Глава X

Онлайн чтение книги Певерил Пик
Глава X

Клеопатра

Дай выпить мандрагоры мне…

Хочу проспать тяжёлый срок разлуки… [13]Перевод А. Соколовского.

«Антоний и Клеопатра»

После того времени, на котором мы подробно остановились, миновало, как уже упоминалось в конце предыдущей главы, около пяти лет, но о событиях, происшедших за этот срок, можно рассказать всего лишь в нескольких словах. Рыцарь и его супруга по-прежнему жили в своём замке; леди Маргарет терпеливо и разумно старалась исправить ущерб, нанесённый их имению гражданскими войнами, и лишь изредка сердилась, когда её хозяйственные расчеты расстраивались щедрым гостеприимством сэра Джефри, который был склонен к этому виду расточительства в силу своей чисто английской сердечности, а также вследствие желания поддержать честь предков — согласно преданию, их кухня, кладовые и погреба, их жирная говядина и превосходный эль славились ничуть не меньше, чем обширность их владений и число вассалов.

Но как бы то ни было, достойная чета жила в согласии и довольстве. Сэр Джефри уплатил уже все свои долги, и единственным его кредитором оставался майор Бриджнорт. Леди Маргарет неустанно хлопотала о том, чтобы погасить и это обязательство, но, хотя стряпчему из Честерфилда, по прозвищу Победоносный, исправно вносили проценты, он мог в самое неподходящее время потребовать уплаты основного долга, который был весьма велик. Сам стряпчий ходил с суровым, важным и таинственным видом и, вероятно, всё время вспоминал, как ему проломили голову во дворе церкви Мартиндейл-Моултрэсси.

Порою леди Маргарет приходилось самой улаживать с ним дела, и когда он для этого приезжал в замок, его манера и выражение лица казались ей злобными и нелюбезными. Менаду тем он был не только справедлив, но и великодушен, ибо всякий раз соглашался отсрочить уплату, когда того требовали обстоятельства должника. Леди Певерил полагала, что в этих случаях стряпчий руководствовался строгими приказаниями своего отсутствующего доверителя, о благополучии которого она невольно тревожилась.

Вскоре после неудачной и странной попытки сэра Джефри примириться с майором Бриджнортом, вызвав его на поединок, сей последний вверил Моултрэсси-Холл попечениям старой домоправительницы и отбыл неизвестно куда, сопровождаемый своею дочерью Алисой и Деборою Деббич, по всей законной форме вступившей в должность гувернантки, а также его преподобием Солсгрейсом. Ходили слухи, что майор Бриджнорт уехал в отдаленную часть Англии лишь на короткое время, чтобы жениться на Деборе, а затем, дождавшись, когда насмешникам надоест смеяться, водворить её в качестве хозяйки в Моултрэсси-Холле. Но вскоре эта молва утихла, и все стали говорить, что он уехал за границу для укрепления здоровья маленькой Алисы. Однако когда соседи вспомнили, какую ненависть и отвращение питали к папизму майор и его преподобие Ниимайя Солсгрейс, все единодушно согласились, что они могли ступить на католическую землю лишь в надежде обратить в свою веру самого папу римского. Поэтому большинство утвердилось в мнении, что они уехали в Новую Англию — тогдашнее убежище многих из тех, кого заставило покинуть Британию слишком живое участие в событиях недавнего прошлого или желание пользоваться неограниченной свободою совести.

Леди Певерил смутно подозревала, что Бриджнорт скрывается гораздо ближе. Образцовый порядок, который поддерживался в Моултрэсси-Холле, казалось — отнюдь не к умалению заслуг домоправительницы госпожи Диккенс и другой челяди, — свидетельствовал о том, что хозяйский глаз близок и что всегда можно ожидать ревизии. Правда, ни слуги, ни стряпчий не отвечали на вопросы касательно местопребывания майора, но их таинственное молчание говорило больше, чем слова.

Спустя пять лет после отъезда Бриджнорта произошел странный случай. Сэр Джефри уехал на скачки в Честерфилд, а леди Певерил, любившая гулять по окрестностям одна или в сопровождении Элзмир и своего маленького сына, однажды вечером отправилась в одинокую хижину навестить женщину, заболевшую горячкой, судя по некоторым признакам — заразной. Леди Певерил никогда не позволяла соображениям подобного рода препятствовать «богоугодным благотворительным делам», но не хотела подвергать сына и экономку опасности, которой сама не боялась, надеясь, что знает средство её избежать.

