Онлайн чтение книги Они стояли насмерть
Глава четырнадцатая. СТАЛИНГРАД МЫ НЕ СДАДИМ!

1

Указка взметнулась и пробежала по ровному частоколу красных стрелок, вставших на карте от Волги до Дона.

— Момент напряженный. Мы должны выиграть время. Нужно ослабить поток немецкой техники, хоть на час, но задержать его! Единственный их путь — через Дон.

Адмирал положил указку и задернул занавес перед картой.

— Каждый потопленный паром, взорванный мост, даже лодка — активная помощь Сталинграду, помощь Родине! Как видите, работать нужно на воде. Теперь понятно, почему посылают именно моряков? Объясните задачу матросам и выполняйте!.. Но помните: самый ценный капитал в мире — люди. Счастливого пути и победы!

Норкин стиснул теплую руку адмирала. — Обязательно выполним!

Словно на крыльях вылетел он из штаба, и столько радости было на его лице, что часовой у входа не вытерпел и тоже улыбнулся.

— За наградой вызывали?

Норкин кивнул головой и, лишь подойдя к берегу, темному от мазута, понял, что сказал неправду. Но тут же подумал: «Разве не награда получить задание? Разве не награда доверие партии? Награда!»

Никишин ждал прибытия Норкина с нетерпением. Хотя он и не говорил этого, но связанный вещевой мешок, туго набитый хлебом и консервными банками, лежал у входа в кубрик.

— Куда, Саша, собрался?

— Неужто не возьмете? — ответил Никишин голосом, в котором слышна была обида.

— А ты откуда знаешь, что я еду?

— За пустяками в штаб к адмиралу не вызывают.

— Да, Саша… Есть дело. Меня направляют на Дон. Нужно там рвать переправы и прочее. Разрешили взять тридцать человек. Кого?

— Вот это да! Мы с вами, товарищ старший лейтенант, таких орлов себе подберем! Пишите! Бабкин, Копылов…

— Так я никого из них не знаю…

— Я знаю! Еще под Ленинградом вместе дрались. Командиры неохотно отдавали людей и чем больше они спорили, тем больше радовался Михаил: правильно сделал выбор. А самая главная удача — Михаил нашел Крамаре-ва и, конечно, взял его с собой.

А еще через три часа дежурный по штабу флотилии записал в журнале боевых действий: «00.35 старший лейтенант Норкин и с ним тридцать матросов отбыли для выполнения специального задания».

Неприглядна приволжская степь в жаркие летние месяцы. Травы выгорели, и всюду лежит толстый слой пыли. Даже слабый ветерок легко отрывает ее от земли и несет вперед, словно тучу, закрывая небо и солнце.

Но сейчас ветра нет. Солнце безжалостно выжигает последнюю траву. Широкая дорога вьется по степи. Куда ни бросишь взгляд, везде движение: идут машины, лошади, танки. С телеграфных столбов зорко следят за порядком пернатые хищники. Поворотом головы они встречают и провожают людей.

Две полуторки, «царицы полей», как их любовно окрестили солдаты, несутся от Волги к Дону. Посеревшие от пыли, сидят в них моряки. Жарко. Пыль хрустит на зубах. Хочется спать.

В кабине первой машины Норкин. Ему тоже хочется спать.

— Скоро приедем? — спрашивает он у шофера — красноармейца с большим багровым шрамом через всю щеку.

— К вечеру должны быть.

Норкин смотрит по сторонам. Голая, безлюдная степь вокруг. Ночью навстречу бесконечной вереницей тянулись огромные гурты запыленного, усталого скота, но чем ближе Дон, тем меньше и меньше попадалось их, а сегодня моряки не встретили никого: вчера прошли последние.

Машина нырнула в балку. Пахнуло свежестью. Норкин с удовольствием смотрел на зеленую траву, покрывшую берег небольшого пруда.

В кабину заглянул Никишин.

— Может, остановимся? Освежиться бы малость.

— Почему не остановиться? — поддержал его шофер. — К ночи так и так будем, а раньше к фронту и подъезжать не стоит… Да и радиатор вон как парит.

Два человека предлагали одно и то же: отдохнуть. Но один из них прямо сказал об этом, а другой — постарался найти причину. Год назад Норкин, может быть, и поверил бы шоферу, «пожалел» бы радиатор, но теперь он уже имел опыт, знал, что не мог радиатор не парить в этом пекле, которое просто по ошибке назвали степью. Но подъезжать к фронту с измученными людьми — не входило в его планы, он кивнул головой, и машины остановились. Матросы выпрыгнули из кузовов и, обгоняя друг друга, бросились к пруду. Вода его скоро стала свинцовой от поднятого со дна ила.

