Онлайн чтение книги Пелэм, или приключения джентльмена Pelham: or The Adventures of a Gentleman
ГЛАВА LXXIX

Я вышел от следователя, не зная, что мне в данный момент предпринять. Однако же я не мог позволить себе стоять в оцепенении, в которое сперва повергло меня постигшее Гленвила несчастье. Собрав всю силу воли, я стряхнул с себя оцепенение и, напрягши все свои умственные способности, стал гадать, каким образом лучше использовать краткую отсрочку, которой мне удалось добиться. Под конец меня озарила одна из тех внезапных мыслей, которые из-за внезапности своей кажутся более блестящими, чем являются на самом деле. Мне припомнилась цельная натура мистера Джоба Джонсона и то обстоятельство, что я видел его в обществе Торнтона. Хотя непохоже было, чтобы Торнтон доверился мистеру Джонсону в каком-либо деле, о котором для него лучше всего было знать одному, все же острый ум и проницательность, столь очевидные в натуре достойного Джоба, вряд ли оставались без употребления в то время, как он общался с Торнтоном, и он мог обнаружить кое-какие вещи, которые весьма помогли бы мне в моих розысках. А так как, кроме того, не подлежит сомнению, что в преступном мире Лондона «жулик жулика видит издалека», было весьма возможно, что достойный Джоб, ведя компанию с мистером Торнтоном, имеет честь состоять в дружбе и с мистером Доусоном. В этом случае я мог с большим основанием рассчитывать на разоблачение этих двух достойных личностей.

И все же я не мог не признать в глубине души, что все это рассуждение построено на песке и звенья его плохо сцепляются друг с другом. А бывали мгновения, когда улики против Гленвила представлялись мне настолько правдоподобными, что, несмотря на все мое дружеское расположение к нему, я не мог изгнать из своей души закрадывавшееся в нее подозрение: а вдруг он все же обманывал меня и обвинение против него имело какие-то основания?

Эта неприятная мысль не заставила меня, однако, умерить шаг, когда я устремился в памятный мне кабачок, где в свое время повстречался с мистером Гордоном. Там я надеялся узнать адрес либо этого джентльмена, либо того «клуба», куда он меня водил вместе с Тринглом и Дартмором. Не исключена возможность, думал я, что в упомянутом клубе или от упомянутого джентльмена я что-нибудь выясню относительно мистера Джоба Джонсона. Если бы мне это не удалось, то я решил возвратиться в то учреждение, где только что был, и обратиться к моему вчерашнему знакомцу мистеру ***, обладателю щек, похожих на тутовую ягоду, с просьбой заняться поисками добродетельного Джоба.

Судьба избавила меня от излишних хлопот. Быстро идя вперед, я случайно взглянул на противоположную сторону улицы и обнаружил там человека, одетого, как пишут в газетах, по последнему слову моды, то есть прогуливающегося в самом крикливом наряде, каким кто-либо когда ни будь щеголял в Маргэйте или блистал в Пале-Рояле. Нижняя половина фигуры этого петиметра облачена была в пару узких синих брюк, обшитых чрезмерно широкой тесьмой, и завершалась гессенскими ботфортами, которые украшены были ослепительно сиявшими медными шпорами. Поверх черного бархатного жилета, усеянного золотыми звездами, надет был зеленый сюртук, отороченный, несмотря на жаркую погоду, мехом и украшенный всевозможными петлистыми шнурами с совершенно барским безразличием к стоимости всего этого и к хорошему вкусу; маленькая французская шляпа была лихо заломлена посреди целого нагромождения длинных черных локонов, — глаз мой, давно уже привыкший распознавать все тайны туалета, сразу же определил, что это — парик. Свирепые черные усы, притом сильно вьющиеся, любовно устремлялись от верхней губы к глазам, которые, обладая пагубной склонностью к эксцентричности, смотрели в разные стороны. Для довершения картины мы должны предположить, что дело не обошлось без краски, и действительно она наличествовала в виде тончайшего, легчайшего слоя румян, но здесь нельзя было даже употребить столь резкое выражение, как краска: точнее было бы сказать — намек на краску!

Как только я заметил эту фигуру, я тотчас же перешел на ту сторону улицы, которую она собою украшала, и последовал за нею на расстоянии почтительном, но достаточном для наблюдения.

