Онлайн чтение книги Под крылом - океан.
8

Майор Полынцев

Вражда между людьми, на мой взгляд, — одна из сторон невежества. Каждое поколение живет в своем времени. Много ли нам отведено? Нет, надо обязательно ввязаться в марафон: выше, дальше, сильнее! Так заложено природой. Но когда природа так закладывала, тогда, не победив, нельзя было выжить. А теперь? Подумать только одно: до сих пор на земле льется кровь. Более того, мы не знаем, чем встретит нас завтрашний день. Сколько будет длиться еще эта смертельная карусель на выяснение отношений между народами, когда давно уже никто никому не должен! Не время ли обратить свои усилия на разумное взаимодействие с природой? Какому богу достойнее человеку поклоняться, кроме Добра? Это же так все просто.

На моих глазах прошла жизнь человека, который больше служил добру. И другого человека, который выслуживал себе преимущество повелевать другими.

Нельзя сказать, чтобы жизнь одного была легче жизни другого. Виктору Дмитриевичу все годы приходилось бороться за место под солнцем. Для этого требовались ум, хитрость, знание людей, выдержка, владение интригой, смелость, настойчивость. Разве это малый труд? Чечевикину приходилось отстаивать свое право на жизнь опять-таки терпением и трудом.

Теперь Кукушкин достиг в полку большой власти. Он наизусть знал не только обстановку, приближенных, их возможности…

Надо отдать должное: Виктор Дмитриевич мог сплотить вокруг себя нужных людей и свято чтил узы землячества. Своих он в обиду не давал. А если что с кем случалось, он мог ринуться за пострадавшего к черту на рога. Но и недругам его пощады ждать не приходилось.

Если разделить мнения «за» и «против» Кукушкина, то сразу и не скажешь, какое бы из них взяло верх. Это была противоречивая личность, хотя некоторые его считали порядочным человеком. Но цель? Какова конечная цель его бурной деятельности? Только побольше иметь для себя! Он достиг чего мог! А достигнутое никогда не имеет высокой цели. Так за чем же он гнался? Чего он в итоге добился больше того же Чечевикина? Тогда как можно было бы спокойно жить, не выискивая себе врагов. Страх оказаться слабейшим среди равных не давал ему покоя. Пока что Виктор Дмитриевич находил утешение в своей власти. А когда ее не станет? Кто он без настоящего дела в жизни, без друга, без любви, без прошлого, без будущего? Или ему невдомек об этом задуматься?

А Чечевикин прожил в убеждении, что добрый мир людей стоит на праведном труде, справедливости, чести, взаимном уважении, — это было в его крови от отца, деда, прадеда. Этим он и сознавал себя звеном между прошлым и будущим своей земли, Родины, жизни. Поэтому он ни перед кем не выслуживался, не заискивал, не расшаркивался. Он знал одно: живет честно, а как складывается судьба, это уже не его вина. Жить честно — это и составляло стержневую крепь его характера. Благо в труде. Для этого приходилось преодолевать разлад с собой, инертность собственной природы, но взамен приобретал согласие с миром. Но может быть, Юре ничего другого и не оставалось, когда над ним дамокловым мечом возвышался Кукушкин? Я в это не верю: Юра превыше всего ценил свою работу; в ней он был бескорыстен.

Может быть, Кукушкин и завидовал в чем-то Чечевикину. Все-таки любой человек создан для добра.

А Мамаева Виктор Дмитриевич приласкал не в пику кому-нибудь или для разлада в экипаже. Нет, ему нужен был безотказный, преданный, бессловесный курьер на машине. Лучшего кандидата на такую роль, чем Мамаев, у него не было.

На наших глазах Серега Мамаев пошел в гору. Юра только успевал заламывать пальцы: то он у нас, как самый свободный в экипаже, был только групоргом, а то уже и народный контролер, и какой-то секретарь общества книголюбов и член ковровой комиссии. Он становился незаменим тем, что нигде никому не мешал. Счастливый человек!

Согласитесь, в каждом из нас живет и герой, и ангел, и раб. Разница лишь в том, кто из них и когда берет верх. Кто возьмет верх в Сергее Мамаеве, могло выяснить только время.

А он потихоньку осваивался в новой роли приходящего второго штурмана. Один раз его отпросили, другой, а потом он сам ограничивался короткой информацией после построения: «Забирают съездить в книжный магазин!» — и пошел! Не знаю, как он чувствовал себя при этом, а я никогда не держал его: это уже не член экипажа! Это был у нас уже нечто общественного деятеля на любительских началах. Вот что значит по-другому сориентировать человека в выборе пути и использовании своих возможностей.

Не существовало больше для Мамаева его святого дела — штурманского, ради которого он пошел в авиацию, не видел он в нем больше ни интереса, ни успеха. Не мог оценить он уже опыт, знания, образованность, порядочность Чечевикина. Для него первый штурман уже был не более чем простой работяга, бездарно пролетавший в капитанах до сорока лет…

И было все спокойно. Но ведь когда-нибудь должно же было случиться, что наши интересы и интересы Кукушкина диаметрально разойдутся на Мамаеве? Так оно и случилось.

