Онлайн чтение книги Пелэм, или приключения джентльмена Pelham: or The Adventures of a Gentleman
ГЛАВА XXIV

Воротясь домой, я застал своего бесценного слугу Бедо в ужасном состоянии: весь окровавленный, он кипел яростью.

— Что случилось? — спросил я.

— Случилось? — повторил Бедо сдавленным от неистовства голосом; затем, обрадовавшись возможности дать волю своему гневу, он обрушил поток ругательств, таких, как ivrognes[340]Пьянчуги (франц.). и carognes,[341]Распутницы (франц.). на «владетельницу замка» — героиню обезьяньей истории. С большим трудом я, наконец, понял из его исступленных выкриков, что взбешенная хозяйка, решив отомстить хоть кому-нибудь из нас, послала за Бедо, пригласила его к себе, приветливо улыбаясь, усадила в кресло, попотчевала холодным слоеным пирожком и стаканчиком кюрасо, и покуда он, угощаясь, радовался своей удаче, незаметно ушла, а на смену ей явились три здоровенных парня с дубинками в руках.

— Мы тебе покажем, — сказал самый дюжий из них, — мы тебе покажем, как запирать почтенных дам ради своей гнусной потехи. — Ни слова больше не проронив, они набросились на Бедо и с невероятным усердием и такой же силой принялись его колотить. Сначала храбрый слуга защищался, как только мог, зубами и ногтями, но за это его стали обрабатывать еще ретивее. А тем временем вернулась хозяйка и с той же ласковой улыбкой, что и раньше, попросила Бедо не церемониться, продолжать развлекаться так же, как сейчас, а когда ему это прискучит— освежиться еще стаканчиком кюрасо.

— И вот это, — прибавил Бедо, хныкая, — вот это для меня больнее всего. Так жестоко обойтись со мной после того, как она пичкала меня своим пирогом; насмешку и несправедливость я могу стерпеть, но предательство ранит меня в самое сердце!

Когда, наконец, истязатели утомились, дама насытилась мщением, а Бедо едва не испустил дух — несчастному слуге позволили удалиться. Но предварительно хозяйка вручила ему письмо на мое имя и очень вежливо попросила передать его мне, как только я вернусь. Е/ письме оказался счет и предупреждение о том, что, поскольку мой месячный срок истекает на другой день, она обещала мои комнаты близкому другу, а посему просит меня соблаговолить найти себе другое помещение.

— Немедленно отвезите мои вещи в отель «Мирабо», — приказал я и в тот же вечер переехал. С удовольствием пользуюсь случаем горячо рекомендовать отель «Мирабо», на улице де ля Пэ, куда меня привел этот необычайный случай, тем моим соотечественникам, которые подлинно являются джентльменами и не осрамят меня за мое указание. Это — безусловно наилучший караван-сарай во всем Английском квартале.

В тот день я был приглашен к маркизу д'А. на обед, на котором должны были присутствовать некоторые известные литераторы; зная, что я встречу там Винсента, я не без удовольствия отправился в особняк маркиза. Я поспел к самому обеду. Среди приглашенных было много англичан. Добросердечная (во всех значениях этого слова) леди N., всегда открыто выражавшая свое расположение ко мне, закричала во весь голос:

— Пелэм, mon joli petit mignon,[342]Пелэм, милый мой прелестник (франц.) я целый век не видела вас — вашу руку, ведите меня к столу!

Но я заметил мадам д'Анвиль и пристально взглянул на нее; ее глаза были полны слез, и я до глубины души устыдился того невнимания, которым накануне так огорчил ее. Я тотчас подошел к ней и, слегка кивнув леди N, сказал в ответ на ее предложение:

— Non, perfide,[343]Нет, коварная (франц.). теперь мой черед быть жестоким. Вспомните ваш флирт с мистером Говардом де Говардом!

— П-фа! — отозвалась леди N., беря под руку мистера Говарда. — Ваша ревность основана на «безделице, как воздух невесомой».[344]…«безделице, как воздух невесомой» — цитата из Шекспира («Отелло», д. III, явл. 3).

— Можете ли вы простить меня? — шепнул я на ухо мадам д'Анвиль, ведя ее в столовую.

— Разве любовь не прощает все? — ответила она. «Но вряд ли, — подумал я, — истинная любовь говорит

так высокопарно!»

