Онлайн чтение книги Пол Келвер Paul Kelver
Глава IX

Принцесса с золотили волосами посылает Полу колечко.

Этого рукопожатия мне пришлось ждать три года. Первые шесть месяцев я прожил в Дептфорде. Тамошняя жизнь поставляла богатый материал для фельетонов, скетчей, юморесок; впрочем, на его основе можно было бы создать немало трагедий и сентиментальных романов. Но те сто пятьдесят фунтов, которые я, как мне казалось, был должен, при более тщательных подсчетах обернулись двумястами с лишком. Так что мне пришлось заняться делами всерьез, и я предоставил обрабатывать тучную ниву людских страданий тем, у кого это получается лучше, а сам принялся пахать крохотный клочок земли, где произрастал смех; я жал спелые колосья и сбывал урожай посредникам.

Каждую свою рукопись я отсылал Норе; она отдавала ее переписчикам, ставила плату за их услуги мне в счет, получала за меня гонорар, сводила дебет с кредитом и, если сальдо оказывалось положительным, переводила остаток на мой счет. На первых порах выходило очень мало, но коммерческие таланты Норы превзошли все ожидания, и доходы росли как на дрожжах. Дэна возмущали ее аппетиты, о чем он не преминул сообщить ей в письменной форме. Вещица неплохая, извещал он ее, но ничего особенного в ней нет. Конечно, он с радостью поможет любому из ее друзей, но дело есть дело. Он обязан представить отчет собранию акционеров, и вряд ли его поймут, когда узнают, что он переплачивает авторам. Мисс Делеглиз отправила ему ответ: в крайне изысканных выражениях она признавала справедливость его утверждения, что «дело есть дело», — тут она с ним целиком согласна. Если же мистер Брайан не в состоянии заплатить за предложенный ему шедевр запрашиваемую сумму, то мисс Делегиз будет вынуждена передать «вещицу» другим издателям, которые, как ей хорошо известно, жаждут напечатать ее и готовы предложить автору справедливое вознаграждение. Так что мистер Брайан премного ее обяжет, если поспешит с ответом, а пока она попридержит рукопись. Мистер Брайан скрипел зубами, но платил: он понял, что напал на золотую жилу. Даже если он и догадывался, кто скрывается под псевдонимом «Джек Хорнер», то виду не подавал; как бы то ни было, он принял правила игры и неплохо справлялся с отведенной ему ролью — Джек Хорнер так Джек Хорнер, и Бог с ним. Нора пустила в ход конкуренцию. Часть моей продукции она умышленно пускала налево. «Джек Хорнер» стал ходким товаром. Я умел видеть смешное — садился за шаткий столик, брал в руку перо, стены моей комнатенки раздвигались, и передо мной разыгрывались сцены, полные комизма.

И все же дело шло туго. Юмор — это вам не хлопотливая Марфа; это взбалмошная служанка, которая работает по настроению, когда Бог на душу положит, при этом еще и мнит о себе: чуть что не так, тут же собирает вещички — и ищи ветра в поле! Где она болтается целыми днями — неизвестно; нагулявшись вволю, возвращается домой, когда о ней и думать забыли, — этакая ветреная молодая особа. К упражнениям в изящной словесности я решил присовокупить занятия журналистикой. Мне не хватало нахальства, столь свойственного Дэну. Судьба не благоволит людям робким. Если мне и удавалось прорваться в святая святых любой газеты — кабинет редактора, то его, как правило, не оказывалось на месте. Те же редакторы, которых удавалось застать в приемные часы, без лишних слов указывали мне на дверь и самолично следили, чтобы меня проводили к выходу. Обидно, конечно, но бедные — не гордые. Уж коли у тебя один-единственный сюртук на все случай жизни, то изволь лебезить и заискивать. В конце концов, я примкнул к рядам внештатных репортеров. Платили нам гроши, а точнее — полтора пенса за строчку. В компании полудюжины других таких же пролетариев пера — здесь были и юноши, мечтающие о заоблачных высотах, и старики, скатившиеся на дно жизни, — я шлялся по судам, изучал полицейские протоколы, несся вприпрыжку за пожарным обозом; мою душу радовали драки, и я мечтал стать свидетелем убийства. Мы были вроде стервятников: людские невзгоды доставляли нам хлеб насущный. Ненадежный это был доход. Впрочем, иногда можно было заработать полкроны, посвятив публику в детали какого-нибудь крупного скандала, а иногда и целую крону, правда, лишив в таком случае публику гарантированного ей права на получение информации.

— Сдается мне, джентльмены, — хрипло шептал наш уполномоченный, возвращаясь к нашему столику, — шурин полицейского не очень-то хочет, чтобы его имя склонялось в газетах.

Мы досконально изучили это дело, вникли во все подробности, опросили свидетелей. Материал просто превосходный. Уполномоченный встает, расхлябанной походочкой направляется к выходу и возвращается минут через пять, вытирая усы.

— Нет, джентльмены, не тот случай. Ничего интересного. По пяти шиллингов на брата, больше не выходит. — Иногда, отстаивая честь мундира, мы возмущались и заламывали по десяти шиллингов на нос.

И здесь помогало мне чувство юмора; не знаю, как это вышло, но я обошел своих конкурентов. Двенадцать репортеров — людей, умудренных опытом, — писали о подробностях трагической кончины одного моряка. При каких обстоятельствах он отошел в мир иной — знали все. На него с крыши небольшого двухэтажного дома упал слесарь — они с напарником тянули газопровод. Слесарь отделался синяками, моряка же отправили в морг. Напарник дал исчерпывающие показания, и история окончательно лишилась ореола таинственности.