Купание освежило. Матросы, усевшись в тени машин, принялись за чистку оружия. Немного в сторонке Никишин обучал приемам борьбы молодого матроса Пестикова. Пестиков, здоровый деревенский парень, неуклюже топтался около старшины, стараясь зайти сбоку, но Никишин неизменно поворачивался к нему лицом.

— Нет у тебя злости! — горячился Никишин. — Ты разозлись на меня, как на фашиста! Ну! Хватай! — И он протягивал к Пестикову свои словно литые руки.

Пестиков делал суровое лицо, решительно подходил к старшине и нежно брал его за руку.

— Ты думаешь я стеклянный? Хватай! Ну, хватай же! Не рассыплюсь!

Норкин, лежа в тени машины, наблюдал за уроком.

«Почему Пестиков не усваивает самых простых приёмов борьбы? — думал Норкин. — Неужели, действительно, злости не хватает?.. Попробую сам».

Норкин снял китель, поправил ремень и подошел к Никишину.

— Отойди, Саша, в сторону. Давайте, Пестиков, со мной бороться.

Матросы моментально отложили оружие и собрались вокруг. Посыпались беззлобные шутки:

— Пиши, Пестиков, завещание!

— Пестиков! Становись спиной к горе — недалеко улетишь.

Пестиков, улыбаясь, подошел к Норкину. Сухощавый командир выглядел менее грозно, чем старшина. В деревне и покрепче ребята выходили против Пестикова, и он без всяких приемов клал их на обе лопатки.

Но здесь получилось не так. Едва Пестиков вытянул руки к командиру, как тот присел, схватил его за пояс и легко перебросил через себя. Все произошло мгновенно. Пестиков с удивлением увидел, что он лежит на земле, а командир стоит на прежнем месте.

— Давайте еще раз, — предложил Норкин.

«Нужно сделать, чтобы он снова не присел», — подумал Пестиков. Теперь они встретились грудь с грудью — и снова матрос растянулся на земле. Так повторилось несколько раз.

— Что же это такое? — вырвалось у Пестикова после очередного приземления.

— Ничего особенного. Нужно знать приемы и быть ловким. Ты сколько раз одной рукой двухпудовую гирю поднимаешь?

— Раз десять…

— А я всего раз пять, шесть. Приобретешь сноровку и таких, как я, катать будешь. Смотри, как это делается.

Теперь Пестиков внимательно слушал объяснение командира и приемы выполнял, не жалея себя.

— Довольно на сегодня, — сказал Норкин, помогая Пестикову подняться с земли. — Иди выкупайся. — И, подойдя к Никишину, вполголоса произнес — Оказывается, не в злости дело, Саша. Он надеялся на природную силу и занятия воспринимал как что-то ненужное, лишнее. Понял?

Никишин кивнул головой, а Норкин, хлопнув его по плечу, бросился в пруд.

После того как оружие было вычищено, Норкин внимательно осмотрел поляну и шутливо скомандовал:

— По коням!

Поднатужившись, машины вышли из балки. Жара немного спала. Воздух стал чище. В одной из машин чистый голос Копылова выводил слова песни:

Песня ширилась, росла и неслась по степи, обгоняя машины. Кто-то сфальшивил, но тотчас попал в тон. Дружно гремел припев:

Пели матросы, пел командир, и даже шоферы, устремив на дорогу воспаленные от бессоницы глаза, пели простые, исходящие из глубины сердца слова.

— Сталинград мы не сдадим! — неслось над дорогой, над балками, над притихшими полупустыми деревнями. И выпрямлялись сгорбленные спины стариков, которые смотрели с завалинок домов на проносящиеся мимо машины, и с клекотом взмывали вверх степные орлы.

Клятвой звучали слова песни.

К линии фронта приехали ночью. Тихо. Не слышно даже артиллерийской стрельбы. Только изредка поднимавшиеся над Доном ракеты напоминали о войне, да под ногами временами гремело железо. Здесь недавно был бой, и не весь металлический лом еще успели убрать.

Неожиданно из тишины вышел солдат, закутанный в плащ-палатку как в бурку; он козырнул и доложил:

— Прибыл в ваше распоряжение по приказанию комбата.

Проводник пришел очень кстати. Трудно ночью на передовой разыскивать адресат, если днем-то можно пройти мимо него и не заметить.

— Осторожно — мины, — сказал проводник, сворачивая на чуть заметную тропку.

След в след шли матросы. Словно плыли они по воздуху, так легок был их шаг.

— Хорошо идут, — заметил солдат, и его слова для Норкина были дороже благодарности: солдат-фронтовик по походке узнал товарищей и проникся к ним уважением.

В лесочке солдат остановился около одного из деревьев и показал Норкину на темневшую у его ног яму.

— Вам сюда… Осторожно. Ступеньки!