Общий разговор вскоре перешел на книги. Что до меня, я в ту пору редко принимал участие в такого рода спорах. Я давно с несомненностью установил: если ваша слава или известность упрочена, то вам совершенно незачем беседовать с несколькими людьми одновременно. Если вы не будете блистать — вас назовут глупцом, если же будете — сочтут надоедливым. Вы неизбежно станете либо мишенью насмешек, либо предметом всеобщей неприязни; если вы тупица — вы своими речами больно заденете ваше собственное самолюбие; если вы умны — вы заденете ими самолюбие других. Поэтому я помалкивал, с видом глубочайшего внимания слушал все, что говорилось вокруг, и время от времени бормотал: «Правильно! Превосходно!» Но благодарение небесам — когда какая-нибудь из наших способностей бездействует, тем самым обостряются все остальные: когда мои уста безмолвствуют, глаза и уши у меня всегда на страже. Я кажусь безразличным и равнодушным ко всему на свете, но ничто никогда не ускользает от моего внимания. Мой Зоркий глаз мгновенно подмечает самый пустячный изъян того или иного блюда, того или иного слуги, самую незначительную особенность критического суждения или модного фрака — и все эти черты навсегда запечатлеваются в моей памяти.

У меня есть две особенности, которые, возможно, заменяют мне талант: я наблюдаю и запоминаю!

— Вы уже видели книгу Жуй «Отшельник с Шоссе д'Антэн»?[345]Жуй, Виктор-Жозеф Этьенн де (1764–1846) — французский литератор и драматург. Его нашумевшая в свое время книга «Отшельник с Шоссе д'Антен» (1812–1814) в пяти томах открывает собой целую серию аналогичных «очерков современных нравов»: «Правдолюбец» (1814), «Отшельник в Гвиане» (1816), «Отшельник в провинции» (1818), «Отшельник в тюрьме» (1823), «Отшельник на свободе» (1824). — спросил наш хозяин лорда Винсента.

— Да, видел, и весьма невысокого о ней мнения. Автор все время пытается говорить остроумные вещи — и все время только наводит скуку. Подобно неумелому пловцу, он делает большие рывки, с неистовым шумом плещет по воде и ни на пядь не подвигается вперед. Всех его сил едва хватает на то, чтобы не пойти ко дну. В самом деле, маркиз, ваша литература пришла в большой упадок, ваши драмы напыщены, философия поверхностна, поэзия — слезлива. Видимо, современные французские писатели считают, вместе с Буало,[346]Буало, Никола (1636–1711) — французский поэт и критик. В его «Поэтическом искусстве» (1674) изложена литературная теория французского классицизма, отличающаяся рационализмом и стремлением установить законы для каждого жанра. что

— Должны же вы, однако, признать, — воскликнула мадам д'Анвиль, — что стихи де Ламартина[348]Ламартин, Альфонс де (1790–1869) — французский поэт-романтик. Его поэзия характеризуется расплывчатостью конкретных образов, неопределенностью контуров, зыбкостью очертаний. Его стихи «сотканы из вздохов, охов, облаков, туманов, паров, теней и призраков» (Белинский). Эту его черту и подмечает Винсент в приводимом разговоре о поэзии Ламартина. прекрасны?

— Признаю, — ответил Винсент, — что их можно причислить к лучшему из того, что у вас есть. Я знаю лишь немногие французские стихи, которые могли бы сравниться с первыми двумя стансами его «Размышлений о Наполеоне» или с великолепным стихотворением «Озеро». Но вы со своей стороны должны признать, что ему не хватает оригинальности и силы. Мысли у него возвышенные, но неглубокие; он хнычет, но не льет слез. Подражая лорду Байрону, он совершил чудо, противоположное евангельскому: вместо того чтобы обратить воду в вино, он обратил вино в воду. Вдобавок он нестерпимо туманен. Подобно Вакху (вы помните, маркиз, некую строку Еврипида,[349]Еврипид (ок. 480–406 до н. э.) — древнегреческий драматург, автор трагедий: «Ипполит», «Медея», «Электра», «Ифигения в Тавриде», «Вакханки»-и др. которую здесь цитировать неуместно), он считает, что есть «величие в призрачности». Но он неправильно применяет эту мысль — в его туманности нет ничего величественного, она подобна фону картины старого голландского мастера. Копченая селедка или истрепанная шляпа — вот что он облекает пышным покровом тени и мглы.

— Но его стихи так мелодичны, — сказала леди N.

— Ах! — сказал Винсент.

