Онлайн чтение книги Под крылом - океан.
18

Персональное дело Чечевикина выглядело так: штурман корабля самым халатным образом отнесся к сдаче годовых зачетов на допуск к полетам. Когда вышел срок сдачи зачетов, он не обратился к начальнику метеослужбы — лицу, которое специальным приказом проведено как имеющее право принимать зачеты у личного состава, а воспользовался услугами рядового специалиста. Законность такого зачета признать нельзя. Фактически штурман корабля пролетал две недели, не имея на это права, чем грубо нарушил требования по безопасности полетов.

Достаточно серьезно, но как же согласиться с этим, если вести речь не безлично, а конкретно о Чечевикине? Что он, уклонялся от зачетов? Да вы полистайте его летную книжку — кто еще может похвалиться такими оценками? Всю жизнь человек добросовестно трудился, а напоследок службы взять и перекрестить его честное имя? Нет, так не годится. И Полынцев прикидывал расстановку сил. Пустить дело на самотек нельзя: как пустишь, так оно и пойдет по расписанному. На этот счет не стоит заблуждаться.

Кто определяет погоду? Само собой, что Кукушкин будет оказывать нечто вроде внешнего давления.

Полынцев подрабатывал другое: первое слово будет, разумеется, за командиром эскадрильи. Дальше идут замполит, начальник штаба. И наконец, как поведет собрание парторг.

Комэска, бывший однокашник Полынцева, высказался без обиняков — им друг перед другом играть в прятки было не к лицу:

— Знаешь, Борис, у меня язык не повернется сказать что-нибудь против Юры.

Замполит был в отпуске, за него остался парторг Василий Иванович Пилипенко. О, то есть сила, даже две силы в одном лице.

С ним произошел у Полынцева разговор на стылом бетоне, на плацу. Только разошлись после построения, тянул северный ветерок, а морозец на восходе солнца прижигал, как йод на ране.

— Борис Андреевич, характеристика готова?

— Конечно, готова, Василий Иванович.

— Сегодня в обед проведем бюро, а вечером соберемся обсудить.

Полынцев был еще и членом бюро.

— Чего так спешно?

— Торопят.

Ветер пронизывал, трепал полы шинели, и тут много не разговоришься. Полынцеву свои губы уже казались онемелыми, а Василий Иванович стоял, сдвинув на ухо шапку, и, кажется, не замечал холода. Он выглядел худым и тщедушным, но размах плеч, боевая выправка выдавали в нем человека, который и на четвертом десятке не ушел из спорта. Ни одно соревнование не обходилось без этого железного бойца: и футбол, и ручной мяч, и гимнастика — везде он выводил команду. Возможно, за спортом он и просмотрел свою карьеру, так и летал штурманом корабля.

Полынцев опасался только одного: Василия Ивановича планировали на освобождавшуюся должность замполита и как бы это ожидаемое повышение не наложило отпечаток на его отношение к происходящему.

— Как твое мнение, Василий Иванович?

Полынцев не без интереса ждал ответа. У старшего лейтенанта Пилипенко глаз острый, сразу понял, о чем его спрашивают. Парторг был еще легок на улыбку.

— Что вы спрашиваете, Борис Андреевич? — Вопросом на вопрос, а на смуглом, обветренном лице обозначилась усмешка: — Если мы начнем рубить таких, как Чечевикин, Родина от этого сильней не станет! Правильно я понимаю?

Вот это было комиссарское понимание вопроса. А Пилипенко продолжил:

— Я говорю, нельзя допустить, чтобы подмяли честного человека! — Взгляд карих глаз перед Полынцевым стал тверд и бескомпромиссен, так что его трудно было выдержать. — Пошли, Борис Андреевич, холодно тут стоять!

С начальником штаба Полынцев толковать не стал. Парень молодой, грамотный и сам разберется что к чему.

Партсобрание началось сразу после рабочего дня. Рассчитывали так: за полчаса управиться — и сразу на ужин. Модель таких разбирательств проста: информация парторга, заслушивание ответчика, два-три вопроса на интерес слушателей и дальше выступления по субординации: от младшего до старшего.

Пришел на это собрание и Виктор Дмитриевич как представитель вышестоящего органа. Ввалились следом за ним техники — приехали с аэродрома и, как были в замасленных «глушаках», в серых валенках, — так и пошли все в тот же класс предварительной подготовки. Летчики обычно здесь сидят строго по отрядам, экипажам: командиру одного взгляда достаточно, чтобы определить отсутствующего по свободной ячейке за столом, а техники, этот рабочий класс авиации, расселись кому где приглянулось, и стало от них вроде теснее и беспорядочнее в классе.

