Онлайн чтение книги Улав, сын Аудуна из Хествикена Olav Audunsson I Hestviken
15

И все же для Улава было страшной неожиданностью то, что пришел конец.

Зима, после беды с Турхильд, миновала так же, как две зимы до того. Все удивлялись тому, что жизнь еще теплилась в Ингунн, дочери Стейнфинна, – вот уже два года, как она не могла есть твердую пищу. На теле у нее появились пролежни, и, несмотря на все старания Улава, они становились все больше. Она их не чувствовала, кроме тех, что были пониже лопаток, те иной раз горели огнем. Теперь ей все время приходилось лежать, подстелив льняную тряпицу, и хотя Улав густо смазывал жиром те места, где кожа треснула, тряпица все время приставала к ранам, и тяжко было смотреть, как бедняжка мучилась. Только жаловалась она на удивление редко.

Однажды утром Улав перенес ее к себе на кровать, и, Пока Лив стелила чистую простыню и меховое одеяло на ее постель, он положил жену на бок и принялся врачевать ее спину. У него просто голова шла кругом от усталости, ему было худо от дурного запаха, что стоял в комнате. Внезапно он нагнулся к жене и осторожно коснулся губами открытой влажной раны на ее худенькой ключице, и он вспомнил, что слышал когда-то о святых, которые целовали язвы прокаженных перед тем, как перевязать их. Тут же было наоборот: это его поразила проказа, хотя с виду тело его было чистое и здоровое, а она столько лет кротко и безропотно сносила все беды и напасти, и это отмыло ее добела.

Он больше не винил ее ни в чем.

Ингунн понимала, как тяжко быть Улаву отторгнутым от церкви. И однажды ночью, когда муж, который целый день не брал в рот ничего, кроме хлеба и воды, вконец измученный, еле держался на ногах, она притянула его к себе и прошептала:

– Я не хочу роптать, Улав, но все же… почему мне не суждено было умереть, когда я родила Сесилию? Тогда бы ты не натворил такого… с Турхильд.

– Не надо так говорить!

Но ведь он не мог сказать ей, что беда случилась совсем по другой причине, оттого, что он был обижен и зол на нее, оттого, что ему все надоело и опостылело, хотелось отдохнуть, сбросить хоть ненадолго эту ношу. Теперь он больше не винил ее ни в чем, – какой с нее спрос! Вот уже скоро тридцать лет, как он знает ее и видит, что Ингунн мало что разумеет, господь велел ему самому разбираться во всем и держать ответ за себя и за нее. Не наделил господь ее умом, но до чего она ему дорога! Во всем виноват он один. Mea culpa, mea culpa! [Моя вина, моя вина! (лат.)] Он один виноват во всем.

Хозяйство велось теперь в Хествикене как придется – и землепашество и рыбная ловля. Ведь хозяину было не до того, он должен был оставаться с женой все время. Он утешался мыслью о том, что долго так продолжаться никак не может. И все же он все время думал: только бы не сегодня, только бы не завтра, только бы не послезавтра… Конец приближался, но хоть немного времени все же еще оставалось.

Пасха в этом году была ранняя, так что ярмарка в Осло открылась уже через неделю после дня святого Власия. Улаву пришлось ехать в город. Его товары лежали у Клауса Випхарта – они с немцем торговали как бы сообща, да только он знал, что за ним нужен глаз да глаз. Последнее время он, приезжая в город, не хотел жить у Клауса – уж больно много брал с него хозяин. Он отговаривался тем, что хочет побыть у братьев-проповедников, ведь он с детства дружил с монахами этой братии. Нынче же он не хотел ехать в монастырь, раз ему нельзя ходить на церковные службы. На сей раз он стал на постой в большой корчме.

Вечером последнего ярмарочного дня он сидел в питейной зале постоялого двора, доедал свои припасы и прихлебывал дрянное пиво, как вдруг вошел Анки и спросил, не видал ли кто бонда Улава из Хествикена.

– Здесь я! Случилось что у нас дома, Арнкетиль? Зачем ты приехал?

– Помоги тебе господь, хозяин! Ингунн кончается… Она принимала последнее причастие, когда я уехал из дому.

Ее мучила резь в животе, но не хуже, чем бывало раньше, и кашляла она сильно несколько ночей подряд. Однако когда ей нынче утром стало вовсе худо, они не догадались, что это конец, покуда старый Туре не пришел к дневной трапезе. Он, как увидел ее, сразу вышел, оседлал коня и поехал к священнику. Отца Халбьерна, как всегда, не было дома. Теперь его паства собиралась пожаловаться епископу, как только он приедет к ним. Но один из этих босоногих братьев был на поповском дворе и сказался викарием. Еще до того как монах стал готовиться облегчить душу умирающей, он велел челядинцам отправить к хозяину гонца с печальной вестью, хотя и неясно было, успеет ли тот проститься с женою.

Этой зимою больших морозов не было, фьорд за островами не затянуло льдом, и Улав отправился в город на лодке. Но с той поры было несколько морозных ночей, потом подул резкий южный ветер, а после снова подморозило, Анки смог добраться на лодке лишь до Стигвалдастейнара, а там пришлось причалить к берегу и одолжить лошадь. Теперь фьорд был полон льда – ни на лошади не проехать, ни на лодке меж льдин не проплыть. Так что никто не знал, когда Улав сумеет попасть домой. Ему придется добираться окружной дорогой. Клаус, уж верно, раздобудет ему коня.

Вокруг Улава, сына Аудуна, и его слуги собрались люди. Они слушали, давали советы. Подошли к ним и молодые дворяне в широких нарядных кафтанах и плащах. Они сидели в корчме подальше от дверей, смеялись и шумели, пили немецкую брагу и играли в кости. Один из них заговорил с Улавом. Это был высокий белолицый юноша с шелковистыми золотыми волосами, свисавшими до самых плеч по последней заморской моде. Улав узнал его – это был один из сыновей рыцаря из Скуга. С ним был его брат, остальные же были, верно, сокольничьи из королевского двора.

– Вижу я, тебе надо поскорее добраться до дому. Возьми моего коня, после вернешь. У меня есть добрый резвый конь, он привязан на пустыре у монахов. Хочешь, пойдем туда?

Улав возразил было – мол, не слишком ли это будет щедро, но юноша уже отошел от него, распростился со своими друзьями, допил пиво, взял меч и накинул плащ. Улав наказал Арнкетилю, что делать с его дорожной поклажей, и тоже набросил на плечи плащ.

Когда они пошли по двору, снег заскрипел у них под ногами. Над горными кряжами воздух был еще прозрачный и зеленый, на небесном своде выступили первые звезды.

– Ночью будет трескучий мороз, – сказал спутник Улава; они пошли к востоку по переулкам в сторону Йейтабру.