— Значит, тянули мы через крышу трубу, — сказал он, — я остался на втором этаже, а заключенный полез наверх.

— Он пока еще не заключенный, — перебил его следователь. — Договоримся называть его, «подозреваемый».

— Пусть будет «подозреваемый», — поправился свидетель, — Он крикнул мне в дымоход, что спускается, и чтобы я его ждал…

— Давай, говорю, подозреваемый, валяй.

— Я, говорит, через слуховое окно полезу.

— Да подожди ты маленько, говорю, сейчас спущусь и лесенку, приставлю.

— Некогда, говорит подозреваемый, ждать, и так спущусь.

— Нет, говорю, тебе до окна не добраться, там дымоход мешает.

— Ничего, говорит, как-нибудь обойду.

Я и понять-то ничего не успел, слышу, как он там топает по крыше, и вдруг — бамц! — Я бегу к окну и вижу, что сидит наш подозреваемый на тротуаре.

— Ну что, Джим, говорю, не ушибся?

— Да, говорит, сразу не понять. Вроде бы все на месте. Но все равно, беги-ка сюда, Я тут на какого-то болвана сверзился. Вот ему-то, похоже, не поздоровилось.

Все репортеры дали материал под ничего не значащим заголовком «Несчастный случай». Заголовок правильный, но читателя не интригующий, Я же окрестил свою заметку так: «Спешка до добра не доводит». Я не стал особо распространяться о незадачливом моряке, а постарался привлечь внимание всей слесарной братии к мудрым и справедливым словам о недопустимости излишней спешки; я указывал уважаемым членам слесарной гильдии на печальные последствия, проистекающие из их обыкновения спешить и вечно делать все тяп-ляп, и призывал отказаться от этой пагубной привычки.

Этот репортаж принес мне признание. Выпускающий одной вечерней газеты снизошел до того, что, прямо в нарукавниках, вышел ко мне и крепко пожал руку.

— Именно то, что нам надо, — сказал он. — Легкость слога, чуточку юмора.

Я очень смешно описывал пожары (искренне надеюсь, что несчастные погорельцы получили страховку), в комическом свете представлял драки, и даже мои репортажи с мест катастроф, повлекших за собой человеческие жертвы, веселили читателя.

Меня частенько заносило в Поплар, и хотя наш старый дом оказывался от меня буквально в двух шагах, встречи с прошлым л избегал. В то время я испытывал страшное душевное беспокойство: во мне жили и боролись два совершенно непохожих человека. Я был целиком на стороне нового Пола — сметливого, делового, нахрапистого; его же совсем непохожего близнеца, старого Пола — беспомощного, мечтательного, устремленного в даль, я старался прогнать, чтобы он не путался под ногами. Иногда, смотрясь в надтреснутое зеркало, я видел перед собой его молящий взгляд; но я решительно мотал головой. Его уловки мне были хорошо известны. Дай ему только волю, он тут же затащит тебя в лабиринт улиц, выход из которого знает он один, заведет тебя за сломанную ограду, где и бросит на произвол судьбы, заставит бродить по заросшим дорожкам, и в конце концов окажемся мы перед обшарпанной дверью, откроем ее, поднимемся по скрипучей лестнице и очутимся в убогой комнатенке, где когда-то сиживали вдвоем и мечтали о всякой ерунде.

— Пошли, — шептал он мне, — ведь это же совсем рядом. Отодвинем потихоньку старый комод, приоткроем ломаную раму, заложим ее латинским словарем, чтобы не захлопнулась, обопремся локтями на подоконник и будем слушать голоса уставшего города — голоса, взывающие к нам из тьмы.

Но совратить меня с пути истинного не так-то просто. — Не сейчас, — отвечаю я ему. — Вот проложу себе дорогу, встану на ноги, и не страшны мне будут соблазны. Вот тогда-то, дружок, я и пойду с тобой — если ты еще будешь жив. Вот тогда-то мы с тобой и помечтаем о том, о чем мечтали когда-то. Глупые были наши мечты, несбыточные. Вот тогда-то и посмеемся над ними.

При этих словах образ его меркнет, и в зеркале появляется какой-то самоуверенный юнец — этакий деляга, готовый на все. Он мне одобрительно кивает.

Но одному соблазну я все же поддался. К этому времени заработки мои стали более или менее регулярны, и необходимость прятаться от людей пропала. Я решил подыскать комнату поприличней, где-нибудь в западных районах. Воспарять в поднебесье я не собирался, однако, проходя как-то по Гилфорд-стрит, я задержал взгляд на увитом плющом доме, который когда-то облюбовал отец, и заметил в окне белый билетик. Я постучался и навел справки. Оказалось, что сдается комната на четвертом этаже. Хорошо помню тот момент, когда словоохотливая хозяйка распахнула передо мной дверь.

— А эта комната будет твоя, Пол, — услышал я за спиной голос отца; он звучал так отчетливо, что я обернулся, забыв, что это всего лишь голос моей памяти. — Здесь тебе никто не помешает, а кровать и умывальник можно отгородить ширмой.

И вышло все так, как задумал отец. Комната была просторная, светлая, окно выходило в сад. Я последовал совету отца и отгородил кровать и умывальник* И часто по вечерам я слышал, как он поворачивает ручку двери.

— Как дела? Все в порядке?