Норкин ощупью нашел дверную ручку и вошел в землянку. Она ничем не отличалась от других землянок, которые ему приходилось видеть раньше. Разве только белые «банты» на койках.

— Пожалуйста, располагайтесь как дома, — сказал капитан, находившийся в землянке. — Комбат придет с ми-еуты на минуту. Да вот и он!

В землянку весело насвистывая, вошел высокий командир. Небрежным жестом он бросил на койку пилотку, полевую сумку и шагнул к Норкину, протягивая руку.

— Давайте, — сказал командир и замер с протянутой рукой. — Мишка! Мишка Норкин!

— Козлов! — крикнул Норкин, и они бросились друг к другу.

Много напомнила встреча. Перед глазами проплыли берега памятной речки, окружение, могила Кулакова…

— Помнишь?

— Знаешь, как мы их!

— Этот теперь далеко шагнул!

— А ты как сюда попал? — только и было слышно первое время.

Вопросы задавали иногда оба сразу и снова спрашивали, не дождавшись ответа.

Наконец немного успокоившись, Козлов сказал, поворачиваясь к столу:

— И чего мы торчим столбами, когда можно присесть?.. Ого! Узнаешь настоящего фронтовика? Смотри, что здесь появилось!

На столе вместо карты уже лежала простенькая скатерть, а на ней стояли фляга и стаканы.

— Молодец, Сахаров! Сразу понял, что треба при встрече старых друзей!.. А вы знакомы? Это, Миша, моя душа — комиссар. Он для меня, что Лебе…

Козлов проглотил конец слова, мельком взглянул на Михаила и заторопился:

— Выпьем по чарочке?

— Сначала людей устрою.

— Сиди! Я уже распорядился. Через фронт пропущу завтра, а сегодня ты мой гость… Хочешь сполоснуться с дороги? Идем.

Смыв дорожную пыль, Норкин почувствовал себя бодрее и с интересом рассматривал вытиравшегося Козлова.

— Что, дружок, глазами на меня уставился? Изменился? Изменился, Миша, изменился… Умер прежний Козлов.

— Я и то смотрю, что Федот, да не тот.

— Точно! Вот именно не тот Федот!.. Умер прежний.

— Хоть ты и сильно изменился, но старый Козлов еще жив. Его скоро не доканаешь.

— Ничего старого нет! Я тебе говорю…

— Не горячись и не кричи. Вот уже один старый грех… И еще один я заметил.

— Брось? Скажи.

— Ты теперь даже ходишь не сутулясь, но зачем сумку И пилотку бросил на койку?

— Опять попался! — воскликнул Козлов, вешая на гвоздики пилотку и сумку. — Давно со мной такое не случалось… Давай выпьем для ясности вопроса, а?

Норкин сел к столу. А Козлов бережно разлил вино по стаканам, поставил их рядом, проверил, всем ли налито одинаково, и сказал:

— За что выпьем?.. За дружбу… Чтоб лопнули гит-леряки… Чтоб выпить нам еще и после войны!

Быстро летит время за беседой. Сахаров незаметно поднялся и вышел, а Козлов и Норкин по-прежнему сидели за столом, навалившись на него локтями.

— Многое, Миша, я понял за эти месяцы. Многому научился… Какими мы были «зелеными» в начале войны! Эх, сейчас бы нам с тобой начать, а?.. Я теперь всю жизнь пересмотрел заново, да не просто пересмотрел, а через увеличительное стекло! Каждый шаг проверил…

— И нашел фальшивые?

Козлов выпустил очередь колечек махорочного дыма и внимательно следил за тем, как они, кружась и изменяя форму, плыли вверх и терялись в синеватой пелене. Казалось, что он забыл, не слышал вопроса Норкина, но немного погодя Козлов вздохнул, сунул окурок в банку из-под консервов и ответил:

— Были… Много было… Не подумай, что я выпил лишнее и теперь философствую. Поллитра на трех фронтовиков — доза воробьиная… Я много думал, Миша, и говорю только о наболевшем. Мне бы хотелось, чтоб ты не повторял моих ошибок…

— Может, не стоит вспоминать?

— Стоит… Многое я не понимал в жизни… Биографию ты мою знаешь. Весь вопрос в том, откуда пошли мои беды? От зазнайства. А где оно есть, проклятое, там и зависть жди!. А вот война все во мне перевернула Да и не у одного меня. Сам таких сколько знаю… Но другие, Миша, прямо говорят, дескать, я прозрел после такого-то случая, а я не могу так сказать… Нет у меня такой точки, от которой я оттолкнулся. Не заметил я ее… Может, Лебедев дал толчок? Помню его… уважаю… но утверждать не могу… Может, другой кто? Ведь много людей кругом.

— Наверное, все они вместе и влияли на тебя.