Улав расспрашивал юношу, как ему ехать, он совсем не знал мест к востоку от города, в сторону прихода Шейдис, в Осло он всегда ездил по фьорду. Тот отвечал, что можно ехать через весь Ботнфьорд – лед там надежный, правда, не везде.

– Но я, коли хочешь, поеду с тобой немного и покажу дорогу.

Улав начал было говорить, что он и так у него в долгу, что он и сам дорогу найдет, но его спутник – а звали его Лавранс, сын Бьернгульфа, – стал торопиться:

– Мой конь привязан в Стейнбьернсгордене; подожди меня возле церкви, я мигом ворочусь, – он повернулся и заспешил обратно к городу.

Церковь францисканцев еще не была освящена, братья служили обедню в доме, что на церковном дворе. Но Улав слыхал, что они уже подвели церковь под крышу и теперь, во время поста, читали там по вечерам проповеди.

Его первый год отлучения от церкви кончался лишь к пасхе, однако в этот дом, что еще не стал божьим храмом, он мог войти свободно.

И все же его охватило странное чувство, когда он, пройдя через мост, пошел по тропинке, протоптанной во дворе, где искрящийся снег в сгущающихся сумерках казался серым, рядом с церковью, паперть которой чернела на фоне синего, усеянного звездами мрака.

Внутри было холоднее, чем во дворе. По привычке он, едва переступив порог, упал на колени, забыв, что главную святыню еще не принесли в этот дом. В дальнем конце темного нефа его взгляд привлекло пламя множества горящих свечей у подножия распятия, висевшего на бледно-серой каменной стене, а рядом, под сводами хоров, зияла черная пустота.

Чуть поодаль, в нефе, возле престола горела одинокая свеча, перед раскрытою книгой стоял монах в нищенской коричнево-пепельной одежде своего ордена и читал. Он стоял на перевернутом ящике, а вокруг него собралось десятка два мужчин и женщин в теплой зимней одежде. Одни стояли, другие сидели на чурбанах и перевернутых чанах из-под известки. При свете свечей видно было, что дыхание вырывалось у людей изо рта белым дымком.

От этой пустоты в недостроенной голой церкви ему стало не по себе, будто чья-то рука сжала его исполненное страхом сердце. Оконные проемы в стене были забиты досками; вдоль стен и у края нефа еще стояли леса, глаза его нашарили в темноте бочку с известью, щепу, отпиленные куски бревен. Но самый заброшенный и одинокий вид имело черное, как уголь, зияющее отверстие хоров. А надо всей этой картиной, словно над незавершенным, полным хаоса, миром царило большое распятие, у подножия которого сияла цепочка из горящих свечей.

Оно было не похоже на распятие, которое он видел раньше. Он медленно пошел вперед, глядя на образ Христа, и с каждым шагом несказанный страх и боль все росли в нем; казалось, это был не просто образ божий, а живой бог, корчившийся в предсмертных муках, весь окровавленный, будто каждая рана, которую люди наносили друг другу, поражала его тело. Верхняя часть тела наклонилась, будто корчась в муках, голова упала на грудь, с тернового венца по закрытым глазам, в рот, полуоткрытый в тяжком вздохе, текла кровь.

Под распятием стояли дева Мария и евангелист Иоанн. Мать, прижимая исхудавшие руки к груди, смотрела вверх; во взгляде ее было столько скорби, словно она поднимала к сыну печаль всех веков и поколений, моля его о помощи. Святой Иоанн опустил глаза, нахмурился, он погрузился в глубокое раздумье над сим таинством.

Монах читал. Слова эти Улав помнил с детства: O, vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus [Все проходящие мимо! Взгляните и посмотрите, есть ли печаль, как моя печаль (лат.)].

Монах закрыл книгу и стал говорить. Но Улав не слышал ни слова, он лишь смотрел на образ на кресте перед ним:…et videte, si est dolor sicut dolor meus…

Ингунн лежит дома, на смертном одре, а может, ее уже нет в живых. Он в это еще не мог поверить, но он знал, что и эта его печаль была кровавою раной на теле распятого. Каждый грех, который он совершил, вред, который он нанес самому себе или другим, был ударом хлыста по телу господню. Сейчас, стоя здесь и чувствуя, как кровь, черная от печали, медленно движется у него в жилах, он знал, что его жизнь, полная греха и скорбя, была каплею в чаше господней, которую тот осушил в саду Гефсиманском. И другие слова, что он выучил в детстве, пришли ему на память; только прежде он думал, что это заповедь, а теперь они звучали у него в ушах, как мольба, срывающаяся с уст скорбящего друга: Vade et amplius jam, noli peccare… [иди и не греши… (лат.)]

Глаза его вдруг словно утратили силу видеть, вся кровь прилила к сердцу, и тело стало холодное, как у мертвеца. Как все это походило на него самого – его душа была, как этот дом, предназначенный для церкви, но пустой, без бога; мрак и запустение царят в нем, лишь несколько малых огоньков горят, излучая тепло, возле образа Иисуса Христа, изгнанного, распятого, согбенного под тяжелою ношей, задыхающегося от его грехов и отчаяния. Vade et amplius jam, noli peccare…

О господь всемогущий! Я приду к тебе, ибо я люблю тебя. Я люблю тебя и сознаю, что Tibi soli peccavi, et malum coram te feci, – лишь против тебя я грешил и творил зло. Он говорил эти слова тысячу раз, но лишь сейчас впервые понял, что это есть истина, вобравшая в себя все истины, словно в единую чашу. О мой бог, ты – все для меня.

И тут кто-то дотронулся до его плеча, он вздрогнул. Это был Лавранс, сын Бьернгульфа: лошади уже стояли на дворе. Здесь можно пройти быстрее – юноша прошел впереди него на хоры. Когда глаза Улава привыкли к темноте, он разглядел алтарь – голый камень, еще не освященный, без обычного убранства, холодное и мертвое сердце. На южной стороне хоров была маленькая дверца.

– Поберегись, лестницу еще не вмуровали.

Лавранс прыгнул на снег. На туне стояли два монаха. Один держал лошадей под уздцы, в руках у другого был фонарь. Лавранс, видно, сказал им, что случилось, ибо один из них подошел к Улаву – он бывал у отца Халбьерна и в Хествикен заезжал однажды, Улав помнил его в лицо, но имя его забыл.

– …кратко и терпеливо сносила все твоя жена. Да… Вот это брат Стефан. Так мы здесь помянем ее с молитвою уже сегодня вечером.

Когда они ехали по льду, северный ветер леденил им спины. В тех местах, где легкий, только что выпавший снег сдуло ветром, лед был гладкий, как сталь. Луна должна была взойти же ранее, как к утру, ночь стояла темная, звездная.

