Онлайн чтение книги Улав, сын Аудуна из Хествикена Olav Audunsson I Hestviken
5

То было после полудня поздней осенью – три месяца спустя после дня летнего солнцестояния. Ингунн прошла в ворота изгороди, где жерди были сняты, потому что скот пригнали домой с ближнего сетера и он свободно пасся на всех приусадебных пашнях. Сейчас коровы щипали траву чуть пониже ячменного поля – невозможно было представить себе зрелище более прекрасное, нежели эти вернувшиеся с горного пастбища животные. Они были такие тучные и гладкие, что лоснились на солнце. Коровы были пестрые и всех мастей, какие только встречаются у домашней скотины, а отава, тут и там усеянная бесчисленными пятнами отливающей серебром ромашки, была так высока и зелена! Она просто дышала плодородием. Небо голубело, а мелкие легкие перистые облака неслись высоко над землей; синий фьорд отражал по-осеннему прекрасные берега и лиственные леса, окружавшие приусадебные пашни багряно-золотым кольцом. За ним стоял хвойный лес, темный и иссиня-зеленый, и казалось, будто вершина каждой ели впитывает свет, пронизывающий пряный прохладный воздух.

Радостная лучезарная сила этого дня заставила ее сжаться под бременем страха и печали. Когда он назначил ей свидание, у нее не хватило духу отказать ему. Она до смерти боялась остаться с ним наедине. Но не смела поступить иначе. Ведь он может подойти к ней в усадьбе и заговорить об этом, а вдруг кто-нибудь услышит!..

Жнивье бледным золотом сияло по обе стороны тропинки – в тот день видны были далеко вокруг открытые, голые по-осеннему пашни. Его маленькая гнедая нищенски жалкая кляча паслась внизу в роще у ручья.

Ингунн молилась про себя беззвучно – лишь стон выдавал ее горчайшие муки. Вот так же молилась она в ту ночь, когда он стоял у дверей бабушкиного дома, тихо стуча и зовя ее по имени. В кромешной тьме стояла она на коленях у изголовья кровати, обхватив руками резную, в виде лошадиной головы, стойку, и звала на помощь молча, беззвучно, вся сотрясаясь от страха. Ведь с ней уже случилась беда, она ни за что не хочет пасть еще ниже. И тут подумала: он может вынудить ее против воли; ей придется сойти с кровати и впустить его. Когда она поняла: он отошел от двери, – она зарыдала, благодаря его за это. Ведь ее удерживала не собственная крошечная капля воли, а невидимая сила, могучая и суровая, заполнившая тьму между ней и опасностью, таившейся за дверью. Когда, обессиленная, она забралась под меховое одеяло, смиренно благодарная за спасение, она подумала, что примет безропотно любую, самую суровую кару за свой грех, лишь бы ей никогда больше не отдаться во власть Тейта. И когда они встретились на другой день и он пошутил: она, дескать, спит так крепко, что ему пришлось уйти безутешным от ее двери, она ответила:

– Я не спала, я все слышала.

Она была совершенно спокойна, потому что верила: добрые силы, которые удержали ее нынче ночью, не потерпят, чтобы он снова овладел ею.

Когда он спросил, почему же она не открыла, может, испугалась, или кто-то был у нее в горнице, она осмелилась сказать:

– Нет, я просто не хотела. И ты больше не приходи сюда, Тейт… Сделай милость, не ходи за мной больше!

– Вот так раз! Сделай милость, говоришь!.. А прошлой ночью…

– Знаю, – перебила его она, застонав от душевной муки. – Худо это, тяжкий грех!..

– Грех? – спросил он изумленно. – Так ты этого боишься?

Она помнила об этом тогда, помнила и теперь, пока шла здесь, по тропке, и ей стало по-своему жаль юношу. Где ему знать, сколь велик грех, что был свершен, когда она отдалась ему. Ведь она порушила клятву, о которой не в силах была даже думать здесь, на краю бездны, в которой пребывала ныне…

Шесть недель – целых шесть недель минуло с того дня и с той ночи, когда она в самой глубине души, подспудно и неосознанно начала надеяться, что может забыться хоть разок. Потом она исповедуется, заплатит пеню и попытается забыть, что у нее было с Тейтом. Тем паче она не слыхала о нем и не видала его с тех пор до нынешнего дня, когда он явился в Берг с каким-то делом к фру Магнхильд и назначил ей, Ингунн, встречу, а она не посмела не пойти.