Под конец мой щеголь зашел в ювелирный магазин на Оксфорд-стрит. Минуты через две я с самым беспечным видом сделал то же самое. Хозяин с величайшим уважением показывал «гессенцу» свои драгоценности и, очарованный великолепием его парика и жилета, передал меня приказчику. В другое время я, возможно, вознегодовал бы, что мой air noble,[871]Благородный вид (франц.) которым я так чванился, получает не столь Всеобщее признание, как я тщеславно воображал. Но в тот момент я был слишком занят, чтобы помышлять о своем оскорбленном достоинстве. Делая вид, что совершенно поглощен выбором печатки, я не спускал бдительного взора с покупателя, вошедшего в магазин на две минуты раньше меня, и под конец увидел, что он незаметно отделил бриллиантовое кольцо и ловким движением указательного пальца подтолкнул его в меховой обшлаг своего широкого рукава; затем точно таким же манерок исчезло еще несколько мелких вещиц.

Затем джентльмен этот поднялся, выразил свое полное, удовлетворение отличным вкусом ювелира, заявил, что зайдет в субботу, надеясь, что к тому времени заказанный им набор украшений будет готов, и важно удалился, провожаемый низкими поклонами хозяина и его приказчиков. Тем временем я, приобретя недорогую печатку, последовал за своим старым знакомым, ибо читатель без сомнения уже давно догадался, что джентльмен был не кто иной, как мистер Джоб Джонсон.

Горделивой, неторопливой походкой прошелся обладатель двух добродетелей и по всей Оксфорд-стрит. У Камберлэнд-гэйт он остановился и стал с барственно-нерешительным видом оглядываться по сторонам, словно размышляя, стоит ли ему присоединяться к толпе, прогуливающейся в парке. На счастье всех этих благовоспитанных дам и джентльменов сомнения мистера Джоба Джонсона разрешились в их пользу, и он зашел в парк. Все, по-видимому, направлялись к Кенсингтон-гарденс, и в соответствии с этим обладатель двух добродетелей решил пересечь парк по кратчайшей, но наименее людной дороге, дабы оказать любителям удовольствий опасную честь развлекаться в его обществе.

Как только я убедился, что в непосредственной близости очень мало людей, которые могли бы за мной наблюдать, и что вся эта публика состоит из высокого гвардейца с женой, нескольких ребятишек с нянькой да расслабленного ост-индского капитана, прогуливающегося ради своей больной печени, я догнал несравненного Джоба, низко поклонился ему и почтительнейшим тоном начал:

— Мистер Джонсон, я в восторге от того, что мы еще раз повстречались! Разрешите мне напомнить вам, какое приятное утро мы с вами провели недалеко от Хэмптон-Корта. Судя по вашим усам и мундиру, вы с тех пор вступили в армию: от всей души поздравляю британское воинство с таким приобретением.

На мгновение мистер Джонсон утратил самоуверенность, однако он, не теряя времени, постарался вновь обрести это столь свойственное его натуре качество. Он окинул меня свирепым взглядом и, relevant sa moustache, sourit amèrement,[872]Закрутив ус, горько улыбнулся (франц.). как вольтеровский губернатор.[873]Дон Фернан д'Ибарра в «Кандиде». (Прим. автора.)

— Черт меня побери, сэр, — вскричал он, — вы что, намерены меня оскорбить? Никаких ваших мистеров Джонсонов я не знаю, а вас самого я раньше и в глаза не видел.

— Послушайте, — любезный мой мистер Джоб Джонсон, — ответил я, — поскольку я могу доказать не только то, что говорю, но также и то, о чем говорить не стану, — например, о неосторожности, которую вы допустили только что в ювелирном магазине на Оксфорд-стрит и т. д. и т. п. — может быть, для вас было бы лучше не принуждать меня к тому, чтобы я собрал толпу народа и передал вас — простите за несколько бесцеремонное выражение — констеблю! Я убежден, что мне не придется прибегать к столь неприятным действиям, ибо, могу вас уверить, — во-первых, я вполне простил вам то, что вы избавили меня от таких совершенно излишних предметов обихода, как записная книжка и носовой платок, такой суетной вещи, как кошелек, и явного признака изнеженности — золотого медальона, подаренного мне как «залог любви». Но это еще не все: мне совершенно безразлично, облагаете ли вы данью ювелиров и джентльменов или нет, и я далек от стремления препятствовать вашим невинным занятиям или мешать вам простодушно развлекаться. Я вижу, мистер Джонсон, что вы начинаете меня понимать. Разрешите же для устранения всех помех к нашему окончательному взаимопониманию дополнительно сообщить вам еще нечто: я открываю вам свой кошелек, и, может быть, за это вы откроете мне свое сердце, ибо в настоящий момент я крайне нуждаюсь в вашей помощи. Окажите мне ее, и вам будет заплачено так, что вы останетесь довольны. Ну что ж, мы — друзья, мистер Джонсон?