— Отлично.

Мне часто вспоминались его слова: — Надо быть практичным, Под, тогда и преуспеешь в жизни. Сам-то я мечтатель. Всегда хотелось совершить что-то ведикое. Теперь-то я понимаю, что метил слишком высоко. Не практичный я.

— А разве не следует метить высоко? — спросил я. Отец заерзал на стуле. — Трудно сказать. Что-то я тут недопонимаю. Целишь высоко и мажешь, по крайней мере, не видишь, попал или нет. Кто знает, может лучше выбрать цель пониже, но уж бить наверняка. Но все-таки мне кажется, что отказываться от высокой цели нельзя, — ведь это наши идеалы, все лучшее, что в нас есть. Не знаю, не знаю. Не дано нам этого понять.

Вот уже несколько месяцев я подписывал рассказы своим настоящим именем. Как-то в редакцию на мое имя пришло письмо. Это была коротенькая записочка от мамаши Селларс — официальное приглашение на церемонию бракосочетания ее дочери с мистером Реджинальдом Клеппером. Я уж было совсем забыл наш роман с леди Ортензией, но, тем не менее, мне было приятно узнать, что все кончилось благополучно. Судя по тому, что я оказался в числе приглашенных, миледи давала мне понять, что мое постыдное бегство отнюдь не разбило ее сердце. Я чувствовал себя в неоплатном долгу перед этой дамой и истратил на подарок все свои сбережения; во вторник, облачившись во фрак и темно-серые брюки, я отправился в кенсингтонскую церковь.

Церемония уже началась. Я на цыпочках прошел по проходу и уж было собрался плюхнуться на свободную скамью, как вдруг кто-то потянул меня за рукав.

— Все наши здесь, — сказал О'Келли. — Мы и тебе местечко заняли.

Я на ходу пожал ему руку и уселся между Синьорой и миссис Пидлс. Обе дамы плакали: Синьора — аккуратно, экономно роняя по одной слезинке за раз, миссис Пидлс — безудержно, навзрыд, издавая звуки, похожие на бульканье воды, выливающейся из бутылки.

— Какая красивая служба, — прошептала Синьора, схватив меня за руку, — Мне так хочется самой выйти замуж.

— Дорогая моя, — прошептал О'Келли; он завладел другой рукой Синьоры и украдкой поцеловал ее, прикрывшись молитвенником, — все у тебя впереди, когда-нибудь и выйдешь.

Синьора улыбнулась сквозь слезы и, тяжко вздохнув, покачала головой.

В сумеречном свете ненастного ноябрьского дня я разглядел туалет миссис Пидлс. Она нарядилась в костюм королевы Елизаветы, но ничего особо королевского в нем не было — так, домашнее платье Ее Величества, жалкая затрапеза. Она объяснила мне, что свадьба всегда напоминает ей, как быстротечна любовь.

— Бедняжки! — всхлипнула она, — Но про нашу парочку этого не скажешь. Кто знает, может они будут счастливы. Скорее всего, будут. Человек он, судя по всему, не злой.

Джармэн, сидящий по другую сторону от миссис Пидлс, протянул мне руку и велел держаться молодцом.

— Не унывай, дружище. Ну-ка, изобрази улыбку!

У алтаря я встретил старых друзей. За то время, что мы не виделись, мамаша Селларс еще больше располнела; мне показалось, что она сидит на стуле, но когда я подошел поближе, к немалому удивлению, не обнаружил никакого стула. Она поприветствовала меня — куда с большей теплотой, чем я ожидал; справилась о здоровье — куда с большим участием, чем можно было рассчитывать; до поры до времени я ничего не понимал и терялся в догадках.

Мистер Реджинальд Клеппер оказался низеньким, но весьма энергичным джентльменом; он откровенно радовался привалившему счастью, и это меня утешало. Я был ему представлен, что привело его в полнейший восторг; он крепко пожал мне руку и выразил надежду, что мы станем друзьями.

— И если мы не станем друзьями, то пенять вам придется только на себя, — добавил он. — Заходите, когда заблагорассудится, наш дом для вас всегда открыт; — Последнюю фразу он повторил трижды: человек этот был щедрым и на слова не скупился.

Миссис Реджинальд Клеппер — так теперь, к огромному моему облегчению, ее следовало величать — приняла мои поздравления и поблагодарила слабым голосом. Мне она показалась несколько более симпатичной, чем при нашей последней встрече, хотя не исключено, что вкус мой со временем испортился. Она также заверила меня в своих теплых чувствах. Я ответил, что сочту за честь стать другом семьи; она поцеловала меня (хотя я ее об этом не просил) и, к ужасу мамаши, всплакнула, что, впрочем, все объяснили тем, что невеста переволновалась.

Братец Джордж — уже не такой тощий, как в былые времена — попросил меня вписать его в список гостей (сам он не мог — новенькие белые лайковые перчатки были ему явно велики) и сочувственно шепнул:

— Ничего, старик, не расстраивайся. В другой раз повезет.

Полненькая дамочка — я ее что-то не признал, должно быть, за то время, что мы не виделись, она успела располнеть — страшно боялась, что я ее совсем позабыл, и мне пришлось пылко убеждать ее в обратном. Она была весьма любезна и даже сказала, что я, по ее мнению, лучше всех других вместе взятых.

— Так я ей и сказала, — добавила полненькая (или располневшая) дамочка. — В сто раз лучше, но — увы!

Я рассыпался в благодарностях.

