Онлайн чтение книги Последний выстрел. Встречи в Буране
9

После утреннего купания Михаил Петрович вернулся с племянниками домой и во дворе, под топольком на скамейке, увидел Игната Кондратьевича. Мальчики бросились к дедушке. Вася тут же похвастался, что нынче трижды переплыл Буранку без отдыха. Толя тоже нашел чем похвалиться — ракушку выловил!

— Молодцы, внучата, — сказал им дед. Он полез в карман, достал кулек с конфетами. — Вот вам награда за успехи, — и поровну разделил конфеты.

— Толька, смотри, сладкое вредно есть перед завтраком, — предупредил брата Вася.

— Ишь ты, какой ученый, — рассмеялся Игнат Кондратьевич. — Это кто же тебе сказал, что вредно?

— Дядя Миша!

— Ну, ежели дядя Миша сказал, тогда все верно, тогда сперва позавтракать надо, а потом уж и за конфеты браться... Бегите к бабушке, она там понапекла, понаварила, — посоветовал дед внукам.

Ребятишек точно ветром сдуло.

Игнат Кондратьевич расспрашивал доктора, как отдыхается, как водичка в реке, не холодна ли теперь... Но Михаил Петрович догадывался, что старик пришел неспроста, есть у него какое-то дело. Так оно и оказалось.

— Ты, Михаил Петрович, растолкуй мне, что там вчера в поле случилось, — попросил Игнат Кондратьевич. — Болтают люди, что мои зятья чуть ли не подрались там. — Он с какой-то боязнью и надеждой заглядывал в лицо доктору. Старику, видимо, хотелось, чтобы ученый собеседник успокоил его, сказал, что ничего, дескать, не было серьезного.

Всячески смягчая вчерашнюю стычку брата с Синецким, Михаил Петрович рассказал, как Виктор Тимофеевич обнаружил потерю зерна, а потеря эта произошла из-за того, что Романюк превысил скорость, не поджал деки (что такое «деки», доктор, конечно, не знал, но думал, что колхозному бухгалтеру все ясно).

— Так так, — помахивал седой головой Игнат Кондратьевич. — Вот ведь беда какая — и тот свой, и другой не чужой. И того жалко, и о другом душа болит, — вздыхал он, и Михаил Петрович понимал, что у старика и в самом деле положение сложное, нелегко ему было решить, какого зятя защищать — оба для него одинаковы, оба дороги. — Ваня-то, Ваня все гнет свою линию, — грустно продолжал тесть, — а линия-то, ох, линия иной раз и вкось пойдет, а он этого не видит. Не видит Ваня, что за линией. И Виктор тоже хорош... Нет, чтобы обстоятельно, по-партийному, а он чуть что — в драку... Горяч больно, поостыть бы ему... Говорят, и Рогов там был?

— Был, — ответил Михаил Петрович.

— Крутой мужик, ежели против шерсти погладишь, сомнет и «ох» не скажет... Зря с ним Виктор связывается. И Ваня тоже зря в рот Рогову заглядывает, каждое слово ловит... Ты своим умом живи!

Михаил Петрович так и не разобрал, на сторону какого же зятя встал Игнат Кондратьевич — и одного отругал, и другого не пожалел, он только заметил, что когда старик говорил о Синецком, голос его звучал теплее, душевней, и это обижало доктора.

— Кажись, не уживутся мои зятья, — с горечью признался Игнат Кондратьевич. — Они как два кота в мешке...

Не разделяя опасений старика, Михаил Петрович возразил:

— Вы преувеличиваете серьезность их спора. У них обычные деловые разногласия, какие часто бывают между людьми.

— Если бы оно так-то было. Да ладно, поживем — увидим...

Игнат Кондратьевич ушел расстроенный и встревоженный.

Михаил Петрович позавтракал и решил сходить в правление к Синецкому за журналами (вчера он забыл их в машине), а кроме того, делать ему нечего, из правления заглянет в больницу, навестит Лидию Николаевну.

У правления Михаил Петрович увидел брата. Тот отчитывал невысокого усатого мужчину, по виду тракториста.

— Да как так не дает? Я же распорядился!