Она увидела его, он сидел на камне в кустах. Она закричала беззвучно:

– Помоги мне, не дай ему меня запугать; чтоб я снова уступила ему!..

Он сидел почти на том самом месте, где они стояли в темноте в ночь святого Йона, когда он пел ей песню про вербу. Но она не думала об этом – они были как бы в солнечной, полной воздуха беседке, в сени желтеющих деревьев. Солнце и голубое небо светили им сквозь легкие, почти голые ветви. На глади ручья за кустами плясали мелкие солнечные блики; там на бледных, сломленных стебельках и на сорняках, которые уже побило градом и прихватило морозом, сверкали капли росы. Тропинка рядом с ними желтела палой листвой.

Даже камень, на котором он сидел, был так красив, весь увешанный свисающими зелеными подушечками мха! И ее охватило отчаяние: только она одна полна страха и безнадежности в этом прекрасном, сверкающем мире.

– Боже, помилуй меня! Я сама не пойму, что со мной.

Он вскочил и стоял, глядя на нее. Потом сделал движение, словно собираясь привлечь ее к себе; она, подняв руки, пыталась защищаться, неуклюже и слабо, а ноги у нее подкашивались. Он быстро посадил ее на камень, сам же остался стоять, глядя на нее.

– Ты, видать, не очень веселилась эти недели, что меня не было! Никто ничего не пронюхал? – быстро спросил он.

Ингунн покачала головой. Сидя на камне, она вся дрожала.

– Лучше я сразу поведаю тебе добрые вести, которые привез, – сказал он, чуть склонившись над ней и улыбаясь. – Я был в Хамаре, Ингунн, и толковал о нашем деле с местером Тургардом. Он посулил, что сам будет ходатаем за меня пред твоими родичами, он и Гуннар, сын Берга. Ну как, неплохих я раздобыл сватов?

Ей показалось, будто на нее обрушилась каменная лавина и она, Ингунн, выползает из-под нее на четвереньках, окровавленная с головы до ног. А потом снова обвал, который погребает ее.

– Что скажешь на это?

– Я ни о чем таком не думала, – прошептала она, ломая руки. – Ну, что ты захочешь посвататься ко мне…

– Я хотел сделать это не раз еще раньше, летом. Ты мне пришлась по сердцу с первой минуты, как я тебя увидал… Ну, а раз ты не утаила, что и я тебе люб… Да только я в этом еще не до конца уверен… – Поглядев на нее сверху вниз, он лукаво улыбнулся. – Зачем бы ты тогда закрыла мне дверь уже на вторую ночь? Да, я сам потом понял… Верно, было б сверх всякой меры дерзко продолжать эту игру в Берге. А потерять тебя мне неохота… Так что скоро ты перестанешь горевать о грехе, если именно это тебя удручает! – Улыбнувшись, он погладил ее по щеке – Ингунн сжалась, как собака, которая ждет, что ее побьют. – Никогда бы не подумал, что ты примешь это так близко к сердцу… Но теперь ты, верно, утешилась, бедняжка моя?

– Тейт, нам не бывать вместе.

– Ни Гуннар, ни местер Тургард так вовсе не думают.

– Что ты им сказал? – почти беззвучно шепнула она.

– Я сказал им обо всем, что было меж нами, – да не более того, чем тебе известно, – засмеялся он. – Ну, я сказал им: мы любы друг другу, и ты не прочь пойти за меня – под конец ты дала мне это понять… Только будь спокойна, я ничего не сказал такого… им и в голову не придет, будто я получил от тебя в залог много более, чем просто слово. – Он игриво засмеялся и, взяв ее за подбородок, хотел заставить приподнять голову и взглянуть на него. – Ты моя, Ингунн?

– Я этого никогда не говорила.

