, насколько я знаю, ничем таким он не увлекался.

– Тогда как бы вы могли объяснить, что…

Она перебила меня с хорошо рассчитанной горячностью, которая была ей очень к лицу:

– Адольфо в последнее время перед своей гибелью был страшно озабочен. Возникли проблемы на фабрике. Финансовые дела шли неважно. И надо добавить, что дочери тоже не способствовали улучшению его настроения. С тех самых пор, как я с ними познакомилась, меня всегда поражало, насколько дерзко они себя с ним держали, видно было, что в них нет ни капли любви к отцу. Он изменился и сделался угрюмым.

– А вас он не обижал? – тут же спросил Гарсон таким тоном, словно готов был дать пару оплеух призраку Сигуана, если тот позволял себе что-либо подобное.

– Нет, ко мне он всегда относился хорошо. А с теми женщинами, как мне кажется, он просто давал выход напряжению.

– Вам известно, какие именно трудности возникли на фабрике?

– Нет, он никогда не обсуждал со мной деловых вопросов, а я его никогда ни о чем таком не спрашивала.

– Как вы познакомились?

– Он приехал в командировку в Ла-Корунью. Там у него был один очень хороший клиент, местный модельер. Он всегда покупал много тканей на фабрике Сигуана, а я работала у него в мастерской и даже была там за главную. Нас представили друг другу… Он зачастил к нам, звонил мне, приглашал…

– В то время он уже овдовел? – спросила я.

– Разумеется, он был уже вдовцом, – дернулась Росалия. – Его супруга умерла примерно за год до того.

– А когда вы поженились?

– Через семь месяцев после знакомства. Он настоял, чтобы это случилось как можно скорее, потому что ему было сложно ездить ко мне из Барселоны.

– Таким образом получается, что вы все же не были совсем далеки от сферы занятий своего супруга и тем не менее не имели ни малейшего представления о том, с какими трудностями сталкивался он у себя на фабрике, когда его убили.

– Заведовать швейной мастерской и управлять текстильной фабрикой – совсем разные профессии, инспектор. Кроме того, он был в этом отношении очень скрытным. Если хотите узнать подробности, обратитесь к Рафаэлю Сьерре, его управляющему. Он введет вас в курс дела. Я же знаю только, что после смерти Адольфо фабрика закрылась. Рафаэль открыл свое дело – магазин женской одежды. Он называется “Нерея” и находится в районе Эль-Борн. Если хотите, поговорите с ним.

– Непременно поговорим, не беспокойтесь. Если вы уедете в Галисию, оставьте нам, пожалуйста, номер телефона, по которому можно будет вас отыскать.

– Да, разумеется, и если что понадобится, я готова во всем вам содействовать.

Было очевидно, что моего помощника вдова Сигуана совершенно очаровала, достаточно было послушать его комментарии, когда мы оказались на улице: какая милая, какая любезная, какая вежливая… И конечно же она никоим образом не могла быть причастна к убийству супруга. Тут для меня кое-что прояснилось в синдроме судьи Муро: Росалия Пиньейро – это тип женщины, от природы наделенной обольстительной силой, тип женщины, способной покорить любого мужчину. Примеры тому – Муро, Гарсон да и сам Сигуан, который попросил ее руки всего через семь месяцев после знакомства. И удивляться тут нечему. Пиньейро была красоткой, но та сила притяжения, которая превращает мужчину в твоего обожателя уже через пять минут после первой встречи, на мой взгляд, связана не только с красотой. Так что же на самом деле представляла собой Росалия Пиньейро? Не про таких ли говорится, что в тихом омуте черти водятся? Не таится ли за ее податливой мягкостью неиссякаемый источник зла?

Гарсон нарушил мои размышления вопросом на всегдашнюю свою тему:

– А вам не кажется, Петра, что пришло время и пообедать?