— Все может быть. Я не спорю…. Но главное — не повтори моих ошибок! У тебя все еще впереди. Ты только подумай! — Козлов встал и выпрямился во весь рост. — Гоним фашистов к чертовой матери! Несем знамена над Европой! В Берлине снова наше русское знамя!.. Красиво, Миша? Много славы у нас впереди и не дай ей вскружить тебе голову…

— Уж больно далеко заглядываешь. Ты поднял знамя над Берлином, сидя в землянке под Сталинградом…

— Скажи: ты веришь в нашу победу? — перебил Козлов.

— Ох, и ответил бы я тебе…

— Ну, так в чем дело? Давай о Берлине говорить!

— Да хватит тебе! Долго еще до этого.

— Чепуха!.. Т-с-с-… Слушай!

Козлов замер, прислушиваясь, а Норкин схватился за автомат.

— Ничего не слышу, — сказал Михаил после небольшой паузы.

— То-то и оно! — торжествовал Козлов. — Ничего ты не слышишь! Вот тебе мое доказательство! Где мы находимся? На передовой! Это тебе не лето прошлого года! Под Москвой ему дали? В других местах всыпали? Понимаешь, что произошло? Фашист выдыхается! Он еще хорохорится, пыжится, но нет у него былой уверенности. Забился он в окопы и молчит. Главные силы его увязли в Сталинграде, а здесь он дрожит, чтобы мы не стукнули. Правда, и мы его не особенно тревожим. Почему? Приказ. Когда мы пришли на этот участок фронта, то фашисты уже сидели в этих землянках, но мы их так турнули, что они за Дон вылетели. Могли мы идти и дальше, но приказ… Вот и сидим, друг на друга смотрим и ждем момента.

— Я обратил внимание на тишину, но подумал, что просто день такой спокойный выдался.

— Какой там!.. Силешка у нас имеется, поняли мы его тактику, а главное — ненавидеть и презирать их стали… Вот поэтому, Миша, и пора мечтать о Берлине. Заболтались мы с тобой! — спохватился Козлов. — Ложись на мою койку, а я на Комиссарову. Он до утра в подразделениях будет.

Козлов не спеша разделся и сложил одежду на табурет; «Не боится внезапного нападения», — подумал Норкин и спросил:

— А ты здесь вместе с ополченцами?

— Есть немного, — ответил Козлов и захрапел.

2

Неприветливо встретил Дон моряков. Большие черные тучи со свинцовым отливом по краям громоздятся друг на друга. Кажется, что от их столкновения и рождается этот гром, прокатившийся над рекой. Зигзагообразные молнии то и дело освещают темную воду Дона и белые гребни волн, бьющих о песчаный берег. Шумят прибрежные камыши. Шумит казачий Дон. Бесшумно движутся по берегу моряки. Когда вспыхивают молнии, видна цепочка моряков, поднятые воротники бушлатов и ленточки бескозырок, завязанные узлом под подбородком.

Вдруг длинная автоматная очередь. Красные трассирующие пули пронеслись над головой. Норкин упал в грязь и прижался к ней щекой. Взвилась ракета, осветила косую пелену дождя, и снова очередь. Пуля впилась в землю около руки Норкина. Он невольно отодвинулся и сжался в комок. Это немецкий дозорный заметил при вспышке молнии что-то подозрительное. Вдоль по Дону замелькали огненные точки пуль и изогнулись от ветра хвосты ракет. Но ракеты летели не на берег, а в реку: дозорные думали, что русские форсировали Дон, и этот дозорный, поддавшись общей панике, тоже выпустил в сторону реки несколько ракет. Норкин решил воспользоваться этим и, повернувшись назад, прошипел сквозь зубы:

— Убрать!

Ответа не последовало, да Норкин и не требовал его: еще в Сталинграде была создана группа по борьбе с часовыми, сейчас она получила приказ и выполняла его.

Снова очередь в сторону моряков. Кто-то выругался. Постепенно стихла стрельба. Молчит и ближний дозорный. Что с ним? Подкарауливает или уже снят?

Из темноты выполз матрос и, сдерживая дыхание, положил около командира немецкий автомат.

— Сколько было, Копылов?

— Один. — Вперед.

По вспышкам выстрелов Норкин определил, что дозорные стоят приблизительно через километр друг от друга, и пошел во весь рост.

Едва матросы успели поровняться с убитым дозорным, как в тучи впился новый сноп пуль. Такой же сноп поднялся в другом месте, потом еще, еще, все ближе и ближе…

У немцев происходила проверка дозорных. Норкин поднял вверх немецкий автомат и, когда дошла очередь до убитого дозорного, повторил сигнал. Соседний пост, ничего не подозревая, принял его сигналы и передал дальше.