— А вот так и не дает, окружил стадом трактор — и крышка. Не ехать же мне на скотину, — оправдывался тракторист.

— Давай, Тимофей, на луг, — приказал председатель шоферу.

Что произошло дальше, Михаил Петрович узнал только потом.

Злой, взъерошенный председатель приехал на луг, выскочил из машины и закричал нач пастуха Гераскина:

— Ты что это, дядя, слушаться не желаешь? Тебя что, не касается мое распоряжение?

— Распоряжения, Ваня, легко давать, — усмехнулся Дмитрий Романович. — Да прежде, чем отдать распоряжение, подумать надобно. Без ума все всковырять можно... Да ты погляди, Ваня, луг-то у нас какой, цены ему нет. Зачем же портить, зачем перепахивать?

— Да, отстал ты от жизни, Дмитрий Романович. Газеты не читаешь, по старинке живешь, законсервировался, — упрекал пастуха председатель, всем своим видом и тоном голоса показывая: уж я-то больше знаю, мне-то видней, что делать. — Ты, дядя, читал, что говорили на большом совещании? То-то, не читал, — назидательно продолжал Иван Петрович. — Да если вспашем луг, следующей весной по зяби выгодную культуру посеем. Ты знаешь, сколько кормовых единиц даст каждый гектар твоего луга?

— Ничего не даст, Ваня, — упрямился пастух. — Вспашешь, а ну по весне вода высокая будет, смоет все, в Буранку весь чернозем утечет, бурьян и то потом не вырастет на этом месте.

— Знаешь, Дмитрий Романович, ты не мешай, не мешай! — запальчиво прикрикнул председатель, досадуя на то, что попусту время теряет с этим пастухом. Конечно, не будь тот Героем Труда, можно было бы и не слушать, но Гераскин человек известный, с ним, к сожалению, считаться надо. — Ты пойми, наукой доказано, есть указание...

— Не Рогов ли указал тебе? Тому все равно, что поп, что дьявол, лишь бы начальству было угодно.

Иван Петрович вскипел.

— Что решено, то решено. Ты знаешь, я перерешать не привык! — упрямо заявил он, сожалея о том, что не взял в машину тракториста. Ну, не беда. Он, председатель, сам сядет в кабину трактора и проложит первую борозду среди луга. Проложит! Иван Петрович шагнул к трактору, но пастух преградил ему дорогу.

— Ты, Ваня, как хочешь, а пахать луг я тебе не дам.

— Отойди! — Иван Петрович оттолкнул пастуха, легко вскочил на гусеницу, залез в кабину.

Дмитрий Романович встал впереди трактора, полный решимости не сойти с места, даже если грохочущая машина двинется на него.

Взвинченный до крайности, Иван Петрович высунулся из кабины.

— Отойди, тебе говорят!

— Не отойду, Ваня, — не сдавался пастух.

— Эх, долго я с тобой нянчиться буду! — Иван Петрович вылез из кабины, прыгнул с гусеницы прямо на пастуха. — Ты что мне тут антимонию разводишь? Не будет по-твоему, понял? Не будет!

— И правду говорят: заставь дурака богу молиться, он весь лоб расшибет, — проворчал пастух и неожиданно огрел председателя кнутом по плечам. — Коли слов не понимаешь, получай! — и он опять стеганул кнутом.

Иван Петрович опешил. Он отступил назад, не зная, что делать и как быть. Он уже хотел вырвать у пастуха кнут, но вдруг увидел племенного быка Фараона. Бык угрожающе загребал копытом луговую землю.

Иван Петрович бросился к «Волге», а вслед за ним летели гневные слова:

— Я те покажу — пахать! Я те спину вспашу!

— Поехали, Тимофей! — крикнул председатель.