Кузен Джозеф — его я узнал сразу, слезящиеся глазки не давали ошибиться — уже не заливался соловьем, как во время оно.

— Не приведи тебя Господь, — сказал он, отведя меня в сторонку, — вляпаться в такую историю. Не советую.

— Ты что, женился? — спросил я.

— Я, как и всякий нормальный человек, люблю, когда шутят, — сказал Джозеф. — Но когда дело доходит до ведра с водой…

Мамаша напомнила гостям, что завтрак заказан на одиннадцать; это вызвало в публике заметное оживление, а у Джозефа вдруг отпала охота откровенничать.

— Ладно, еще увидимся, — пробормотал он и устремился к выходу.

Трапеза, которую мамаша Селларс окрестила «легким завтраком», должна была состояться в близлежащем ресторане. Я тронулся туда вместе с четой Гуттонов — не то чтобы я особенно искал их компании, просто дядя Гуттон крепко взял меня под руку и лишил свободы выбора.

— Ну-с, молодой человек, — начал дядя Гуттон — добродушно, но громогласно, когда мы, немного поотстав от толпы, вышли на улицу, — если вы намерены высказать мне все, что обо мне думаете, — не стесняйтесь, я возражать не стану. Может, вам удастся облегчить душу.

Я заверил его, что стесняться мне нечего, так как я думаю о нем только хорошее.

— Ну и отлично, — разочарованно сказал дядя Гуттон. — Если вы все забыли и всех простили, то и мне другого не остается. Вы никогда мне не нравились, что, должно быть, и заметили. Я Рози так и сказал: — Может, он и умнее, чем кажется на первый взгляд, а может, и глупее, что, впрочем, вряд ли. Но не вздумай связываться в этим молокососом, потом всю жизнь жалеть будешь.

Я был безмерно рад, что Рози послушалась его совета, о чем и сообщил ему.

— Приятно слышать, что вы со мной согласны, — он явно ничего не понимал. — Впрочем, если бы вы набросились на меня с кулаками, винить бы я вас не стал. Как бы то ни было, но держитесь вы молодцом. Вы все пережили; я ей так и говорил: не сахарный, авось, не растает. Это только в романах умирают от несчастной любви, хотя на первых порах и сильно желание сигануть с моста. Я и сам три раза влюблялся, — пояснил дядя Гуттон, — а потом женился на своей старухе.

Тетя Гуттон сказала, что нынешние молодые люди на редкость бесчувственны, не то что в их годы.

— Им не до чувств, — вступился за новое поколение дядя Гуттон. — На хлеб зарабатывать надо.

— Что до остального, — снисходительно добавил дядя Гуттон, — то я оказался неправ. Вы куда лучше, чем я полагал.

Я поблагодарил его за лестный отзыв, и при входе в ресторан мы крепко пожали друг другу руки.

Здесь нас уже ждал Миникин, Он сказал, что надолго ему отпроситься не удалось и пришлось выбирать между торжественной церемонией и праздничной трапезой. Были и другие, кого я не знал, — какие-то юные франты, должно быть, поклонники леди Ортензии, без которых она жить не могла, а также джентльмены посолиднее, по-видимому, коллеги мистера Клеппера: он служил в какой-то конторе в Сити. Всего гостей было человек двадцать.

Завтрак был накрыт в большом зале на втором этаже. Сбоку стоял столик, на котором были разложены подарки молодым. К каждой вещице был прикреплен ярлычок с именем дарителя. Был среди прочих подарков и мой; миссис Клеппер его еще не видела. Они с мамашей стали вертеть его, разглядывая со всех сторон.

— Настоящее серебро, — донесся до меня шепот мамаши Селларс. — Выложил, поди, фунтов десять, не меньше.

— Надеюсь, в хозяйстве пригодится, — сказал я. Мамаша Селларс оставила нас и поспешила к гостям, сгрудившимся в другом конце зала.

— Вам, наверное, кажется, что я ветреная кокетка и просто морочила вам голову, — сказала леди Ортензия.

— Не будем об этом, — ответил я. — Оба мы вели себя глупо.

— Это не совсем так, — не слушала меня леди Ортензия, — вы мне нравились. Я совсем не собиралась водить вас за нос. Мы, женщины, быстро усваиваем новый материал. Но вы не дали мне времени на подготовку домашнего задания.

— Поверьте мне, все обернулось как нельзя лучше, — сказал я.

— Будем надеяться, — ответила она. — Я поступила опрометчиво. — Она оглянулась; похоже, никого не интересовало, о чем это мы там шепчемся в углу. — Я наговорила про вас всяких небылиц, — сказала она. — Но я не могла сдержаться, мне было больно и обидно. А теперь мне стыдно. Хотите, я расскажу им всю правду?

Я вдруг придумал, как избавить ее от угрызений совести.

— Дорогая моя, — сказал я. — Вы взяли всю вину на себя, а я вышел сухим из воды. Это очень благородно с вашей стороны.

— Я что-то вас не понимаю, — удивилась она.

— Если вы скажете всю правду, — объяснил я, то позор падет на мою голову. Ведь это я нарушил данное слово, и вообще, с начала до конца вел себя недостойно.

— Об этом я как-то не подумала, — ответила она. — Хорошо, пусть все останется между нами.

За столом мне отвели место рядом с мамашей Селларс; слева от меня сидела Синьора, а напротив — О'Келли. Дядя Гуттон восседал напротив молодых. Разочаровавшийся в жизни Джозеф был сокрыт от меня пышным букетом, и когда время от времени он начинал что-то вещать, мне казалось, что я слышу невидимого оракула; это, несомненно, придавало его словам большую весомость.