Поставили нам задачу — срочно подготовиться к вылету на максимальную дальность: нанести два маршрута и рассчитать необходимые данные по каждому из них. Кто летал, тот знает: это работы экипажу на целый день. А Мамаеву, смотрю, что-то неймется: раз прошел мимо, другой, но обратиться не осмелился.

Понимает же, работы невпроворот, уйти никак нельзя. Но, видно, какой-то у него еще и личный интерес был, раз он все-таки решился:

— Товарищ майор! Подполковник Кукушкин наметил мне съездить в Ярославну. Я до обеда управлюсь! — Это в поселок за тридцать километров от нашего гарнизона.

Нелепость такой просьбы была очевидной. Я смотрел на Мамаева и пытался увидеть в его помолодевшем лице хоть долю смущения: ничего подобного! Неподвижная маска! Даже глазом не моргнет!

— Кто за тебя маршрут наносить будет? — тут же поинтересовался за моей спиной Чечевикин.

Молчание, потом Мамаев произнес со всей значительностью:

— Так подполковник же Кукушкин!

Юра такое подобострастие только и желал слышать:

— Вот и скажи своему Кукушкину, пусть идет мне маршрут рисовать. А ты езжай!

Тогда я и услышал, как Мамаев сказал с сознанием превосходства:

— А ты бы, Чек, сам лучше помолчал!

Как будто Чечевикин перед ним какое-то не стоящее внимания существо.

— Ах ты помазок! — загремел Юра, тяжело выдвигаясь вместе со стулом из-за стола.

Я не оглянулся, а сказал с хладнокровием, на которое был способен:

— Иди и скажи Кукушкину, что не разрешаю!

— Понял вас! — поспешно хлопнул Мамаев дверью.

А потом только посмотрел на Чечевикина, отметив у него почему-то неестественно отваленные губы.

— Сядь! Ты что, не видишь, кто он? И готовься! Чем я мог успокоить еще своего друга? Других слов у меня не нашлось.

— Командир, ты знаешь, кого возишь? Камень на шее! Я тебе говорю: до первого случая!

Я на это ничего не ответил. Некогда было. Вскоре вернулся Мамаев и молча сел готовиться за отдельный стол. Некогда было, а то бы я еще поразмышлял, какое нас ждет наказание в самое ближайшее время.

Капитан Чечеввкин

Мне и положено понимать командира без лишних слов: двадцать два года, с времен первоначалок, в одной связке. Оглянуться назад — длинная дорога. Но если бы мне не повезло на такого командира, как Полынцев, а попади я к какому-нибудь венику, ох, с моим характером давно замели бы меня в самый дальний кут. А так я могу сказать словами поэта: свой добрый век мы прожили как люди!

Вообще, моя летная судьба представляется одним длинным сном, который начинается подготовкой к взлету с неизменным вопросом: полетим или нет? А кончается посадкой. Но был один полет, особый полет.

Мы вылетали тогда по тревоге. Не только мы — поднимали всю часть. Ночью выдалась, как нарочно, темень, хоть глаз коли, в двух шагах ничего не видно. Пока мы задачу получили, пока приехали на аэродром, а на стоянке уже вовсю кипит работа: снуют спецмашины.

Возле каждого самолета черными тенями мельтешат техники. Вот кому задали работки, вот кому потеть приходится. Чего только этому самолету не надо, чтобы вдохнуть в него жизнь для полета: и топливо, и воздух, и кислород, и азот, и гидро, и радио, и электро — и все руками этих пожизненно старших лейтенантов. Только ордена до них почему-то не доходят. Сколько помню за всю мою службу — ни одного техника награда не нашла. Наверное, дорога слишком длинна.

А стараются ребята, спешат. Не хотят ударить лицом в грязь, уж больно комиссия высокая нагрянула.

Кипит работа, перекурить некогда, и уже смотришь — покатил разведчик, пружиня вверх-вниз концами стреловидных крыльев.

Но зато любо смотреть, когда начнет взлетать весь полк: самолеты один за другим, как с конвейера, засверкают молниями и не разберешь, то ли это грохот первого, то ли следующего — все слилось в единый набат тревожного аэродрома. Минута, другая — и уже затихающей волной отзовется из поднебесья прощальный гром последнего. Стихнет, рассеется звон, и вдруг наваливается мертвая тишина. Ни одного звука!

Стоят только, непривычно оставшись без дела, на опустевшей стоянке техники и смотрят в надгоризонтальную даль. Ушли! Что теперь? Кругом пусто и голо, хоть бери метлу да подметай. И подметать-то нечего; все выбило, высвистело, развеяло только что клокотавшим здесь пламенем.