Первое, что ему хотелось, это примчаться к себе в кабинет, ухватить телефонную трубку и позвонить в районную милицию — так, мол, и так, арестуйте хулигана! А что дальше? Спросят — за что арестовать, как было дело? И выяснится, что он, председатель, первым толкнул Героя Труда, заслуженного человека, еще припишут рукоприкладство... «Хорошо, что я не взял с собой тракториста, увидел бы всю эту срамоту, — подумал Иван Петрович и покосился на шофера. Тимофей вел себя так, будто ничего не случилось. — Железный парень, такой не проболтается...» Но что он теперь скажет Акиму Акимовичу, если тот спросит о расширении посевной площади? Ведь как все просто — луг вспахал и- прибавилась площадь, и Аким Акимович похвалил бы — молодец, понимаешь требования времени... Так нет же, вмешался окаянный пастух и все дело испортил. Да какое ему дело до этого луга? Кто с него спрашивает? «Погоди, погоди, прижму я тебя», — грозил Иван Петрович, хотя сам еще толком не знал, как и чем «прижать» пастуха. Вспомнилась ему вчерашняя схватка с Синецким — тоже под ногами путается... Дался ему Романюк! Ведь не понимает Синецкий той простой истины, что Романюк может вывести их в люди! Да-а-а, что-то многовато в колхозе хозяев, и каждый норовит вставить свое слово, с советом лезет, как будто он, председатель, без этого обойтись не может. Может! Вон ведь как хорошо было у Акима Акимовича. У него, бывало, пикнуть не смей... Надо подкрутить гайки, поставить кое-кого на свое место, каждый сверчок знай свой шесток...

— Куда ехать, Иван Петрович? — спросил Тимофей.

— Давай-ка... в третью бригаду.

В то время, когда Иван Петрович сражался с пастухом, Синецкий сидел у себя в кабинете и разговаривал с районом по телефону.

— Радоваться? Извините, а чему, собственно, радоваться? Да, газету получили, вот она, лежит на столе. Читал... А вы читали? А вам не показалось, что это чистейшей воды липа? Не показалось. Очень жаль! Да, да, за свои слова отвечаю. До свиданья, — он положил трубку, достал из ящика стола папку с бумагами.

В дверь постучали.

— Входите! — разрешил Синецкий и увидел в дверях Михаила Петровича.

— Извините, Виктор Тимофеевич, я вчера забыл в машине журналы.

— Целы ваши журналы. Хорошо, что забыли. Прочел я прелюбопытнейшую вещицу.

— Повесть? Я тоже заинтересовался.

— Нет, нет, повесть потом прочту. В журнале напечатан опус одного известного мне профессора... И вспомнилось, как много лет назад в День открытых дверей мы, десятиклассники, пришли в сельхозинститут. Встретили нас хорошо, а профессор привел в свой кабинет и, указывая на портрет Вильямса, спросил: «Знает ли кто-либо из вас, кто этот человек?» Знали не все, и профессор стал рассказывать о Вильямсе. «Великий ученый! Великий земледелец!» — восклицал профессор и долго говорил о Вильямсе, о романтике труда хлебороба... В тот день и решилась моя судьба — пошел я в сельскохозяйственный на факультет механизации. И вот читаю в журнале статью того же профессора «Земля не терпит шаблона». Тот же профессор, не стесняясь и, должно быть, не краснея, теперь в пух и прах разносит Вильямса. Вильямс и такой, и сякой... И я подумал, что наш профессор не пойдет на костер, как шли настоящие ученые во имя своих убеждений, да и нет у него своих убеждений, одно голое приспособленчество. И мне теперь стыдно, что записывал я профессорские лекции и верил ему. Ведь что у него получается: одни иконы — на помойку, на другие молиться надо... И сами же создаем эти иконы. Вот полюбуйтесь, — он потряс газетой и швырнул ее на стол.

Михаил Петрович увидел районную газету «Новый путь». Через всю первую полосу тянулся крупный заголовок-шапка: «Гвардейцы трудового фронта», здесь же снимки — Романюк за штурвалом комбайна, председатель с колосьями пшеницы в руках. На лице у Вани Михаил Петрович заметил снисходительную улыбку, как бы говорившую: Синецкий называет нас бракоделами, но посмотри, что пишут знающие люди... Написано было много и все в приподнятом тоне, с прямой речью, с восклицательными знаками.

— Вот расписали, хоть ордена давай! — возмущенно продолжал Синецкий.

— Не согласны с написанным? Вы можете опровергнуть, материал из вашего колхоза, — сказал Михаил Петрович.

Синецкий вздохнул.