– Фермин, вы обратили внимание на то, что Росалия Пиньейро ни разу не сказала “мой муж” или “мой супруг”? Она неизменно называла покойного Адольфо или даже сеньор Сигуан.

– Видно, допек он ее дальше некуда, но это вовсе не значит, что она сама его и прикончила. В любом случае, может, мы все-таки зайдем куда-нибудь перекусить?

– Сперва мы заглянем в Вад-Рас.

– Как бы эта женская тюрьма не испортила нам аппетит.

– Ну, вам бы это пошло только на пользу.

Реплика Гарсона звучала несколько странно в устах полицейского, который теоретически должен быть привычен к встрече с самым худшим и даже готов к ней, но сейчас мой коллега был прав: в женской тюрьме все несчастья рода человеческого словно всплывают на поверхность. Возможно, свою роль тут играет укоренившееся представление о женщине как существе почти что неземном, далеком от всякого зла и насилия. Но в любом случае сама я тоже, входя в женскую тюрьму, чувствовала, как рушатся внутри меня какие-то основы. Кстати сказать, обычно душу мне переворачивали как раз совсем незначительные детали. Например, когда я замечала у сидящих в тюрьме женщин кокетливые мелочи: бантик в волосах, чуть подкрашенные губы, туфли в тон к шарфику. Призрак какой мечты заставлял этих девушек, а то и женщин в годах стремиться к красоте? Для кого или ради чего они прихорашивались? Думаю, больше всего потрясали именно приметы повседневности в этой, предельно далекой от естественной, обстановке.

Я была знакома с начальницей тюрьмы, так как не раз наведывалась сюда прежде, и она производила на меня хорошее впечатление. Она выполняла свои неблагодарные и даже тягостные обязанности, стараясь сочетать безусловное соблюдение дистанции с уважением к заключенным. Это было очень непросто – по крайней мере для меня это было бы непросто. Я порой вспоминала ее слова: “Когда входишь в камеру, всякая сентиментальность разом улетучивается. Большинство женщин ведут себя вульгарно, они лишены элементарной культуры, привыкли кричать и ругаться последними словами. Основную часть свободного времени проводят перед телевизором – смотрят сериалы… В общем, малоприятные существа. Но при этом они нередко проявляют солидарность, бескорыстие, даже деликатность. И тогда ты вдруг понимаешь, что, выпади на их долю другая судьба, они могли бы исправиться, только вот с судьбой-то им как раз и не повезло”.

Начальница тюрьмы тотчас вспомнила дело об убийстве Сигуана, для этого ей даже не пришлось лезть в свой компьютер, и конечно же она помнила, что среди заключенных числилась Джульетта Лопес, правда, деталей той истории она по понятным причинам не знала. Она нашла электронную карточку Джульетты, но данные, появившиеся на экране, не добавили ничего нового к информации, которой мы уже располагали. Строка, где должен быть проставлен адрес Джульетты после выхода из заключения, была пустой. Начальница тюрьмы напрягла память, стараясь что-нибудь вспомнить, но быстро сдалась.

– Я сейчас позову Пилар, – сказала она. – Пилар у нас не хуже компьютера, вернее, гораздо лучше, она знает все: чем увлекаются заключенные, кто с кем дружит… Только она одна из всех наших сотрудниц способна удержать это в голове. Но в будущем году она выходит на пенсию, вот в чем беда.

– Ну, наверное, появится еще кто-нибудь с такими же способностями, – бросила я, только чтобы поддержать разговор.

– Вряд ли. К нам приходят работать молодые девушки, они очень хорошо подготовлены, но, как я не раз убеждалась, нравственная сторона дела их не очень волнует. Они лишь строго выполняют свои обязанности.

– Так оно всегда и бывает, мы, ветераны, куда более склонны к сочувствию, – поспешил вставить Гарсон, который никогда не упускал случая подчеркнуть разницу между старым и новым поколениями.