Мой старый приятель громко расхохотался.

— Знаете, сэр, должен сказать, что ваша искренность приводит меня в восхищение. Не стану больше перед вами притворяться, да это было бы ни к чему; кроме того, я всегда обожал чистосердечие. Это моя любимая добродетель. Скажите мне, чем я могу вам помочь, — и приказывайте.

— Еще одно слово, — сказал я, — будете ли вы говорить со мной прямо и искренне? Я задам вам несколько вопросов, ни в малейшей степени не угрожающих вашей безопасности, но если вы хотите помочь мне, то на эти вопросы должны дать (а это будет вам нетрудно, раз чистосердечие— любимая ваша добродетель) самые чистосердечные ответы. Дабы укрепить вас на этом правом пути, сообщу вам, что означенные ответы будут буквально повторены на одном судебном разбирательстве и что поэтому предусмотрительность требует, чтобы они были настолько близки к правде, насколько это позволяют ваши склонности. Согласен, что это мое сообщение не слишком приятное, однако я могу уравновесить его вторичным заверением, что вопросы, которые я вам задам, не имеют никакого отношения лично к вам, а если вы окажетесь мне так полезны, как я рассчитываю, я докажу вам свою благодарность, обеспечив вас таким образом, чтобы вам больше не приходилось обкрадывать сельских молодых джентльменов и доверчивых торговцев, и все, чем вы теперь промышляете, превратилось бы для вас в чистое развлечение.

— Повторяю, вы можете мне приказывать, — ответствовал мистер Джонсон, изящным жестом прикладывая руку к сердцу.

— В таком случае, — сказал я, — перейдем сразу же к делу: давно ли вы знаете мистера Томаса Торнтона?

u— Всего несколько месяцев, — ответил Джоб без малейшего замешательства.

— А мистера Доусона? — спросил я.

Выражение лица у Джонсона несколько изменилось; он колебался.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — но ведь я, по правде сказать, совершенно вас не знаю и, может быть, рискую угодить в ловушку какого-нибудь закона, о котором, клянусь небом, я не осведомлен, как еще не рожденный на свет младенец.

Я понял, что мошенник по-своему прав. В стремлении помочь Гленвилу я считал совершенно несущественным то неприятное обстоятельство, что мне придется довериться воришке и шулеру. Поэтому, желая рассеять его сомнения, и в то же время вести беседу в таком месте, где нас не подслушают и нам не помешают, я предложил ему отправиться ко мне. Сперва мистер Джонсон колебался, но вскоре отчасти убеждением, отчасти угрозами я заставил его согласиться.

Отнюдь не стремясь к тому, чтобы меня видели с личностью столь яркой наружности и выдающихся качеств, я велел ему идти к Миварту, но несколько впереди меня, а сам следовал за ним на близком расстоянии, не спуская с него глаз, чтобы он не попытался улизнуть. Впрочем, этого можно было не опасаться, ибо мистер Джонсон был человек смелый и неглупый, и, может быть, ему не требовалось даже особой проницательности, чтобы сообразить, что я отнюдь не сыщик или осведомитель и что разговор со мной скорее всего обернется к полной для него выгоде.

Поэтому от него вовсе не требовалось особого мужества для того, чтобы пойти ко мне в гостиницу.

У Миварта останавливалось много именитых иностранцев, и прислуга в гостинице приняла моего спутника по меньшей мере за посланника. Он же отнесся к их почтительным поклонам со снисходительным достоинством, естественным для такого большого человека.

Была уже вторая половина дня, и я решил, что гостеприимство требует предложить мистеру Джобу Джонсону какое-нибудь угощение. Предложение мое он принял с прямодушием, которым вполне законно гордился. Я велел подать холодной говядины и две бутылки вина и, верный добрым старым правилам, отложил деловой разговор до конца трапезы… Мы с Джонсоном беседовали о самых обычных вещах, и в другое время меня бы очень позабавило любопытное сочетание бесстыдства и проницательного ума, которое было основой его натуры.