— Увы! — вздохнул виконт д'А., сам довольно известный писатель. — Согласен с вами: ни Вольтера,[351]Вольтер, Франсуа-Мари (настоящая фамилия Аруэ; 1694–1778) — великий французский философ и писатель века Просвещения (который иногда называли «веком Вольтера»). Смелый борец против религиозного мракобесия и феодальной тирании. В философии — деист. В политике — сторонник просвещенного абсолютизма. Кроме философских и исторических сочинений, его перу принадлежат философско-сатирические повести, из которых лучшая — «Кандид, или Оптимизм» (1759); поэма «Орлеанская девственница» (1755), трагедии, стихи и мн. др. ни Руссо[352]Руссо, Жан-Жак (1712–1778) — великий французский философ и писатель. Его идеи о свободе и равенстве, об общественном договоре и о государстве, построенном по законам разума, оказали огромное влияние на якобинское, радикальное крыло во французской революции. Его противопоставление естественной, сообразной природе жизни дикарей и современной цивилизации окрасило собой всю предромантическую, а в значительной мере и романтическую европейскую литературу. Особенной популярностью пользовался его роман в письмах «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), о котором беседуют Винсент и мадам д'Анвиль. нам уже не видать.

— Эти жалобы неосновательны, хотя их постоянно слышишь, — возразил Винсент. — Правда, вы уже не увидите ни Вольтера, ни Руссо, но увидите людей, равных им, ибо гений народа никогда не исчерпывает себя одной личностью. У нас в Англии в пятнадцатом веке стихотворцы поколения, следующего за Чосером,[353]Чосер, Джеффри (1340–1400) — английский средневековый поэт, один из основоположников английской национальной литературы. Его главное произведение — сборник новелл «Кентер-берийскне рассказы» (1386–1389, изд. 1478). жаловались на упадок их искусства — они не предвидели появления Шекспира. Разве во времена Хэйли[354]Хэйли, Вильям (1745–1820) — английский поэт, пользовавшийся некоторым успехом в начале XIX века. кто-либо мог предсказать взлет Байрона? Ведь и Шекспир и Байрон, оба они появились «как жених во тьме ночи», и столь же вероятно, что и у вас появится — не второй Руссо, разумеется, но писатель, который сделает столько же чести вашей литературе.

— Мне думается, — сказала леди N., — что Юлию Руссо не в меру превозносят. До замужества я столько слыхала о «Новой Элоизе», и мне так часто твердили, какая это зловредная книга, что я купила ее на другой же День после свадьбы и, признаюсь, так до сих пор ее и не дочитала.

— Я этому нисколько не удивляюсь, — ответил Винсент, — и, несмотря на это, Руссо — гений. Бесспорно, сюжет «Новой Элоизы» не может сравниться с ее стилем, и Руссо прав, когда заявляет: «се livre convient à très peu de lecteurs».[355]Эта книга годится лишь для очень немногих читателей (франц.). Одно письмо восхитило бы всех, но четыре тома писем уж чересчур, это действительно «toujours регdrix».[356]Всегда куропатки (франц.).[357]«Всегда куропатки» — французская пословица, обозначающая назойливое повторение одного и того же. Но главная прелесть этой замечательной повести, творения человека вдумчивого и страстного, — в неподражаемой манере воплощения мыслей и в том, что сами эти мысли исполнены нежнейшего чувства, правдивы и глубоки; когда лорд Эдуард говорит: «C'est le chemin des passions qui m'a conduit a la philosophie,[358]К философии я пришел дорогою страстей (франц.). он в одной этой простой фразе запечатлевает глубокую, непреложную истину. Именно в таких замечаниях у Руссо более всего сказывается знание природы человека. Слишком занятый собой, чтобы глубоко вникать в духовный склад других, он, однако, благодаря изучению своего я раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого.[359]…благодаря изучению своего я, раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого — намек на роман «Исповедь» (1766–1770), в котором Руссо с удивительной откровенностью рассказывает о своей жизни и подвергает анализу самые интимные свои переживания. Он умел с первого взгляда распознать мотивы и причины людских поступков, но у него не хватало терпения проследить их прихотливое, извилистое развитие. Он видел страсти в их постоянном обиталище и неспособен был следовать за ними в их скитаниях. Он знал человеческий род в целом, но не человека в отдельности. Вот почему, прочтя у него афоризм или рассуждение, вы тотчас восклицаете: как это верно! Но когда он принимается анализировать это рассуждение, когда он убеждает, обосновывает и пытается доказывать свои положения, — вы либо отвергаете его за неестественность, либо вы отрицаете его утверждения, как ложные. Тогда он впадает в ту manie commune,[360]Общую манию (франц.). которую приписывает другим философам, — «de nier се qui est et d'expliquer се qui n'est pas.[361]Отрицать то, что есть, и объяснить то, чего нет (франц.).