– Сейчас поднимемся наверх, в Скуг, наденем-ка полукафтаны на меху, – сказал провожатый.

Улав разглядел, что усадьба была большая, – в темноте виднелось много просторных домов. Молодой Лавранс легко спрыгнул с лошади, казалось, длинная одежда вовсе не мешала ему, потянулся, поразмялся чуть-чуть, высокий, гибкий, потом пошел к одному из домов и приоткрыл дверь. Вот он снова оказался подле своей лошади, стал ей что-то приговаривать, гладить, и тут вышел человек с фонарем, свет от которого заплясал по снегу.

– Слезай с коня, Улав, пошли в дом!

Он взял у слуги светец и пошел по туну, показывая дорогу.

– Мы живем там, где поселились после свадьбы. Мачеха моя и брат мой Осмунд живут в большом доме, как при отце. – Видно, ему казалось, что все должны знать про богатых господ из Скуга.

– А что, отец твой помер? – спросил Улав, лишь бы что-нибудь сказать.

– Помер. Вот уж полтора года тому назад.

– Так ведь ты слишком молод, чтобы хозяйствовать в такой большой усадьбе.

– Я-то? Да не так уж я молод, двадцать три зимы стукнуло.

Он открыл дверь. Видно, тут, в Скуге, не привыкли запираться. Они прошли через сени в маленькую горницу, теплую и уютную. Лавранс зажег толстую сальную свечку, стоявшую у постели с пологом, бросил светец в очаг и что-то сказал, повернувшись к кровати. Потом он подал за полог женскую одежду. Вскоре к ним вышла молодая женщина, легко одетая, – на ней был красный плащ поверх широкой голубой рубахи. Черные как смоль кудри она спрятала под головной платок, обрамлявший ее худенькое большеглазое лицо. Легкая, проворная, молодая хозяйка принялась хлопотать, а муж прилег на кровать, почти скрывшись за пологом. За занавеской послышался лепет малышей и громкий смех молодого отца.

– Ты что это, Ховард! Так ты нос отцу оторвешь! А ну, отпусти! Может, ты хочешь узнать, не отморозил ли я его?

Ребятишки заливались звонким смехом.

Хозяйка принесла еду из каморы и протянула гостю кружку с пивом, пена так и бежала через край. Улав поблагодарил хозяйку и покачал головой – есть и пить сейчас он не мог, он точно помертвел. Лавранс посадил на кровать младшенького, с которым забавлялся, вышел к ним и принялся есть стоя.

– Дай-ка мне тогда испить водицы, Рагнфрид! Мы с женою дали обет не пить постом ничего, кроме воды, разве только что с гостями да в пути.

Он бросил жадный взгляд на кружку пенящегося пива. Смущенно улыбнувшись, Улав взял угощенье, отпил глоток и протянул кружку Лаврансу, и тот охотно выпил за здоровье гостя – юноша вовсе не хотел, чтобы из него вышел хмель после пирушки в Осло. Он уже порядком протрезвел в дороге и теперь поддавал жару, не жалея.

Один-единственный глоток, казалось, пробудил Улава из полудремы. Удивительное чувство, будто все, что он видел и слышал, лишь не что иное, как тени, пропало. Только что ему казалось, будто господь увел его от дороги, по которой идут люди, и предстал он один перед ликом господним в пустынном месте, ибо создателю было угодно, чтобы человек, сотворенный им, постиг бы наконец истину. И все звуки зримого мира звучали в отдалении, так же как дома в Хествикене доносился до него шум фьорда у подножия горы – шум, который он слышал, не замечая его. Он словно бы сидел в запертой комнате наедине с неведомым голосом, что молил и стенал, полный любви и скорби: «O, vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus».

Но вот дверь запертой комнаты распахнулась. Голос умолк; он сидел у чужих людей, в чужом доме поздней ночью. Ему надо было отыскать дорогу в незнакомых краях, чтобы добраться до дому. А там ждала его смерть Ингунн и необходимость сделать выбор, который стал столь тяжким по его собственной вине, – ведь он откладывал признание со дня на день, с года на год. Сейчас он это понял. Замерзший и растерянный сидел он, словно разбуженный от удивительного сна наяву; теперь ему придется это сделать: после этого знамения, или что бы это там ни было, он не может дольше идти полуслепой, в надежде на то, что господь однажды все решит за него, принудит его признаться.

Сколько раз он позволял против своей воли увести себя с прямого пути на кривые тропы в глухую чащобу. Он давным-давно понял, сколь справедливы были слова епископа Турфинна: человеку, который жаждет всегда поступать по-своему, по своей воле, суждено однажды узреть, что он делал то, чего не хотел. Он понял, что такая воля – словно праща, из которой камень вылетел случайно. Но в сокровенных тайниках его души жила воля твердая, как меч. Эту добрую волю он получил при крещении, так хевдинг протягивает своему вассалу меч, посвящая его в рыцари. Пусть он выбросил все камни из своей пращи, выпустил все стрелы из лука, пусть он поломал или растерял все свое прочее оружие, право выбора – последовать за богом или предать его – было для него надежным мечом, Всевышний не выбьет его у него из рук. Хотя его честь и вера во Христа были запятнаны, словно рыцарский меч предателя, бог все же не отнял у него этот меч; он должен нести его, устрашая врагов создателя, либо, опустившись на колени, вернуть его господу, который все еще был готов заключить его в свои объятия, приветствовать поцелуем прощения и снова даровать ему меч, очищенный и благословленный.

Улав испытывал сейчас сильное желание остаться наедине со всеми этими мыслями, хотя он знал, что молодой Лавранс ото всей души желал ему помочь, и ему было бы очень нелегко отыскать ночью дорогу домой без его помощи. Да только всяческое желание помочь ему, которое эта молодая чета все время выказывала, было ему в тягость. Жена, опустившись на колени, хотела помочь ему снять сапоги, подала портянки из толстой домотканины и огромные унты со стельками из соломы. От ее кожи и волос ка него пахнуло теплом и свежестью, он сжался, словно обороняясь от этого сладкого запаха. Казалось, этот аромат обволакивал молодую мать воздушной пеленой, сотканной из всего того, от чего он всю свою жизнь отдалялся шаг за шагом, и от чего, как он понял нынешней ночью, ушел уже столь далеко, что даже готов был дать монашеский обет.

