Онлайн чтение книги Переселение душ
Слишком рано и слишком поздно

— Ваш палтус, сэр, — сказал официант, поставив перед молодым человеком тарелку, наполненную белыми костями, глазными яблоками и чем-то вроде куска резины.

Подобные кушанья в ресторане гостиницы, в которой остановился Морис Хейнес, не являлись редкостью. Внутреннее убранство гостиницы было выдержано в духе местного кафедрального собора. Тяжелыми складками свисали вниз зеленые венецианские шторы на окнах, яркие газовые лампы затенялись розовыми абажурами, а стены были облицованы дубовыми панелями в псевдо-якобитском стиле.

В зале было полно народу. За столиками восседали в основном пожилые дамы и старушки. Именно они чаще всего являются постоялицами провинциальных английских гостиниц. Эти дамы составляют особый клан. Как правило, они одеты в коричневые юбки и неукоснительно меняют блузки, переодеваясь к обеду; старушки кутают плечи в серые шерстяные шали. Разговаривают дамы обычно шепотом, в еде неприхотливы — склевывают все, что ни принесет им официант. Выглядят они так, словно жизненные силы их на исходе, и страдают хроническим брюзжанием. Все они постоянно простужены и капают на носовые платочки эвкалиптовое масло. Но присмотритесь к ним внимательнее. Пусть вас не удивит, если иная пожилая дама, стыдливо прижав руку ко рту и смущенно пряча глаза от страха, что ее поймают на месте преступления, что-то шепчет официанту и прикрывает правой рукой лист с перечнем вин. Можете не сомневаться, что дамы не имеют ничего против глотка спиртного, например виски с содовой.

В зале работали два официанта. Старший, англичанин, проработал здесь уже несколько лет и под воздействием кафедрально-соборной атмосферы приобрел манеры и внешность архидьякона. Другой, помоложе, итальянец лет восемнадцати с печальными глазами, трудился в гостинице всего лишь два месяца, но уже вполне тянул на псаломщика.

«Архидьякон» и поставил тарелку с так называемым палтусом перед Морисом Хейнесом.

— Разве это палтус? — возмутился мистер Хейнес. — Скорее всего это объедки, которые вы отобрали у кота. Отдайте их обратно несчастному животному и принесите мне что-нибудь съедобное.

И вдруг за соседним столом раздался взрыв неистового смеха. И в смехе этом клокотала радость бытия, чистая, искренняя, — он внезапно смолкал, и возобновлялся с новой силой. Этот смех нарушил все соборное благолепие, царящее в ресторане. Чопорные девы лет пятидесяти оборачивались, чтобы посмотреть на девочку, которая так заливисто смеялась. Одни фыркали, выражая крайнее неодобрение, другие отзывались еле уловимыми улыбками. Официант-архидьякон всем своим видом выражал страдание. «Псаломщик» сначала невозмутимо продолжал работать, пока вирус смеха не поразил его в самое сердце. Он уронил порцию пудинга, зажал рукой рот и пулей вылетел в коридор, где принялся топать ногами и безудержно хохотать.

А на девочку по-прежнему накатывали приступы смеха.

—  Б рекратите, умол а ю вас, — уговаривала ее обеспокоенная немка-гувернантка. И, обернувшись к залу, беспомощно развела руками. — Это истерик! Тиш, тиш. Ruhig, Селия. Это ошен некрасив!

Селия качала головой, захлебываясь от смеха.

— Ой, не могу, фрейлейн! Как он про кота сказал!

И она снова зашлась смехом.

Морис Хейнес не намеревался никого смешить. Он просто не выдержал такого издевательства над едой. Он почти убедил себя, что кипяченая водичка с жалкими кусочками моркови и жилистым мясом — это суп-жульен. Но «палтус» его доконал. Он, молодой художник, обладающий отменным пищеварением, провел в пути весь день, а завтра должен писать парадный портрет местного священника. Хороший обед был жизненно необходим ему. Он послал за хозяйкой гостиницы.

Хозяйка, облаченная в черное атласное платье и непробиваемое высокомерие, предстала перед ним. Поверьте на слово автору, бывавшему по долгу службы в подобных гостиницах: уж если вы обращаетесь к хозяйкам таких заведений и говорите, что они не способны обслуживать таких презренных тварей, как клиенты, то плохо приходится чаще всего вам, а не им. Тем не менее Морису удалось разделаться с ней так, что от нее осталось только черное атласное платье. Во всяком случае, он достиг своей цели. Ему принесли вполне съедобную порцию палтуса, причем самую большую, — со дня основания гостиницы никто из посетителей не получал такой. Порция была такой большой, что он постеснялся потребовать вторую, и такой вкусной, что он не прочь был бы съесть еще одну. А в конце трапезы на его столе появился, в качестве искупительной жертвы, и omelette aux fines herbes, как говорят французы, то есть яичница со специями. Она была приготовлена исключительно для Мориса Хейнеса, эсквайра, и не входила в ассортимент.

