Онлайн чтение книги Портрет дамы с жемчугами
Ловушка

После того как отец сорвал с Сёды овечью шкуру, под которой скрывалось волчье обличье, он стал думать, как избежать его острых когтей. Ведь на стороне Сёды закон, защищающий вопреки справедливости только богатых.

Часть векселей подлежала уплате в конце июня, дней через десять. Обычно по истечении срока барон переписывал векселя, продлевая срок и том самым увеличивая сумму долга. Это доставляло отцу массу хлопот, но, по крайней мере, все обходилось благополучно. Теперь же, когда векселя в грязных руках Сёды превратились в орудие мести, об отсрочке не могло быть и речи.

И отец целые дни бегал в поисках денег. Но не так-то легко было раздобыть тридцать тысяч иен, тем более что долгов и без того хватало. Отец еще больше побледнел и осунулся. Из дома он уходил с самого утра, и Рурико, провожая его, всякий раз говорила:

– Побыстрей возвращайтесь, отец!

Провожать его было не так тяжело, как встречать, потому что оставалась хоть какая-то надежда. Когда же вечером он приходил разбитый и уничтоженный бесплодными поисками, сердце Рурико сжималось от боли. Они почти не разговаривали, но и без слов хорошо понимали ДРУГ друга.

До сих пор стойко встречавший все удары судьбы, отец теперь, случалось, не мог удержаться от жалоб и однажды, когда после ужина они сидели в столовой, сказал, как бы оправдываясь:

– Во всем виноват я один. Уйдя с головой в политику, я забыл о собственных детях, забросил свой дом и принес тебе столько горя!

До чего же мучительно было Рурико видеть, как сильный и непреклонный отец пал духом, а пламя его идеалов, ярко горевшее в нем целых три десятка лет, погасло от бедности.

Добрые друзья и знакомые, не раз выручавшие отца, на сей раз ему отказали под разными благовидными предлогами, и гордый старик решил больше не 'обращаться к ним и вообще порвать с ними всякие отношения.

Наступило двадцать пятое, потом двадцать Сёдьмое июня.

Отчаявшись, отец па все махнул рукой, перестал выходить из дому и решил спокойно ждать своей участи.

Рурико, только этой весной окончившая гимназию, ничем пе могла помочь отцу и, сознавая собственное бессилие, молча жестоко страдала. Единственным человеком, которому она могла бы излить душу, был ее возлюбленный Наоя. Но ей не хотелось огорчать юношу различными неприятными для него обстоятельствами. Ведь узнай он, что Сёда мстит Рурико за подслушанный им в тот день разговор и что посредником он избрал не кого другого, как отца Наои, явившегося к ним в дом с постыдным предложением, юноша почувствовал бы себя виновным и жалобы Рурико мог воспринять как упреки. Рурико, хорошо знавшая благородство Наои, отчетливо представляла себе, как горько будет ему услышать о недостойном поведении своего отца. Кроме того, вспыльчивый по натуре, он мог бы совершить какой-нибудь безрассудный поступок. И Рурико решила страдать одна, затаив в своем сердце горе.

А время, равнодушное и к человеческим радостям, и к человеческим бедам, летело вперед.

Июнь подходил к концу.

Двадцать девятого утром, за день до истечения срока векселей, к барону Карасаве явился некто, назвавшийся поверенным Сёды Сёхэя, мужчина лет сорока, с орлиным носом, одетый по-европейски. Из кармана темного пиджака вниз спускалась толстая золотая цепочка – признак грубого вкуса ее владельца.

Рурико сообщила посетителю, что барон не может его принять.

– Мне не нужно видеть лично барона, – отвечал посетитель с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго. – Прошу вас только передать, что завтра истекает срок уплаты по некоторым его векселям, попавшим в силу обстоятельств к моему господину. Существуют особые при-чины, из-за которых отсрочка невозможна, и в случае неуплаты мы вынуждены будем поступить в соответствии с законом. Покорнейше просим вас принять все это во внимание, дабы избежать возможных недоразумений.

И вдруг голос поверенного смягчился. Даже этот сухой, равнодушный человек почувствовал жалость к несчастной Рурико.

– Мне очень тяжело говорить вам такие неприятные пещи, – сказал он, – тем более что я лично не питаю никакой неприязни к вашей семье. Но войдите в мое положение, мадемуазель, таков приказ нашего господина, и я обязан повиноваться. Итак, завтра я снова буду у вас.