Пилар явилась через несколько минут. Вид у нее был самый заурядный: полноватая женщина с короткой стрижкой… Обращали на себя внимание лишь тусклые и лишенные всякого выражения, что называется рыбьи, глаза. Я подумала, что это от глубокой усталости, от того, что она успела всего навидаться на своем веку.

– Да, я помню Джульетту Лопес, как же не помнить. Поначалу, только поступив сюда, она много плакала, но потом постепенно смирилась со своей участью. С ней по-настоящему дружила Конча Диего. И когда Джульетта вышла на свободу, Конча получила от нее письмо.

– А сейчас вы что-нибудь знаете о Джульетте?

– Нет, по правилам она должна была оставить свой адрес и всякий раз сообщать о перемене местожительства, но этого никто никогда не делает.

– Конча Диего по-прежнему здесь?

– Здесь, ей освобождаться только в следующем году.

– Мы можем поговорить с ней?

Пилар отправилась за Кончей, и через пять минут в кабинет вошла довольно еще молодая девушка. Она настороженно смотрела на нас, и начальница тюрьмы постаралась ее успокоить, объяснив, что мы хотим всего лишь задать ей несколько вопросов.

– Ну разумеется, я помню Джульетту, – с живостью ответила Конча на наш первый вопрос. – Очень хорошая была девушка. Жизнь ее не баловала: мать родила ее без мужа и сразу же бросила. Джульетта совсем девчонкой занялась проституцией. А когда убили ее парня, страшно горевала. Говорила, что он хорошо к ней относился, помогал ей. И кто тут узнает, правда это или нет, Джульетта очень одинокой была!

– Она действительно написала вам письмо уже после своего освобождения?

– Да, и даже один раз позвонила по телефону. Сказала, что никогда больше не пойдет на улицу, лучше быть уборщицей и перемыть все лестницы, какие только есть в Барселоне.

– А она не сообщила, где живет сейчас? У вас нет ее адреса?

– Нет. На конверте обратного адреса не было. Она писала, что у нее появился новый друг, очень хороший парень. Что они решила куда-нибудь уехать, куда угодно, лишь бы подальше от Барселоны. И что благодаря курсам дизайна, которые здесь окончила, она стала неплохо зарабатывать.

– Каким образом?

– Этого она не объяснила.

– А штемпель на письме?

– Нет, этого я не помню, а само письмо сразу выбросила.

Я метнула взгляд в сторону Пилар, та тотчас меня поняла.

– Мы просматриваем письма, которые получают девушки, но подробностей не фиксируем и на штемпели, к примеру, внимания не обращаем.

Надежды, появившиеся было у меня, рассеялись. Конча покинула кабинет, а я сразу же спросила Пилар:

– А нет ли еще кого-нибудь, кто находился здесь одновременно с Джульеттой и кто ее знал, даже если они не были подругами?

– Если начальница нам позволит, мы можем пройти в тот блок, где она содержалась, и там поспрашивать.

Начальница кивнула, но сочла за лучшее, чтобы Гарсон пока посидел в ее кабинете. Пилар очень дельно все устроила, и это, по всей видимости, вообще было ей свойственно. Вскоре мы с ней вошли в помещение, где уже собрались женщины, сидевшие в тюрьме одновременно с Джульеттой. Попадались среди них совсем молодые, но большинство было средних лет, хотя мало кому перевалило за пятьдесят. Заметила я и представительниц других национальностей.

– Вы тут все говорите по-испански?

Пилар легким кивком указала на молодую блондинку славянской внешности.

– Правда, ее я никогда не видела рядом с Джульеттой, – добавила она. Потом повысила голос: – Это Петра Деликадо, инспектор полиции.

Тут же поднялся шум, послышались смешки и всякого рода комментарии. Пилар сделала шаг вперед и с властностью, какой я у нее еще не видела, крикнула:

– А ну-ка, замолчите и ведите себя повежливее. Инспектор Деликадо ведет расследование, и ей нужны кое-какие сведения, а вы обязаны ей помочь.