Леди Певерил вышла из замка поздно вечером; хижина оказалась дальше, чем она думала, а кроме того, что-то задержало её у больной. Когда она собралась идти обратно по пустынным холмам и полянам, отделявшим хижину от замка, наступила ясная лунная ночь. Это не смущало леди Певерил, ибо местность была спокойной и безлюдной, дорога почти всё время шла по её владениям и к тому же её провожал сын больной, мальчик лет пятнадцати. До замка было больше двух миль, но путь можно было значительно сократить, если идти по аллее через владения Моултрэсси. Выходя из дому, леди Певерил не пошла по этой дороге — не из-за нелепых слухов, утверждавших, будто там водятся привидения, а потому, что муж её сердился, когда жители замка гуляли по местам, где можно было встретиться с обитателями Моултрэсси. Достойная леди, очевидно в благодарность за полную свободу, предоставленную ей в более важных семейных делах, взяла себе за правило никогда не противиться причудам и предрассудкам своего мужа — уступка, совершить которую мы искренне советуем всем нашим знакомым дамам, ибо просто удивительно, сколь неограниченную власть мужчины с радостью предоставляют прекрасному полу в обмен на разрешение спокойно и мирно предаваться своим излюбленным занятиям.

Аллея Добби[14]Добби — старинное английское наименование лешего. (Прим. автора) находилась в запретных пределах Моултрэсси-Холла, но леди Маргарет решила на этот раз пойти по ней, чтобы сократить дорогу домой. Однако когда крестьянский мальчик, который провожал её, весело насвистывая, с садовым ножом в руках и в шапке набекрень, увидел, что она повернула к перелазу, где начиналась аллея Добби, он задрожал от страха и жалобно пролепетал:

— Не хотите туда, миледи, прошу вас, не ходите.

Заметив, что у мальчика стучат зубы, а сам он весь дрожит, леди Певерил вспомнила легенду о первом владельце имения Моултрэсси — пивоваре из Честерфилда, который умер от скуки, порожденной полнейшею праздностью (говорили даже, будто он сам лишил себя жизни), а ныне бродит по этой уединенной аллее со своим любимым безголовым псом. Надеяться на защиту провожатого, охваченного суеверным страхом, было совершенно безнадёжно, и леди Певерил, не видя ни малейшей опасности, сочла жестоким тащить за собой пугливого мальчишку. Поэтому она дала ему серебряную монету и отпустила домой. Второе благодеяние, по-видимому, было даже приятнее первого, ибо не успела она положить кошелек обратно в карман, как услыхала громкий стук деревянных башмаков своего храброго провожатого, убегавшего в ту сторону, откуда они только что пришли.

Посмеявшись про себя над его пустыми страхами, леди Певерил перебралась через перелаз, и вскоре густые ветви высоких вязов, сплетавшихся сводом над старинною аллеей, совершенно закрыли от неё яркий свет луны. Картина располагала к мыслям серьезным и возвышенным, а слабый луч, мерцавший вдали в одном из окон Моултрэсси-Холла, придавал этим мыслям к тому же и оттенок глубокой меланхолии. Леди Певерил подумала о печальной судьбе семьи майора, о покойной миссис Бриджнорт, которая часто гуляла с нею по этой аллее и, будучи женщиной скромной и непритязательной, всегда изъявляла ей почтение и благодарность. Она вспомнила о разбитых надеждах миссис Бриджнорт, о её безвременной кончине, об отчаянии её мужа, добровольно обрекшего себя на изгнание, о неопределенной участи её дочери-сиротки, к которой сама она, несмотря на долгую разлуку, всё ещё питала материнскую привязанность.