Рурико слушала молча, застыв, словно мраморная. На ее лице не дрогнул ни единый мускул. Поверенный ощутил неловкость и поспешил откланяться.

«Стоит ли передавать отцу слова этого господина? – думала Рурико. – Ведь все равно за эти сутки он не раздобудет свыше десяти тысяч иен. Этот господин сказал, что они поступят в соответствии с законом. Что бы это могло значить?»

Рурико не знала, как быть. В конце концов беспокойство ее достигло предела, и она пошла к отцу.

– Гм… Поступят в соответствии с законом… – повторил отец, скрестив на груди руки. На лице его появилась тревога. – Значит, они хотят прислать судебных исполнителей, собираются распродавать наше имущество с торгов. Это не так уж плохо. По крайней мере, избавимся от этого дрянного дома. Тогда нам будет гораздо спокойнее. Отец хотел рассмеяться, но лишь улыбнулся как-то жалко и растерянно. Пожалуй, ему было сейчас не до смеха, он готов был скорее заплакать.

– Нельзя ли что-нибудь предпринять? – взволнованно спросила Рурико. Ей стало страшно при мысли, что дом их пойдет с торгов, и она впервые позволила себе вмешаться в дела отца.

– Да, если бы Хонда был здесь, он помог бы нам. Но он пишет, что приедет лишь в августе. Хоть бы как-нибудь протянуть еще месяц, другой… – Барон умолк, уронив голову на грудь.

«Ах, если бы барон Хонда был здесь!» – с болью подумала Рурико.

Хонда был старым другом ее отца. Он служил при дворе, уехал в Европу закупать приданое для одной из дочерей императора и должен был вернуться лишь в конце августа.

Рурико представила себе, как в их дом ворвутся судебные исполнители, станут описывать и опечатывать имущество, и ой показалось, что жизнь утратила всякий смысл. Прошло полчаса, прошел час, а Рурико с отцом так и сидели молча, охваченные отчаянием.

В этот момент в дом Карасавы явился гость, неизвестно кем посланный – богом или дьяволом.

Это был Киносита – старый знакомый отца, точнее даже, но знакомый, а ученик па политическом поприще. Когда в Японии был образован первый чисто партийный кабинет, отец получил в нем портфель министра юстиции, правда, всего на полтора месяца, и сделал Киноситу своим секретарем. После этого отец долго еще покровительствовал Киносите, считая его своей правой рукой. Но по мере того, как отец беднел и вскоре утратил возможность материально поддерживать своих сторонников, Киносита постепенно отдалился от пего.

И вот сегодня отец обрадовался старому знакомому, как радуется утопающий соломинке.

Киносита был одет с иголочки и нисколько не походил на того скромного, с виду нуждающегося человека, который приходил к отцу в мае нынешнего года.

– Ну, что новенького? Как жизнь? – спросил Отец, почувствовав облегчение, и с улыбкой вошел в гостиную.

– Благодарю вас, вашими молитвами… За последнее время я приобрел некоторую самостоятельность и, вот увидите, ваше превосходительство, годика через два сумею отблагодарить вас за оказанную мне в свое время поддержку. Разумеется, благодарность моя будет равна десятитысячной доле того, что вы для меня сделали! – И Киносита, очень довольный, рассмеялся.

Отцу, вообще не терпевшему лести, сегодня такие слова были даже приятны.

– Вот как! – воскликнул он. – Дела ваши, я смотрю, идут отлично! А я по-прежнему беден и этим причинил немало горя собственной дочери. – Тут отец бросил виноватый взгляд на Рурико, которая как раз принесла гостю чай.

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство! Фортуна и к вам непременно повернется лицом! Только немного терпения! В газетах часто появляются заметки о том, что в новом кабинете большинство мест получат члены Верхней палаты фракции N. Таким образом, вы, ваше превосходительство, бесспорный кандидат на министерский портфель. Было бы вопиющей несправедливостью не оценить должным образом вашу многолетнюю безупречную деятельность. Должен признаться, что стоит мне увидеть вас в бедственном положении, как я начинаю роптать на судьбу, которая так к вам немилостива. Сегодня же я пришел к вам с маленькой просьбой… – С этими словами Киносита встал и направился к двери, чтобы взять завернутый в платок футляр, поставленный им прямо на пол. Нетрудно было догадаться, что это старинное японское панно.

– Дело в том, что я хотел просить вас, ваше превосходительство, от имени моего друга оценить это панно. На добросовестность антиквара трудно положиться, поэтому я и пришел к вам.