— Пробовал вчера в управлении и возражать, и протестовать, но мне в прозрачной форме намекнули, что материал выгодный, что по колхозу Чкалова будут равняться другие... О потерях ведь ничего не сказано, грубого обмана корреспондент не заметил да и не мог заметить. Чепуха какая-то получается: Романюк заслуживает доброго подзатыльника, а его по головке гладят, в пример ставят. Так вот и портим людей... Статья-то написана в угоду Рогову. Поставил, дескать, хозяйство на ноги, теперь оно идет победным курсом. А до победы нам далеко. Я имею в виду настоящую победу... Если можно, Михаил Петрович, разрешите еще на вечерок задержать журналы, — попросил он.

— Пожалуйста, пожалуйста, — разрешил доктор. — Не стану мешать вам. — Он простился и ушел в больницу.

В тесноватом больничном коридоре Михаил Петрович встретил знакомую медсестру Тоню. Она приветливо улыбнулась, поздоровалась и сразу сказала, что Лидии Николаевны в больнице нет (и откуда ей было знать, что он пришел к Лидии Николаевне?).

— Она дома, отдыхает. Сегодня воскресенье, по идее у нее выходной.

«Ах, вот в чем дело — воскресенье, выходной...» А Михаил Петрович даже дни позабыл. Дома ему никто не напомнил, брат и невестка — на работе, и Синецкий ни слова — сидит, к докладу готовится. В Буране, вероятно, только одна Фиалковская отдыхала в это воскресенье.

Она сидела на крылечке своего дома с книгой в руках. Увидела доктора, встала, засмущалась, одернула цветастый домашний халатик.

— Ой, минуточку, одну минуточку, Михаил Петрович, подождите здесь, — суетливо заговорила она и скрылась за дверью. Вскоре выглянула, пригласила: — Пожалуйста, Входите, будете гостем.

Пока он стоял на крыльце, Лидия Николаевна успела переодеться. Сейчас вместо халатика на ней было светло-сиреневое приталенное платье, белые туфельки-босоножки, и опять она показалась ему другой, не похожей на прежнюю.

— Знаете, Михаил Петрович, я так давно не встречала гостей, что теперь уж и не знаю, как это делается, чем угощают, — говорила она, улыбаясь.

— Не беспокойтесь, гость тоже не избалован и не голоден.

— И все-таки нужно что-то сообразить... Хотите спирту?

— Спирт употребляю, но только как антисептическое средство, — пошутил он.

— Правда? А я, представьте себе, храню бутылочку на всякий случай и для другого употребления... В таком случае — чай с вареньем. Вы любите клубничное варенье?

Михаил Петрович улыбнулся про себя, припомнив любительницу клубничного варенья — операционную сестру Веру Матвеевну. Что-то она поделывает? Как ей отдыхается? Они с Верой Матвеевной уехали в отпуск в одно и то же время. Сестра отправилась в ближайший дом отдыха и, наверное, по целым дням лежит, раскачиваясь в гамаке, книги почитывает. Любила она только серьезные исторические романы, других книг не признавала и, кажется, не читала.

— ...Клубнику мы сами собирали. У нас ее много в лесу, на той стороне. Жаль, что вы поздно приехали, сходили бы за клубникой... Погодите минутку, сейчас я попрошу чаю.

Она ушла куда-то, а Михаил Петрович сидел один, осматривая докторское жилье. Лидия Николаевна занимала небольшой двухкомнатный домик. В комнатах и на кухне мебель была больничная — столы, стулья, шкаф, односпальная железная кровать с крашеными спинками. Отсутствие другой мебели делало квартиру просторной, почти пустой. На стене, над кроватью, он увидел фотографию смеющейся беленькой девочки.

— Дочуркой моей любуетесь? Правда, хорошая девочка? — спросила вошедшая Лидия Николаевна.

— Хорошая. На вас похожа.

Фиалковская благодарно улыбнулась.

— Знаете, чем увлекается моя дочурка? Плаваньем... Хотя еще плавает, как топор, но уже мечтает поехать на олимпийские игры и завоевать золотую медаль чемпионки... Взбредет же в голову! — засмеялась она.

— Но ведь кто-то из ее ровесниц будет олимпийской героиней. Почему не ваша дочь?