Конча Диего произнесла очень громко:

– Она хочет что-то узнать про Джульетту Лопес, но ведь не для того, чтобы подстроить ей какую-нибудь пакость, правда? – спросила она, повернувшись ко мне.

Ее реплика показалась мне интересной.

– Нет, конечно же нет. Джульетта освободилась и будет жить на свободе. Просто нам надо найти ее, чтобы поговорить.

– Она очень хорошо ко всем относилась, – подала голос женщина лет сорока.

– Это нам уже известно.

– С ней только Конча дружила, – добавила она же. – Она была очень скрытной, никому не доверяла.

И вдруг из глубины комнаты толстая поблекшая женщина – пожалуй, самая здесь старшая – крикнула:

– Неправда! Я тоже с ней дружила.

Опять послышались смешки и выкрики. Пилар опять установила порядок.

– А кто-нибудь еще дружил с Джульеттой Лопес? – спросила она. Все молчали, тогда Пилар, обращаясь к той, что только что назвала себя подругой Джульетты, сказала: – Ты и Конча, подойдите сюда, а остальные могут идти.

Отовсюду послышалось разочарованное бурчанье. Женщины покидали комнату, еле передвигая ноги и вполголоса переговариваясь. Я осталась с Пилар и двумя заключенными.

– Это Лола, – представила Пилар немолодую женщину. – А вторую вы уже знаете. Если что-нибудь понадобится, зовите – я постою за дверью.

Лола жевала жвачку, практически не закрывая при этом рта. У нее не хватало одного клыка, что придавало ей зловещий вид. Она бросила на меня презрительный взгляд.

– Твоя сумка, она от Loewe , верно? Я сразу поняла, что это не какая-нибудь там подделка, не из тех, что продают негры на улицах. Ты сама ее себе купила иль кто подарил?

Я буквально онемела, поняв, какую глупость совершила. Как можно было явиться сюда с такой сумкой? Но я не расставалась с ней с тех самых пор, как Маркос вручил мне ее на день рождения. Проще всего было бы заверить Лолу, что сумка не фирменная, но я продолжала молчать с виноватым видом. Тут послышался резкий голос Кончи Диего:

– Не отвечайте, инспектор! Ей-то какое дело до вашей сумки? Вообще непонятно, что она здесь делает, выпендриться захотела – никогда она не была подругой Джульетты. Тоже мне подруга выискалась!

На Лолу, судя по всему, ее слова особого впечатления не произвели, и тем не менее она вскинулась на Кончу и грубо закричала:

– А тебе-то, так твою мать, откуда это знать? Тебя кто спрашивал? Давай помалкивай, красивше будешь, кучка тараканья.

– Никогда ты не была подругой Джульетты! Щас! Стала бы она связываться с такой дрянью!

– Ой, умора! Тоже мне ангелочек нашелся! Ты скажи, скажи инспекторше, за что тебя сюда упекли!

– Заткнись, Лола, а то по роже схлопочешь!

– Она своего кота, сутенера своего, чикнула. Он ее лупцевал как хотел, вот она однажды схватила нож для хамона да и прирезала его.

Конча бросилась на нее, и я не смогла сдержать крика. Тотчас в комнату вихрем ворвалась Пилар и встала между ними.

– Ну, чего тут у вас случилось?

Обе заговорили разом, но Пилар велела им замолчать. Женщины смотрели друг на друга с бешеной яростью.

– С который из двух вы хотите поговорить, инспектор?

– С Лолой, – буркнула я, чувствуя себя последней идиоткой.

Пилар увела Кончу, и я осталась наедине с этой мерзавкой. Она тотчас снова завела разговор про сумку:

– И сколько же такая стоила?

– Это подарок.

– Ничего себе подарочек! Охренеть можно! Ну что, видели, какая здесь публика-то сошлась? А эта Конча вечно ко мне цепляется, ну, она у меня дождется…

– Вы говорили, что были подругой Джульетты Лопес.