Норкин швырнул в реку ненужный немецкий автомат.

— Пошли!

Впереди уже вырисовывался мост и видны были огни идущих по нему машин.

— Большое движение. Торопятся гады, — прошептал Никишин, поровнявшись с Норкиным.

Наблюдая за мостом, он нарочно вертелся около командира: надеялся, что на разведку пойдет его группа. А Норкин в это время думал о том, кому идти к мосту. Если послать разведку, то сможет ли она точно передать отдельные детали?.. Если нет, то заряды могут пройти мимо… Невозможно! В первый раз должна быть обязательно удача!

— Никишин! Останешься за меня. Готовьте плавающие фугасы.

— А вы?

— К мосту.

Норкин снял автомат, сапоги и, взяв в зубы нож, вошел в воду. Матросы, не спуская глаз, следили за его сутуловатой спиной. Вот он прощупал ногой дно. Пошел вперед. Вода уже стала по пояс. Споткнулся, волны закрыли его, он поплыл и скоро скрылся из виду.

— Чего стали? — прикрикнул Никишин. — Готовь фугасы!

Александр лег у самой воды и, напряженно вглядываясь в волны, прислушивался, не донесет ли ветер призыв о помощи. Волны с белыми гребнями то и дело набегали ему на плечи, но он не замечал струек воды, попадающих за ворот бушлата.

Каждый матрос точно знал свои обязанности, и работа спорилась без суеты, без слов.

Только Пестиков чувствовал себя плохо. Он лежал рядом с Крамаревым в охранении. В отряд он напросился сам. Командир, знавший его го службе в тылу, дал положительную характеристику, и Пестиков попал в отряд. Эта был первый его выход на фронт. Он думал, что, встретившись с врагом, не струсит, не задрожит, не попятится. Но здесь всё было не так, как представлялось ему, не так, как пишут в книгах. Врага не видно, и оттого он кажется страшнее. В шуме косого ливня, в яростных вздохах ветра и рокоте волн Пестикову чудятся шаги подкрадывающегося врага. Кажется, что отовсюду смотрят на него злобные глаза, что вот-вот грянет выстрел и первая пуля попадет именно в него, Пестикова.

— Страшно, — прошептал он, наклоняясь к Крамареву.

— Заткнись!

Крамарев не видел ничего особенно страшного кругом, его интересовал лишь противник, и он не хотел отвлекаться на пустые разговоры. Но Пестиков его ответ истолковал иначе. Ему стало жаль самого себя, и он затрясся мелкой дрожью.

— Что дрожишь, как цуцик? — сердито прошептал Крамарев.

— Холодно…

— Командиру, думаешь, тепло? Ему еще хуже, а он дело делает.

Пестиков представил себе командира, одиноко плывущего среди волн. «А вдруг он утонул?» — мелькнула мысль, и Пестиков всхлипнул. Вся операция ему казалась проигранной, а товарищи и сам он — погибшими. Плечи непроизвольно задёргались.

— Ты чего? — набросился на него Крамарев. — Смотри, рот быстро заткну!

Никишин услышал поднятый ими шум и в несколько прыжков оказался рядом.

— Что случилось?

— Трусит. Терпеть не могу слёз, старшина. Я лучше поплыву встречать командира.

Крамарев разделся и бросился в воду, а Никишин на-: клонился над Пестиковым.

— Ты чего испугался? Ночь сегодня словно по нашему заказу. А за командира не бойся: он ушёл не в первый раз. Это тебе с непривычки страшно, а пройдет денька два, и сам над собой смеяться будешь. — Голос Никишина звучал ласково, успокаивающе. — На Крамарева особенно не обижайся. Его отец был председателем колхоза на Украине, ну и… фашисты его семью живьем сожгли… Вот немного и огрубел человек… Порой резковато говорит. Ты, главное, не думай о враге, найди дело… Краснофлотец Пестиков! Идите и сдвиньте фугасы в воду.

Пестиков никак не ожидал такого заключения и растерянно посмотрел на старшину. Шутит или нет?

— Кому говорю? Больше повторять не буду. Идите!

Пестиков вздохнул я нехотя полез в воду. Он знал, что слова старшины не расходятся с делом и следующего приказания ждать нечего.

«Дернула меня нечистая сила напроситься в отряд! Воевал бы, как все люди на фронте, так нет! В тыл забрался!»— рассердился на себя Пестиков, А рассердившись, забыл о страхе.

Едва он окончил работу, как с берега раздался повелительный шепот Никишина: — Не туда поставил! Сюда сдвинь!