Барон был истинным ценителем старинной живописи, а не просто любителем, особенно китайских живописцев Северной и Южной школ. Но сейчас ему было не до живописи, и он равнодушно спросил:

– Что это за вещь?

– Это пейзаж Ся Гуя [13][13] Ся Гуй – китайский художник ХIII века..

– Вздор! – пренебрежительно произнес барон. – Как могла подобная вещь попасть к вам в руки! Да и по размеру она чересчур велика… Унесли бы вы ее лучше сразу. Представляю, что это за картина. – И отец расхохотался.

Почесывая затылок, гость смущенно сказал:

– Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но очень прошу вас для успокоения моей совести взглянуть на картину. Я тоже сомневаюсь в ее подлинности. Но ведь если человек считает вещь ценной, ему нелегко убедиться в том, что он заблуждается.

Отцу неудобно было отказать, и он сказал:

– Хорошо, я посмотрю, только не сегодня, заходите в другой раз.

– Да, конечно! Я вовсе не собираюсь докучать вам. Могу оставить картину у вас на месяц или даже на два. На досуге, когда у вас будет желание, посмотрите ее. -

– Но если это и в самом деле пейзаж Ся Гуя и с ним что-нибудь случится, я буду отвечать. Впрочем, не думаю, чтобы в ваши руки попала такая ценная картина! – И отец рассмеялся.

– Я совершенно спокоен. Оставить картину в доме вашего превосходительства – все равно что сдать ее на хранение в банк «Нихон». Если владелец картины услышит из уст вашего превосходительства, что это подделка, то у него не останется на этот счет ни малейших сомнений.

Киносита, видимо, убедил отца, и, хотя тот никак не выразил своего согласия, картина осталась в доме.

После этого Киносита завел разговор о политике, и отец равнодушно ему поддакивал. Наконец гость поднялся и стал прощаться. Отец вышел в переднюю проводить его и спросил:

– Когда вы намерены прийти за картиной? Этот вопрос, видимо, все же беспокоил отца.

– Как только посмотрите ее, но откажите в любезности сообщить мне письмом. Только это не к спеху!

После ухода Киноситы отец позвал Рурико и сказал:

– Унеси это в мою комнату и положи в шкаф.

Но когда Рурико ужо взяла футляр в руки, остановил ее:

– Пожалуй, надо посмотреть, хотя наперед знаю, что это подделка!

Отец взял у Рурико футляр и осторожно вынул из него картину шириной больше метра.

– Повесь ее па стену, Рури-сан. Можно вон на то панно!

Рурико повесила картину па пожелтевшее панно с автографом глубоко чтимого отцом патриота эпохи реформ Мэйдзи – Кумои Тацуо – и стала осторожно ее развертывать.

Сначала появились высокие горы, за ними неясные очертания редкого леса и одинокая тропинка, которая, причудливо извиваясь, убегала вдаль. Тропинку пересекал маленький ручеек с переброшенным через него мостиком. По мостику верхом на молодом бычке ехал пастушок с рожком. Близился вечер: легкий туман постепенно окутывал горы и лес. От картины веяло безмятежной тишиной, нарушаемой, казалось, лишь унылыми звуками пастушеского рожка.

Отец в немом восхищении смотрел на развертывающееся перед ним полотно, не в силах оторвать от него взор, потом сказал проникновенно:

– Поразительно! Это гораздо лучше картины Ся Гуя «Ли Бо [14][14] Знаменитый китайский поэт (701 – 762). любуется водопадом», которую недавно продали на аукционе в доме маркиза Датэ за баснословную сумму – девяносто пять тысяч иен. – Глаза у отца лихорадочно блестели. – Странно, откуда взял Киносита эту великолепную картину?

Его восхищение передалось Рурико.

– Неужели это такая ценность? – спросила она.

– Еще бы! Император Хуэй-цзун [15][15] Император китайской династии Сун (960 – 1279)., Лян Кай [16][16] Китайский художник (XII – ХIII вв.)., Ма Юань [17][17] Китайский художник (XII – ХIII вв.)., Му Ци [18][18] Китайский художник (XII – ХIII вв.). и этот Ся Гуй – все они являются величайшими мастерами Северной школы. Даже совсем маленькие полотна, принадлежавшие их кисти, стоят от пяти до десяти тысяч иен. Но ничего прекраснее этой картины я до сих под не видел! Северная школа отличается от Южной более мягкими тонами полотен, – с увлечением говорил барон, совершенно забыв о надвигавшейся беде. – Надо немедленно сообщить об этом Киносите. Подделку я мог бы держать у себя, а подлинник лучше поскорее отдать.