— Мечты, мечты... Сейчас все ребята хотят быть или чемпионами, или космонавтами, даже девочки...

— У каждого детства свои мечты, свои фантазии. Детство никогда не отстает от духа времени... Я, например, мечтал в детстве стать партизаном. Тогда шла война, и говорили о партизанах много, — признался Михаил Петрович.

— Мне смутно помнится то время, но я все-таки помню: мне хотелось работать поварихой или продавщицей в продуктовом ларьке. — Фиалковская умолкла, как-будто устыдилась этих далеко не героических детских мечтаний в то военное лихолетье, потом продолжала: — Тогда мы втроем жили — мама, старший брат и я. Мама работала уборщицей в кинотеатре, отец был на фронте. И мы всегда голодали...

— В нашем детстве много похожего — и голод, и холод, и похоронная.

— Мы похоронную не получали. Наш отец вернулся...

— Вам посчастливилось.

— Не всегда возвращение — это счастье, — с болью возразила она. — Отец много пил, часто менял места работы, потому что его нигде долго не держали. Пропивал он все, что попадалось под руку. Однажды мама сшила мне школьную форму. Отец и форму эту понес на «барахолку» и пропил... Мама все так же работала уборщицей, оклад у нее был маленький, отец не помогал, наоборот, он требовал — денег, денег... и часто бросал нас, уезжал куда-то, потом опять возвращался — грязный, оборванный, несчастный... У других детей радость: отцы вернулись домой, отцы играли с ними, несли им праздничные подарки, а у нас горе... Мама иногда в сердцах кричала отцу: «Лучше бы ты сложил свою непутевую голову, чем теперь мучаешь нас! Хороших людей убивало, а ирод вернулся!» И все-таки это был наш отец, и мы все плакали, когда он замерз. Уснул пьяный на улице под забором и замерз. Мама хоть и ругала его, а над мертвым тоже рыдала. Оплакивала свою неудавшуюся жизнь... — Лидия Николаевна расстроилась, на глазах ее блеснули слезы.

Вбежала Рита Бажанова — румяная толстушка, молоденькая больничная санитарка. За то время, пока доктора беседовали, Рита успела и чай приготовить, и слетать в магазин за бутылкой портвейна. Увидев заплаканную Лидию Николаевну, девушка остановилась посреди комнаты, возмущенно глянула на гостя.

— Что же ты, Рита, стоишь? Накрывай праздничный стол, — попросила Фиалковская, улыбаясь еще мокрыми от слез глазами, и тут же обратилась к Михаилу Петровичу: — Извините, вспомнила и не удержалась...

Рита повеселела. Значит, ошиблась, никто не обижал их доктора, просто Лидия Николаевна вспомнила, наверное, дочурку и только... Девушка поставила на стол бутылку, чайник, принесла банку с вареньем, высокие фарфоровые бокалы (тоже больничные), плетеную хлебницу, доверху наполненную пузатыми булочками домашней выпечки. Рита уверенно хозяйничала в докторской квартире. Все приготовив, она молча ушла.

— Михаил Петрович, вы обратили внимание на эту девушку? — поинтересовалась Фиалковская, наливая вино.

— Представьте себе, обратил. Очень она ухаживает за вами, прямо как влюбленная в хозяйку горничная...

Фиалковская засмеялась.

— Влюбленная, это точно. Она и в вас уже влюблена. Да, да, не смотрите так. Рита влюблена во всех врачей, независимо от пола и возраста. Она ведь сама думает стать врачом. После школы поступила к нам санитаркой. Стаж нужен для института. Но работает не только ради этого. Нравится ей. День и ночь готова не выходить из больницы, часто ночует у меня, ходит со мной на ночные вызовы, научилась делать инъекции, мечтает освоить внутривенные вливания. Тут уж я вмешалась и запретила... Ну, что ж, Михаил Петрович, в хороших домах первый тост за гостя... Правда, в хороших домах вино наливают в настоящие бокалы, у меня их, как видите, нет, и вино и чай придется пить из одной и той же посуды.

— Если человек не обзаводится домашней утварью, значит он чувствует себя жильцом временным.

— Вы правы. Я здесь временно, — без стеснения призналась хозяйка.