Первые пятнадцать минут за столом царила почти гробовая тишина. Мамаша Селларс шепотом бранилась со взмокшим официантом, а когда тот исчезал, занималась подсчетами, пустив в дело тупой карандаш, которым писала прямо на скатерти.

— С их стороны было очень любезно пригласить меня, — тихонько сказала мне Синьора. — Но, по-моему, не следовало идти.

— Почему? — удивился я.

— Мне здесь не место, — срывающимся голосом прошептала она. — Я не имею права присутствовать на свадебном завтраке. Вот Вилли — дело другое, он человек женатый. — О'Келли, которому обычно в гостях ни до кого, кроме Синьоры, дела не было, воспользовавшись тем, что сосед его глух и к беседе не склонен, задумчиво молчал.

Джармэн отпустил несколько острот, носящих общий характер, но никто не обратил на него внимания. Присяжные поклонники леди Ортензии, сидящие своей компанией на краю стола, перебрасывались шуточками, игнорируя окружающих. Время от времени кто-нибудь из них нервно хихикал. Но в общем все молчали; был слышен лишь стук ножей и вилок, шарканье официанта и странный шипящий звук, вроде того, что издает спустивший шарик, — это дядя Гуттон пил шампанское.

Совместными усилиями (и немалыми) молодые разрезали, а правильнее сказать, раздробили свадебный пирог на множество мелких кусочков, и все немного оживились. От компании, подогретой едой, начал исходить пар; еще немного — и закипит бурное веселье. Мамаша Селларс, отрешившись от горестных мыслей, которые вызывали у нее карандашные записи, одарила, гостей улыбкой.

— Как все же печально, — сказала она, тяжело вздохнув, — когда твоя дочь выходит замуж и покидает тебя.

— Куда печальней, — встрял дядя Гуттон, — когда она замуж не выходит, торчит безвылазно дома и сидит у тебя на шее.

Охотно верю, что дядя Гуттон хотел всего лишь утешить мамашу Селларс, по секрету поделившись своими соображениями, но голос у него был не из тех, какими принято поведывать тайну. Одна из подружек невесты — невзрачная, переспелая девица — вспыхнула и уткнулась в тарелку. Я заключил, что это — мисс Гуттон.

— Мне кажется, — отозвалась миссис Гуттон с другого конца стола, — что нынешние молодые люди не спешат жениться, не то что в наши годы.

— Умнее стали, — пропищал невидимый Джозеф. — Понимают, что к чему.

— А по-моему, — высказал свою версию какой-то длиннолицый джентльмен, — все дело в том, что все эти формальности стоят безумно дорого. Нужно протестовать. Взять хотя бы развод. Это же непозволительная роскошь!

Разговор явно принимал нежелательный оборот, но, к счастью, Джармэну удалось направить его в нужное русло.

— А я объясняю это тем, — сказал Джармэн, — что девушки поднялись в цене, В былые времена, как мне рассказывали, за невестой давали пару постельного белья да какой-нибудь стул — и ступай себе замуж. Теперь же все иначе. За какого-нибудь прощелыгу девушку не отдадут, уж больно много средств в нее вложили. А первосортный товар достается лишь женихам состоятельным, вроде Клеппера.

Мистер Клеппер, во многих отношениях человек заурядный, обладал одним достоинством, располагавшим к себе: любая, самая незатейливая шутка приводила его в полный восторг, и он разражался громоподобным хохотом.

— Давать и получать, — изрекла мамаша Селларс. — Вот на чем держится семейная жизнь.

— Даешь куда больше, чем договаривались, а получаешь то, чего тебе не надо, — таков баланс, — горько посетовал невидимка.

— Ты бы лучше помолчал, Джо, — посоветовала ему полненькая дамочка, в которой я наконец-то признал некогда худосочную девицу. — Мужчине болтливость не пристала.

— Мне что, и рта нельзя открыть? — возмутился невидимый оракул.

— Когда он у тебя закрыт, — осадила его полненькая дамочка, — не так заметно, что ты дурак.

— Мы всем покажем, как можно жить ладно и дружно, — улыбнулась леди Ортензия жениху.

Мистер Клеппер что-то пробурчал.

— Когда я делал своей старушке предложение, — сказал дядя Гуттон, — то не сулил ей золотые горы. Я выложил все, как есть. «Я не принц», — говорю ей…

— А она что, за принца вас принимала? — поинтересовался Миникин.

Мистер Клеппер тут же расхохотался, что было несколько бестактно. Я с ужасом смотрел на дядю Гуттона: глаза его медленно вылезали из орбит.

— За принца крови, кривой болван, она меня конечно же не принимала, — ответил дядя Гуттон, испепеляя взглядом невозмутимого Миникина. — Я, говорю ей, не принц. Ума у моей старухи поболее, чем у некоторых, и она великолепно понимала, что я так шучу. Райской жизни тебе не обещаю, могу предложить лишь себя. Бери меня, каким есть.

— И что же, взяла? — спросил Миникин, подбирая кусочком хлеба соус с тарелки.

— Как видите, сэр, — произнес дядя Гуттон так грозно, что все затрепетали. Однако Миникина пронять было нелегко. — А по-вашему, ей следовало бы мне отказать? Почему же, потрудитесь объяснить?