Отступление от привычного хода собрания началось с самого начала, с выдвижения президиума. Постановили три человека и предложили троих, но какой-то лейтенант с чумазым носом встал и добавил четвертого:

— Подполковник Кукушкин! — И в голосе его звучало что-то вроде упрека: как же вы такого человека обходите?

Василий Иванович с невозмутимым видом сообщил:

— Поступило четыре кандидатуры! Какие будут предложения?

Он стоял за столом, застланным красным кумачом, и когда наклонял голову, перебирая бумаги, то у него просвечивался жиденький зачес слева направо; стоило бы дунуть — и от шевелюры Василия Ивановича ничего бы не осталось. Долетался человек, весь чуб в шлемофоне оставил. Но это обстоятельство нисколько не портило воинственного вида Пилипенко. Лицо его наполовину в тени от лампы на трибуне казалось выкованным из твердого металла.

— Какие будут предложения?

Обычно в таких ситуациях, когда выдвигалась лишняя кандидатура, кто-нибудь предлагал не без задора:

— Вычислить последнего!

На этот раз «вычислить последнего» ни у кого не прорезался голос.

— Предлагаю оставить президиум в составе четырех человек! Кто «за» — прошу голосовать! — не стал делать Василий Иванович из этого проблемы. Так и проголосовали.

— Начнем, товарищи! Разрешите мне сделать информацию по существу вопроса.

Трудно было определить, какую сторону занимает Василий Иванович в этом деле. Он казался сейчас совершенно беспристрастным, полностью предоставляя право свободного выбора. Что было записано в расследовании, то он и зачитывал: ни больше ни меньше, и никаких эмоций.

Кто-то попросил его огласить служебно-политическую характеристику. И он стал читать ее все так же ровным тоном, но где-то после общих сведений в голосе его как будто прибавилось твердости:

— «За всю службу капитан Чечевикин показывал образец добросовестного исполнения долга. Отличается высоким чувством собственного достоинства. Непримирим к проявлению деляческого карьеризма. Категоричен в оценках и суждениях. Военную и государственную тайну хранить умеет. Делу Коммунистической партии предан. — Для вящей убедительности Василий Иванович обратил лицевую часть листа к сидящим, а наизусть заключил: — Командир отряда майор Полынцев. Подпись!» — как будто и в самых дальних углах должны были удостовериться в действительности подписи командира отряда.

Конечно, и самый длинношеий должен был заподозрить в деле Чечевикина что-то неладное: командир отряда как на орден представляет под занавес службы, а мы должны разбирать?

— Партийное бюро внимательно рассмотрело дело Чечевикина и, всесторонне изучив его служебную, а также общественную деятельность, постановило, — дальше Василий Иванович стал читать из другого листка. — «За нарушение установленного порядка сдачи зачетов объявить выговор без занесения в учетную карточку». Какие будут вопросы по ведению дела?

Вопросов не нашлось.

— Предложения? — В хорошем темпе гнал Пилипенко по отработанному годами сценарию. При этом Виктор Дмитриевич взглянул на него если не осуждающе, то как бы присматриваясь.

Предложение было обычным.

— Заслушать Чечевикина!

— Пожалуйста, Юрий Александрович!

Вот это был самый трогательный момент: на пятом десятке жизни старый капитан, седой уже как лунь, и встал, считай, перед своими детьми! Каждый смотрел и думал: если Чечевикин здесь, то чего мне ждать. Даже Виктор Дмитриевич и тот посмотрел на Чечевикина с участием.

Много штурман отряда не говорил. Да, виноват, правильно все в расследовании, вместо того чтобы сдать Атаманову, поторопился с Шишкалиным.

Стыдно было Полынцеву: почему весь авторитет его штурмана, заработанный не одним десятком лет, должен был идти не в честь и в славу, а для того, чтобы благополучно отбиться от воинствующего эгоизма. Да этот же Кукушкин, если у него есть хоть самая малость беспокойства о деле, об общих заботах, должен бы сам первый за Чечевикина встать хоть перед кем грудью. Нет, никакого понятия! Ты меня не уважил, и я вот тебя сейчас выставил на позор! Грустно, что добро всегда так беспомощно в своей защите. Обязательно нуждается оно в посторонней помощи.

— Вопросы к коммунисту Чечевикину будут?

Какие вопросы, кому еще захочется что-то там спрашивать. Да и Василий Иванович особо не добивался:

— Вопросов нет! Садитесь, Юрий Александрович!

Чечевикин, тяжело ступая, прошел к столу, сел рядом с Полынцевым.