В горницу вошел хозяин и принес целую охапку меховой одежды, чтобы гость выбрал для себя что-нибудь подходящее. Улав почему-то опечалился оттого, что одежда юноши была ему ужасно велика, он просто тонул в ней. Улав был очень широк в плечах, хозяин дома, напротив, казалось, был тонок станом. А вышло, что он не такой уж узкоплечий, да и ростом много выше. Гордость Улава была ущемлена, ему стало больно, оттого что он во всем уступает Лаврансу, сыну Бьернгульфа, – и ростом тот выше, и красивее, и сильнее. Этот высокий белокурый юноша, хозяин большой рыцарской усадьбы, счастливый и богатый, готовый помочь всякому, казалось, с такою радостью вдыхал воздух родного дома, находясь рядом с женой и детьми. Лицо у него было овальное, с красивыми крупными чертами, а щеки еще гладкие, по-детски круглые; жизнь еще не прорезала ни одной морщины на его свежей молодой коже, да и вряд ли она когда-нибудь сделает это – видно, ему было на роду написано идти по жизни, не встречаясь с печалью.

Улав стал было говорить, что он сам найдет дорогу в лесу в приход Шейдис, что, мол, Лаврансу ни к чему ради него выезжать из дому среди ночи да еще в такой мороз. Но хозяин принялся его уверять, что большого снегопада давно не было, в лесу сейчас полно тропинок и дорожек, и потому трудно найти дорогу в Йердаруд, что пересекает лес наискось. А для него, мол, ехать ночью – пустяк да и только!

На туне слуга держал двух свежих лошадей, красивых и ретивых. Этот молодой рыцарь был ловкий наездник, и лошади у него были отменные. Улав подосадовал на себя за то, что ему пришлось садиться в седло с чужой помощью, – да уж больно сапоги были велики.

Почти всю дорогу они ехали лесом, тонкий снежный покров сильно смерзся и был весь изрезан старыми утоптанными дорожками и тропинками, что проложили лыжи, копыта коней да санные полозья. Лунного света надо было ждать еще не менее часа. Улав понял, что ему одному долго пришлось бы плутать по лесу. Наконец они вышли из чащобы на опушку леса, увидели на равнине перед собою селение и церковь прихода Шейдис.

Почти полная луна только что взошла и повисла над низкою горной грядой на северо-западе. В ее косых слабых лучах равнина казалась волнистой оттого, что снег намело в сугробы, а между ними лежали голые искристые пятна наста. Улаву вдруг вспомнилась ночь, когда он бежал в Швецию, – было это более двадцати лет тому назад. Видно, идущая на ущерб луна напомнила ему об этом. Он как сейчас помнил, что тогда тоже ждал, пока взойдет луна, и отправился в путь ночью в этот же час.

Он сказал своему проводнику, что отсюда знает хорошо дорогу на юг, поблагодарил Лавранса за помощь и обещал отослать лошадей на север с первой оказией.

– Да поможет тебе господь, бонд Улав, чтобы в доме твоем было все не так худо, как ты того ожидаешь. Прощай!

Улав стоял на месте, покуда стук копыт не замер в ночи, потом повернул на дорогу, которая вела на юг и на запад. Плотно утоптанная дорога шла Здесь по равнине, и он мог ехать быстро. Хутора и усадьбы встречались здесь редко.

Луна поднялась выше и погасила малые звездочки, бледно-зеленый свет залил небосклон, белые поля и казавшийся серым, покрытый инеем лес, тени съежились, стали маленькими.

Вот над поляной, облитой лунным светом, прокричал петух, и ему в ответ раздался петушиный крик откуда-то с другого хутора. Улав заметил, какая тишина стояла этой ночью. Он ехал один-одинешенек, не слышно было ни собачьего лая с хуторов, ни мычанья скотины, ни даже звука подков его лошади.

И снова его будто перенесли в иной мир. Казалось, жизнь и тепло ушли из него и лежали в оковах мороза и сна, словно ласточки на дне моря в зимнюю пору. Один ехал он в мертвом королевстве, над которым опрокинули огромную звонкую, гулкую чашу и из глубины ее проникал ему в душу тайный голос: «O, vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus!» Покорись, склони голову, вложи свою жизнь в эти пробитые гвоздями длани, как побежденный вручает свой меч победившему рыцарю. В последний год, нарушив клятву супружеской верности, он больше не хотел думать о милосердии божием – теперь было бесчестно и недостойно мужчины молить об этом. До сей поры он избегал суда людского. А теперь, когда проступок его был столь давним, что ему по закону, верно, можно избежать тяжкого наказания за свое злодеяние, неужто он станет молить о прощении? Он пришел к мысли о том, что у того, кто избегал суда себе подобных, должно хватить достоинства не уползать в страхе от божьей кары.

Но этой ночью, совершая свой путь под зимнею луной, словно выхваченный из потока времени и жизни, стоя на краю вечности, он понял справедливость слов, что слышал в детстве: самый тяжкий грех – усомниться в милости божьей. Не дать сердцу, пронзенному копьем, простить тебя. В этом холодном чарующем свете представилось ему, что он сам испытал подобные мучения, если только человеческое сердце можно сравнить с сердцем бога, – так лужа в дорожной грязи отражает звезду, изломанную, дрожащую под испещренным звездами ночным небом. Он вспомнил тот вечер много, много лет назад в дни его юности, когда он приехал в Берг и услышал из уст Арнвида, что она хотела утопиться, чтобы избежать его прощения и любви, не дать осуществиться его горячему желанию взять ее на руки, унести и дать ей убежище.

В эту ночь он словно наяву видел перед собой Арнвида; друг увещевал его: ты принял все, что я мог дать тебе, и потому ты мой лучший друг. Он подумал о Турхильд, он не встречался с ней с того самого дня, когда ему пришлось выгнать ее из своего дома за то, что она носила под сердцем его дитя, дитя женатого человека. Он никогда не видел своего сына, не смог защитить от позора ни мальчика, ни мать. А Турхильд ушла, не сказав ему ни одного горького слова, не жалуясь на свою судьбу. Турхильд, верно, так сильно любила его, что понимала: это последняя услуга, которую она могла оказать ему, – уйти без жалоб. И это было самым сильным утешением в ее горе – то, что она смогла сделать ему добро.

Даже для самого жалкого грешника самое худшее, когда друг, попавший в беду, не хочет принять его помощь. И хотя он столь глубоко погряз в грехе, испытал так много горя, бог ниспослал ему счастье: он смог дать Ингунн то, что хотел, и ни разу не было ему сказано, что мера исполнилась. И снова слова, услышанные им в детстве, возникли в душе его, сияя, и он понял их смысл до конца: «Quia apud te propitato est: et proper legem tuam sustinui te, Domine» [Но у тебя прощение, дабы благоговели к тебе. Ожидаю господа, ожидает душа моя, уповаю на слова его (лат.)].