Последовала краткая пауза.

— Мне представляется, — заметила мадам д'Анвиль, — что произведения наших писателей вообще отличаются обилием тех pensées,[362]Мыслей (франц.). которыми так восхищает вас Руссо.

— Вы правы, — подтвердил Винсент, — и объясняется это тем, что у вас gens de letters[363]Литераторы (франц.). — вместе с тем всегда gens du monde.[364]Светские люди (франц.) Отсюда их проницательное понимание не только книг, но и людей. Их наблюдения метки и облечены в изящную форму; но нелишне указать, что та самая причина, котороя порождает афоризм, зачастую мешает ему быть глубоким. У этих литераторов gens du monde есть чутье, необходимое, чтобы наблюдать, но нет терпения, а быть может, и досуга исследовать. Они создают максиму, но никогда не объясняют вам хода мыслей, который привел к ней. Поэтому в них больше блеска, нежели истины. Английский писатель никогда не осмелится сообщить своему читателю максиму, возможно определяющую, в двух строках, чрезвычайно существенную моральную проблему, не приведя на нескольких страницах всех доказательств своего утверждения. Французский эссеист предоставляет читателю судить самому. Он не рассказывает ни о том, как он дошел до своего утверждения, ни о вытекающих из него выводах. Le plus fou est souvent le plus satisfait.[365]Самый безрассудный из всех — зачастую более всех удовлетворен (франц.). Поэтому ваши моралисты хоть и не так утомительны, как англичане, но более опасны и могут скорее считаться образцами сжатости стиля, нежели логики. У ваших писателей человек, пожалуй, быстрее научится думать, у наших — с большей вероятностью научится думать правильно. Многие наблюдения Лабрюйера и Ларошфуко, в особенности последнего, считаются правильными только по причине их остроты. Они обладают тем же достоинством, что и весьма разумный и, дозвольте мне прибавить, подлинно французский стих Корнеля:

Маркиз воспользовался тишиной, наступившей после критических замечаний Винсента, и предложил перейти в гостиную. Туда направились все, кроме Винсента (он откланялся). Тотчас начались пересуды. «Qui est cet homme? — спросил кто-то. — Comme il est épris de lui-même».[367]Кто это? Как он влюблен в себя! (франц.). — «До чего он взбалмошен!» — воскликнул другой. «До чего уродлив!» — рассудил третий. Какой у него дурной вкус в литературе — к тому же болтун — говорит бессодержательно, да еще и самоуверенно — не стоит ему возражать—слова не даст вставить. Пренеприятен, ведет себя возмутительно, неотесан, неряшливо одет — таковы самые снисходительные из тех отзывов, которыми наградили злополучного Винсента. Женщины говорили, что он une horreur,[368]Страшилище (франц.). мужчины — что он une bête.[369]Дурак (франц.). Старики высмеивали его mauvais gout,[370]Дурной вкус (франц.). молодые — его mauvais coeur,[371]Злое сердце (франц.). ибо первые всегда приписывают все, что несогласно с их собственными чувствами, «извращенному» вкусу, а вторые — все, что не достигает высот их восторженности, относят за счет черствого сердца.

Что до меня — я вернулся домой, обогащенный двумя новыми наблюдениями: во-первых, я установил, что в чужой стране ни о чем из того, что касается этой страны, нельзя говорить так свободно, как это могут себе позволить ее уроженцы. Резкие суждения о том, что касается нации, воспринимаются как личная обида.

Во-вторых, я убедился, что люди, в теории превосходно изучившие природу человека, редко знают ее на практике. Мудрости, создающей правила, обычно сопутствует либо тяготение к отвлеченностям, либо тщеславие; и то и другое сводит эти правила на нет. Я хочу этим сказать, что кабинетный философ зачастую либо слишком неуверен в себе, чтобы претворять свои наблюдения в действие, либо так жаждет предать их гласности, что не скрывает той цели, которую он ими преследует. Лорд Винсент гордится своим Science du monde.[372]Знанием света (франц.). Он много читал о людях, еще больше размышлял о них. Он сочиняет афоризмы, поучающие, как управлять людьми или как им нравиться. Он бывает в свете; половина тех, с кем он там встречается, обманывает его, другую половину он оскорбляет. Тот, кто в своем кабинете — мудрец, в гостиной — круглый дурак; и самые изощренные светские люди — те, что менее всего размышляли о свете.