– Как так? – Лицо Тейта помрачнело. – Может, ты думаешь, я тебе неровня? Гуннар и местер Тургард, верно, так не считают. Не бойся, я не собираюсь оставаться на службе у Гуннара, когда женюсь, – мы уговорились, что я уеду от него сразу же после рождества. Я вовсе не думаю оставаться здесь, в этом краю… Разве ты сама того захочешь, а родичи твои дадут нам землю, где мы сумеем построиться: но, может, они вовсе этого не пожелают. Нет… местер же Тургард, Ингунн, посулил мне дать грамоту к самому архиепископу и к кое-кому из своих друзей в тамошнем капитуле – и в ней он отпишет, что мне нет равного по части письма и узоров на телячьей коже. Я могу прокормить тебя куда лучше своим ремеслом, чем думаете вы, крестьяне, ежели только приеду в такое место, как Нидарос… У меня немало путей приумножить благосостояние – когда я получу имение, которое смогу пустить в дело… А после, коли захотим, поедем ко мне домой, в Исландию… Ты не раз говаривала летом, что тебе хочется поехать туда. Сдается мне, я смогу увезти тебя в Исландию, и там тебе будет не худо…

Он посмотрел на ее склоненное бледное, искаженное ужасом лицо и сказал, начиная сердиться:

– Подумай хорошенько, Ингунн, ты уж не так молода, тебе два десятка минуло. А сваты, как я слышал, не протоптали дорожку на тун твоих опекунов… – Он глядел в сторону, немного стыдясь своих слов.

– Тейт… я не могу! – Она сжала руки на коленях. – У меня есть другой… другой, кому я дала слово… давным-давно…

– Едва ли он сказал бы, что ты честно сдержала слово, коли б узнал обо всем, – сухо сказал Тейт. – Не желал бы я такой верности… если бы моя нареченная невеста любезничала с чужим и так вольно с ним шутила, как ты, когда дала мне понять, что тебе по душе игра, в которую мы играли нынче летом. Нет, черт меня побери, коли б я стерпел это… Даже если бы ты блюла то, что не соблюла в первый же раз, когда нам случилось остаться одним в усадьбе!..

Ингунн закрыла лицо, словно от удара.

– Тейт… Я не хотела…

– Нет… Знаю я это! – Он презрительно ухмыльнулся.

– Я и в мыслях не держала… Мне и в голову не могло прийти, что тебе вздумается такое.

– Нет, где уж там!

– Ты ведь так юн… моложе меня, я думала, это только баловство, раз ты такой еще мальчик…

– Ясное дело!

– Я ведь противилась… пыталась высвободиться…

Тейт усмехнулся.

– Да, на это вы, почитай, все горазды, но не такой уж я мальчик, чтобы не знать: ни на что вы так не досадуете и никого не презираете более, нежели молодого, легковерного парня, который поддается на вашу удочку и который отступится… коли вы противитесь.

Ингунн глядела на него во все глаза, оцепенев от страха.

– Будь ты юна и невинна, никогда б я не обидел тебя, я не таков. Но уж не думаешь ли ты, будто я поверил, что тебе было невдомек, чем кончится этот пляс, в котором ты хороводила меня все лето.

Ингунн по-прежнему не сводила с него глаз – краска медленно заливала ее мертвенно-бледное лицо.

– Не сомневайся, – холодно сказал Тейт, – кое-что я слыхал про тебя, знаю и про парня, который служил у твоего отца в усадьбе… ну, от которого ты пригуляла, когда тебе было четырнадцать…

– Он вовсе не служил у отца! И младенца у меня никогда не было! – Согнувшись и закрыв лицо ладонями, она тихонько заплакала.

Тейт недоверчиво улыбнулся – он продолжал стоять, глядя на плачущую девушку.

– Не знаю, ждешь ли ты, что он вернется и женится на тебе. Или же у тебя и после были дружки… Как бы там ни было, он, как видно, не торопится, этот твой любезный… Боюсь, Ингунн, ни к чему тебе ждать его… того и гляди по рукам пойдешь!

Она сидела как прежде, плача тихо и горестно. Тейт немного смягчился.

– Лучше выходи за меня, Ингунн, я-то у тебя под рукой. Я буду тебе… буду тебе добрым мужем… Только бы тебе избавиться от этой… ну, ветрености твоей, что ли… и стать степенной и разумной с нынешнего дня. Я… я люблю тебя, – молвил он неловко и слегка погладил ее по склоненной голове. – Несмотря ни на что…

Ингунн оттолкнула его руку.

– Да не плачь так, Ингунн, я и не думаю бросать тебя!