А в воздухе в это время успевай только головой вращать: поднялась такая армада, но не пойдет же она клубком или грачиной стаей дальше по маршруту: каждому надо занять свое место сообразно замыслу и маневру, тогда и будет боевой порядок. А это не так просто.

Перед взлетом среди летчиков прошел вздорный слух, что вылет будет с практическим пуском ракеты. Не поверили! Обыкновенно к практическому пуску готовились загодя. Экипаж выбирали лучший из лучших. Тех, кто в чем-то был слабоват, специально инженеры приходили натаскивать. У кого фитиль оказывался длинноват, меняли в таких экипажах без разговоров. К практическому пуску в экипаже оказывались все подкованы так, что любого проверяющего забивали знаниями. Одна только забота: чувствовать меру! А что говорить о самолете или о пусковой ракете? Да их на руках только не носили. Шуточное ли дело с этим пуском? Вон с какой горы за ним смотрят. На какую оценку пустит экипаж, столько и всему полку поставят. Да не на один год вперед. Так что тут и ленивый потеть будет.

Но может, где-то там взяли и решили проверить боеготовность отличного полка? Ракеты подвесили полностью снаряженными, только вместо боеголовок имитаторы. Главное, что пускать можно.

Меня эти вопросы волновали потому, что мы-то как раз входили в пусковую группу. Вел ее сам командир полка, а мы летели замыкающими. Мало ли что может случиться? Возьмут и ткнут на наш экипаж, хотя вероятность, конечно, была нулевая.

Вышли за облака, осмотрелись; все, как учили. Ведомые на месте, группа в сборе. Можно пилить дальше. Луна где-то там, ниже нас серебряной стружкой пробивается, а впереди желтоватая даль изнанки облачного руна; отдельными серовато-снежными холмами возвышаются острова кучево-дождевых облаков вертикального развития.

Когда впереди ведущий, штурман может позволить себе полюбоваться облаками. А когда ты сам впереди, только и знаешь, что считаешь, как бухгалтер.

Но все равно часу на четвертом полета меня начинают одолевать размышления: не слишком ли долго мы залетались в тропопаузе?

И вот преодолеваем, рассекаем стрелой крыла океанские просторы, сидим до ломоты в конечностях, а посмотришь — только лишь знакомый по карте пролив.

О господи, когда же мы доберемся до того супостатского крейсера. Крейсер, конечно, условно. На самом деле списанная разбитая баржа, которая и без наших могучих ударов доживает последние дни.

Но пока на экране моего локатора островная гряда: не зеленая страна бамбуковых зарослей и кедрового стланника, а мелкая цепочка прозрачного янтаря, подсвеченного снизу. Таким предстает передо мной радиолокационный лик земли. За островами золотистыми крапинками по желтовато-зеленому полю суда промыслового лова. Черпают! И захочешь в океане заблудиться, так выловят на первых же милях.

Где-то после прохода островов радист и убил нас своим донесением:

— Командир, получена радиограмма! — начал бодро, а потом, видимо, стал вчитываться сам. — Нанести удар по цели…

— Кому нанести? — живо отозвался Борис.

— Нам… У нас же позывной триста полета восемь.

Долетались, что радист стал сомневаться в собственном индексе.

— Та-ак, у нас. Дальше что?

— Нам пускать, товарищ командир!

— Сразу надо говорить.

— Так я же сразу. Нанести удар по цели!

Заворочался Полынцев в своем кресле:

— Этого нам только не хватало… — А по голосу слышу, что доволен: — Юра, ты в курсе?

— Да.

— Как?

— Молча.

— Начинаем?

— Само собой.

— Понятно.

Не только ему понятно. Забеспокоился командир полка, вышел в эфир:

— Триста полсотни восемь, получил радио? — У него радист тоже уши топориком держит.

— Получил.

— Действуй!

— Понял.

Спасибо за разрешение. В другое время за лишнее слово готов был голову с виновника снять, а по такому случаю вон как разговорился.

У меня, скажу честно, мороз по спине. Что же сразу не сказали? Куда ж теперь? Дело-то нешуточное. А вдруг ракета попалась не самая лучшая, вдруг что откажет? Лучше не думать! Сам-то ладно, сам, что случится, переживу, а как люди смотреть будут? Сколько труда вложено, сколько народа сейчас смотрит на нас!

Чувствую, во всем боевом порядке мы сейчас вроде с красным флагом. Каждое наше слово будут ловить в эфире. Интонацию, вздох и то услышат, истолковывая каждый на свой лад.

Связался я с этой авиацией. Говорила же мать — в пчеловоды иди, около пчел люди долго живут; нет, на своем поставил. Ладно, чего там ахать да охать, когда надо проверками заниматься. Берусь за контрольный щиток, а руки дрожат. Страшно сплоховать.

Летчики тем временем свое знают: крены заламывают то вправо, то влево, а потом, чувствую, посыпались мы вниз. Некогда мне и посмотреть за их маневрами. Каких только не понавыдумывали! Без записки и не припомнишь.