Погруженная в эти печальные размышления, она дошла до середины аллеи, как вдруг в неверном свете луны, пробивавшемся сквозь темный свод ветвей, перед нею возникли смутные очертания человеческой фигуры. Леди Певерил остановилась, но тотчас пошла дальше; из груди её, быть может, вырвался испуганный вздох — дань суеверию тогдашних времен, но она тут же отбросила мысль о сверхъестественных явлениях, причин же бояться людей у неё не было. В худшем случае она могла встретить какого-нибудь браконьера, который сам постарался бы скрыться от её взора. Итак, леди Певерил продолжала спокойно идти вперёд и вскоре с удовольствием заметила, что человек, как она и ожидала, уступил ей дорогу и скрылся среди деревьев по левую сторону аллеи. Проходя мимо места, где недавно стоял этот ночной путник, леди Певерил подумала, что он должен быть где-то поблизости, и, несмотря на всю свою решительность, прибавила шагу, но так неосторожно, что наткнулась на сук, сломанный бурей и валявшийся поперек аллеи, громко вскрикнула и упала. Она ещё больше испугалась, когда чья-то сильная рука помогла ей встать и знакомый, хотя и полузабытый, голос спросил:

— Это вы, леди Певерил?

— Да, — отвечала она, подавляя изумление и страх, — и, если слух меня не обманывает, я говорю с мистером Бриджнортом?

— Таково было моё имя, покуда угнетение не отняло его у меня.

Бриджнорт минуты две молча шёл с нею рядом. Желая избавиться от охватившего её замешательства и вместе с тем узнать о судьбе Алисы, леди Певерил спросила, как здоровье её крестницы.

— О крестнице, сударыня, мне не известно ничего, ибо это — одно из тех слов, которые были введены для осквернения и извращения законов божиих, — отвечал майор. — Что же касается малютки, которая своим спасением от болезни и смерти обязана вам, миледи, то она благополучно здравствует, как уведомили меня лица, чьим попечениям она вверена, ибо сам я несколько времени её не видел. Память о вашей доброте и испуг, вызванный вашим падением, побудили меня предстать перед вами в эту минуту и столь неожиданным образом, хотя во всех прочих отношениях это никак несовместимо с моею собственной безопасностью.

— С вашей безопасностью, майор Бриджнорт? Разве вам что-либо угрожает? — воскликнула леди Певерил.

— Стало быть, вам ещё предстоит многое узнать, — отвечал майор Бриджнорт. — Завтра вы услышите, почему я не смею открыто появляться в моих собственных владениях и почему было бы неразумно открывать нынешнее место моего пребывания обитателям замка Мартиндейл.

— Мистер Бриджнорт, — проговорила леди Певерил, — в прежние времена вы были благоразумны и осторожны; надеюсь, вы не сделали никаких поспешных заключений, не позволили вовлечь себя в какие-либо дерзкие предприятия; надеюсь…

— Простите, что я перебиваю вас, сударыня, — сказал Бриджнорт. — Да, я поистине изменился, что и говорить; даже сердце в груди моей уже не то. В те времена, о которых миледи считает уместным упомянуть, я был мирской человек, и все мои помыслы, все мои поступки, кроме внешнего соблюдения обрядов, были обращены к миру сему; я мало заботился об обязанностях христианина, чье самоотречение должно простираться настолько далеко, чтобы, отдавая всё, он считал, что этого так же мало, как если б он не отдал ничего. И посему все помышления мои были о мирском — о прибавлении поля к полю и богатства к богатству; о том, чтобы поладить с обеими враждующими сторонами и приобрести друга здесь, не теряя друга там. Но господь покарал меня за отступничество, тем более непростительное, что я злоупотреблял именем веры как корыстолюбец, ослеплённый служением мирской власти. Но я благодарю того, кто наконец вывел меня из земли египетской.

Пылкая вера нередко встречается и в наши дни, но человека, столь неожиданно и открыто признающегося в ней, мы, вероятно, сочли бы лицемером или безумцем. Впрочем, откровенно объяснять свои поступки мнениями, подобными тем, что высказал Бриджнорт, было совершенно в духе того времени. Мудрый Вейн, смелый и ловкий Гаррисон ничуть не скрывали, что их действия внушены таким именно образом мыслей. Вот почему речи майора Бриджнорта скорее опечалили, нежели удивили леди Певерил, и она вполне резонно заключила, что общество, в котором он с некоторых пор вращался, и обстоятельства его жизни раздули искру безумной экзальтации, не угасавшую в его сердце и всегда готовую вспыхнуть ярким пламенем. Последнее было тем более вероятно, что на майора, от природы подверженного меланхолии, судьба обрушила немало ударов, а ведь чем более терпеливо люди переносят эти удары, тем сильнее разгорается их религиозный пыл.