Чужой конь устал под ним и остановился в поле, чтобы отдышаться. При свете луны, стоявшей высоко на небесной тверди, пар, идущий от коня, казался серебряной дымкой. И он сам, и конь – оба были белые от инея. Улав очнулся и огляделся вокруг. Позади него, чуть поодаль, на лесной опушке стоял незнакомый хутор; прямо перед собой он увидел белую гладь, окаймленную опушенным, искрящимся от инея камышом, который слабо шелестел под ветром, – озеро! Нет, куда же он попал? Видно, взял слишком глубоко на восток, в сторону от моря.

Луна опустилась низко к юго-западу и потеряла свой блеск, небо начало светлеть и голубеть, а ближе к земле чуть отливало красно-желтым, когда Улав наконец выехал из лесу и увидел знакомые места – перед ним было несколько маленьких хуторков, лежавших на восточном краю прихода. Самый короткий путь отсюда в Хествикен вел через Лошадиную гору. Окоченевший, иззябший, вконец измученный, стоял он, потягиваясь и зевая, – он спешился, чтобы вести уставшего беднягу коня вверх по склону. Медленно погладил он чужую животину, похлопал по морде. Иней и замерзшая пена застряли у коня в шерсти. Наступило утро.

Поднявшись на вершину гребня, он постоял немного, прислушиваясь, – всеми своими чувствами он ощущал необычайную тишину: фьорд затих, скованный наступившими морозами. Вверх и вниз, насколько хватало глаз, он видел ледяной покров, шероховатый, корявый, серо-белый. В начале недели южный ветер сломал первый лед на фьорде и пригнал льдины к берегу, а нынешней ночью мороз снова сковал их в одно. Легкая морозная дымка, словно пар, заволокла весь мир, иней разлохматил деревья и кусты, а поднимающееся в морозном мареве солнце окрасило воздух в красноватый цвет.

Когда на туне раздался стук копыт, из дверей вышел монах встретить его.

– Слава богу, ты поспел вовремя!

И вот он стоял у ее постели. Она лежала, сложив крест-накрест худенькие желтые руки на впалой груди, словно покойница; лишь глаза ее под тонкой, почти прозрачной пеленою все еще слегка двигались. Сердце его уколола острая боль, он понял, что ей уж недолго лежать здесь. Вот уже более трех лет входил он в эту горницу и выходил из нее, покуда она лежала распростертая на постели, измученная, в силах лишь пошевелить головой и руками. Господи Иисусе Христе, неужто для него так много значило – лишь бы она жила на свете!

А монах все говорил и говорил – о том, сколь легко ей будет теперь, когда она наконец избавится от страданий, ведь как только она могла терпеть, бедняжка, – в последнее время спина у нее была сплошная кровавая рана! Терпелива и благочестива она; когда он, брат Стевне [122Стевне – уменьшительное от Стефан. ], давал ей последнее причастие, то сказал: дай нам, господи, всем быть готовыми принять смерть, когда приидет час наш, как госпожа Ингунн! Вскоре она впала в забытье и лежит так вот уже двадцать часов, так в себя и не приходила; похоже, она отойдет тихо. Тут монах начал расспрашивать Улава, как он доехал. Он говорил без умолку.

– Надо дать хозяину чего-нибудь подкрепиться!

Служанка принесла пива, хлеба, блюдо с горячей соленой треской. От противного запаха щелока, поднимавшегося от блюда с вареной рыбой [123От противного запаха щелока, поднимавшегося от блюда с вареной рыбой… – Имеется в виду национальное скандинавское блюдо: соленую треску вымачивают в щелоке (золе, смешанной с водой), потом отваривают. ], Улава затошнило. Он не хотел есть, но монах ласково положил ему свою грязную, шершавую от мороза руку на плечо и заставил его взять кусок в рот. Этот брат Стефан был Улаву шибко противен – от его сутаны сильно смердело и лицом он походил на мышь-полевку, нос у него был длинный, остренький и словно лишенный хряща.

Как только Улав принялся жевать, ему стало худо, глотать было больно, а рот наполнился слюной. Но когда он сделал несколько глотков, то почувствовал, что сильно проголодался. Он ел, уставясь, сам того не понимая, на Эйрика, который мастерил что-то, сидя на скамье. Когда мальчик заметил, что отец смотрит на него, он подошел и показал отцу, чем был занят. Он увлекся и забыл свою робость перед отцом: он припрятал четыре половинки скорлупы грецких орехов, которые отец привез в прошлом году из города, и сейчас придумал, как их употребить: собрал воск, капавший со свечей, стоявших у смертного одра матери, и наполнил им скорлупки. Один орешек будет для Сесилии, другой – для него самого. Брат Стефан тут же принялся помогать мальчику – собрал горячие капли воска со свеч и слепил поскорее половинки скорлупок, пока воск не остыл.

Когда Улав насытился, усталость одолела его. Он сидел, прислонясь затылком к бревенчатой стене, кровь сильно билась в жилах на шее, стучала в ушах, веки смыкались, когда он хотел остановить на чем-нибудь взгляд, пламя свечи у постели умирающей двоилось у него в глазах. То и дело глаза его закрывались, и тогда видения и мысли обрушивались на него, словно густые облака, обгоняющие друг друга, а когда он, пытаясь собраться с силами, вновь открывал глаза, все исчезало из его памяти. Он чувствовал себя отупевшим и опустошенным, воспоминания о вчерашней ночи, обо всем, что он только что пережил, казались ему далеким, полузабытым сном.

Опять пришел неутомимый брат Стевне и снова стал докучать ему – велел прилечь на кровать у северной стены, обещая разбудить его, коли будет какая перемена с женою. Улав упрямо покачал головой и продолжал сидеть. Так подошло время обеда.

Он то спал, то дремал, но вдруг, очнувшись, увидел, что брат Стефан суетится подле умирающей. Опустившись на колени, монах одной рукой поднял распятие к лицу Ингунн, а другою подавал Улаву знаки.

В один миг оказался Улав у постели Ингунн. Она лежала с широко открытыми глазами, но, казалось, ничего не видела – ни распятия в руке священника, ни Улава, склонившегося над нею. На секунду ее большие сине-черные глаза оживились, взгляд словно искал кого-то. Улав наклонился ближе к жене, монах подвинул к ней распятие, но слабая тревога все еще трепетала в ее взгляде.

Тогда Улав подошел к Эйрику, взял его за руку и подвел к постели матери. Монах стал читать отходную.

– Ты видишь Эйрика, Ингунн? Вот он здесь!

Он обнял мальчика за плечи и прижал к себе. Теперь Эйрик уже доставал ему до плеча. Улав не мог понять, узнает ли их Ингунн.

Потом он опустился на колени, продолжая обнимать мальчика. Эйрик упал на колени рядом с отцом и, тихо и горько всхлипывая, шептал слова молитвы:

– Kyrie, eleison! [Господи, помилуй! (лат.)]