Когда я поднял голову от контрольного щитка, вроде что-то изменилось вокруг. Посмотрел вниз — рассвело. Мы же навстречу солнцу курс держали; незаметно и промелькнула ночь. Идем над океаном на предельно малой высоте. Свистим, как только за гребешки не цепляемся! У меня к этим барашкам сугубо деловой интерес: шторма не надо, при шторме хуже цель видна. Шторма нет, но качает батюшка, расходится: то долы, то гряды гонит друг за другом. Не балует нас океан погодкой, но ничего, работать можно, бывает и хуже.

Состояние у меня, как у того ороча, который вышел на охоту. Увидел белку, а маленьким язычком приговаривает: «Не моя!» Стреляет, белка уже падает, а он все равно: «Не моя!» Вот когда в мешок положил, веревкой перехватил, тогда только выдохнул: «Ф-у-у-у, моя!» Так и я. Прицел видит, как никогда; ракета в норме, а чувство такое, что все напрасно, спугнут раньше нас.

— Как, Юра?

— Пока ничего.

— Понятно.

И дальше пошли молчком. По времени пора в набор переходить; точно, проходит сигнал. Слышу, как вдавливает в сиденье; отходим с разворота по восходящей дуге.

— На боевой! — не команда, а клич. Так же как «Шашки наголо!». Могучие у нас крылья. Проложить на школьном глобусе наши маршруты — и то будет на что посмотреть. А цель — маковое зернышко в океане — и берем в клещи! Мне теперь только смотреть! Я в этот тубус на трубке прицела до ушей влип. Теперь меня за шиворот не отдерешь. Милый, не подведи! Кого молю — сам не знаю. Мне надо увидеть цель, я знаю, в каком квадрате ее точно искать, и до боли в глазах всматриваюсь в экран после каждого оборота электронного луча. Чисто, а мне надо увидеть ее как можно раньше, поскольку все параметры атаки, каждое мое действие пишется на ленту и оценку выводят не только за попадание. Конечно, разумом я понимаю, что и не должен пока еще видеть засветку, но надо все-таки не проморгать первое ее появление.

— Юра, что?

— Нормально! Увижу — скажу!

— Не мешаю!

Сначала я увидел контрольное судно в десятках километрах от нашего «крейсера». А потом проклюнулся и он: сначала искоркой, потом конопляной скорлупкой. Она! По маркировке вижу: она! Дальность еще с запасом, все складывается по науке:

— Борис! Вправо пять, цель вижу!

— Вправо пять, — эхом его голос.

А самолет повернул так осторожненько, как на гончарном кругу.

На боевом у нас не у тещи: тут не рассидишься! Тут знай только — ноги в руки. Как лучник: выскочил, стрелу пустил — и поминай как звали.

Мне спешить нельзя. Я метку дальности подвожу к засветке цели затаив дыхание, как перед выстрелом. Вот она, родимая, в перекрестии меток азимута и дальности. Быть или не быть — сейчас покажет сама ракета.

— Схватила! — торопится Борис, как на рыбалке. У него тоже приборы контроля стоят.

Я и сам вижу: ракета взяла цель на сопровождение. Это, считай, аркан наброшен.

— Курсовой ноль! Сопровождение устойчиво! — сообщает Борис показания своих приборов.

— Подтверждаю!

— Пускай! Как дальность? — не столько дает команду, как спрашивает Полынцев.

— С запасом. Пусть привыкнет!

Контроль показывает, что теперь ракета самостоятельно ведет цель, внутри ее ядовито-зеленого корпуса приведен в готовность к самостоятельному полету весь комплекс аппаратуры. Пора!

— Командир, сопровождение устойчиво! Ракета к пуску готова!

— Сброс!

Я нажимаю кнопку. Самолет чуть подтряхнуло с левой стороны на правую. Удлиненная стрела ракеты, перехваченная треугольником крылышек, отделяется от самолета и плашмя, мертво скользит вниз. Ракета, отстав, теряется из виду. Пропала!

— Командир, двигатель запустился! — с ликованием доложил кормовой стрелок.

Много я слышал про эти пуски, а самому пришлось делать впервые. Никакие рассказы, никакие ожидания не стоят и десятой доли этого зрелища. Ракета выхватывается вперед самолета оранжевым взрывом. Ощущение, будто сейчас впишешься вместе с самолетом в этот шар огня. Но уже в следующую секунду стремительно отдаляющийся шар вытягивается в факел, а темный наконечник на нем только угадывается твоей ракетой. Линия полета огненной стрелы круто переламывается, и она почти вертикально взмывает вверх, в сумрак стратосферы.

— Ого-го, зафинтилила-а-а! Силища-а-а! — одобрительно замечает Борис.

Я суеверно помалкиваю. Кружок пламени на глазах отдаляется в яркую звезду и вот уже совсем исчезает, как выбившаяся над костром искра. И будто ничего не было. Только тонкий, розовато-прозрачный след расслаивается в еще холодных лучах только что приподнявшегося солнца.