— Надеюсь, ваш образ мыслей не навлек на вас ни подозрений, ни опасностей, — осторожно заметила леди Певерил.

— Подозрений, сударыня? — воскликнул майор. — Я называю вас сударыней, ибо сила привычки заставляет меня употребить один из тех пустых титулов, коими мы, скудельные сосуды, имеем обыкновение в гордыне своей величать друг друга. Я не только нахожусь под подозрением, нет, опасность, угрожающая мне, так велика, что если бы супруг ваш сейчас встретил меня здесь — меня, природного англичанина, стоящего на своей собственной земле, он, без сомнения, постарался бы принести меня в жертву римскому Молоху, который ныне рыщет повсюду в поисках жертв среди людей божиих.

— Ваши выражения удивляют меня, майор Бриджнорт, — сказала леди Певерил и, желая избавиться от его общества, быстро пошла вперед. Но майор тоже прибавил шагу и упорно следовал за нею.

— Ужели вам неизвестно, что Сатана сошел на землю, пылая злобою, ибо кратко будет его царствование? — сказал он. — Наследник английской короны — известный папист; и кто, кроме низкопоклонников и льстецов, осмелится утверждать, что человек, носящий её ныне, с равной готовностью не склонился бы пред Римом, если б не боялся некоторых благородных мужей из палаты общин? Вы этому не верите; и всё же во время своих уединенных ночных прогулок, размышляя о вашей доброте к живым и к мертвым, я возносил мольбы о том, чтобы мне дано было средство предостеречь вас, и вот — о чудо! — господь внял моим молитвам.

— Майор Бриджнорт, — сказала леди Певерил, — вы всегда отличались умеренностью, во всяком случае сравнительной умеренностью, и любили свою веру, не питая ненависти к чужой.

— Нет нужды вспоминать, каким я был, отравленный ядом горечи и опутанный греховными узами беззакония, — возразил он. — Я был тогда подобен Галлиону, который не заботился о вере. Я был привязан к земным благам, я дорожил мирскою славой и честью, помыслы мои устремлены были к земле, а если я порою и возносил их к небу, то это были холодные, пустые фарисейские умствовании; я не принес на алтарь ничего, кроме соломы и плевел. Господь, наказуя, взыскал меня своею милостью: я был лишён всего, чем дорожил на земле; моя мирская честь была у меня отнята; подобно изгнаннику, покинул я дом отцов своих, одинокий и несчастный, осмеянный, поруганный и обесчещенный. Но неисповедимы пути всевышнего. Сими средствами господь поставил меня поборником истины, готовым презреть своё земное существование ради торжества справедливости. Но не об этом хотел я говорить с вами. Вы спасли земную жизнь моему дитяти, так позвольте же мне спасти вас для вечного блаженства.

Леди Певерил молчала. Они приближались к месту, где аллея выходила на дорогу, или, вернее, на тропинку, которая вилась по неогороженному общинному лугу; по ней леди Певерил должна была идти до поворота к Мартиндейлскому парку. Теперь она думала только о том, как бы поскорее добраться до освещенного луною поля, и, желая избежать задержки, не стала отвечать Бриджнорту. Однако, когда они дошли до перекрестка, майор взял её за руку и попросил — или, скорее, велел — остановиться. Леди Певерил повиновалась. Он указал на огромный старый дуб, который рос на вершине холма в том месте, где кончалась аллея и начиналось открытое поле. За аллеей ярко светила луна, и в потоке лучей, лившихся на могучее дерево, она ясно увидела, что одна сторона его разбита молнией.

— Помните ли, когда мы в последний раз смотрели с вами на это дерево? — спросил майор. — Я привез вашему мужу из Лондона охранную грамоту комитета, и, подъехав к этому самому месту, где мы сейчас стоим, я встретил вас и мою покойную Алису, а возле вас играли двое… двое моих любимых деток. Я соскочил с лошади. Для неё я был супругом, для них — отцом, для вас — желанным и уважаемым благодетелем. Что я теперь? — Он закрыл лицо рукою и в отчаянии застонал.

При виде такого горя из уст леди Певерил невольно вырвались слова утешения.