Отец то приближался к картине, то отступал назад и никак не мог налюбоваться ею. Наконец он сказал:

– Отнеси картину наверх, Рури-сан, и положи в мой шкаф.

Поднимаясь по лестнице, девушка думала:

«Вот я несу знаменитую картину, которая стоит примерно сто тысяч иен. Будь она нашей, мы без труда избе-, жали бы нависшей над нами угрозы. Как бы ни была прекрасна картина, это всего лишь кусок полотна. Но есть люди, которые без труда могут заплатить за нее пятьдесят и даже сто тысяч иен. Мы же и нам подобные вынуждены терпеть оскорбления, потому что не имеем таких денег».

Рурико казалось, что картина насмехается над ней, ибо является живым свидетельством несправедливости и резких жизненных контрастов. И девушка вдруг почувствовала острую ненависть к этой картине.

После полудня отец заперся у себя в кабинете и стал ходить взад-вперед, будто зверь в клетке. Рурико была в это время в своей комнате, которая находилась как раз под кабинетом отца, и с тревогой прислушивалась к его гулким шагам. Обычно он ступал почти неслышно, и Рурико поняла, что отец чем-то сильно взволнован. На короткое время шаги стихли, а потом снова стали слышны, еще громче заскрипели половицы. Рурико вдруг вспомнила, как рассказывала покойная мать об одной отцовской привычке, которая у него была в молодости: стоило ему рассердиться, как он тотчас обнажал свою старинную шпагу и начинал ею размахивать, словно видел перед собой противника.

«Если отец сейчас в таком состоянии, – думала Рурико, – что же будет с ним завтра, когда явится поверенный Сёды и неосторожно обронит какое-нибудь оскорбительное слово?»

Тут Рурико невольно подумала, как было бы хорошо, если бы с ними был брат, покинувший их в такое трудное время.

В пять часов отец позвал Рурико и сказал, чтобы наняли рикшу. Рурико больше не верила в возможность раздобыть деньги, и то, что отец куда-то собрался, встревожило ее.

– Куда вы едете, отец? Ведь скоро ужин!

– Я хочу отвезти картину Киносите. Он наверняка не знает, какая это ценность, и потому оставил ее у нас.

– Не лучше ли в таком случае послать ему письмо и попросить забрать ее? Вам самому, я думаю, не следует идти.

– Нет, я поеду. Тем более что дом наш заложен, могут прийти описывать имущество, а если опишут чужую вещь, произойдут большие неприятности.

Отец говорил очень тихо и почему-то виноватым тоном.

Когда отец уехал, беспокойство Рурико достигло предела.

Наступило роковое тридцатое июня. Утро выдалось ясное, такие редко бывают в дождливом сезоне. В зарослях сада, залитого яркими солнечными лучами, с самого утра звонко пели цикады. Но на сердце у Рурико, поднявшейся в этот день раньше обычного, было тревожно и мрачно. Отец накануне вернулся лишь к полуночи, и от него сильно пахло сакэ. Это повергло Рурико в отчаяние. С того дня, как отцу исполнилось шестьдесят, прошло немного лет, но он не выпил ни чашечки.

«Неужели отец, человек твердой воли, настолько пал духом, что решил уступить этому негодяю Сёде», – с ужасом думала Рурико.

С минуты на минуту она ждала появления того самого человека с орлиным носом и буквально места себе не находила от волнения, представляя, как все это будет. Поверенный Сёды потребует оплатить векселя, отец грубо откажет ему. Поверенный начнет оскорблять отца, отец придет в ярость; начнется драка, отец возьмет свою шпагу Садамунэ [19][19] Садамунэ – знаменитый старинный мастер по изготовлению сабель (XIV в.).… Все эти страшные картины одна за другой проносились в голове Рурико и жгли мозг.

Утро прошло спокойно. Только раз послышался чей-то голос в прихожей, но это оказался бродячий торговец лекарственными снадобьями. Прошел и полдень. А поверенный Сёды все не появлялся. Вздрагивая от каждого шороха, Рурико с ужасом ждала страшного гостя.