Они выпили. Фиалковская дотянулась рукой до отрывного календаря, стала торопливо загибать листы.

— Вот мой срок.

Михаил Петрович увидел календарный листок за 25 сентября, почти сплошь заштрихованный красным карандашом, кроме нижнего угла, где был помещен портрет композитора Огинского, родившегося в этот же день два столетия назад.

— Совсем, совсем недолго осталось! — воскликнула Фиалковская.

— И вы думаете, начальство отпустит?

— А как же, отпустит! — с твердой убежденностью ответила она. — Главный врач района знает, заведующий облздравотделом тоже знает и уже, наверное, подыскивает на мое место очередную несчастную душу...

Михаилу Петровичу стало не по себе от этих слов. «Вот она какая... Дни подсчитывает, живет надеждой поскорее оторвать тот заштрихованный календарный листок и убраться восвояси... А мне-то она сперва показалась другой — непримиримой, боевитой... Черт побери, как может испортить человек впечатление о себе», — огорченно рассуждал он. Вслух же с колкой иронией заметил:

— Выходит, скучновато интеллигенту в сельской глуши?

Не уловив иронии, а может быть, просто не обратив на нее внимания, Фиалковская с той же непосредственностью отвечала:

— Не отрицаю, веселого мало, хотя скучать особенно некогда: работы много и в больнице, и на участке, крупно поговоришь раз-другой с колхозным начальством — и весело станет... Да и дело совсем не в скуке. Так уже заведено — отработал в селе, сколько положено, и на все четыре стороны. Я не отказывалась от села, честно отработала, и совесть у меня чиста!

Рита принесла почту — газеты, письма. Лидия Николаевна распечатала первый конверт, и сразу лицо ее озарилось такой радостной, такой светлой улыбкой, что, казалось, будто она достала из конверта не обычный тетрадный листок в косую линейку, а перо сказочной жар-птицы, которое вдруг осветило ее своим сиянием.

— Посмотрите, Михаил Петрович, дочурка письмо прислала! Ах ты, моя грамотейка, — ласково говорила она, рассматривая, как диковину, неровные каракули дошкольницы. — А вот и мама пишет — ждем, ждем домой... Андрей Степанович обещает устроить во второй городской больнице. Андрей Степанович — это наш старинный знакомый, заслуженный врач.

Среди писем был и какой-то серый, словно изжеванный конверт, с масляными пятнами. Фиалковская брезгливо отодвинула его, потом, не читая, разорвала в клочья и бросила в темную пасть голландки. На вопросительный взгляд гостя с неохотой проворчала:

— Записка от Коростелева... Не читаю, не хочу получать! — Видимо, чтобы замять неприятный разговор о бывшем муже, Лидия Николаевна взяла районную газету. — Вы посмотрите, ваш брат! — как бы обрадовалась она. — Сейчас я вслух почитаю вам, что пишут о нем.

— Я уже читал, — отмахнулся Михаил Петрович.

Фиалковская пробежала глазами статью.

— Хорошо расписали Ивана Петровича. О врачах так не напишут...

— Вы сожалеете?

— Нет, я лично не тщеславна. Да и что можно писать о таких маленьких врачах, как я? Подвигов не совершаем...

— В селе жить не собираемся, — в тон ей чуть насмешливо подсказал Михаил Петрович.

— Еще выпейте, может, подобреете, — заулыбалась она, подливая вина в бокал, — а то вижу — осуждаете меня, считаете беглянкой...

— Вы недалеки от истины, — признался он. — Извините, не могу добром поминать людей, которые говорят одно, а делают совсем другое.

— Уж не за мной ли такой грешок заметили?

— Представьте себе... Вы как-то говорили, что в сельские больницы нужно было бы направлять опытных врачей.

— Да, помню. Говорила. И вы со мной не согласились...

— Теперь согласен: вы правы. И вот о чем подумалось мне: сейчас вы стали более или менее опытной, вас уже не сравнить с врачом-первогодком, который приедет на ваше место и, вероятно, повторит многие ваши ошибки... Почему же вы, опытная, уезжаете? На словах вы за опытных, а на деле? Вы говорите: «Отработала в селе, сколько положено, и на все четыре стороны. Так заведено». Но ведь в вашей же власти нарушить «заведенное», поломать негодную традицию!