– Это как сказать… Были знакомы, да, болтали иногда. Только она воображала больно, строила из себя… потому что училась на курсах дизайна этого. Они с Кончей, которая ушла, вечно всем талдычили, что, как только выйдут из тюрьмы, сразу станут прямо святыми и дело свое откроют… в общем, чушь всякую пороли.

– После того как Джульетта освободилась, она связывалась с вами? Писала вам? Звонила?

– Мне? С какого бодуна?

– Но вы ведь заявили, что были ее подругой.

– Знаете, все эти тюремные дружбы очень скоро из головы выкидываются. Да так оно и лучше!

– А никто ничего не говорил при вас о том, где сейчас находится Джульетта?

– Делать мне, что ли, больше нечего, как всякие сплетни слушать!

– А разве ходили какие-нибудь сплетни про Джульетту после ее освобождения?

– Да нет вроде, нет.

– Можете идти.

– И только ради этого тут такой сыр-бор устроился? Вы что, больше ни о чем меня спросить не хотите? Ну ладно… Только скажите, кто вам подарил такую сумку, инспектор, страсть как любопытно.

– Пожалуйста, уходите.

– Неужто вам так уж трудно ответить? Муж?

– Немедленно уходите отсюда! – закричала я, выйдя из себя.

Женщина сделала рукой жест, словно застегивала рот на молнию, и, волоча ноги, вышла с циничной улыбкой на губах. Оставшись одна, я будто сдулась и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Села на стул и попыталась сделать несколько нормальных вдохов. Да, конечно, не так-то легко иметь дело с подозреваемыми, но поведение тех, кому уже нечего терять, бывают куда ужасней. Тут вошла Пилар:

– Ну как, инспектор, все прошло удачно?

– Боюсь, что нет.

– Эта Лола – она совсем отпетая, кошмар, а не баба.

– За что она здесь?

– Убила проститутку, свою товарку, видно, из ревности.

– И сама же назвала Кончу Диего убийцей, сказала, что та зарезала своего сутенера.

– Это правда.

Я в изумлении воззрилась на нее:

– Что эта убийца, вас удивляет, а что та – нет, да? Так всегда и бывает! Думается, для того и нужны суды и судьи, иначе мы всегда взваливали бы вину на тех, кто вызывает у нас большую антипатию.

Выходя на улицу, я обеими руками закрыла глаза. Я была совершенно вымотана, к тому же злилась на саму себя. Удушающая атмосфера тюрьмы плюс уверенность, что я неважно справилась с ситуацией, давили на меня так, будто на голову мне положили огромный камень. Гарсон, судя по всему, понял мое состояние, он ведь достаточно хорошо меня знал и поэтому сейчас помалкивал, не позволяя себе никаких комментариев по поводу нашего визита в Вад-Рас.

– Ладно, раз уж мы оказались в Побленоу, есть два места на выбор, куда можно зайти поесть: либо отправиться в Олимпийскую деревню, либо остаться в рабочем квартале. Я бы выбрал второй вариант. Здесь полно баров, где очень недурно готовят, да к тому же они дешевые.

– О деньгах можете не беспокоиться, разве мы с вами не омерзительно богаты?

Мои слова только добавили Гарсону раздражения, однако он сдержался и не стал со мной пререкаться, а вместо этого опять заговорил о еде. Мы решили зайти в маленький ресторанчик более чем скромного вида, где группа рабочих в форменных комбинезонах уже закончила обед – теперь они пили кофе. Мы устроились за грубым деревянным столом, покрытым двумя бумажными скатертями, и официант принес нам написанное от руки меню в замызганном пластиковом чехле.

– Глядите-ка! – пришел в восторг Гарсон. – Да у них здесь даже косидо имеется! Разве вам не хочется съесть горячего супчика с турецким горохом и ломтиками мяса? Нет, это и сравнить нельзя со всякими там модными ресторанами! В них тебя голодом уморят да еще обжулят.