— Да что вы кипятитесь? — попытался успокоить его Миникин. — Бедная старушка ни в чем не виновата. У всех нас бывают моменты, когда деваться просто некуда.

Бедняга Клеппер опять захохотал. Дядя Гуттон начал медленно подниматься со стула. Но Джармэн и тут не растерялся.

— Внимание, внимание! — закричал он, забарабанив по столу ножом. — Слово предоставляется дяде Гуттону. Сейчас он произнесет тост. Просим!

К его просьбе присоединилась миссис Клеппер. Все захлопали.

— Что бы мне такое сказать? — задумался дядя Гуттон.

— Дорогой дядя Гуттон! Пожелайте молодым счастья, — подсказал Джармэн; находчивости ему было не занимать.

Польщенный дядя Гуттон уже и думать забыл про Миникина.

— Ну ладно, — сказал он, — раз вы считаете, что лучше меня никто не скажет…

Его слова нашли у гостей должный отклик. Мы все Вскочили в едином порыве, разбив пару бокалов и опрокинув соусник; какая-то несчастная дама чахоточного вида потеряла парик. Дядя Гуттон приосанился и приступил к делу. Лично я выпил бы за здоровье молодых куда с большим удовольствием, поручи судьба произносить тост кому-нибудь другому.

Начал он издалека, с весьма поучительной истории собственной жизни; затем совершенно неожиданно и безо всякой видимой причины перескочил на закон о прелюбодеянии, сурово карающий неверных супругов. Мамаша Селларс напомнила ему, что времени остается в обрез, и это несколько отрезвило дядю Гуттона; он весьма справедливо заметил, что собравшимся здесь судебное преследование не грозит, а посему статьи этого закона их, должно быть, мало интересуют (это было первое и единственное разумное его замечание). После этого он перешел к самой сути. Дядя Гуттон немало повидал на своем веку и в людях разбирался; именно ему мистер Клеппер обязан своим счастьем. Вокруг Розины вертелось много ухажеров, но дядя Гуттон объяснил, какой муж ей нужен: скромный, простой, трудолюбивый, здравомыслящий, без всяких там завихрений, и если сейчас она этого не понимает, то поймет позлее. Воплощением всех этих качеств является мистер Клеппер (мистеру Клепперу его шутка явно понравилась, и он весело захохотал). Есть, правда, у этого достойнейшего джентльмена один недостаток, а именно: дурацкая привычка смеяться тогда, когда смеяться нечему, но дядя Гуттон надеется, что семейные заботы и обязанности главы семейства отучат его хохотать по поводу и без повода. (Дальнейшие разглагольствования дяди Гуттона мистер Клеппер слушал с каменным лицом, что давалось ему с трудом). Был момент, чего уж греха таить, когда Розина чуть было не сваляла дурака — она готова была променять честного труженика на какого-то щелкопера. «Щелкопер» — это вовсе не ругательство, а род занятий, и дядя Гуттон никого не хочет обижать. Лично он не может понять, почему некоторые не довольствуются газетами, но раз уж есть на свете дураки, которые читают всякую чушь, написанную другими дураками, то пусть себе эти дураки пишут, дядя Гуттон им этого запретить не может, Он не называет имен; единственное, что он хочет сказать, — порядочной девушке щелкопер не пара, ей нужен человек простой, без заскоков.

Тут явился официант и объявил, что извозчик просит поторопиться, иначе поезд двенадцать двадцать пять от вокзала Чаринг-кросс уйдет без молодых. Дяде Гуттону пришлось скомкать выступление и наспех пожелать жениху и невесте жить в любви и согласии. Молодые стали прощаться. Женщины бросились их обнимать, а мужчины — жать руку. Оказалось, что забыли про рис, и официанта чуть ли не спустили с лестницы, велев достать рис где угодно. Однако возникли опасения, что риса он все же не достанет, и изобретательный Джармэн предложил вместо риса Остатки манного пудинга. Но невеста отклонила это предложение. Под вешалкой нашли ветхий шлепанец и решили, что это дар Судьбы. Братец Джордж подошел к окну, прицелился и с удивительной точностью метнул шлепанец на крышу кэба. Вернувшись, официант так и не смог его найти, что повергло его в полное недоумение.

Я проводил О'Келли и Синьору до Обелиска — они опять жили вместе, снимая квартирку в Ламбете. С О'Келли мы не виделись целых два года, с самого моего отъезда, и нам было о чем поговорить. Уже в третий раз О'Келли уходил из семьи, доказав полную непригодность быть мужем женщины, которую он продолжал называть «моя милая женушка».

— Но раз уж на то пошло, не лучше ли предложить ей развод? — посоветовал я. — Тогда вы с Синьорой поженитесь, и придет конец твоим терзаниям.

— Любой на моем месте так бы и поступил, но видишь ли, — в голосе его зазвучали почтительные нотки, хотя он, по-видимому, этого не замечал, — миссис О'Келли — женщина не обыкновенная. Милый мой Келвер, ты и представить себе не можешь, как она добра! Пару месяцев назад я получил от нее письмо; было это через несколько недель после нашей… э-э-э… размолвки. И что же ты думаешь? Ни слова упрека! Она готова прощать мои выходки не до семи, а до семидежды семи раз — так прямо и написала; для меня всегда открыты двери, в любой момент можно придти и покаяться.

В глазах О'Келли застыли слезы. — Прекрасной души человек, — заключил он, — Таких женщин мало.

— Одна на миллион, — радостно подхватила Синьора.