— Сработано! — вызывает меня делиться впечатлениями Борис.

— Подожди, пусть дойдет! — держусь я как можно спокойнее, а у самого душа едва не выпрыгнет: неужели получилось?

Сколько еще до этой цели, представить только ту нашу баржу в океане и не одну сотню километров между нами. Сколько потребовалось человеческого разума достичь такой силы!

— Триста полсотни восемь, как сработал? — беспокоится ведущий.

— Пошла!

— Уверенно?

— Только и видали…

— Понял, нормально! Я — ноль первый! Циркулярно разворот на сто восемьдесят!

Мы свое сделали, и все стало на свои места. Теперь в центре внимания снова только один голос: ведущего. Однако одним ухом прислушивались и к другому: все ждали, выйдет с минуты на минуту кто-то чужой, непривычный в боевом порядке и скажет самое главное: результат работы. Этот голос оказался не совсем солидным, заливистым тенором:

— Триста полсотни восемь, вызываю на связь!

Летчики в боевом порядке друг друга на связь не вызывают. Там обходятся одним-двумя словами.

— Триста полсотни восьмой на связи, — также по полной форме ответил Полынцев.

— Триста полсотни восьмой, запишите результат! — звенело колокольчиком. И даже самолет, казалось, приостановился и двигатели приумолкли, чтобы получше послушать голос с контрольного судна. — Три ноля! Как поняли: три ноля! — слышно было, что они там с удовольствием повторяли эти «три ноля!», что значило прямым попаданием. Лучше ракету пустить нельзя.

— Понял вас правильно: три ноля!

Тут же кто-то в экипаже по внутреннему переговорному устройству закричал: «Ура!» Его поддержали, подтянули дружно все. Я почему-то отмолчался. Такая натура. Когда на меня сваливается большая радость, я только улыбаюсь неделю и со стороны похож, наверное, на тихопомешанного.

Конечно же, до самой посадки обсуждались различные варианты нашей встречи на земле.

Мне было приятно слушать всех. Что бы там ни говорили, а жизнь человека, скажу я вам, счастливейшая из случайностей. Наш полет подходил к концу, а мне так хотелось, чтобы продлился хотя бы еще немного. Впервые за много лет в воздухе я смотрел на приближение земли с сожалением.

Нас действительно встретили с оркестром, поздравлениями и даже с цветами. Но разбередил мою душу, честно скажу, старейший капитан Ермилов, начальник группы авиационного оборудования. Обычно он на стоянке только и знал что шугал молодежь: там не туда положено, там совсем брошено, а там вообще завал. Худой, прямой, над всеми на целую голову возвышается. Летчиков на стоянке он вроде и не замечал, мы для него что есть, что нет — так, гости.

Расступились перед ним поздравители, а он прямиком ко мне. Сейчас, думаю, что-то такое скажет про непорядок у меня, и пропала вся торжественность момента.

— Ну, спасибо тебе, Юра! Не подвел ты нас! — И трижды, по-крестьянски, крест-накрест обнял меня. — От имени нас, технарей.

Вот это была благодарность, дрогнуло что-то в глазах Ермилова. А лицо у него за два десятка лет службы на бетоне не просто обветрилось, а стало каким-то сизо-бурым. Кто чужой встретит Степаныча на улице, наверняка за выпивоху примет.

Меня после такой благодарности чуть слеза не прошибла. Бывает-то как: доброй душе не надо богатой оправы.

Потом нас с Борисом еще поощряли, в должностях и звании повысили, но душа теплела, когда Ермилова я вспоминал. Праведную жизнь вел человек. Ушел на пенсию, да немного отдыха ему было отпущено. Как у нас: снял ремень — и рассыпался.

Так вот мы жили, так были счастливы.

Старший лейтенант Мамаев

Я до сих пор и не знаю, чем так перед капитаном Чечевикиным провинился, что он и не смотрит в мою сторону. Что я ему плохого сделал? Где-нибудь на него наговорил, или подвел, или оскорбил? Никогда такого не допущу. По-моему, со всеми людьми надо жить хорошо.

Понимаю, он от меня откинулся, когда я не стал по его курсу учиться. Как это все объяснить? Разве я против? С удовольствием бы занимался! Да не дается мне эта наука. Умный человек капитан Чечевикин, а понять меня, войти в мое положение не подумал. Одному легче дается учение, другому спорт, третьему музыка. Не пошло у меня по избранной специальности, хоть расшибись. Мне, чтобы запомнить формулу, надо день над ней сидеть. Очень тяжело: не жизнь, а одно изматывание. Каждый человек должен делать свое дело, я так понимаю. Хорошо, что капитану Чечевикину нравится штурманская служба и ее он хорошо понимает, а мне теперь нравится другое: я понял, что мое настоящее призвание — в рядах воспитателей. Для меня большая радость поговорить с молодым человеком, поинтересоваться его службой, семейными делами, помочь словом и делом. Я готов каждому помочь, кто будет нуждаться.