Фиалковская отпила глоток вина, глянула на собеседника, досадуя на то, что он затеял этот скучный и никому не нужный разговор. Ведь что решено, то решено, зачем ей вдаваться в подробности.

— Я слишком обыкновенна для ломки устоявшихся традиций, — сказала она, — и вдобавок я не из племени смелых...

— Не хочется думать, что вы из племени тех, кто живет по правилу: схвати мгновенье, а потом купайся в нем всю жизнь, — хмуро проговорил он.

— Мудро сказано, так мудро, что не могу понять сие незнакомое мне правило. Будьте добры, растолкуйте необразованной, — Фиалковская перешла на свойственный ей игриво-иронический тон, который, видимо, часто выручал ее в спорах.

А Михаил Петрович был настроен по-другому. Ему почему-то хотелось видеть Лидию Николаевну боевой, бедовой, преданной маленькой сельской больничке, не думающей о чемоданах. Он привык судить о людях больше с практической стороны и готов был сказать каждому: «Допустим, говоришь ты хорошо, а что ты умеешь? Как ты относишься к делу?» Именно это он считал главным в оценке любого человека.

— Все-таки, что за правило такое, когда хватают мгновенья? Или это к сельским врачам не относится? — опять спросила она, улыбаясь.

— К сельским врачам тоже относится, — серьезно ответил он. — Я знаю в городе одного окулиста, который лет пятнадцать назад месяц работал в сельской больнице где-то на Алтае, а теперь он не упускает случая, чтобы не сказать: «Когда я работал в сельской больнице...», «Бывало, в сельской больнице...», «Поработать бы вам в сельской больнице...» И так далее и тому подобное. Словом, того месяца хватит окулисту надолго, чтобы щеголять былыми «заслугами».

— Вы думаете, и я буду щеголять Бураном? — Фиалковская с обидой покачала головой. — Мы с вами виделись всего лишь несколько раз, а вы уж обо мне составили не очень-то лестное мнение... Отрицать не стану, грехов у меня более чем достаточно. И все-таки с оценкой вы торопитесь и в этом очень похожи на брата. Иван Петрович тоже торопится поучать, агитировать.

— Я вас не поучаю и не агитирую, — возразил Михаил Петрович. — Мне просто показалось странным: почему никто из врачей, приезжавших сюда, не задержался, не врос корнями в здешнюю землю? О ком из них можно сказать: он славно пожил, сгорая, светил другим?

— «Сгорая, свети другим», — задумчиво повторила она. — Хорошие слова, да жаль, что не вами они придуманы... Вы обвинили меня и даже не попытались вникнуть, в чем же дело.

Он заметил, что Лидия Николаевна разгорячилась, отбросила игриво-иронический тон. Голубоватыми огоньками заблестели ее глаза, чуть разрумянились щеки, и от этого лицо ее похорошело.

— Говорить легко и обвинять легко, — продолжала она. — Если уж вы так обеспокоены состоянием бурановской медицины, переходите сами от слов к делу. Хотите? Я с удовольствием сдам вам больницу. Вы — кандидат наук, вы куда более опытный врач, нежели я. Да что там, нас даже сравнивать нельзя! А что касается вашей городской больницы, там и без вас врачей хватает, обойдутся. Посылайте начальству телеграмму — так, мол, и так, остаюсь в глубинке... И никто вас не упрекнет, наоборот, похвалят, и ваш портрет, как вот Ивана Петровича, в газете напечатают, и не в какой-то районной, а в центральной, на всю страну!

— У вас, Лидия Николаевна, странная манера спорить...

— Вот здесь вы совершенно правы. На дипломатических приемах не бывала, на ученых советах не заседала, как понимаю, так и говорю... Терпеть не могу краснобаев, которые другим советуют, а сами, как черт за грешную душу, за город держатся! К сожалению, и вы не лучше...

Опять прибежала Рита.

— Лидия Николаевна, там за вами приехали, к больному вызывают.

— Иду, иду! — откликнулась Фиалковская, и в ее голосе Михаил Петрович расслышал радостные нотки. Было заметно, что она довольна прекращением разговора.