— А по-моему, это просто упрямство, — сказал я. О'Келли рассердился.

— Не смей говорить о ней гадости! Я тебя и слушать не стану! Разве тебе ее понять? Она все надеется, что я исправлюсь.

— Видишь ли, Келвер, — пояснила Синьора, — вся загвоздка в моей разнесчастной профессии, Я лишь мешаю моему любимому Вилли. Я бы с радостью стала зарабатывать себе на жизнь чем-нибудь другим — если бы могла. Но я ничего не умею делать. А его просто трясет, когда он видит мое имя на афишах.

— Мне бы хотелось, Вилли, — несколько укоризненно добавила Синьора, — чтобы ты был посдержанней.

— Дорогая моя, — стал оправдываться О'Келли, — если бы ты только знала, как на тебя смотрят мужчины, то не стала бы попрекать меня.

Я рассмеялся.

— А почему бы не проявить твердость, — посоветовал я Синьоре, — и не выставить молодца за дверь вместе с вещичками?

— Да надо бы, — согласилась Синьора. — Давно собираюсь, но стоит мне взглянуть на него — все на свете забываю. Слова дурного сказать ему не могу, а не мешало бы.

— Как это не можешь? — возразил О'Келли. — Ты, ангел мой, много что говоришь, только я не все слушаю.

— Я не нарочно, — стала оправдываться Синьора, — и ты это знаешь.

— И все же, по-моему, жаль, — сказал я, — что никто не объяснит миссис О'Келли, что нужно соглашаться на развод. Это будет очень добрым поступком.

— Кто знает? — возразила Синьора. — Если я когда-нибудь надоем тебе…

— Дорогая моя! — возмутился О'Келли.

— … то ты сможешь вернуться к ней, — продолжала Синьора. — Рано или поздно поймешь, как ты был с ней жесток. Я буду рада, Вилли, если ты вернешься к ней. Это добрая женщина, Вилли, и ты это знаешь.

— Она святая, — согласился Вилли.

У Обелиска я распрощался с ними и в полном одиночестве тронулся по направлению к Флит-стрит.

И еще с одним старым другом я возобновил знакомство — с Дэном. Он снимал квартиру в Темпле, и как-то вечером, недели через две после свадьбы леди Ортензии я заглянул к нему. Дэн поздоровался со мной так, будто мы только вчера расстались. Раз я к нему пришел — значит, он мне зачем-то понадобился. Сам же Дэн от своих друзей ничего не требовал. Он пожал мне руку, усадил в кресло и, став спиной к камину, принялся раскуривать трубку.

— Тогда я бросил тебя на произвол судьбы, — сказал он. — Но в твоем положении тебе никто бы не смог помочь. Из трясины отчаяния надо выкарабкиваться самому. А в такую трясину попадает каждый — если, конечно, он куда-то идет. Ну что, пообсох?

— Да вроде бы, — улыбнулся я.

— Ты вышел на столбовую дорогу, — продолжал он. — Теперь остается только шагать. В трясине, надеюсь, ничего не потерял?

— Из стоящего — ничего, — ответил я. — Но к чему такая серьезность?

Он потрепал меня по голове, как бывало.

— Не вздумай бросать его, — сказал он, — маленького мальчика Пола, Пола-фантазера.

Я засмеялся.

— Так ты о нем? Вот уж кто действительно мне мешает!

— Здесь-то мешает, — согласился Дэн. — В этом мире ему делать нечего. Тут от него проку не будет: и на жизнь ему не заработать, и девушки его любить не будут. Но ты его не бросай. Может так статься, что он-то и есть настоящий Пол — живой, все время растущий. А другой Пол — предприимчивый, нахрапистый — всего лишь плод его фантазии. Может, суетная жизнь этого другого Пола — всего лишь навсего дурной сон? Кто знает…

— Я гоню его прочь, — сказал я. — Он какой-то не от мира сего.

Дэн печально кивнул.

— В этом мире ему делать нечего, — повторил он. — Надо зарабатывать на жизнь, жениться, рожать детей. Ему этого не понять. Это ребенок. Не обижай его.

Мы замолкли. Молчание длилось, должно быть, дольше, чем нам показалось. Я сидел в кресле, Дэн — на стуле, и каждый думал о своем.

— А у тебя великолепный агент, — сказал Дэн. — Не вздумай отказываться от его услуг. У Норы редкий дар — полное отсутствие совести во всем, что касается твоих дел. Женщины всегда теряют совесть, когда… Но он не договорил и принялся шуровать кочергой.

— Она тебе нравится? — спросил я. Сказано было слабовато. Это писателю иногда удается подобрать нужные слова для описания чувств, простому же смертному это редко удается.

— Она — мой идеал, — ответил Дэн. — Искренняя, сильная, нежная; прозрачная, как кристалл, и чистая, как рассвет. Нравится — скажешь тоже!

Он выколотил трубку. — Но на идеале не женишься. Любим мы не умом, а сердцем. Знаешь, на ком я женюсь? — он задумчиво посмотрел на огонь, и на лице его появилась улыбка. — На женщине слабой, беспомощной, наивной — вроде Доры из «Давида Копперфильда». Только я не Доуди — он всегда казался мне похожим на… короче говоря, есть у вас с Доуди что-то общее. Диккенс прав: такому человеку ее беспомощность со временем должна была надоесть, хотя поначалу и нравилась.

— А женщины? — поинтересовался я. — Они выходят замуж за идеал?

Он рассмеялся.