Наконец он утолил свой аппетит, и одна из бутылок опустела. Поставив перед собой другую, удобно раскинувшись в глубоком кресле, мистер Джоб Джонсон приготовился к беседе: глаза его были опущены, но время от времени он пытливо и с любопытством поглядывал мне прямо в лицо. Я начал разговор.

— Вы говорите, что знакомы с мистером Доусоном; где он сейчас находится?

— Не знаю, — коротко ответил Джонсон.

— Вот что, — сказал я, — не будем зря тратить время, если вы и не знаете, то можете узнать.

— Может быть, и могу, — ответил честный Джоб. — На это нужно время.

— Если вы не можете мне сразу сообщить, где он находится, — сказал я, — беседа наша окончена. Эти сведения — для меня самое главное.

Прежде чем ответить, Джонсон немного помолчал.

— Вы говорили со мной искренне, будьте же искренни до конца: скажите мне, какого рода услугу я могу вам оказать и что могу за это получить, и я дам вам ответ. А в отношении Доусона, должен признаться, что в свое время знал его хорошо: мы с ним откололи много разных штучек, и я не хотел бы, чтобы об этом узнали всякие сыщики и фараоны. Поэтому вы сами поймете мое естественное нежелание распространяться о нем, пока я не знаю что к чему.

Я был несколько изумлен этой речью, а также проницательным, хитрым взглядом, которого он не спускал с меня, пока говорил. Впрочем, я и сам задавал себе вопрос: не будет ли самым быстрым и верным способом для достижения моей цели согласиться на его предложение? Но во всяком случае сперва надо было кое-что выяснить: может быть, Доусон состоит в слишком тесной дружбе с чистосердечным Джобом и последний вовсе не пожелает подвергать его опасности; с другой стороны (и это было гораздо вероятнее), Джонсон мог действительно не знать ничего такого, что было бы мне полезно. В обоих случаях я напрасно стал бы посвящать его в свои планы. Поэтому, немного подумав, я сказал:

— Потерпите, любезный мой мистер Джонсон, потерпите, своевременно вы всё узнаете. Пока же я вынужден, хотя бы ради самого Доусона, кое о чем спросить вас без всяких объяснений. Ну, представьте себе, что вашему бедному другу Доусону угрожала бы непосредственная опасность, а в вашей власти было бы спасти его, захоти вы так поступить: разве вы не сделали бы все от вас зависящее?

Маленькие глазки мистера Джоба и все его грубоватое лицо даже потускнели от какого-то странного разочарования.

— И это все? — сказал он. — Нет! Разве что мне уж очень хорошо заплатили бы за то, чтобы ему помочь. А иначе—может себе отправляться в Ботани-бэй. Мне наплевать.

— Как! — вскричал я с упреком. — И это — ваша дружба? Судя по тому, что вы только сейчас говорили, я думал, что Доусон ваш старый и верный товарищ!

— Старый, ваша честь, но не очень-то верный. Не так давно пришлось мне здорово круто, а у него с Торнтоном, бог знает откуда, оказалось около двух тысяч фунтов. Но я не смог вытянуть из Доусона ни гроша: этот хапуга Торштон все у него забрал.

— Две тысячи фунтов! — сказал я спокойным голосом, хотя сердце мое колотилось. — Большая сумма для такого бедняка, как Доусон. А давно это было?

— Да месяца три назад, — ответил Джонсон.

— Скажите, — продолжал я, — вы за это время часта видели Доусона?

— Часто, — ответил Джонсон.

— Вот как! — воскликнул я. — А мне показалось, будто вы только сейчас обмолвились, что не знаете, где он проживает.

— Я и не знаю, — холодно ответил Джонсон. — Я ведь встречался с ним не у него дома.

Я молчал, ибо быстро, но обстоятельно взвешивал в уме все за и против того, чтобы довериться Джонсону, как он желал.