Она поднялась и стояла, глядя перед собой. Она поняла: тщетно пытаться рассказать ему правду о том, что он слышал про нее. Так вот, стало быть, какие сплетни ходят здесь, в округе, где никто не знал Улава и лишь немногие знали ее не как девушку, которую никто ни во что не ставит, не как девушку, опозорившую весь свой род, изгнанную из круга родичей и лишенную их милости…

Она не в силах была заставить себя говорить об этом… Но то, что вышло меж Тейтом и ею… Пожалуй, она должна объяснить ему, как все могло случиться. И она сказала:

– Я сама знаю – это кара за мой грех… Знаю, я тяжко согрешила, не пожелав простить Колбейна, брата моего отца. Я радовалась, когда он помер, и думала о нем с ненавистью и жаждой мести; отказалась я поехать и на поминки. Это он более всех повинен в том, что меня разлучили с тем, кому я предназначена с малолетства и кого хотела взять в мужья. Ни одной молитвы не желала я прочитать за упокой души Колбейна, хотя думала, что уж ему-то крайне необходимы молитвы, которые… Когда они читали вечером «De profundis», я вышла из горницы. И отказалась ехать вместе со всеми на север, на его похороны… Боже, смилуйся надо мной! Я сама знала, что это грех – ненавидеть недруга, уже призванного на суд божий. Тут явился ты… а мне так хотелось думать о чем-нибудь другом… Я обрадовалась, и когда ты захотел подняться со мной в клетушку, где хранилось шерстяное тканье… Я ведь думала, ты еще мальчик… А в моем тогдашнем расположении духа мне хотелось шуметь и дурачиться с тобою, только бы не думать о мертвом. И тогда мы принялись перебрасываться клубками шерсти из мешков… Но я никогда не думала, нет, не думала… хоть ты потерял стыд и говорил непристойности… Я думала, это оттого, что ты столь игрив и молод…

Тейт стоял, глядя на нее все с той же недоверчивой усмешкой.

– Ладно, пусть так. В первый раз я взял тебя против твоей воли. Ну, а потом, ночью?

Ингунн, вовсе отчаявшись, опустила голову. Этого она не могла объяснить. Она и сама едва это понимала. Она не могла заснуть тогда всю ночь, раздавленная ужасом и стыдом. И все же она сама не верила, – это и вправду случилось; ныне она стала блудницей и навеки обесчещена. Словно воспоминание о каком-то сне или шальном опьянении, мучило ее воспоминание о собственной дикой и необузданной веселости в полдень на чердаке, в клетушке, где хранилось шерстяное тканье. А то, что Тейт овладел ею… Но все время он словно стоял перед ней, каким виделся ей тогда, после ночи святого Йона, когда она на следующий день злилась на себя за свой нелепый страх перед ним. Ведь он был всего-навсего мальчик – славный, разумный и бойкий, с которым ей было просто весело, чуть дерзкий на язык… пожалуй, но ведь он так молод… И все же тогда ночью она знала, что навеки погибла; теперь она – настоящая шлюха… Под конец Ингунн заснула и проснулась, лишь когда Тейт обнял ее. Она и не подумала запереть дверь – в усадьбе никогда этого не делали, когда спали летом на чердаке. Теперь она уж точно не могла вспомнить, почему не пыталась тогда его прогнать. Верно, думала, что позор ее станет еще ужасней, если она скажет ему, будто знать его не желает; ведь он уже овладел ею… Если она признается ему в том, как он ей ненавистен… А когда он явился к ней и она услыхала его свежий, юношеский голос, ей уже более не казалось, что она так страшно его ненавидит, – ведь он был так ребячлив! И даже сам не подозревал, какую навлек на нее беду. Он-то не знал: она связана с другим и жена ему пред богом, да и всем людям ведомо – Улав ей муж. Только на другое утро, когда она узрела свое несчастье при свете ясного дня, ее осенило: надобно немедля положить этому конец – не допустить себя пасть еще ниже. Сама она чувствовала, что не в силах ничего для этого сделать, ведь собственной волей ей эти узы не порвать… Мучаясь, терзаясь, она звала на помощь… Что бы со мной ни сталось, я не стану сетовать, только бы мне больше не грешить…

Тейт стоял, глядя на нее. А когда она не смогла продолжать далее свою речь, он протянул ей руку:

– Лучше нам помириться, Ингунн, попробовать прийти к согласию и жить как добрые друзья.

– Да, но я не хочу замуж за тебя. Тейт… скажи своим друзьям, пусть не едут сватать меня…

– А этого я не хочу. А ежели родичи твои скажут «да»?