– Christe, eleison [Христос, помилуй! (лат.)], – прошептали отец и сын.

– Kyrie, eleison Sancta Maria! Ora pro ea [Господи, помилуй! Святая дева Мария! Молись за нее (лат.)], – они оба не сводили глаз с умирающей.

Муж вглядывался в ее глаза с надеждой, что она все же узнает его. Мальчик глядел на мать со страхом и недоумением, слезы текли по его щекам, и он всхлипывал, отвечая:

– Ora pro ea! Orate pro ea… [Молись за нее! Молитесь за нее… (лат.)]

– Omnes sancti Discipuli Domini, orate pro ea [все святые ученики господни, молитесь за нее (лат.)].

Ингунн тихо вздохнула и жалобно застонала. Улав еще ниже нагнулся к ней, но с ее белых губ не слетело ни слова. Они оба продолжали читать слова отходной:

– Per nativitatem tuam libera ei, Domine. Per crucera et passionem tuam libera ei, Domine! [Рождеством своим спаси ее, господи. Крестом своим и страданием своим спаси ее, господи! (лат.)]

Она закрыла глаза, руки ее сползли с груди и упали на постель. Монах снова сложил их крестом на ее груди, не переставая молиться:

– Per adventum Spiritus sancti, Paracliti, libera ei Domine! [Сошествием святого духа, утешителя, спаси ее, господи! (лат.)]

– Ингунн, Ингунн, очнись хоть на миг, дай мне увидеть, что ты узнаешь меня…

– Peccatores… [грешников… (лат.)] – читал монах, и отец с сыном отвечали:

– Te rogamus, audi nos! [Тебя молим, услышь нас! (лат.)]

Она еще дышала, и веки ее слегка дрожали.

– Kyrie, eleison [Господи, помилуй, (лат.)].

Они прочли молитву до конца, а Улав все еще стоял на коленях, прижимая Эйрика к себе. Он не переставал молить про себя: сделай так, чтобы она очнулась хоть на короткий миг, дай нам сказать друг другу прости! И хотя за эти три года он каждую ночь будто совершал с нею сошествие в царство мертвых, сейчас ему казалось, что он не в силах расстаться с нею. Расстаться вот так, не сказав последнего прости, прежде чем она исчезнет во вратах смерти.

Эйрик, припав к постели, плакал горько и безудержно.

Вдруг губы умирающей зашевелились. Улаву показалось, что она прошептала его имя. Он быстро склонился над нею. Она сначала пробормотала что-то непонятное, потом прошептала яснее:

– …не уходи из дому… ненадежно там… неровен час… не делай этого, Улав…

Он ничего толком не понял – в бреду она говорила или наяву. И что это означало… Сам не понимая, что делает, он поднялся с колен и поднял Эйрика.

– Не надо так громко плакать, – прошептал он, подвел его к скамье и усадил.

Эйрик бросил на Улава взгляд, полный отчаяния. Лицо мальчика распухло от слез.

– Батюшка, – прошептал он, – батюшка, ты не отошлешь нас прочь из Хествикена, когда матушка помрет?

– Отошлю прочь? Кого? – словно очнувшись, спросил Улав.

– Нас. Меня с Сесилией…

– Ясное дело, не отошлю… – Улав замолчал, у него перехватило дыхание. Ребятишки… О них он совсем позабыл этой ночью, когда передумал обо всем на свете. Его это ошеломило, но сейчас он не хотел об этом думать, старался отогнать эту мысль от себя. Будто во сне опустился он на скамью рядом с Эйриком.

С этим он сейчас был не в силах бороться. Но ребятишки – о них он совсем позабыл.

Уже перевалило за полночь. Постепенно все, кто были в горнице, устали бодрствовать и ждать последнего вздоха. Лив не раз приносила сюда Сесилию, но мать лежала в забытьи, и дитя было беспокойно и все время кричало, служанке пришлось унести его. Потом с ними ушел и Эйрик. Улав слышал за дверью их голоса.

Он сел на скамеечку у постели. Брат Стефан дремал у стола над раскрытым молитвенником. В горницу неслышно вошли челядинцы, опустились на колени и стали тихо читать молитвы. Потом немного посидели и ушли. Улав как-то весь занемел – он не спал, он страшно устал и обессилел, казалось, в голове у него вместо мозга была какая-то серая шерсть.

Когда он снова взглянул на Ингунн, то заметил, что веки у нее приподнялись, полуоткрыв потухшие глаза.

В первые недели после смерти Ингунн Улав почти не спал – вернее, сам не знал, когда спал; но, должно быть, все-таки спал хоть немного, потому что жизнь в нем еще теплилась. На рассвете ему казалось, будто в голове у него поднимается густой туман, сбивая и путая мысли. Потом этот туман успокаивался и лежал в голове, плотный и серый. Но он беспрестанно ощущал страшную тяжесть, и даже во время утренней полудремы мысли его перемалывали подспудно одно и то же, и сквозь туман он слышал все звуки – и в доме, и на дворе. Он мечтал хоть раз выспаться по-настоящему – погрузиться в полный мрак и небытие. Но насладиться сном он никак не мог.

Уснуть ему не давала мысль о детях. В ночь, когда он ехал домой, к Ингунн, лежавшей на смертном одре, он принял решение. Он сказал богу: да, я приду к тебе, потому что ты мой бог, ты – для меня все, я хочу припасть к ногам твоим, ибо я знаю, что ты жаждешь принять меня.

А как же дети? Казалось, и бог, и он сам забыли о них. Покуда Эйрик не спросил его: «Ты не отошлешь нас прочь из Хествикена?»

Он не мог понять, как мальчику могло прийти это в голову. Это никак не могло случиться само по себе.

И тут он вспомнил о последних словах Ингунн и задумался.

«…не уходи из дому… ненадежно там… неровен час… не делай этого, Улав…»

Может, она просто говорила во сне, может, ей снилось, что он собирается идти по тонкому льду. А может быть, душа ее разлучилась с телом, и она узнала, что с ним сталось в ту ночь. Подумать только, оба они – и она, и Эйрик – узнали о том и стали просить его.

У детей не осталось никого, кроме него. Их ближайшим родичем был Халвард, сын Стейнфинна, который жил далеко на севере, во Фреттастейне. Улав представлял себе, что подумает Халвард, если он признается в злодейском убийстве, совершенном двенадцать лет назад. Дядя не примет с ласкою его детей. К тому же, верно, откроется, что Эйрик…

Ведь тогда он должен будет признаться, что хотел прикрыть незаконного наследника, обмануть своих ближайших родичей в дележе родового наследства, отдать долю его чужаку.