— Кто желает выступить? — не давал прохлаждаться Василий Иванович.

В таких случаях всегда находятся два-три человека, желающих поговорить с трибуны. Зафиксировать свои выступления — и домой, чтобы не тянуть зря время. Чего сидеть, если завтра рано вставать. В таких штатных ораторах пребывал всегда Мамаев, но на этот раз он почему-то отмалчивался. Не беда, обошлись без него. И уже, кажется, общее мнение выработано, осталось утвердить решение бюро — и никаких разговоров.

— Какие будут предложения? — Вот и Василий Иванович повел собрание на закругление. На такой вопрос может быть только один ответ: «Приступить к голосованию!» И без сюрпризов ждать единогласного решения.

Но этого Виктор Дмитриевич принять не мог. Зачем же он сюда пришел тогда?

— Подожди, Пилипенко! Дай и мне слово вставить, — поднял он в последний момент руку из президиума. — Не собрание, а формальность ты гонишь! — сказал ему с добродушным упреком.

— Слово предоставляется коммунисту Кукушкину! — объявил Василий Иванович с хорошей дикцией.

Кукушкин за трибуну не пошел. Он ступил шаг вперед от стола президиума и вот так стал перед собранием, равный среди равных, весь на виду.

— Товарищи, кто говорит, что Чечевикин плохой штурман или человек нехороший? — начал он усталым голосом, проникновенно, как свой в доску мужик. — Да кто бы здесь имел моральное право сказать о нем что плохое? Да я бы сам одернул такого болтуна. Сколько мы с Юрой за совместную службу соли съели, что у этого слона, как его, забыл, заведующего летной столовой…

— Чернодед, — подсказали ему, хихикая.

— … Во-во, Чернодед или Белоконь, я все путаю, так у этого слона ноги бы подломились.

Все смеются, а Виктор Дмитриевич нет. Надо было видеть его большое, несколько оплывшее, без подбородка лицо: он страдал, он самым искренним образом переживал, что давнего его сослуживца постигло такое горе. Даже в глазах Виктора Дмитриевича погасла всякая жизнь.

— Правильно все написал Борис Андреевич: не написал, а правдиво отразил всю службу своего штурмана.

Послушать Кукушкина — первейший друг Чечевикина. Теперь, когда обыватель полностью сбит с панталыку, можно вести его на своей веревочке дальше:

— Я почему сейчас стал выступать? Чтобы предостеречь вас от ошибки. Мне кажется, не все здесь правильно понимают, что здесь разбирают. Речь идет о безопасности полетов, о летных законах…

— Ну, начал… — перекрывая его слова, пробубнил, как в бочку, из задних рядов строгий неприступный картохранитель Евсеич, так же, как и Чечевикин, из гвардии полковых ветеранов. Голос у Евсеича зычный, густой, так и пошел верхом, так и заколыхался по всем углам класса предварительной подготовки. Как он ловко подрезал оратора на переходе от дифирамбов к обвинению, как подловил, что называется, на самом взлете! Ни ораторское искусство, ни убедительность доводов, а одно лишь слово Евсеича сразу расставляло все по своим местам. Другой бы выступающий и не стал бы говорить дальше, но только не Виктор Дмитриевич. Он если и смешался, то лишь на миг:

— Я, как бывший командир эскадрильи, говорю, что, допусти такой промах любой из летчиков: Полынцев, я, командир полка, — и каждому из нас, невзирая на должности и звания, пришлось бы нести партийную ответственность. Самую строгую! Почему? Потому что речь идет о человеческих жизнях, о целом экипаже! Вы знаете, какие толстые шеи ломались из-за нарушения летных законов? А вы: выговор! Товарищи, да это смешно! Я вам рассказываю, как будет дальше: узнает командир полка, прикажет парткомиссии взять дело на контроль. Придется вам собраться и другой раз, и третий, пока не примете нужного решения. Что вам, приятно тут торчать, мало вы на аэродроме намерзаетесь?! Я просто не хочу, чтобы страдал весь коллектив, который ни в чем не виноват! Не знаю, как вы решите, а самое малое, по-моему, — выговорок надо Юрию Александровичу с занесением! Вот мой совет вам, по-человечески!

Вон чего добивался Виктор Дмитриевич. Выговорок с занесением! Если с занесением, тогда, значит, и дальше продолжается разбирательство, но уже на парткомиссии. Там он уж постарается использовать свое влияние, там он раскрутит все как надо и доломает Чечевикина. А пока задачка выдернуть его, как дерево с корнем, из родной среды.