Я не знаю, чем капитану Чечевикину я не угодил, тогда как служба у меня всегда дисциплинированная, я давно уже как отличник боевой и политической подготовки. Разве мне приходится меньше работать? Нисколько. Также весь на службе, а потом еще и после службы частенько задействуют. Но если капитан Чечевикин доволен тем, что имеет, то я нет. Был бы я штурманом отряда, так тоже сидел бы себе до пенсии тихонько и не знал никаких забот. Войдите в мое положение: учиться столько, служить всю жизнь и так и остаться только вторым штурманом? Не знаю, как кто, а мне обидно. Разве я меньше других работаю? Если меньше, так давайте буду работать хоть день, хоть ночь, но только чтобы польза какая была. Работа меня не пугает. Надо в наряд — никогда не откажусь, надо разгружать уголь идти за старшего — тоже в любое время, надо какое общественное поручение — с удовольствием. Мне на партийном собрании выступать — всегда только радость, и, если кто следит, я никогда в регламент не укладываюсь. Волнуют меня вопросы нашей внутренней и внешней жизни, волнуют как полноправного члена нашего дружного коллектива.

Признаю свою ошибку, что допустил промах, когда стал отпрашиваться на подготовке к маршрутам съездить в Ярославну. Никто же не знает, что в магазине нам держали два японских сервиза. Надо было срочно ухватить. Виктор Дмитриевич предлагая нашему командиру взять любого штурмана в помощь для подготовки, а он отказался. Не знаю, решение старших обсуждать не буду, но мне кажется, если подойти по-человечески, так можно было бы и съездить. Надо готовиться, я бы до вечера просидел. Разве нельзя было понять? А то начали меня оскорблять последними словами.

Однако же я не снимаю с себя всей ответственности за допущенное и готов понести строгое наказание с учетом всей моей прошлой службы. Старших товарищей я всегда уважал и всегда старался служить как положено, преодолевая трудности. А вину свою признаю честно и прямо.

Подполковник Кукушкин

Верно кто-то заметил: любить легко все человечество — соседа полюбить трудней. Применительно к нашей жизни можно сказать так: подчиненного полюбить трудней. Кого любит командир? Того, на кого он может полностью положиться. Во всем! Будь то служба, будь то полеты, будь то загородная прогулка.

А к тому, на кого нет надежды, какое может быть отношение? Я, например, органически не могу переносить пьяниц. Не могу! Сам не святой, могу посидеть с человеком, могу зайти в гости или к себе пригласить, но если он и наутро тянется за рюмкой — это мне не товарищ. А тех, кто шарахается и день и другой с осоловелыми глазами, я за людей не считаю. К таким у меня никакого сожаления нет. Так заложилось еще с детства. Был в нашей семье любитель горькой. Нам, детям, всю душу отравил и мать преждевременно в могилу свел. Так вот, я, будь моя воля, всю эту пьяную погань, особенно в армии, вымел бы из всех закутков железной метлой. И куда-нибудь на неуправляемый пароход: пусть они там отопьются и пусть им там отольется за все. Сколько они мне крови попортили за службу — один только бог знает. Так что волей-неволей, а приходится ценить человека, с которым легко служить. Но и служить можно по-разному. С ним легко, он что надо сделает, только, знаете, так: ни шатко ни валко! А я больше уважаю тех, кто берется за дело засучив рукава, напористых, быстрых, которые самого черта за пояс заткнут. Но где таких наберешь? Кто приходит, с тем и служишь. Как от растопыри добиться организованности и усердия? Я знаю только один способ: связать личные интересы человека с общественными. Человек должен знать, за что он служит! За что переносит тяготы и лишения, за что скитается по окраинам, терпит бытовые неудобства, мерзнет, недосыпает, тратит нервы где надо и где не надо. Хороший ты, Петров, летчик, контактный человек, можешь организовать людей — знай, что ты сегодня первый кандидат на командира корабля, а завтра на командира отряда, а послезавтра поведешь эскадрилью. Вот за это ты, браток, и постарайся служить! Слабоватый ты, Гришкин, штурман, подлениваешься — знай, что пока второй. А потом дальше посмотрим, исправляешься или зарываешься. Все четко и ясно, все по-справедливому, и если на кого обижаться, то только на себя.