– Все равно мне должно дать отказ.

Тейт немного помолчал. Она видела: в нем кипит злоба.

– Ну, а ежели я сделаю по-твоему? Не стану свататься и не приду более сюда? А родичи твои увидят, когда настанет время, что ты снова взялась за свое?

– Все равно не хочу за тебя замуж.

– Не думай, будто тебе удастся отыскать меня и поймать на крючок, коли я понадоблюсь тебе зимой. Я был готов поступить с тобой по чести, ты же встретила меня насмешками и поношением.

– Не понадобишься ты мне!

– Ты это точно знаешь?

– Да, скорее во фьорд брошусь, чем пошлю за тобой.

– Вот как… Ну, это дело твое, и грех тоже – падет на твою голову. После этого ты, верно, считаешь, что между нами ничего недоговоренного нет?

Ингунн молча кивнула. Тейт немного постоял, потом круто повернулся, перескочил ручей и побежал вверх по склону за своей лошадью. Когда он появился на тропинке, Ингунн стояла, застыв на месте. Поравнявшись с ней, он придержал лошаденку.

– Ингунн… – умоляюще сказал он.

Она смотрела ему прямо в глаза – и, вне себя от бешенства и смятения, он, наклонившись, изо всех сил ударил ее по щеке так, что она пошатнулась.

– До чего же ты зла и блудлива, сука проклятая! – Он боролся со слезами. – Да воздается тебе по заслугам! За ту лживую игру, которую ты вела со мной.

Он вонзил шпоры в бока лошаденки, и она побежала рысью. Но уже на вершине холма она потрусила, как обычно, не спеша.

Ингунн стояла, глядя вслед всаднику; она прижала руку к пылающей щеке – нет, она больше не сердилась на Тейта. С удивительной ясностью и горечью она поняла: Тейт сказал о ней то, что думал. И это приумножило ее страдания. Сама она теперь отчетливо вспомнила: он ей был мил. И жаль его – ведь он так молод…

«Пожалуй, надо домой», – подумала она. Но когда она вспомнила об усадьбе там, наверху, у нее подкосились ноги. Куда бы она ни пошла, все будет напоминать ей о нем…

И однако же, где-то подспудно, неясная для нее самой, забрезжила мысль: через несколько месяцев ей станет легче. Раз уж не понадобится больше думать об этом… И вдруг в душе ее огненным лучом вспыхнул страх. Хотя едва ли это возможно… Но даже если бы Тейт не сказал ничего, она сама давным-давно опасалась… Хоть она и хворала от горя и беспрестанного ожидания, все же она знала: когда пройдет столько времени, что она сможет до конца увериться – эта беда ее миновала, – ей не будет так тяжко. И ей не будет казаться, как ныне, что вся ее жизнь в грядущем загублена несчастьем и грехом…

Старая Оса, хозяйка, сильно исхудала с осени, и Ингунн с любовью, без устали пеклась о ней. Фру Магнхильд не переставала дивиться, что сталось с девушкой. Все эти годы она видела: племянница слоняется по усадьбе без дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать, коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому злосчастному хрупкому созданию!

Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу – за все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала: вот-вот окажется… боялась она зря…

Мысли, которые годами помогали ей забываться, – о жизни с Улавом в Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях… стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла удержаться от того, чтобы не застонать в голос… Она бралась за все дела, требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если почувствует себя осенью хворой… Она не будет столь жалкой, как в первое время в Миклебе!

С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все равно тянуло вниз… Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала – всю ее вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к ее затылку, которым она ударилась о скалу…

Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху…

На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы были в гостях. Она подбросила дров в очаг – у нее страшно мерзли ноги. Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой.

– Бабушка, не умирай! – тихо плакала она.

Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь, пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто бабушка – ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец… Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн надеялась, что конец близок, – ей суждено умереть здесь, в темном углу, уткнувшись бабке в колени… И никто ничего не узнает.

Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней…

И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь. Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс, удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами… А то, что она почувствовала вчера вечером… и ночью… и нынче опять, много-много раз, где-то глубоко в своем лоне, справа… Словно бы внезапный удар или толчок… А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах… Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила себя, туго затягиваясь…

Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн – мол, надобно немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу, вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось – больше она не выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться – она должна была удержать это существо, не дать ему шевельнуться…

В ту пору ее непрестанно мучило воспоминание: однажды, когда они с сестрой были еще малы, кошка Туры схватила птичку, которую Улав поймал для нее, Ингунн, потому что им хотелось приручить ее. Кошка тогда только-только окотилась, и Ингунн утащила двух ее котят, сбежала вниз по склону к пруду и опустила их в воду. Она ждала, что они сдохнут тотчас же, лишь только очутятся под водой. Но трудно даже представить себе, сколь живучи были эти крохотные комочки! Они все барахтались и извивались у нее в руках, цепляясь за жизнь, а на воде вскипали маленькие пузыри… Под конец она решила, что все уже кончено… но ничуть не бывало; они опять стали дергаться… Тогда она вытащила котят из воды, побежала домой и снова подложила их к кошке. Но они уже, ясное дело, были бездыханны…

Никогда не думала она об этой чужой для нее жизни как о своем дитяти. Она чувствовала: это живое существо растет в ее чреве и шевелится все сильнее, несмотря на страшные усилия усмирить его. Ей казалось лишь, будто что-то безобразно-дикое, ужасное и мучительное вторглось в нее, сосет ее кровь и мозг, вырастая и тучнея. И она должна это скрывать. На кого оно будет похоже, это существо, когда появится на белый свет, и что будет с ней самой, когда кто-нибудь узнает: это она носила его под сердцем… Об этом она не осмеливалась даже думать.

Шесть недель спустя после рождества Оса, дочь Магнуса, все же преставилась, и дети ее, Ивар и Магнхильд, устроили в ее честь пышные поминки.

Последние семь суток до смерти бабушки Ингунн почти не спала, если не считать того, что время от времени ей удавалось ненадолго прилечь, не раздеваясь; а когда тело вынесли, она просила только дать ей отдохнуть. Она забралась в кровать и то спала, то лежала с открытыми глазами, уставившись прямо пред собой, не в силах думать об ожидавшем ее будущем.

Однако же, когда на погребальный пир съехались гости, ей пришлось подняться и выйти на люди. Никто не удивился, что она похожа на собственный призрак в своем темно-синем траурном платье, закутанная в широкое черное покрывало. Лицо ее было изжелта-серым, блестящая кожа обтянула скулы, а глаза стали большими, темными и усталыми. И почти все родичи, и мужчины и женщины, подходили к Ингунн и говорили ей добрые слова, хвалили ее. Фру Магнхильд же сказала о том, сколь преданна она была покойной все эти годы.

Среди гостей на поминках были и местер Тургард – певчий, и ленсман Гуннар из Рейна. И вдруг Ингунн вспомнила: «Тейт!» Она почти забыла о нем; теперь же она словно попыталась понять связь между ним и своей бедой. Но даже и сейчас, когда он возник в ее памяти, казалось, будто она лишь вспоминает знакомца, который ей некогда был по душе, но потом меж ними случилась размолвка, и ей досадно было долее думать о нем. Но тут в голове ее мелькнуло: что он мог сказать своим сватам, когда отказался от их услуг?.. А ну как он выдал ее с головой? Тогда она уж точно погибла. Надо попытаться выведать, не знают ли они чего. Но на душе у нее стало так, словно она была изможденной старой бедняцкой клячей, которая живет на горном пастбище, надрывается и тянет непомерно тяжелый воз. Кажется, она вот-вот рухнет, а на нее все наваливают да наваливают…

– Писец твой с тобой? – как можно равнодушней спросила она Гуннара из Рейна.

– Это ты о Тейте? Нет, он удрал от меня. Что это ты о нем печешься? Он все, бывало, выклянчивал поручения в Берг… Правда, он за тобой бегал?

Ингунн попыталась улыбнуться.

– Да как тебе сказать… Он говорил, что собирается ко мне посвататься… А в сваты намеревается взять тебя. Я ему отсоветовала, но… Как думаешь, правду он говорил?

Ленсман подмигнул ей:

– Да, что-то в этом роде он говорил мне, как и тебе. И получил от меня тот же совет, что и от тебя. – Гуннар захохотал так, что затрясся живот.

– А ты не знаешь, Гуннар, куда он девался после того, как удрал из Рейна? – спросила она и тоже засмеялась.