— А это ты у них сам спроси!

— Разница между мужчиной и женщиной, — продолжал он, — не столь уж и велика, тут ваш брат-литератор явно перестарался. Какой, например, идеал у Норы? Можешь себе представить? Трудно, конечно, угадать. Но за кого она выйдет замуж — и со временем полюбит, — можешь не сомневаться! — я тебе скажу!

Он подмигнул мне.

— За славного парня — скорее всего, умного, хотя для нее это не главное. Ей нужен муж, о котором надо заботиться, ухаживать, учить уму-разуму, вытирать нос, муж, для которого она была бы вместо матери. Идеал-то у нее, конечно, другой, но иного мужа ей не надо.

— Возможно, с ее помощью, — предположил я, — ему и удастся дорасти до идеала.

— Долго ему расти придется! — буркнул Дэн.

Историю Барбары и Дока поведала мне Нора. С ними я еще не виделся. Правда, за месяц до этого я случайно повстречал в Сити старого Хэзлака, и он затащил меня в ресторан. Хэзлак сильно изменился, и это бросалось в глаза. Вместо жизнерадостного, уверенного в себе мужчины передо мной сидел суетливый старикашка с беспокойно бегающими глазками. Поначалу он все хорохорился: не читал ли я «Пост» за прошлый понедельник? Не попадался ли мне «Корт серкуляр» за ту неделю? Неужели я не слышал, что Барбара танцевала с наследником престола на балу, который граф и графиня Гескар дали в честь князя? Великого Князя? Что я думаю на этот счет? И тому подобное. Разве не деньги правят миром? Пора бы это понять нашим аристократишкам!

Бокал следовал за бокалом, и чем больше он пил, тем меньше оставалось в нем бахвальства.

— Детей-то у них нет, — сказал он упавшим голосом. — Вот чего не могу взять в толк. Живут вместе вот уж без малого четыре года, а детей все нет! Что тут хорошего? Мне-то куда податься? Мне-то от них что перепало? Пустоцветы чертовы! Неужто не понять, зачем мы их покупаем?

В воскресенье утром я был у Норы, и она мне все рассказала. В понедельник скандал получил огласку, и пересудов хватило на восемь дней. Нора узнала о нем в субботу — вечером она была на каком-то званом обеде т и тут же послала мне письмо.

. — Я подумала, что лучше мне самой все тебе рассказать, — объяснила Нора, — а то в газетах такого понапишут… Вот мое мнение: она его никогда не любила. Замуж она вышла не за человека, а за его титул, а это грех. А теперь она свой грех искупила. Да! Все будут тыкать в нее пальцем. Да! Она лишилась привилегий. Но она всем доказала, что она женщина. И за это я ее уважаю.

Нора вовсе не стремилась возвысить Барбару в моих глазах, она просто говорила, что думала, а если бы даже и хотела, то ничего бы из этого не вышло. Оказалось, что у моей богини есть сердце, и она такая же простая смертная, как и я. Так, должно быть, некоторые юные пажи покидали двор короля Артура, когда им вдруг становилось ясно, что их Прекрасная Королева — всего лишь женщина.

С тех пор я не видел Барбару, если не считать одной мимолетной встречи в Брюсселе года через три после описываемых событий. Я неторопливо прогуливался по вечерним улочкам, как вдруг решил сходить в театр: его огни горели так заманчиво! Найдя свое место — мне достался первый ряд балкона, — я расположился поудобнее и принялся разглядывать публику, сидящую в партере. И тут наши глаза встретились. Чуть попозже ко мне подошел капельдинер и доверительно шепнул, что мадам Г. хотела бы меня видеть. В антракте я вышел в буфет; они с мужем курили и пили шампанское — на столике перед ними стояло несколько бутылок. Барбара поставила бокал. На плечах у нее была шаль.

— Извини, что не подаю руки, — сказала она. — Жара здесь как в пекле. В каждом антракте приходится румяниться заново.

И чтобы я не сомневался в искренности ее слов, показала мне свои ладони: они были перемазаны жирной краской.

— Ты знаком с моим мужем? — продолжала она. — Барон Гескар — мистер Пол Келвер.

Барон поднялся с места. Это был красномордый пузатенький человечек.

— Рад познакомиться, мистер Келвер, — по-английски он говорил без всякого акцента. — Друг моей жены — мой друг.

Он протянул мне жирную, потную руку. В тот момент мне было не до церемоний. Я поклонился и тут же отвернулся; оскорбился он или нет — меня не волновало.

— Очень рада тебя видеть, — продолжала баронесса. — Помнишь девочку по имени Барбара? Вы ведь когда-то дружили.

— Да, — ответил я. — Помню.

— Так вот, бедняжка скончалась три года назад, — говоря, она не переставала румяниться. — Она просила при встрече передать тебе вот это. С тех пор я с ним не расстаюсь.

Она сняла с пальца колечко. Я его сразу узнал — она носила его в детстве: хризолит в простенькой золотой оправе. Это колечко было на ней, когда она впервые появилась в нашем доме; я тогда сидел в отцовском кабинете в окружении пыльных книг и бумаг. Она положила колечко в мою раскрытую ладонь.

— Очень романтично, — засмеялась Барбара. — И это все, — добавила она, поднимая бокал. — Она сказала, что ты и так поймешь.

— Спасибо, — сказал я. — Я все понял. Весьма любезно с вашей стороны, мадам. Буду носить его, не снимая.

Я надел кольцо на палец и вышел.