Человек должен жить реальными целями, обозримой перспективой, а не общими утопическими рассуждениями о долге и чести. В загробную жизнь я не верю! Дайте человеку жить, пока он чего-то хочет, добивается, стремится. А когда ему ничего не надо, с него ничего и не спросишь. Бывает, не заладится у человека по избранной специальности, так что же его со счетов списывать? Чем плохой офицер старший лейтенант Мамаев? Он что, не так же, как все мы, бегает по тревогам, не так марширует по плацу или подвел командира? Не заладилось у него в штурманском отношении, так что же он так и должен отходить двадцать пять календарей в старших лейтенантах? И умереть им? А где справедливость жизни? Он добросовестный, честный, работящий, преданный службе офицер, активный, порядочный — что же, его списывать? Справедливость жизни в наших руках. Да, я с кем надо обговорил, я приобщил Мамаева к общественной работе — пусть набирается опыта, расширяет кругозор. А там видно будет: в базе подходящая должность освободится или по штабной работе пойдет. Все подходит: возраст, специальность, образование, морально-политические качества. Скажете — эрудиции не хватает! Верно, есть в нем простоватость, но я вам скажу, что не так он и наивен. Есть и в нем своя загадка. С опытом, с возрастом, с его старательностью все станет на свои места. Главное, человек хочет служить! А служба не исчерпывается узким профессионализмом. Чечевикин, к примеру, превосходный штурман, но вы посмотрите, что он за человек. Попробуйте его, скажем, пригласить принять участие в художественной самодеятельности, так потом и рады не будете, что подошли. А он, между прочим, отлично играет на балалайке, и голос, что у того Лемешева. Или включите в какую-нибудь проверочную комиссию. Он столько накопает, что потом год расхлебывать будем. Или попросите вести фотокружок. Я все говорю с такой уверенностью потому, что подходили, просили, уговоривали. А от него нулевая отдача.

Было, я даже к нему на поклон пошел. Не с бухты-барахты, а так сложилась ситуация. Я был тогда еще командиром эскадрильи. Освободилась у меня должность штурмана эскадрильи, и мне рекомендуют Чечевикина. Кандидатура, что называется, сама просится на место: авторитетный, знающий и, главное, пусковой штурман. Если человек пускал ракету и не раз, и не два, да притом удачно — такой опыт приравнивается к боевому. Повезло Чечевикину на большие козыри. Умей он ими грамотно распорядиться, давно бы занял высокое положение, давно бы я смотрел на него, задрав голову. Ну, а пока его судьба в моих руках. Я — командир эскадрильи, и мне решать, кому летать в моем экипаже, с кем работать, кому возглавлять флагманскую службу. Первая реакция на кандидатуру Чечевикина у меня определенна: ни за что!

Пусть он хоть семи пядей во лбу, но, если он на меня косо посматривает, тут невольно призадумаешься. Открыто принять в штыки кандидатуру Чечевикина было бы неразумно. Спросят же, почему не берешь? Что я мог ответить? Только то, что не нравится? Всем нравится, а мне нет? Начнутся выискивания, домыслы, а это хуже открытой вражды. Я не мог сказать прямо нет, но зато мог сделать вид, что, прежде чем сказать «да», имею право на размышления. Размышлять мне пришлось ни много ни мало, а до приезда очередной проверочной комиссии. В ней оказался и бывший мой однокашник по училищу. Вместе летали, вместе прошли лейтенантские годы, но потом не нашел он что-то общего языка с врачами и ушел на кадровую работу. Все наши аттестации, перемещения, передвижения ~ через его руки. Мне от этого человека ничего не надо, нас связывало самое надежное, что есть между людьми, — общее прошлое, но мне еще хотелось подарить ему на память что-нибудь, как говорится, из доброго и вечного. Чтобы поставил или повесил в квартире и потеплело на душе. А Чечевикин у нас мог исполнить такую чеканку, какой ни в каком салоне не сыщешь. Главное, наша кровная авиационная тематика…

Вот тут я и задумался о достоинствах Чечевикина. Он в коллективе, как центр притяжения. Все как-то вокруг него да около. Если перетянуть такого человека на свою сторону — цены ему не будет. Мое слово — это слово по должности, всегда казенно, а вот когда Чечевикин скажет — это звучит убедительно и весомо, это вроде выражения воли народа.

В принципе ради пользы дела можно в чем-то и посчитаться с Чечевикиным. Он тоже не совсем без понятия, он же не тянет куда-то в болото, а, напротив, забирает выше. Если установить с ним взаимопонимание, то от этого выигрывает и сплоченность коллектива, и служба, и каждый из нас в отдельности. Сказать по совести, были и у меня сомнения, не хотелось идти к нему, не в моем положении кого-то просить, но по своей природе я человек не гордый, сам из простых людей и считаю допустимыми компромиссы ради конечной цели. Как бы там ни было, а ничто одним днем не решается и не заканчивается. Время и обстановка покажут, как быть дальше, а пока надо действовать исходя из очевидной целесообразности. Так я пораскинул, прежде чем собраться к нему с миссией мира. Наш предстоящий разговор решал все на многие годы вперед.

Чечевикин, конечно, не ожидал увидеть меня на своем пороге. А я решил, что самое подходящее — прийти к нему домой. Он дверь открыл и глаза на лоб: «Слушаю вас?»

— Извини, Юра, я тоже знаю, что такое незваный гость… — И, считай, без приглашения вперся в прихожую.