– А спросим певчего – Тейт собирался к нему. Эй, местер Тургард, не угодно ли вам подойти сюда? Послушайте, любезный господин, не знаете ли вы, что сталось с этим исландцем, моим писцом? Эта девица справляется о нем… Знайте же, какую честь он собирался ей оказать. Он желал посвататься к Ингунн, дочери Стейнфинна.

– Да ну! – молвил певчий. – Он умел находить себе и ровней, и неровней, мой добрый Тейт. А ты, поди, сидишь тут и сохнешь по нему, дитя мое?

– Ничего не поделаешь. Ведь он, как я слыхала, столь искусный мастер, что вы, господин, желали послать его к архиепископу, потому как никто иной в нашей стране не мог употребить с такой пользой искусство Тейта. Должно быть, так оно и есть, раз он сам так сказал?

– Хе-хе, хе-хе. Да, припоминаю. Полоумный этот Тейт, даром что писал куда лучше многих других… Нет, он был у меня не так давно, но я не пожелал взять его снова к себе в дом, хоть он и искусный писец. Ведь он блажной. Так что не стоит тебе плакать о нем зря, Ингунн, милая… Боже меня упаси… Неужто этот мальчишка был столь дерзок, что осмелился болтать, будто собирается посвататься в Берге? Да нет же, нет, нет, нет… – старик певчий затряс своей маленькой, птичьей головой.

Так, стало быть, не все правда, что сказал ей Тейт в тот день, когда они беседовали в последний раз, – она это поняла. Но теперь, кроме всего прочего, ей придется опасаться еще и этого… Неужто она совершила глупость, дав понять этим мужчинам, будто думает о Тейте и даже пала столь низко, что справляется о нем?..

Когда после погребального пира гости разъехались по домам, в Берге остались Тура с двумя старшими детьми и преклонных лет Ивар, сын Туре из Галтестада. Однажды вечером они сидели все вместе и разглядывали драгоценные украшения, которые получили в наследство от фру Осы. И Тура опять сказала: теперь, мол, сестре надобно переехать к ней.

Фру Магнхильд ответила на это, что Ингунн вольна поступать, как ей вздумается.

– Коли тебе больше хочется переехать во Фреттастейн, ни Ивар, ни я перечить не станем…

– Лучше я останусь в Берге, – негромко сказала Ингунн. – Ежели вы соблаговолите дать мне прибежище и ныне, когда бабушки уже нет в живых.

Тура снова принялась за свое: у нее-де у самой пятеро детей, да еще она получила на воспитание двух сирот-близнецов, оставшихся после смерти Хельги, сестры Хокона, так что ей помощь Ингунн крайне нужна…

Фру Магнхильд увидела, что худое, изможденное лицо Ингунн стало вовсе несчастным, и протянула ей руку.

– Иди ко мне! Кров над головой, еду и платье я жалую тебе, покуда жива… Или покуда не явится Улав и не увезет тебя домой. Сдается мне, в один прекрасный день он явится, коли господь того пожелает и коли он жив, твой Улав… Уж не думаешь ли ты, – презрительно спросила она Туру, – что Хокон выкажет своей свояченице во Фреттастейне почтение, каковое вправе требовать дочь Стейнфинна? В усадьбе своего отца ей, должно быть, придется состоять в няньках при потомстве Хокона и Хельги, дочери Гаута!.. Нет на это нашего с Иваром согласия… Я хочу подарить Ингунн вот что… – Она достала большой золотой перстень, который унаследовала от фру Осы. – В память о том, как она ходила за нашей матушкой и была предана ей все эти годы. – Она взяла Ингунн за руку, чтобы надеть ей перстень. – А что ты сделала со своим обручальным кольцом? Сняла его? Бедное дитя, видно, ты усердно трудилась, вот и руки у тебя вовсе опухли, – сказала она.

Ингунн услыхала, как Тура негромко хмыкнула. Не смея поднять глаз на сестру, она все же искоса на нее взглянула. Лицо Туры было неподвижно, но в глазах вспыхивали тревожные искорки. Ингунн чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног, – одна лишь мысль сверлила ей голову: «Коли я паду в беспамятстве, они все узнают». Ей казалось, будто это говорит кто-то другой, когда она благодарила тетку за драгоценный подарок. И сама не знала, как добралась до своего места на скамье.