С точки зрения простейшей логики вопрос ставился таким образом: либо он имеет возможность помочь мне в моих розысках, либо нет. Если нет, то и помешать мне он тоже, пожалуй, не может, значит, не так уж важно — откроюсь я ему или не откроюсь. Если же такая возможность у него есть, то еще не ясно, что для меня выгоднее: использовать ли ее в открытую или применить хитрость. Невыгода искренности заключалась в том, что если бы Джонсон пожелал защитить Доусона и его приятеля, он оказался бы уже подготовленным и смог бы даже предостеречь их. Но, судя по равнодушию, которое он проявил к Доусону, вероятность этого была очень невелика. Выгода искренности представлялась более очевидной: Джоб полу- чит тогда полную уверенность в том, что лично ему ничего не грозит, а если бы я к тому же сумел убедить его, что ему выгоднее послужить невинному, чем виновным, то на моей стороне оказалось бы важное преимущество: он не только сообщил бы мне все, что знает, но при своем уме и проницательности мог бы добыть дополнительные улики или во всяком случае подсказать много полезного. К тому же, как я ни был тщеславно уверен в своей собственной проницательности, приходилось признать, что все мои перекрестные допросы вряд ли будут успешны с таким старым и опытным грешником, как мистер Джонсон. «Вор вора скорее поймает», — гласит одна из мудрейших старых поговорок, и, сообразуясь с нею, я решил открыть все.

Подсев поближе к Джонсону и глядя ему прямо в лицо, я кратко рассказал, в каком положении находится Гленвил и каковы обвинения Торнтона, скрыв только имя моего друга. Я заявил, что подозреваю самого обвинителя и хочу разыскать Доусона, которого, по моему мнению, Торнтон тщательно скрывает. Закончил я свою речь торжественным обещанием, что, ежели мой собеседник сможет, употребив все свои способности, рвение, познания или придумав какой-нибудь подходящий план, обнаружить людей, которые, по моему глубочайшему убеждению, являются настоящими убийцами, ему немедленно будет обеспечена ежегодная пенсия в триста фунтов.

Пока я говорил, Джоб сидел терпеливо и безмолвно, уставившись глазами в землю, и лишь изредка брови его поднимались в знак того, что рассказ мой его все же немного интересует. Однако, когда я перешел к заключительной части, столь многообещающе завершавшейся упоминанием о трехстах фунтах в год, мистер Джонсон заметно оживился. С очень довольным видом он потер себе руки, и внезапная улыбка пробежала по его лицу, от чего на нем возникла сеть мелких морщин, в которых почти потонули маленькие глазки. Улыбка, впрочем, исчезла так же внезапно, как появилась, и мистер Джоб повернулся ко мне с невозмутимым, слегка торжественным выражением.

— Ну вот что, ваша честь, — сказал он. — Я рад, что вы сказали мне все; теперь подумаем, что можно предпринять. Что касается Торнтона, то, боюсь, с ним у нас ничего не получится: это закоренелый негодяй, и совесть у него что кирпич; но с Доусоном я рассчитываю на лучшее. Однако сейчас мы с вами простимся, ибо дело это мне надо самым основательным образом обмозговать в одиночестве. Раз вы говорите, сэр, что медлить нельзя, я буду у вас завтра утром, около десяти, и вы не раскаетесь в том, что доверились человеку чести.

Сказав это, мистер Джоб Джонсон вылил все оставшееся в бутылке в свой стакан, поднял его к свету, как настоящий знаток, и, выпив, от всей души причмокнул, вслед за чем последовал глубокий вздох.

— Ах, ваша честь! — промолвил он. — Хорошее вино чудодейственно возбуждает умственные способности. Но истинный философ во всем соблюдает умеренность: я лично никогда не выпиваю больше положенных мне двух бутылок. С этими словами истинный философ удалился. Не успел я избавиться от «его, как все мои мысли устремились к Эллен. В течение всего дня я не имел возможности ни навестить ее, ни даже написать. А между тем я смертельно боялся, что меры предосторожности, о которых я договорился с лакеем сэра Реджиналда, не помогли, и горестная весть об его аресте дошла до нее и леди Глея вил. Терзаемый страхом, не обращая внимания на поздний час, я направился в дом на Баркли-сквер.

Леди и мисс Гленвил были одни и в данный момент обедали, — слуга сообщил мне это самым обычным тоном. — Надеюсь, они хорошо себя чувствуют? — спросил я с некоторым облегчением, но все еще беспокоясь. Слуга ответил утвердительно, и я, возвратившись домой, написал сэру Реджиналду длинное и, надеюсь, утешительное письмо,