– Представляете, я живу в этом районе, но мне и в голову никогда не приходило зайти сюда поесть. Просто мы отвратительные снобы, верно я говорю?

– Нет, ко мне это не относится! Я простой полицейский, как прежде говорили, хожалый.

– Женатый на богатой женщине. Что вы, что я, мы живем своего рода двойной жизнью. Работаем рядом с людьми, куда менее обеспеченными и удачливыми, а вечером возвращаемся в свой привилегированный мир.

– Знаете, я прекрасно приспособился к этой ситуации.

– Это вам только так кажется, но в самый неожиданный миг появляется мистер Хайд, заставляя тебя сделать что-нибудь невпопад, – и обман тут же всплывает.

– Скажите, Петра, что там произошло, в тюрьме, не считая того, что вы не добились сведений о месте жительства Джульетты Лопес, почему вы так разбушевались?

– Видите эту сумку, Гарсон?

Он с полным равнодушием оглядел мою фирменную сумку, совершенно не понимая, к чему я клоню.

– Вижу, а что с ней не так?

– Как вы думаете, сколько она стоит?

Он снова уставился на сумку, на этот раз с бо́льшим интересом. Как я поняла, сумка показалась ему чудовищной, потому что на лице его мелькнула гримаса отвращения.

– Откуда мне знать! Сто евро? Женские штучки обычно стоят дорого.

– Тысячу, она стоит больше тысячи евро! – с победным видом выкрикнула я. – Маркос подарил мне эту сумку на день рождения. А можно, как вы полагаете, являться в женскую тюрьму с чем-то, что стоит таких денег? И я сама вам отвечу: нет и нет. Только круглой идиотке может прийти в голову что-то подобное.

– И эта круглая идиотка, разумеется, вы и есть. Но очень уж вы тонко шьете, чертовски тонко, прям самоедством занимаетесь. Подарок – это подарок, их не каждый день получают. Хотя, честно сказать, вы меня просто пришибли, когда сказали, сколько стоит сумочка. Я своей Беатрис подарил на именины духи за шестьдесят евро и считал, что ничего шикарней и придумать нельзя. А выходит, она могла посчитать меня скупердяем.

– И ведь я даже не поняла, какую дурость совершила, пока одна заключенная не спросила меня про сумку.

– Да ладно вам терзаться-то!

– Я обязана была подумать об этом!

– Вы, конечно, можете клясть себя, сколько вашей душеньке угодно, но если двойная жизнь кажется вам таким уж кошмарным противоречием, бросайте полицию и ступайте в адвокаты для избранной публики.

– Еще чего!

– Хорошо, тогда раздарите все, что имеете, бедным и станьте монахиней-буддисткой. А еще лучше – присоединитесь к пастве какого-нибудь пророка из телевизора.

– Вы, Гарсон, просто пень какой-то бесчувственный! Не знаю, право, почему я делюсь с вами своими переживаниями.

– Делитесь своими переживаниями? Да мне пришлось их клещами из вас вытягивать! Короче, говорите, что вам угодно, а я займусь своим супом, а то он уже остывает. Но вообще-то, как только я вижу, что вы яритесь и пребываете в нормальном для вас дурном настроении, я сразу на ваш счет успокаиваюсь. А про “пень бесчувственный” мне понравилось, обязательно подарю Беатрис; небось тоже захочет прищучить меня, когда мы снова начнем ссориться. Раз уж я не дарю ей сумки за тысячу евро, по крайней мере, подкину надежных боеприпасов.

Я едва не расхохоталась, но изо всех сил постаралась сохранить серьезную мину. Я попробовала суп. Он был чудесный. Иногда мне кажется, что Гарсон – самый настоящий пророк, которого я должна во всем слушаться, хотя он и не выступает по телевизору.