Поздно вечером она стояла на холме у калитки усадьбы и свистом подзывала одну из собак. Тут к ней подошла Тура. Ночь наступала безлунная, и черное небо сверкало, сплошь унизанное звездами. Обе женщины стояли, низко надвинув шлыки и чуть притаптывая ногами рыхлый, свежевыпавший снег. Они говорили о волках, которые вовсе обнаглели за последние недели, – и время от времени Ингунн свистела и обеспокоенно кричала:

– Тута… Тута… ко мне, Ту-у-та!

Стояла такая темень, что они не могли разглядеть лиц друг друга. И вдруг Тура тихо и на удивление робко спросила:

– Ингунн, ты никак хвораешь?..

– Неможется мне что-то, – спокойно и ровно ответила Ингунн. – Хоть Оса под конец вовсе исхудала и зачахла – уж поверь мне: поднимать ее и ходить за ней изо дня в день целыми месяцами было тяжко. Да и ночью покоя не было. Но теперь мне, верно, скоро полегчает…

– А может, с тобой что другое, сестрица? – все так же тихо и робко спросила Тура.

– Нет, не думаю.

– Летом ты была румяна и бела… и легка на ногу, и тонка, как в дни нашей юности.

Совладав с собой, Ингунн ответила, скорбно улыбнувшись:

– Когда-нибудь станет же заметно, что мне третий десяток идет. Глянь, какие у тебя уже большие дети, моя Тура… Не забывай, я на полтора года старше тебя!..

Наверху меж плетнями стремглав пронесся какой-то черный клубок – собака, прыгнув на Ингунн, чуть не опрокинула ее в сугроб и стала лизать ей лицо. Ингунн, хватая ее за морду и передние лапы, защищалась и ласково приговаривала:

– Хорошо, что ночью тебя не задрали волки, Тута, моя Тута!

Сестры пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

Но Ингунн лежала без сна в темноте, пытаясь преодолеть и этот новый страх, – должно быть, Тура начала подозревать ее. Ингунн мучило искушение: а если довериться Туре, сказать про свою беду, попросить у сестры помощи? Или тетушке Магнхильд… Она подумала, как добра была к ней она нынче вечером, и ей захотелось расслабиться и отдать свою судьбу в ее руки… Далла… Она тоже мелькнула в мыслях Ингунн, когда ей показалось уже невозможным и дальше расхаживать здесь одной со своей тайной мукой. Может… довериться Далле?..

Затаив дыхание, она не спускала глаз с сестры в те дни, пока Тура еще оставалась в Берге. Но так ничего и не заметила – ни взглядом, ни видом не выдала Тура своих предчувствий и догадок о том, что случилось со старшею сестрой. Потом она уехала, и Ингунн осталась одна с теткой и старыми слугами.

Она считала недели – их прошло уже тридцать, осталось всего десять. Ей должно выдержать. Девять недель… Восемь… Но чего ради она терпела, за что цеплялась, когда боролась и сносила муки? Казалось, она задыхается под землей, в кромешной тьме, полной смутных страхов, а все тело ее – сплошной комок тупой боли, и голову сверлит одна-единственная мысль: хоть бы никто не догадался, какая стряслась с ней беда. Да она и сама до сих пор толком этого не осознала.

Когда она думала, что станется с нею, то цепенела от ужаса, подобного страху смерти. Ей представлялся конец пути, и надо непременно дойти туда; и она старалась идти, закрыв глаза. Даже когда она пыталась отыскать утешение, воображая, что закричит, позовет на помощь, скажет все кому-нибудь, пока не поздно. Да только в глубине души знала: ни за что ей на это не решиться. Ей должно пройти путь, который она себе уготовила.

Близилась весна; об эту пору земля на холме в здешних краях всегда голая, бесснежная. Никто и не заметит ее, Ингунн, следов… А к северу от усадьбы раскинулась большая березовая роща. Она тянулась с горы, где была коптильня, и спускалась вниз, почти к самой воде. Внизу она сужалась в полоску долины, зажатой меж поросшими вереском пригорками, – оттуда ее из усадьбы никто не увидит и не услышит, да и люди туда забредают крайне редко. Лед во фьорде еще не вскрылся – не пришло время. Но на каменистом холме с южной стороны, на том месте, где случился обвал, лежали огромные груды камней, и часть их осыпалась вниз, в долину. Эти камни, собранные с полей, накидали здесь в стародавние времена. Тут люди из Берга закапывали издохших лошадей и прочую падаль…