— Мистер Бриджнорт, — сказала она, — исповедуя и свято чтя свою веру, я не порицаю чужой и радуюсь, что вы нашли в вашей вере облегчение своих земных горестей. Но разве все христианские религии не учат нас скорбию смягчать сердца наши?

— Да, женщина, подобно тому, как молния, разбившая ствол сего дуба, смягчила его древесину, — сурово возразил ей Бриджнорт. — Нет, опаленное огнем дерево сподручнее для работы; иссохшее и ожесточенное сердце лучше всего выполнит долг, возлагаемый на него нынешним несчастным веком. Ни бог, ни люди не могут долее терпеть необузданное распутство развратников, глумление нечестивцев, презрение к божественным законам, нарушение прав человеческих. Время требует поборников справедливости и мстителей, и в них не будет недостатка.

— Я не отрицаю существования зла, — нехотя проговорила леди Певерил и снова пошла вперед. — Я также знаю — слава богу, по слухам, а не по наблюдениям — о безудержном распутстве нашего века. Но будем надеяться, что его можно искоренить без тех насильственных мер, на которые вы намекаете. Ведь они привели бы к бедствиям второй гражданской войны, а я надеюсь, что вы не помышляете о таких ужасных средствах.

— Они ужасны, но зато верны, — отвечал Бриджнорт. — Кровь пасхального агнца обратила в бегство карающего ангела; жертвы, принесенные на гумне Орны, остановили чуму. Огонь и меч — средства жестокие, но они очищают от скверны.

— Ах, майор Бриджнорт! — воскликнула леди Певерил. — Ужели вы, столь мудрый и умеренный в молодости, могли в преклонных летах усвоить образ мыслей и язык тех, кто, как вы сами убедились, привёл себя и отечество наше на край гибели?

— Я не знаю, чем я был тогда, а вы не знаете, что я теперь, — начал было майор, но в эту минуту они вышли на ярко освещенное место, и он внезапно умолк, словно, почувствовав на себе взгляд собеседницы, решил смягчить свой голос и свои выражения.

Теперь, когда леди Певерил смогла ясно разглядеть майора, она убедилась, что он вооружен коротким мечом, а за поясом у него заткнуты пистолеты и кинжал — предосторожность, весьма неожиданная для человека, который прежде очень редко — и то лишь в торжественных случаях — носил лёгкую шпагу, хотя это и было принято среди джентльменов его круга. Кроме того, выражение лица его, казалось, было исполнено решимости, более суровой, чем обыкновенно; впрочем, оно всегда отличалось скорее мрачностью, нежели любезностью, и леди Певерил, не в силах подавить свои чувства, невольно проговорила:

— Да, майор Бриджнорт, вы и в самом деле переменились.

— Вы видите лишь внешнюю оболочку человека, — возразил он, — внутренняя же перемена ещё глубже. Но не о себе хотел я говорить с вами. Я уже сказал, что, коль скоро вы спасли дочь мою от мрака могилы, я хотел бы охранить вашего сына от мрака ещё более непроницаемого, который, боюсь, облег все пути отца его.

— Я не могу слушать таких слов о сэре Джефри, — отвечала леди Певерил, — и должна теперь проститься с вами; а когда мы снова встретимся при более благоприятном случае, я выслушаю ваши советы насчет Джулиана, хотя, быть может, и не последую им.

— Возможно, что этот случай никогда не наступит, — сказал Бриджнорт. — Время истекает, вечность приближается. Выслушайте меня! Говорят, вы намерены послать юного Джулиана на этот кровавый остров и поручить его воспитание вашей родственнице, жестокосердной убийце человека, более достойного жить в памяти людей, нежели любой из её прославленных предков. Таковы слухи. Справедливы ли они?

— Я не осуждаю вас за неприязнь к моей кузине Дерби, мистер Бриджнорт, — проговорила леди Певерил. — Равным образом я не оправдываю её опрометчивых поступков. Несмотря на это, мы думаем, что в её доме Джулиан сможет совместно с молодым графом Дерби приобрести образование и манеры, приличествующие его положению.