Настроение у него заметно улучшилось. Он стал обращаться с официантом гораздо приветливее, даже спросил у него совета в таком важном деле, как выбор портвейна. И наконец-то соизволил обернуться и посмотреть на дерзкое дитя, которое отозвалось на его справедливое негодование смехом.

Он увидел рядом с пожилой гувернанткой рослую девочку лет пятнадцати. Преданная гувернантка очищала от скорлупы грецкие орехи, а девочка поедала ядрышки. Девочка уже в этом возрасте отличалась типичной ирландской красотой: черные волосы, синие глаза, живое, выразительное лицо, чувственные, нежные губы. Хейнес подумал, что она очень колоритна, но написать ее портрет было бы нелегко. Она заметила его взгляд и вспыхнула, вспомнив, что вела себя ужасно, но тут же улыбнулась, вспомнив про кота.

«Симпатичный ребенок», — подумал Хейнес.

Гувернантка с девочкой ушли, и ему вдруг показалось, что свет газовых ламп как-то потускнел, словно вместе с ней отсюда ушла энергия юности и осталась лишь кучка седых старушенций, занятых исключительно грецкими орехами. Они раскалывали их, деликатно поклевывали ядрышки, шептались, фыркали…

— Официант, — сказал Хейнес псаломщику, — отнесите мне портвейн в курительную.

В курительной комнате оказалось не лучше. Она явно не проветривалась со дня основания гостиницы, а пепельницы не вытряхивались принципиально. Вонь окурков смешивалась с запахом дешевого пива. Хейнеса хватило лишь на то, чтобы выкурить пару сигарет. Затем в поле его зрения попала висевшая на стене рождественская тарелочка с надписью: «Не поцелуешь ли ты собачку?» Хейнес застонал и ринулся прочь.

Следующей комнатой, в которую он решился заглянуть, была гостиная, о чем говорила надпись на двери. Гостиная была обставлена не без некоторой роскоши, там даже стоял концертный рояль с откинутой крышкой. В комнате никого не было, и горела всего одна газовая лампа. Хейнес рассеянно сыграл одной рукой гамму и чрезвычайно удивился, обнаружив, что инструмент настроен. Сев за рояль, он лениво перебирал клавиши, и так же лениво блуждали его мысли. Неожиданно он заиграл страстный и бурный вальс Шопена. Он не слышал, как приоткрылась и закрылась дверь. И только на последних аккордах он повернул голову и обнаружил слушателей — двух старых дам, занятых вязанием, и немку-гувернантку, украшавшую бисером чехол для очков. К нему подбежала взволнованная, серьезная Селия с горящими глазами.

— Это было так чудесно! — воскликнула девочка. — Мне хотелось, чтобы вы играли и играли бесконечно! — Она протянула ему руку. — Спасибо, спасибо!

Фрейлейн пришла в полный ужас. Ее вообще терзал постоянный страх перед тем, что способна натворить Селия, и, как правило, Селия не обманывала ее ожиданий. Гувернантка принялась извиняться за недостойное поведение девочки:

— Она ошен, so zehr порывист.

Хейнес встал.

—  Ach seien Sie ihr nicht buse, — заговорил он смеясь. — Es freut mich ja, dass sie meine dumme. Musik geme hurt.

Если бы он сказал по-английски, что просит ее не ругать девочку и рад, что его неумелая игра пришлась Селии по душе, он произвел бы меньшее впечатление. Но сам факт, что он говорил на ее родном языке, возносил его в глазах фрейлейн до небес.

Селии было позволено сидеть до одиннадцати, и только потом она ушла спать, наполненная музыкой, восторгом и обожанием.

На следующее утро Хейнес опоздал к канонику на целый час. История о том, что он куда-то засунул тюбик с краской и не смог разыскать его, выглядела правдоподобно и даже забавно, однако не соответствовала истине. Этот час он использовал для того, чтобы сделать сангиной на серой бумаге два наброска к портрету Селии.

В этот же день Селия и ее гувернантка покинули гостиницу, чтобы продолжить свое познавательное путешествие по Англии.