За завтраком отец не проронил Ни слова, но глаза его лихорадочно блестели, а лицо приняло синеватый оттенок. Рурико тоже молчала, низко склонившись над своим прибором, и старалась не смотреть на отца, жалкого и разбитого. За обедом они продолжали хранить молчание, будто не наступил роковой для них день, но число «тридцать», точно раскаленным железом, было выжжено в их сердцах.

Длинный летний день стал наконец клониться к вечеру. Предзакатное солнце окрасило в пурпурный цвет далекие уступы Санно. И Рурико с облегчением подумала, что этот день, из-за которого они столько страдали, пройдет без особых событий.

Но тщетно было надеяться на милость Сёды. Подобно кошке, которая бросается на свою жертву, лишь когда та выбьется из сил, поверенный Сёды, продержав весь день отца с дочерью в тревожном ожидании, неслышно подкатил к их дому в коляске на рессорах.

– Простите, что так поздно, – подчеркнуто вежливо сказал он Рурико со злой усмешкой. – Но я полагал, что чем позже я приеду, тем будет лучше. Позвольте вас спросить, дома ли отец?

Отвращение и ненависть охватили Рурико, стоило ей лишь увидеть этого субъекта с орлиным носом.

– Отец, пришел человек от Сёды.

Как ни старалась Рурико совладать с собой, голос ее слегка дрожал.

– Проведи его в гостиную, – ответил отец, спокойно открывая переносную кассу. И хотя в кабинете был полумрак, девушка ясно увидела несколько пачек светло-синих сотенных ассигнаций н едва не вскрикнула, только не от радости, а скорее от тревоги. С безотчетным страхом она молча следила за отцом, вынимавшим из кассы эти пачки.

Как только отец появился в гостиной, поверенный Сёды стал отвешивать ему поклон за поклоном, словно перед ним был сам император.

– Считаю величайшей для себя честью лицезреть господина барона. Я служащий Сёды. Фамилия моя Яно. Мой господин, совершенно не щадя моих чувств, послал меня к вам с весьма неприятным поручением. Дело в том, что в настоящее время он испытывает некоторую нужду в наличных деньгах и, как это ему ни прискорбно, никаких отсрочек сделать не может. Нам очень неловко, очень неловко перед господином бароном,

Отец не обратил ни малейшего внимания на его слова и резко сказал:

– Дайте векселя!

– Слушаю-с, слушаю-с, – растерялся Яно и достал из портфеля три векселя.

Внимательно просмотрев их, отец протянул поверенному пачки кредиток. Робея от грубого обхождения, поверенный стал тщательно пересчитывать ассигнации.

– Передайте вашему господину все, что я сейчас скажу вам, поняли? Хорошенько запомните каждое мое слово. Барон Карасава беден, его дом и земля заложены, но он еще не опустился до того, чтобы угодничать перед кем бы то ни было ради денег. Пусть восстанет против меня золото всей Японии. Я все равно буду отстаивать свои принципы. Слышите? И скажите вашему хозяину, что долг в пятьдесят или сто тысяч иен я всегда смогу оплатить в срок. – Отец говорил это таким тоном, словно бранил нашкодившую кошку.

Поверенный не возражал и, весьма довольный тем, что справился с таким неприятным поручением, стал еще любезнее.

– Слушаю-с, слушаю-с. Непременно передам ваши слова хозяину, хотя, пожалуй, и не следовало бы этого делать. Я совершенно с вами согласен, ваше превосходительство. У всех этих выскочек много денег, но уважения они, как правило, не заслуживают. Взять, к примеру, моего хозяина. Он способен на такие недостойные поступки, что даже нам, служащим, бывает стыдно за него. Да-да. Гнев господина барона вполне справедлив. Я непременно дам понять хозяину, что образ его действий заслуживает всяческого порицания. Примите мои извинения за доставленное беспокойство. До свидания, ваше превосходительство.

Подобно осьминогу, который извергает жидкость, спасаясь от опасного врага, поверенный произнес всю эту бессвязную тираду лишь для того, чтобы выйти из затруднительного положения. Итак, отец с честью выдержал первый натиск врага. Срок остальных векселей истекал только через полгода. К тому времени должен был вернуться из Европы барон Хонда, старый друг Карасавы. Но Рурико не только не успокоилась, но стала мучиться еще сильнее, чем прежде.

– Рури-сан, прости меня, что я причинил тебе столько горя. Теперь все позади, и ты можешь не волноваться, – сказал отец, положив руку на плечо дочери.

Но Рурико не испытывала радости. Она чуть было не спросила отца, откуда он взял столько денег.