Кто бы рассказал сейчас всем присутствующим, что именно здесь происходит? Истина опасна только для лжецов. Кто бы за обязательностью, за широтой, за распахнутостью Виктора Дмитриевича увидел всю его жизнь и все его помыслы? Кто бы за отчуждением и подавленностью увидел также жизнь Чечевикина? Слишком огрубление наше восприятие человека — по наитию и симпатии и антипатии. Улыбнулись нам, сделали для нас хорошо — все, душа человек; посмотрели с неприязнью — мы насторожились: что дальше против нас замышляет? Да, на общий поверхностный взгляд Кукушкин, даже не учитывая его должностного положения, предпочтительнее Чечевикина. С Кукушкиным легче. Он и поговорить, и пошутить, и рассказать — короче, вполне компанейский человек. Да и власть его не испортила — подходишь к нему, он всегда по-доброму, по-порядочному отзовется. И в работе не доходит до выпадов. Тихо-мирно делает свое дело, никому не мешая.

Но кто бы все-таки сказал, что именно сейчас сошлись два совершенно противоположных взгляда на жизнь: один — мир для себя, другой — человек для мира. Кто нападает, кто защищается? Да, так оно и было: Чечевикин против и пальцем еще не пошевелил, а Кукушкин уже посчитал его на другой стороне баррикад. И справедливо посчитал: Чечевикин не спасет Кукушкина, когда тот рванет на красный свет, а, напротив, застопорит. И вот только лишь за то, что Чечевикин не с ним, что всегда составлял потенциальную угрозу, что мог встать против, — только за это и готов был смешать Виктор Дмитриевич его с землей. Ничего Кукушкин не боялся, кроме таких, как Чечевикин: в бога он не верил, убытков не нес, а вот такие крючковастые могли вывести его на чистую воду. Так лучше он их раньше утопит. Кто бы рассказал сейчас этим пилотам и штурманам, техникам и радистам, что противоборство на этом собрании имеет давнюю историю, свои определения, понятия и категории, свои течения и направления. Кто бы сейчас встал и сказал: уважаемый Виктор Дмитриевич, вы добрый, умный человек, вы скромный, работящий руководитель, но, анализируя всю вашу жизнь, приходится сделать заключение, что вы, к сожалению, не можете выражать точку зрения коммуниста? Конечно, это было бы жестоко. Конечно, лучше, если бы лет двадцать назад вызвал к себе лейтенанта Кукушкина тонкий знаток всех идеологий и тихо, по-мирному, душа в душу, предупредил, что у вас, товарищ лейтенант, в отношении к жизни, в службе явно выпирает махровый прагматизм и если вы хотите быть коммунистом, то для этого требуются такие-то и такие качества. Не по силам вам — не велика беда, не всякому дано, коммунисты — люди самой высокой пробы. Летайте на здоровье и тем, кто вы есть, но все-таки попробуйте воспитать себя коммунистом.

Некому было поговорить тогда с лейтенантом Кукушкиным, некому поговорить и сейчас со старшим лейтенантом Мамаевым. Кто поговорит? Василий Иванович Пилипенко? Он первоклассный штурман, и ему за текучкой своих неотложных дел не до этих прагматизмов. Не до этого! Летать надо, работать, наводить порядок. А эти идеологии — за семью морями.

Некому было и на этом партийном собрании высветить душу и жизнь Виктора Дмитриевича, четко и толково объяснить расстановку сил. Собрание продолжалось в своем обычном течении, отличаясь от других небольшими нюансами.

Виктору Дмитриевичу срочно требовалось еще одно толковое выступление. Для поддержания, для развития успеха.

— Кто еще желает выступить? — хмуро смотрел через весь класс Василий Иванович.

Наверное, еще ни на одном собрании за всю свою жизнь так не высматривал Виктор Дмитриевич вскинутой для слова руки. Толковые почему-то не объявлялись. Ну, а в бестолковых мы никогда не знали нужды.

— Разрешите мне?

— Слово предоставляется коммунисту Мамаеву!

Вот вам и просто любитель поговорить! Серега Мамаев встал за трибуну, цепко обхватил ее края пальцами. Орел! Чем он мог сейчас помочь Виктору Дмитриевичу? Кукушкин смотрел на Мамаева без особой радости, но все-таки с расположением.

На трибуне Серега Мамаев всегда почему-то начинал мило так заикаться:

— Т-т-товарищи! Я с б-б-большим вниманием выслушал выступление коммуниста Кукушкина…

С не меньшим вниманием слушали теперь и Мамаева. Серега говорил, несколько подавшись вперед, и стоял неподвижно, будто спина у него мертво заклинила. Конечно, это уже был не Виктор Дмитриевич, но тем не менее:

— Всем известно, что в летной работе нужна не только физическая, моральная, а и теоретическая база…

— Ка-а-а-роче!