* * *

Прошло десять лет, пока однажды, июльским вечером, Морису Хейнесу довелось вновь остановиться в этой гостинице. В Лондоне ему стало невыносимо: он устал от работы, а еще больше он устал от развлечений — если, конечно, можно назвать развлечениями утомительные светские обязанности, которыми неизбежно отягощается жизнь модного портретиста. Он захотел упорхнуть прочь, чтобы наконец-то обрести покой. Птичьих крыльев у него не было, зато был неплохой автомобиль, с которым он управлялся сам не хуже водителя. Поначалу Морис даже не представлял, куда он отправится. Он проехал добрую сотню миль, прежде чем решил остановиться в том самом городе с кафедральным собором, где побывал десять лет назад.

В гостинице мало что изменилось. Хозяйка, упакованная в черный атлас, все еще потчевала гостей палтусом, похожим на кошачьи объедки, зато официант, похожий на архидьякона, обрел еще большую внушительность талии и манер, да итальянского псаломщика с печальными глазами сменил псаломщик-немец с волосами цвета соломы.

Морис Хейнес плотно пообедал, предусмотрительно оживив в памяти хозяйки гостиницы разнос десятилетней давности. Однако с другими посетителями явно обращались не так, как с ним. Хейнес услышал, как за столом позади него проявляли недовольство.

— Это не годится в пищу даже кошке, — уловил он фразу, сказанную мужчиной.

Женщина что-то негромко ответила ему, и Хейнес, не расслышав сказанных ею слов, по интонации догадался, что в этой гостинице ей все надоело до смерти.

Он оглянулся. Женщина сидела спиной к Хейнесу, откинувшись назад. На ней было черное кружевное платье. Мужчине малопривлекательного вида, сидевшему напротив нее, было на вид около пятидесяти лет. Самой выдающейся чертой в его наружности был красный, как у клоуна, нос. Лицо у него было одутловатое, с большим лбом и безвольными губами.

Когда пара выходила из ресторана, женщина обернулась, и Хейнес узнал в ней Селию. Да, это была та самая смешливая девочка, которую он встретил десять лет назад. За десять лет она превратилась в настоящую красавицу, но в глазах у нее проглядывала печаль. Мужчина, по-видимому, был ее мужем.

Эта неожиданная встреча произвела на Хейнеса сильное впечатление. Внезапно все его успехи показались ему никчемными. И он понял вдруг, что именно он, а не этот красноносый должен был стать мужем Селии, именно он, Морис Хейнес, и Селия созданы друг для друга. Они должны быть вместе! Но десять лет назад, в их первую встречу, она была слишком молода для любви. Он уже тогда оценил ее очарование и полюбил, как любят ребенка, но до сего дня она оставалась в памяти молодого художника в виде наброска сангиной на листе серой бумаги. Не дано ему было предугадать, какие роскошные плоды принесет в будущем молодой росток.

Он видел ее тогда только дважды, вечером и утром, а затем предоставил распоряжаться судьбе — и упустил ее. И вот судьба, словно в насмешку, даровала ему еще один шанс — эту запоздалую встречу теперь, когда она стала женой жалкого человечка с красным носом и плаксивым голосом, когда она явно была несчастна.

Словно бросая вызов насмешнице судьбе, он все же пошел в гостиную, сел за рояль и заиграл ту же мелодию, что и десять лет назад. Он не сомневался в том, что музыка снова приведет ее к нему. И не ошибся.

Селия помедлила в проеме двери и направилась к нему с улыбкой на лице и полным самообладанием.

— Я не знала, что вы тоже остановились в этой гостинице, — сказала она и затем быстро добавила: Вы меня помните?

— Да, Селия, — ответил он, пожав ей руку. — Я помню вас очень хорошо. Я увидел вас вчера, когда вы выходили из ресторана, и сразу же узнал. Помните ли вы… — И его руки на фортепьяно повторили музыкальную фразу.

— Конечно, помню. Но я теперь больше не Селия. Я — миссис Оуэн.

— Нет уж, — рассмеялся Хейнес. — Если вам дают христианское имя, оно остается при вас и в детстве, и в замужестве. Я буду называть вас Селией.

— Пожалуйста, если вам нравится.

— Расскажите о себе.

— А что рассказывать? Я не сделала ничего особенного. Вышла замуж, когда исполнилось восемнадцать. И с тех пор не живу, а существую. А вы, наоборот, сделали блестящую…

— У вас есть дети, Селия? — внезапно спросил он.

Она покачала головой.

— Возможно, это к лучшему, — невесело добавила она. — Не думаю, чтобы мой муж хотел иметь детей. Он — археолог. Вот почему мы здесь. А сейчас он снимает копии с мемориальных досок в соборе. У него огромная коллекция, все разложено по полочкам.

— Кошмарный ужас, — сказал Хейнес.

Впервые за время разговора она рассмеялась.

— Вы все еще смеетесь, — заметил он.