Коли он сделает то, что задумал в ту ночь, у детей его будет лишь одна дорога: Сесилию он должен будет отдать с материнским наследством в монастырь сестрам из Ноннесетера, а Эйрика отослать в церковь или к братьям-проповедникам.

Сердце его сжималось, – неужто в этом и был весь смысл? Неужто его род должен умереть вместе с ним за то, что он сорвал с себя венец, совершив злодеяние? Неужто ему должно стать бездетным, потому что злодею не следует продолжать свой род? И детям, которых он зачал, будучи отторгнутым от бога за свое упрямство, не суждено было продолжить род, на который он навлек несчастье. Один-единственный сын был у негр, и его он никогда не сможет ввести в свой род. А единородная дочь его должна покинуть мир, исчезнуть за монастырскими вратами.

Эйрик… Иногда ему казалось, будто он жалеет мальчика. Нелегко было бы ему вернуть его к той жизни, из которой он когда-то вырвал сына Ингунн, рожденного во грехе. К тому же, порой ему думалось, что он, несмотря ни на что, любит его.

Особенно часто он чувствовал это ночами, когда Эйрик спал рядом с ним, у стены; нет, он никак не сможет снова обречь ребенка на долю, для которой тот был рожден.

А иной раз, когда мальчик озорничал и болтал с челядинцами, смеялся, будто он уже перестал горевать о смерти матери, Улаву казалось, что Эйрик для него – самая тяжкая ноша; этот мальчишка мешал ему пуще всех, не позволял вырваться из того, что разлучало его с миром и покоем, не давая ему искупить свой грех.

Он видел, что все больше отдаляется от решения, которое принял в ночь накануне смерти Ингунн. Но он толком не понимал, уносило ли его к прежнему бессилию, или же он сам пошел на попятную, оттого что у него не хватило смелости, когда пришло время действовать.

Однажды ночью Улав встал и пошел в дом, где спали Лив, служанка, и его дочь. Он еле разбудил девушку.

Она лежала, свернувшись под меховым одеялом, моргая заплывшими жиром поросячьими глазками, испуганно и в то же время с любопытством и ожиданием глядя на хозяина, стоявшего у ее постели со свечою в руке. Под копною всклокоченных белокурых с проседью волос виднелось бледное, изрезанное морщинами лицо, крутой изгиб подбородка казался неровным, расплывчатым из-за густой щетины; под черным плащом на нем было лишь исподнее из домотканины, башмаки надеты на босу ногу.

Улав взглянул на служанку и увидал, что она решила, будто ей сейчас придется разделить судьбу Турхильд, дочери Бьерна. Она подвинулась, чтобы дать ему место. Он засмеялся сухо и коротко.

– Мне приснилась Сесилия. Все ли ладно с нею? Где Сесилия?

Служанка отбросила меховое одеяло, чтобы показать ему ребенка. Девочка спала, положив голову на согнутую руку кормилицы, на раскрасневшееся от жары личико падали светлые шелковистые локоны.

Не говоря ни слова, Улав поставил свечу, нагнулся и взял дочь на руки. Он спрятал ее в складках плаща, задул свечу и вышел вместе с ребенком.

Войдя в горницу, он сбросил плащ на пол, скинул башмаки и лег на постель, прижимая дочь к груди. Малютка продолжала крепко спать.

Вначале он не чувствовал ничего, кроме того, что сон от него так же далек, как обычно. Однако было так приятно лежать, держа в руках это нежное крошечное существо. Мягкие пушистые детские волосы касались его подбородка, от спящей малютки пахло чем-то сладким, свежим, с кислинкою. Она тихонько сопела прямо ему в лицо, и дыхание ее было теплым и влажным. Тельце у нее было здоровое и сильное, кожа нежная, как шелк, она упиралась отцу в живот круглыми коленками. Улаву так же сильно хотелось заставить себя полюбить свое дитя, как скупой жаждет достать свое сокровище и любоваться им.

Но понемногу малышка распарила его, словно грелка. Тепло, исходившее от спящего младенца, разморило его, приглушило тревожную, ноющую боль, стучавшую молотком у него в сердце, он словно оттаял, кровь горячим потоком потекла по его телу, волнение сменилось приятной мягкой усталостью. Он почувствовал, как сон медленно приближается к нему, благословенный сон, которому он теперь узнал истинную цену. Уткнувшись подбородком в мягкие локоны Сесилии, он скользнул на дно глубокого сна.

Его разбудили дикие, яростные вопли. Малышка, сидя у него на груди, орала во всю мочь и терла маленькими кулачками глаза. Эйрик, до того лежавший у стены, сидел удивленный на кровати. Потом он прилег к отцу на грудь и стал гукать маленькой сестренке, чтобы успокоить ее.

Улав не знал, который был час: очажный заслон в потолке он задвинул, маленькая лампа из тюленьего жира еще горела – значит, время было еще раннее.

Когда отец взял малютку на руки, она еще сильнее разбушевалась – пронзительно закричала и принялась молотить своими маленькими круглыми кулачками по чему попало. Потом она изловчилась, кинулась на отца и хотела было укусить его, да за худую щеку отца ей было никак не ухватиться зубами. Эйрик так и зашелся от смеха.

Тут она ухватила двумя ноготками морщинистые веки Улава, оттягивала их, щипала, крутила; ей это так понравилось, что она даже успокоилась и перестала кричать, стараясь мучить отца изо всех силенок. Вдруг она стала беспомощно озираться вокруг.

– Лив… Где Лив? – снова жалобно завыла она и приказала грозно: – Ням-ням!

Эйрик сказал, что она просит есть. Улав встал с постели, пошел в камору и принес толстый ломоть самого лучшего сыру, лепешку и чашку полузамерзшего молока.

Покуда Улав разжигал огонь в очаге и подогревал молоко, Сесилия сидела выпрямившись, сердито тараща кошачьи глазенки на чужого дядю, и бросала в него кусочки лепешки. Сыр она сгрызла весь, одну корочку оставила. Сказала: «Ням-ням!» – и швырнула последнюю сырную крошку на пол.

Улав принес ей еще еды. Она съела все, что ей дали, а когда больше ничего не осталось, снова заревела и стала звать Лив.

Молоко нагрелось, и Улав протянул ей чашку. Она выпила все до последней капли и не желала отдавать чашку, а молотила ею по краю кровати. Чашка была красивая, тонкая, высверленная из древесного корня. Улав отнял ее у девочки. Тогда Сесилия ухватила его волосы обеими руками и стала драть их, потом вцепилась ему в лицо и маленькими острыми ноготками процарапала по щекам отца глубокие бороздки, изодрала его как только могла. Эйрик кувыркался на кровати и покатывался со смеху. Он лучше, чем отец, знал свою сестренку и мог бы рассказать, что Сесилия была злая, как чертенок.

– Батюшка, она до крови тебя изодрала!