— Вместе с проклятием неба и благословением папы римского, — сказал Бриджнорт. — Неужто вы, сударыня, столь прозорливая в делах житейских, неужто вы так слепы, что не видите, с какой чудовищною быстротой Рим вновь утверждает власть свою в нашей стране, некогда ценнейшей жемчужине в его беззаконной тиаре? Стариков совращают золотом, молодых — наслаждениями, слабых духом — лестью, трусов — страхом, а храбрых — честолюбием. Тысячи приманок на любой вкус, и в каждой приманке скрыт всё тот же смертоносный крючок.

— Я знаю, что моя кузина — католичка[15]Мне уже приходилось говорить, что это — отклонение от истины: Шарлотта, графиня Дерби, была гугеноткой. (Прим. автора.), — отвечала леди Певерил, — но сын её, согласно воле своего покойного отца, воспитан в правилах англиканской церкви.

— Можно ли ожидать, что женщина, которая не страшится проливать кровь праведников ни на поле битвы, ни на эшафоте, станет блюсти святость своего обещания, если её вера предписывает ей его нарушить? А если она даже сдержит своё слово, разве сыну вашему будет лучше оттого, что он погрязнет в болоте вместе со своим отцом? Разве ваши епископальные догматы не тот же папизм? Вся разница лишь в том, что вы поставили на место папы земного тирана и заменили искаженной обедней на английском языке мессу, которую предшественники ваши читали по-латыни. Но зачем я говорю об этих предметах с женщиной, которая, имея глаза и уши, не может увидеть, услышать и уразуметь того, что одно лишь достойно быть увиденным, услышанным и понятым? Как жаль, что существо столь прекрасное и доброе обречено на слепоту, глухоту и неведение, как и всё преходящее на земле!

— Мы не согласимся с вами в этом предмете, — сказала леди Певерил, которая по-прежнему стремилась закончить эту странную беседу, впрочем, едва ли понимая, что именно внушает ей опасения. — Итак, прощайте.

— Останьтесь на минуту, — отвечал он, снова взяв её за руку. — Я остановил бы вас, если бы увидел, что вы устремляетесь к краю пропасти, так позвольте же мне отвратить от вас опасность ещё более грозную. Как мне подействовать на ваш неверующий ум? Должен ли я говорить вам, что долг крови, пролитой кровавым родом Дерби, ещё не оплачен? Ужели вы пошлете своего сына к тем, с кого он будет взыскан?

— Вы напрасно пугаете меня, мистер Бриджнорт, — возразила леди Певерил. — Как можно ещё наказать графиню, если вина за поступок, который я уже назвала опрометчивым, давно искуплена?

— Вы ошибаетесь, — сурово отвечал он. — Неужто вы думаете, что ничтожной суммой денег, растраченных беспутным Карлом, можно расплатиться за смерть такого человека, как Кристиан, человека, равно любезного и земле и небу? Нет, не такою ценой искупается кровь праведников! Каждый час промедления умножает проценты страшного долга, который однажды будет взыскан с этой кровожадной женщины.

В это время на дороге, где происходил этот необычайный разговор, послышался далекий топот копыт. Бриджнорт с минуту прислушивался, после чего сказал:

— Забудьте, что вы меня видели, не называйте моего имени даже самому близкому и любимому человеку; запечатлейте мои советы в сердце, воспользуйтесь ими, и благо будет вам.

С этими словами он повернулся, пролез через отверстие в изгороди и скрылся в своём собственном лесу.

Топот коней, галопом скакавших по дороге, теперь раздавался совсем близко, и леди Певерил увидела нескольких всадников, чьи силуэты смутно вырисовывались на пригорке, перед которым она стояла. Всадники также её заметили, и двое из них поскакали вперёд с криком: «Стой! Кто идет?» Тот, кто был впереди, однако же сразу воскликнул: «Клянусь богом, да ведь это её милость!» — и в ту же минуту леди Певерил узнала в нём одного из своих слуг. В следующую минуту к ней подъехал сэр Джефри со словами:

— Это ты, Маргарет? Почему ты в такой поздний час бродишь так далеко от дома?

Леди Певерил сказала, что ходила навестить больную, но не сочла нужным упомянуть о встрече с майором Бриджнортом, быть может, опасаясь, что муж её будет недоволен этим происшествием,

— Благотворительность — дело доброе и похвальное, — промолвил сэр Джефри, — но должен сказать, что тебе не пристало, словно знахарке, бежать к любой старухе, у которой начались колики; а особливо ночью, когда в округе так неспокойно.