И снова работа…

А Норкин тем временем плыл и плыл. С каждым взмахом рук мост становился все ближе. Временами доносился шум идущих по нему машин, и Норкин на слух определял, что движется по мосту… Грузовик… Легковая… Опять грузовик… Грузовик… Тягач…

Около устоев моста волны бились с особой силой, налетая друг на друга и на сваи. Случай помог Норкину: течение нанесло его точно на сваи, и, хлебнув несколько раз воды, он ухватился за скобу, соединяющую скользкие бревна. Вглядываясь в ночную темь, он определял, где свал воды и куда надо пускать фугасы.

Настил моста то и дело прогибался под тяжестью машин. Норкин внимательно осматривал сваи. Нельзя сказать, чтобы они были очень крепкие. Сразу видно, что на строительство пошел лес, долго лежавший на берегу: вдоль свай идут большие трещины. Один фугас перешибет сваи, но как попасть в них?

А что, если связать веревкой пару фугасов, да так и пустить? Ведь площадь захвата будет больше?.. Да, так и надо сделать.

Решение принято, и, отдохнув немного, Норкин оттолкнулся от бревен Обратно плыть было значительно труднее: мешало течение, волны ударяли в лицо, вода попадала в рот, а намокшая одежда тянула ко дну.

Казалось Норкину, что он давно-давно в воде. А сколько еще плыть, неизвестно. Так, чего доброго, и место пуска проплывешь: на воде знаков нет, а Дон большой… Может, выйти на берег здесь? Еще этого недоставало! Провалить всю операцию! Впереди что-то мелькнуло… Огонек как будто… Откуда ему быть? Наши не зажгут…

И снова вперед, вперед… К рукам словно гири привязаны. Они становятся тяжелее с каждым взмахом. Теперь уже не хватает силы поднять руки над водой. Движения стали вялыми, расслабленными. Норкин попробовал думать о доме. На секунду появились перед глазами зеленые горы и снова темно… Нет сил плыть, не хочется думать… А ведь как глупо умирать вот так, посреди реки…

И вдруг что-то затемнело впереди. Почудилось, что кто-то плывет.

Чтобы сберечь силы, Норкин еле шевелил ногами. Он совсем прижался к воде… Плывущий близко. Норкин сжал правой рукой нож и приготовился к броску, но знакомый голос произнес:

— Я… Крамарев.

— Далеко?

— Метров сто…

Сто метров! Да разве это расстояние для моряка?! Но Михаилу они показались бесконечными. Правда, с появлением Крамарева сил словно прибавилось, но их хватило ненадолго. Норкин видел, что Крамарев умышленно плывет рядом, что он порой даже не гребет руками, поджидая его, но сам плыть быстрее не мог.

И когда казалось, что еще взмах, другой и наступит конец, рука коснулась дна. Норкин с трудом встал на ноги и зашатался. Крамарев поддержал его, а несколько рук вытащили на берег. Минуты две он сидел ни песке и не мог сказать ни одного слова. Затем, отдышавшись, позвал:

— Никишин.

— Есть.

— Готово?

— Так точно.

— Крамарев запомнил, где встретил? Иди вместо буйка.

— Есть.

— Начать пуск. Веером. На каждую пару — бечевку длиной метра три. Крамарев — середина.

Скоро первая пара фугасов была отбуксирована к Крамареву и пущена вниз по течению.

Норкин, сдерживая дрожь, следил за работой матросов. Он продрог в мокром белье, нужно было двигаться, но силы еще не восстанавливались, да и наблюдать необходимо. В это время к нему подошел Копылов.

— Раздевайтесь, товарищ старший лейтенант, — сказал он.

— Зачем, Копылов?

— Переоденемся. Мое бельё сухое.

Норкин не заставил себя упрашивать; в стороне и другие матросы охранения снимали одежду: они ждали товарищей, работающих в воде.

План работы на первую ночь был выполнен, и моряки ушли в облюбованную ими балку. Склоны ее поросли густым кустарником, а между его корнями в глинистом обрыве ножами и руками были вырыты глубокие узкие ямы — новые «кубрики». Правда, много неудобств, но приманкой служил немецкий дозорный: его пост в сотне метров от убежища.

— Мы с ним на пару охраняем вас, — сказал Никишин матросам. — Пока прошу его не трогать.

И фашист не только спокойно стоял на посту, но даже безнаказанно спускался в балку.

Не успели моряки дойти до своего жилища, как сзади одновременно раздались два взрыва.

— Сработали! — радостно сказал кто-то, но на него зашикали.

Усталые, промокшие, но довольные первым успехом, забрались моряки в норы, свернулись калачиком и уснули. Только два наблюдателя мокли под дождем.

3

Несколько дней не меркло кровавое зарево над Сталинградом. Матросы с тральщика Маратовского видели его, слышали артиллерийские раскаты, ходили хмурые, злились. Теперь им хотелось быть только в своей бригаде, воевать вместе с другими в осажденном городе, а не утюжить здесь минные поля.

— Видно, забыли про нас, — сказал кто-то из матросов. — Бахчи нам здесь, что ли, караулить?

В его словах была доля правды. По берегу реки к городу все время шло пополнение, а сама река почти бездельничала, пароходы не приближались к фронту, где их подкарауливали вражеские танки и бомбардировщики. К тралению все привыкли, оно стало таким же обязательным и привычным, как ежедневные утренние подъемы или завтрак. Однако эта работа не могла удовлетворить матросов, когда их товарищи сражались в полную силу, когда раненые, которых приходилось перевозить с одного берега на другой, говорили, что катеров в городе не хватает, что их там много, но надо еще больше.

Однако про катер не забыли.

Денек выдался на славу. Солнце забралось в верхнюю точку неба и повисло там, обжигая зноем землю. Хотя бы один листочек шевельнулся! Даже ручьи, бежавшие по галькам в реке, журчали тише обычного, словно и им было невмоготу.

В это время из домика, где размещался штаб дивизиона, в который входил катер, выбежал Мараговский. Широкоплечий, горбоносый, в кителе, застегнутом на все пуговицы, он шел по самому солнцепеку. Он не обходил ручьи, а перепрыгивал через них. Если ему даже и случалось ступить ногой в холодную ключевую воду, то и это не останавливало его ни на минуту.

Еще за несколько десятков метров до катера Мараговский крикнул:

— Вахтенный! Собрать всю команду в носовом кубрике!

Как ни быстро собирались матросы, но не успели они сесть — на палубе раздались топот ног и запоздалая команда вахтенного:

— Смирно!

— Опять через поручни перепрыгнул, — прошептал командир отделения мотористов Хлебников. — Верная примета, что дело будет.

Прогремев каблуками по ступенькам трапа, Мараговский спрыгнул в кубрик. Несколько секунд он стоял, рассматривая матросов, словно прикидывая что-то в уме, потом бросил фуражку на стол и сказал:

— Получен приказ. Ночью прорываемся в Сталинград. Танки фашистские на берегу. Другие катера не прошли… А мы пройдем!

Мараговский откинул со лба черный завиток волос и выжидающе посмотрел на матросов. Кругом знакомые лица. Вон сидит смешливый Миньченко. Сейчас он серьезен.

А Хлебников опять что-то пишет в тетрадке, шевелит губами.

— Кто хочет высказываться?

Секундная выдержка — и поднялся Хлебников. Он откашлялся и развернул свою тетрадь. Мараговский, поморщившись, переступал с ноги на ногу.

— Собственно говоря, — начал Хлебников, — отрезаны мы от Сталинграда…

— Короче! — перебил его Мараговский.

— Пройдем! — рубанул Хлебников рукой по воздуху и сел.

— Правильно, — одобрил его Мараговский. — Трудности есть. Знаем. Не маленькие. Мы должны с ними справиться… Чтобы наверняка справиться, дадим клятву партии?

Матросы зашумели, словно свежий ветерок неожиданно ворвался в душный кубрик, кто-то сбегал за бумагой и чернилами. Мараговский сел к столу, долго записывал то, что говорили матросы, потом перечеркнул и сказал:

— Длинно. Заняты там товарищи и без нашего письма. Короче писать надо. Вот так: «Клянемся, что прорвемся в Сталинград!» Все. Дальше подписи.

— А подпишут все или кто один? — спросил Минь-ченко.

— Все. А ты что предлагаешь?

— Чтобы все.

Остаток дня проверяли оружие, мотор, принимали боезапас, топливо, а ночью, когда на небе замигали первые звезды, катер отошел от берега.

С каждым поворотом реки — ближе Сталинград. На темном небе мелькают отблески пожаров и разрывы зенитных снарядов. Осторожно идет тральщик, наощупь отыскивая фарватер: огни бакенов потушены, а берега исчезли в темноте.

Мараговский стоит в рубке рядом с рулевым Романовым и всматривается в темень, окутавшую катер.

— Тде-то здесь, — прошептал Романов, словно с берега могли услышать его голос.

Мараговский только кивнул головой и сбавил ход до малого. Шума моторов теперь почти не слышно. Замысел командира прост: он пробует проскочить страшную полосу незамеченным.

Внезапно белая ракета, шипя, взвилась вверх и осветила берег, его крутой обрыв и приземистые танки. Не успело исчезнуть на воде ее отражение, как выстрелил из пушки один танк, другой, и над катером, свистя, пронеслись первые снаряды.

— Полный вперед! — крикнул Мараговский. — Огонь! Одна за другой взлетают ракеты, среди орудийных вспышек засверкали пульсирующие огни выстрелов из пулеметов и автоматов. У бортов катера забулькала вода. Брызги и осколки осыпали палубу. Пуля попала в грудь политруку Тимофееву. Он качнулся, зажал рану рукой, да так и остался стоять, наклонившись вперед.