А он все смотрит, откровенно ждет, что я еще скажу. Будь на его месте кто другой, я бы напомнил ему, что негоже держать гостей в прихожей. Но с Чечевикиным так не поговоришь. Он другой раз что слон в овощной лавке. А я бы не прочь был посидеть с ним часок-другой за обсуждением принципов сотрудничества, но если не догадывается пригласить к столу, то можно поговорить и стоя:

— Юра, у меня к тебе нижайшая просьба. Надо срочно сделать чеканку.

Я тут немного хитрил! У Чечевикина квартира что музей антикваров. А этих чеканок на потолке только не развешено. При хорошем разговоре ему бы ничего не стоило снять хотя бы вон ту, над пианино, — «Пуск ракеты».

Он, разумеется, понимал, что моя просьба не только голубок мира. Он все прекрасно понимал. Он не мог не знать, какие для него открываются перспективы. И что же?

Чечевикин еще и заикнуться не успел, а я уже знал, что он скажет. Есть лица, на которых, что называется, все написано. У Чечевикина оно как перронные часы — издали все видно. А какой взгляд! У одних взгляд мечется — не поймать его, у других слабый и ломкий, как солома, третьи под твоим взглядом как вареная репа — кромсай как хочешь. Чечевикиц, когда он на взводе, своим взглядом будто на острогу насаживает: хочешь трепыхайся, хочешь нет — пришпилен намертво.

— Товарищ подполковник! Вы знаете, кто я?

— Юра! Юра, не горячись… — пытался вернуть я его на грешную землю. — У тебя же золотые руки! Ты же у нас народный умелец! — Это мне было важнее всего в нем.

— Я — штурман!

Ну и дурак! И сразу мне стало ясно, что продолжать разговор не имеет смысла. Штурман? Ну и будь им, летай дальше штурманом. Ты штурман в воздухе, на самолете, а на земле надо быть человеком! Разве я не прав? «Вот и весь разговор…», как поет Вахтанг Кикабидзе. С тем я и ушел.

Штурманом эскадрильи я взял другого человека. Как специалист он был слабее Чечевикина. Ну и что же? Маршрут проложить мог? Мог! Рассказать другим, как это делается мог? Мог! Больше ничего не надо. А что слабее Чечевикина — кого это волнует? Я отвечаю за эскадрилью! Мне важнее, чтобы с человеком легко работалось. Какой он там специалист — отличный или посредственный — дело второе. Я лично никаких убытков от посредственности не несу, моему производству банкротство никогда не грозит. Не потянет один — эка беда! — заменим на другого. Меня могут спросить, а как же с точки зрения высших интересов, с точки зрения самого предназначения армии? Армия в мирное время совсем не то, что в военное. Когда загрохочет, армия является лишь первым заслоном. А воюет и побеждает народ, передовая общественная система. Так было всегда. И вся военная машина перестраивается соответственно на другой лад. Такова закономерность. Так что в мирной жизни надо и жить по-мирски, не отравляя жизнь ближнему. Именно для мирной службы главенствующей остается древняя заповедь: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом! На ней стоит армия! Может, отдельным эта заповедь и царапает их личное достоинство, может, они служат из других соображений, но таковы правила игры. Я говорю не об одиночках, а о массе людей, о целом потоке: чем увлечь, в какое русло направить хаотическое движение миллионов мятущихся душ, если не стремлением к вершинам власти, положению, состоятельности? Что зазорного в честном соперничестве? Я думаю, такая связка вполне жизненна и перспективна. Во всяком случае, надежнее каких-то утопических идеалов.

Не только я, спросите любого командира, как он смотрит в своем коллективе на гордецов вроде Чечевикина. Да они у него костью в горле. Они ему хуже последнего пьяницы. С пьяницей разговор короткий: выгнал с одной должности, кинул на какую угодно другую — хоть колодки мыть на стоянке! — и не пикнет! А этих умных да праведных еще подумаешь, с какой стороны взять, их просто так не скрутишь в бараний рог. Они же стожильны и живучи. Я так считаю: им вообще не место в армии! У нас строями ходят. Стал в строй — и не шевелись! Шагом марш — иди в ногу со всеми. Поворот направо — заводи левое плечо вперед правого. Без разговорчиков, знай слушай командира. Он для тебя царь и бог. Не нравится, слишком умный — тебе у нас делать нечего. Так устроена наша жизнь, если по-откровенному, если не пускать пыль друг другу в глаза. А то, знаете, к старости человек может почувствовать отчего-то себя обманутым, разочаруется в жизни. Точно вам говорю!

И еще мне бы хотелось упомянуть об одной закономерности: бывает, что допускает подчиненный оплошность по службе, иногда даже грубейшую, но с течением времени она все-таки забывается, был бы человек хороший. Но когда я обращаюсь к нему с личной просьбой, а он мне показывает кукиш — глаза мне будут песком засыпать, но такого подчиненного я не забуду. Нет, это не от злонамеренности моей натуры, а такова природа человека: мы забываем о рубле взаймы, но всегда помним, кто нам копейку должен.