Улав опять принес ей еды – все, что мог найти повкуснее, – но Сесилия уже наелась и отталкивала от себя все лакомства. Да уж, монашки из его дочки, видно, никак не выйдет.

Под конец пришлось ему отдать Эйрику разъяренную девчонку, чтобы тот отнес ее назад к кормилице.

Однажды ночью Улав проснулся, вокруг был кромешный мрак – лампа из тюленьего жира погасла. В первый раз после смерти Ингунн он заснул и спал глубоко и спокойно. Он как-то странно обмяк и ослабел от благодарности за то, что почувствовал себя рожденным заново, поднявшимся после тяжелой болезни. Так отрадно было проснуться отдохнувшим.

Он снова опустил веки: темнота была столь густая, что, казалось, давила ему в глаза. Он припоминал, что видел какой-то сон, и попытался собрать обломки этого сна. Ему снилась Ингунн и свет солнца, отблеск его и сейчас еще хранился в нем. Они стояли вдвоем в долине меж каменистых холмов, к северу от домов во Фреттастейне, где течет ручей. Голая земля была покрыта пожухлой, примятой прошлогодней травой, но на дне долины по берегам ручья росли кое-где молодые красно-коричневые и темно-зеленые шелковистые побеги, пробивавшиеся сквозь мертвую траву. Они стояли внизу под белой скалою, вода обрушивалась с нее маленьким водопадом, а после завихрялась и журчала в темной заводи, где кружились маленькие кораблики из древесной коры. А они все стояли и смотрели на них. На ней было старое красное платьице. И были они еще детьми.

Все время снились ему Ингунн и их ручей. Вот они стоят рядом под большою сосной посреди откоса, заваленного камнями; глубоко внизу по дну тесного ущелья бежит ручей, узкое ложе его усеяно валунами; земля вокруг них так густо поросла папоротником, волкобоем, молочаем и малинником, что не видно, куда ступить, чтоб под ногою не сыпались камни. Ей страшно, она протягивает к нему руки и тоненько стонет, а у него как-то скверно и тяжко на душе. Над головою у них видна узкая полоска неба над ущельем, ее закрывают грозовые облака, вот-вот ударит гром.

А они стоят на берегу, там, где река впадает в Мьесен. Узкая, изогнутая прибрежная полоса до подножия горы усыпана темно-серыми острыми камнями. Свинцовый фьорд мрачен, по нему ходят белопенные волны. Они с Ингунн идут вдоль берега, им нужно раздобыть лодку и уехать прочь.

Он понял, что ему, верно, вспомнилась давняя поездка в Хамар, но обрывки воспоминаний перепутались и смешались, как всегда бывает во сне. Сон был пропитан сладостным ароматом их блаженной юности, и привкус его он ощущал до сих пор.

Будто во сне, он снова пережил всю свою жизнь с Ингунн.

Как бы то ни было, он, видно, проспал всю ночь, ведь сон был такой длинный. Верно, скоро наступит утро.

Он потихоньку поднялся в темноте с постели, ощупью нашел кафтан и штаны и оделся – надумал выйти во двор, поглядеть, который час. Ступив на камни перед сенями, он сразу увидел хребет Лошадиной горы с гривою леса на гребне, чернеющей противу звездного неба. На туне между домами было темно, а вершины голых скал, отгораживающих усадьбу от фьорда, отсвечивали, будто лед под лунным светом. Улав стоял, недоумевая: как могло это быть, ведь луна нынче заходит до полуночи. Однако лесок ближе к Мельничной долине озарялся слабым, неверным светом низких косых лунных лучей.

Ему просто не верилось, что он мог так сильно ошибиться во времени. Недоумевая, прокрался он вдоль пристроек через тун к западному холму, откуда было далеко видно все вокруг. Подниматься по скользкому склону было тяжело.

На другой стороне фьорда садился за верхушки деревьев желтый полумесяц. Освещенная его слабыми косыми лучами замерзшая гладь залива казалась волнистой от неяркого света и бледных теней. Внизу у подножия горы, прямо под ним, еще блестели самые гладкие пятна льда.

Он понял, что проспал не более трех часов.

Снова лунный свет далеко внизу над кромкой гряды напомнил Улаву ту ночь, когда он, попав в опалу, должен был бежать из родного дому. Воспоминание об этом вдруг сразу придавило его, привело в уныние, он почувствовал себя бесконечно усталым.

Он вспоминал свой сон – как давно это было, когда они шли рядом по берегу ручья, спускались вниз по косогору в селение! И вот она умерла – всего лишь три недели тому назад, но сколько воды утекло с тех пор!

Он почувствовал, как рыдание сдавило ему горло, под воспаленными веками скопились слезы, а он стоял и неотрывно смотрел туда, где луна одною-единственной искоркой горела, почти скрывшись за лесом. Ему хотелось наконец выплакаться, ведь он не плакал, когда она умирала, и после ее смерти. А прежде… Те два-три раза, когда ему случалось лить слезы уже взрослым, он плакал безудержно, как ни старался овладеть собою, рыдания душили его, и он не мог удержать слезы. А сейчас, в эту ночь, когда он сам хотел выплакаться в одиночестве, чтобы никто не видел его, у него лишь до боли сжимало горло да редкие скупые слезинки стекали по лицу, застывая на ветру.

Поближе к весне он уедет куда-нибудь, вдруг пришло ему в голову. Невмоготу ему будет оставаться в Хествикене до самого лета.

Луна совсем пропала за оглядьем, и свет над лесом побледнел и исчез. Улав повернулся и пошел вниз к дому.

Шаря в темноте, он понял, что Эйрик растянулся поперек кровати и перегородил ее от стенки до самого края.

Ему не захотелось трогать мальчика – может быть, потому, что ему было жаль его тревожить, а может, просто ему неприятно было спать рядом с ним в эту ночь.

Постель у южной стены стояла голая – простыни унесли, а солому, на которой она умерла, сожгли.

Улав подошел к двери в камору и распахнул ее. В лицо ему пахнуло ледяным холодом и странным затхлым, словно выветрившимся на морозе, запашком сыра и соленой рыбы. Зимой они хранили съестные припасы в каморе и закрывали дверь, чтобы не выстуживать горницу. Однако постель в каморе всегда была постелена на случай, если какой гость заночует.

Улав постоял с минуту, держась за старую доску, прибитую к двери; пальцы его нащупали резьбу, покрывавшую ее, – змеи, обвившиеся клубком вокруг Гуннара с арфой.

Потом он вошел, натыкаясь на бочки и прочую деревянную утварь, стал шарить, покуда не нашел постель. Он забрался под одеяло, улегся и закрыл глаза, отгородившись от темноты, готовый встретить ночь и бессонницу.