Не было у Сергея Мамаева власти, а то бы он показал этому смельчаку с чумазым носом «ка-а-а-роче!». Пока же только оглянулся за помощью к Пилипенко. Василий Иванович постучал ручкой по столу.

— После выступления коммуниста Кукушкина я сам почувствовал, что имею к этому делу прямое отношение. С чувством стыда, но я должен сейчас перед вами, товарищи, признать свою ошибку.

Да, явно не хватало власти Сереге Мамаеву, чтобы слушали его, понимали правильно. Разве не дело он говорил, в какой несуразице можно его сейчас упрекнуть? Нет, он знал, что говорил. А власть — дело наживное.

— Мало кто из вас, товарищи, знает, что вместе с капитаном Чечевикиным и я пытался сдавать зачет товарищу Шишкалину.

Так уж и не знали. Многие знали, и не только о зачете.

— Сейчас я со всей ответственностью признаю свою ошибку и глубоко раскаиваюсь в этом.

— А почему тебя не разбираем? — довольно громко кто-то спросил его.

— Я как раз об этом и хочу сказать. Почему-то посчитали, что я выполнял распоряжение начальника, тогда как по справедливости должен стоять рядом с Чечевикиным…

— Не достоин! Тебя еще не хватало… Ну вот, заодно и посмеялись.

— Товарищи, тише! Дайте человеку высказаться. — И уже к Мамаеву: — Вы по существу дела? Какое ваше конкретное предложение по решению бюро?

Мамаев понятливо кивнул, наладился было продолжать, но без вдохновения:

— Я согласен с мнением коммуниста Кукушкина, что безопасность полетов превыше всего.

— Освобождай кафедру, — ударом в большой барабан перекрыл его бас Евсеича.

Если Виктор Дмитриевич на подобный выпад только глазами сморгнул, то Мамаев сразу сник. Он уходил с трибуны обиженный, ни на кого не глядя, но что поделаешь, если все такие смелые. Так он определенно не сказал, какое же предложение будет поддерживать. Понимал, слишком грубая была бы работа. А вот так, в общем плане, признать свою ошибку, публично покаяться — это было как раз то, что надо. Тут он попадал в «десятку»: да, чтобы усмотреть большую для себя выгоду и потрафить начальнику, никакого таланта не требуется. Все видно и на простой глаз, только не стесняйся.

После Мамаева охотников выступать уже не было. Тут уже как ни верти, а больше ничего не выжмешь. Хочешь не хочешь, а пришло время голосовать. Посчитали голоса — явное большинство за решение партийного бюро. Как говорится, коллектив в своей оценке был единодушен.

Да, можно сетовать, что у нас огрубленный взгляд на жизнь, можно сетовать, что мера справедливости определяется нами по приблизительной и не всегда верной шкале интуиции, но как бы там ни было, а ведь остается в народе природное чувство правды. Нисколько не убывая, никуда не исчезая из века в век. Можно, конечно, и обманывать народ, но ненадолго. Он в конце концов всему даст точное определение. Сколько ни бывало временщиков, сколько ни доставляли они мороки, а кончался их век — и над каждым народ ставил, как крест, свое слово истины. Случались испытания — и куда девались тогда вертопрахи! Поднималась народная силушка, выдвигала вперед лучших из своих рядов, ломала, крушила, побеждала все во имя той правды-матушки. И забывали про выгоды, про дом свой, про жизнь свою — дай только святую правду! Так оно было всегда, так и осталось. Истина — в народе! Так и здесь! Уж как ни был убедителен Виктор Дмитриевич, как ни старался расположить к себе всех, а не пошли за ним — и весь сказ! Почувствовали, же эти летчики и техники, что та большая правда, за которую они готовы хоть завтра подняться в бой, хоть завтра сражаться до конца, — на стороне Чечевикина! Почувствовали и, не сговариваясь, сделали свой выбор. Попробуй теперь сверни их в другую сторону.

Конечно же, и парткомиссия после таких результатов голосования не взяла дело на контроль. Было бы дело, а то так — слон из мухи.

Кончилась эта схватка, что называется, боевой ничьей: и Чечевикин особо не пострадал, и не нашлось никого отбрить по заслугам Кукушкина. Но и то хорошо. Чаще всего в жизни так и бывает — без явных победителей и побежденных. А последнее слово всегда остается за временем…