Всплески все ближе и ближе. Вот одна мина разорвалась на корме. Сразу вспыхнула палуба. Матросы на полном ходу зачерпнули ведрами воду и вылили ее на горящие доски. Огненные языки перестали метаться по палубе.

В рубку все время поступают доклады с боевых постов. Только и слышно: пробоина, пожар, раненый, снова пробоина, и так без конца.

— Так не прорваться! — прокричал Мараговский. — Растянут фронт!

Да, не сотню метров, а несколько километров нужно было пройти катеру под сплошным огнем. Не только Ма-раговскому, но и всем другим матросам стало ясно, что фронт не проскочить, что если не на этом, то на следующем километре катер утонет в темной Волге, ее вода погасит последние головешки.

Взмахнув руками, упал на палубу Миньченко. Тимофеев, придерживаясь руками за стены рубки, подошел к его пулемету, ухватился за кожух и, отдернув руку, замахал ею в воздухе.

— Романов! Давай! — крикнул Мараговский рулевому, показал ладонью, дескать, маневрируй, иди зигзагами, а сам выскочил из рубки.

Романов посмотрел ему вслед и пожал плечами. Легко сказать: маневрируй. А в какую сторону? Везде всплески, со всех сторон трассы.

Мараговский добежал до кормы катера, схватил дымовую шашку и вместе с ней скрылся в кормовом кубрике. Через несколько секунд из разбитых иллюминаторов и многочисленных пробоин повалил густой желтый дым, а еще немного погодя из пелены дыма появился Мараговский. Он шел пошатываясь, широко открывая рот, у входа в рубку рванул китель так, что пуговицы посыпались на палубу, и прижался лбом к стене. Когда ему стало легче, он выпрямился, наклонился к переговорной трубе и крикнул:

— В машине! Помните клятву!

— Не подведем! — глухо прозвучал голос Хлебникова.

— Стоп!

Катер прошел по инерции еще несколько метров и беспомощно закачался на волнах.

— Тимофеев! Падай! Кому говорю? Падай!

Тимофеев недоумевающе посмотрел на командира катера, на его запачканное кровью и копотью лицо — и упал рядом с Миньченко.

— Теперь твоя очередь, Романов! Падай!

Вокруг катера кипит вода, из кормового люка валит дым, машина не работает, а командир усмехается и предлагает падать. Более, чем странно. Романов дипломатично отвечает:

— Ничего. Я и на ногах постою.

Мараговский толкнул Романова руками в грудь, и тот вылетел из рубки, сделал несколько шагов по палубе, пытаясь сохранить равновесие, запнулся за оторванную доску настила и растянулся на палубе. Он хотел подняться, но командир так посмотрел на него, что тот сразу прижался щекой к обгорелой доске.

Тимофеев тоже наблюдал за Марагевским. Ему тоже были непонятны его действия, и он решил, что в крайнем случае возьмет командование катером на себя. А командир катера вышел из рубки, сделал шаг, другой и упал. Голова его свесилась в машинный люк.

Теперь на катере ни один человек не стоял на ногах. Все лежали вповалку или разметавшись среди клубов дыма. Казалось, что катер как боевая единица перестал существовать и течение медленно, но верно подносило его к берегу, занятому немцами.

Немцы прекрасно видели это, и постепенно огонь их начал стихать. Первыми замолчали пушки, а потом угомонились и автоматы. Наступила непривычная тишина.

И тогда все отчетливо услышали голос Мараговского;

— Слушайте все! Без хитрости не проскочишь, а мы дали слово, что будем в Сталинграде!.. Пока идем так!.. Поняли?

Чуть заметно пошевелились матросы: они готовились вскочить на ноги при первом сигнале. Эти минуты в ожидании команды многим показались бесконечными, и у многих вырвался вздох облегчения, когда Мараговский крикнул:

— Полный вперед! Долой шашку из кубрика! Поставить дым! Лево руля! Не стрелять!

Катер мгновенно ожил. Зашипела, захлебнувшись, выброшенная из кубрика дымовая шашка, забурлила около винтов вода, и встала за кормой густая пелена дыма.

Немцы не сразу поняли случившееся и открыли огонь с небольшим опозданием. Тральщик уже скрылся за дымом, мины и снаряды падали далеко от него, и команда катера, дорожа каждой секундой, не стреляя, приближалась к намеченной цели.

Когда вдали показались первые освещенные пожаром дома Сталинграда, Мараговский облегченно вздохнул и сказал, обрывая кусок обгорелого рукава:

— Проскочили… Дай, Романов, закурить…

— Ведь вы не курите?

— Все равно дай!