— Не слишком часто. Но я догадываюсь о том, что вы имеете в виду. Я вела себя тогда отвратительно. Помню, вы что-то говорили про кота, а я подслушала. Вы были незнакомым мне человеком и говорили не со мной, а с официантом. Конечно, я не имела права смеяться. Не знаю почему, но в детстве, когда говорили о кошках, мне становилось смешно. Но, по-моему, кошки не смешнее всего прочего. Правда?

— Да… нет… я не знаю. Вы счастливы, Селия?

— Я знала, что вы спросите об этом.

— И как вы мне ответите?

— Разумеется, счастлива. Я совершенно счастлива.

Она сказала, что ей нужно идти, потому что Гарри непременно спросит ее, где она была По голосу ее Морис понял: она с трудом сдерживается, чтобы не разрыдаться. Он позволил ей уйти.

На следующее утро за завтраком Морис Хейнес, решив поближе познакомиться с мужем Селии, представился Генри Оуэну. Селия была еще наверху, у себя в номере.

Мистер Оуэн вел себя вполне светски и сыпал комплиментами. Селия рассказывала ему о Хейнесе, и он рад познакомиться с таким выдающимся художником.

— Это вы нарисовали портрет моей жены в детстве и подарили ей?

— Да, я.

— Я глупо поступил с ним. Вскоре после нашей свадьбы мой приятель предложил мне за него пять фунтов, и я его продал.

— Я вас понимаю. Вашей жене это не понравилось?

— Она очень рассердилась. Но дело не в этом. Если бы я знал тогда, что вы пойдете в гору, я бы никогда не продал тот эскиз, во всяком случае за пять фунтов. Сколько бы он теперь мог стоить?

— Не знаю, — сказал Хейнес. — Зависит от желания и возможностей покупателя.

В ходе беседы Хейнес много узнал о мистере Оуэне, джентльмене отнюдь не молчаливом. Оуэн объяснил, например, что нос у него красный вовсе не из-за склонности к спиртному, а из-за плохого пищеварения. Он рассказывал об этом с видом человека, обиженного судьбой и людьми. Рассказывая, он пустился в такие подробности, связанные с расстройством желудка, что Хейнес поспешил сменить тему разговора.

— Скажите, как вы относитесь к тому, чтобы проехаться в моем автомобиле по окрестностям? — спросил он. — Вместе с миссис Оуэн, конечно. Утро чудное, и я ничем не занят. Я бы с удовольствием свозил вас куда-нибудь.

— Благодарю вас, но я сегодня очень занят. В соборе у меня много работы. Лучше возьмите мою жену.

— Хорошо, я так и сделаю. Но согласится ли она поехать без вас?

— Надеюсь. Она спустится в гостиную. У нее дурная привычка бодрствовать по ночам, а днем спать. Очень глупо. Прогулка на автомобиле ей не повредит.

…Через час Хейнес с Селией выехали из города.

— Куда мы поедем? — спросил он.

— На край света, — сказала она легкомысленно. И рассмеялась. У нее было удивительно прекрасное настроение.

Проехав милю, он остановил машину, потому что она попросила нарвать букет диких роз. Вернувшись, он протянул ей цветы и тихо спросил:

— Зачем нам притворяться? Вы ведь прекрасно знаете, что я люблю вас.

— Да, я это знаю.

— А вы любите меня?

Она молча кивнула.

— Вы не вернетесь ведь к нему? Уедете со мной?

— Поеду, — прошептала она. — С тобой хоть на край света.

К вечеру она внезапно и окончательно передумала.

— Я должна вернуться к нему, — сказала она. — Все это прекрасно, но разлетится, как лепестки увядшей розы. Любовь обернется пошлой юридической процедурой. Кроме того, это краденое счастье. Такого мне не нужно. Я прожила этот день по-настоящему и навсегда запомню его. Ты слишком поздно пришел, Морис.

Напрасно он умолял ее не возвращаться к мужу. Она не была уверена, движет ли ею совесть или трусость, но осталась непоколебима в своем решении.

Через час они уже были в гостинице.

Мистер Оуэн предложил Морису поужинать вместе с ними. Он пополнил свою коллекцию новыми экспонатами и был доволен собой и окружающим его миром. Он подшучивал над отсутствием аппетита у жены и отметил, что прогулка на автомобиле не принесла ей пользы.

— Вот ведь странная штука, — продолжал он. — Селия плохо ест, зато у нее прекрасное пищеварение. А у меня аппетит хоть куда, но потом я расплачиваюсь за это. Ирония судьбы, а?

И вдруг Селия разразилась неудержимым, почти истерическим смехом. В этом смехе было все, кроме радости.

Смех этот потом преследовал Хейнеса всю оставшуюся жизнь.