— Очень жаль, — отвечала леди Певерил, — но для меня это новость.

— Новость? — повторил сэр Джефри. — Дело в том, что круглоголовые вступили в новый заговор — почище, чем заговор Веннера[16]Знаменитое восстание анабаптистов и приверженцев Пятой империи в Лондоне в 1661 году. (Прим. автора.), и как бы ты думала, кто в нём замешан? Наш сосед Бриджнорт! Его везде ищут, и даю тебе слово, что, если его поймают, он расплатится и за старое.

— В таком случае я надеюсь, что его не найдут, — заметила леди Певерил.

— Вот как? — удивился сэр Джефри. — Ну, а я надеюсь, что найдут непременно, а уж если нет, то не по моей вине, потому что я сейчас еду в Моултрэсси и, как велит мне долг, учиню там строгий обыск. Я не допущу, чтобы изменники и мятежники выкопали себе нору так близко от замка Мартиндейл, и пусть они это запомнят. А вам, сударыня, придется на этот раз обойтись без дамского седла. Сейчас же садитесь на лошадь позади Сондерса, который, как бывало прежде, благополучно доставит вас домой.

Леди Певерил молча повиновалась; по правде говоря, она была так смущена услышанной новостью, что боялась, как бы голос не выдал её волнения.

Приехав с конюхом в замок, леди Певерил в сильном беспокойстве ожидала возвращения своего супруга. Наконец он воротился — к величайшему её удовольствию, без пленников. Теперь он никуда не спешил и смог подробнее рассказать ей, что в Честерфилд прибыл от двора курьер с известием о восстании, замышляемом старыми приверженцами республики, особенно военными, и что Бриджнорт — один из главных заговорщиков — будто бы скрывается в Дербишире.

Скоро слухи о заговоре замерли, как и другие слухи тех времен. Предписания об аресте заговорщиков были отменены, но о майоре Бриджнорте больше ничего не было слышно, хотя он, подобно многим, также находившимся под подозрением, мог, по всей вероятности, спокойно выйти из своего убежища.

Около этого же времени леди Певерил, горько плача, рассталась со своим сыном Джулианом, которого, как давно уже было задумано, послали на остров Мэн, дабы он получил там образование вместе с молодым графом Дерби. Правда, у леди Певерил порою мелькало воспоминание о предостережениях Бриджнорта, но его вытесняли мысли о преимуществах, которые покровительство графини Дерби сулило юноше.

План этот оказался во всех отношениях удачным, и когда Джулиан навещал отчий дом, леди Певерил с радостью замечала, что с каждым годом внешность и манеры его совершенствуются, что он страстно желает приобрести основательные познания и постепенно становится храбрым и обходительным юношей. Вместе с молодым графом Джулиан некоторое время путешествовал по Европе. Это было тем более необходимо, что после бегства на остров Мэн в 1660 году графиня ни разу не посетила Лондон и не была при дворе Карла, предпочитая гордое одиночество в своих владениях.

Последнее обстоятельство в какой-то мере ограничило образование обоих юношей, в остальном настолько блестящее, какое только могли дать им лучшие наставники; однако, хотя молодой граф был гораздо легкомысленнее и ветренее Джулиана, оба в равной мере воспользовались предоставленными им возможностями. Леди Дерби строго запретила сыну, только что вернувшемуся из Европы, являться ко двору Карла. Однако, уже достигнув совершеннолетия, он не счёл нужным ей в этом повиноваться и провел некоторое время в Лондоне, насладившись удовольствиями тамошнего весёлого двора со всем пылом молодого человека, воспитанного в относительном уединении.

Чтобы умилостивить графиню, разгневанную нарушением своего запрета (ибо он по-прежнему питал к ней глубочайшее уважение, в котором был воспитан), лорд Дерби согласился продолжительное время провести с матерью на её любимом острове, почти совершенно предоставив ей управление оным.

Пока друг его оставался в Лондоне, Джулиан Певерил большей частью жил в замке Мартиндейл, а в ту пору, к коей, спустя много лет, так сказать, per saltum[17]Скачком (лат.)., подошло наше повествование, оба они гостили в замке Рашин на древнем острове Мэн.


Читать далее

Глава X

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть