Глава шестнадцатая

Онлайн чтение книги Повесть о бедных влюбленных
Глава шестнадцатая

Потом наступила зима; шли месяцы, и, чтоб избавиться от страха, от мыслей о смерти, каждый старался глубже погрузиться в жизнь.

Кузница перешла к Эудженио: Маргарита так и не вернулась в город. По воскресеньям молодежь часто ездила к ней в деревню, где она с утра до ночи возилась с племянниками — детьми сестры, стараясь отвлечься от своего горя; Маргарита тоже бессознательно тянулась к жизни. Ибо таков наш удел — жить и жить до дня кончины.

Марио был наиболее частым посетителем Маргариты. Однажды с разрешения Альфредо, который все еще был в санатории, ибо ему становилось не лучше, а хуже, приехала и Милена вместе с двумя влюбленными парочками.

Сапожник не преминул публично похвастаться, что его пророчество сбылось: Джезуина сдалась первому же мужчине, который запутался в ее юбках. Теперь все считали, что это к лучшему. Даже женщины говорили, что Джезуина молода и имеет право жить по-своему, тем более что теперь о Синьоре заботится Лилиана, — пусть она хоть этим отплатит за все благодеяния Синьоры.

Уго и Джезуина не вернулись на виа дель Корно. Если мы хотим узнать о них, нам придется самим в скором времени пойти поискать их.

После бурь и туманов пошел слабый снег. Наша улица мерзнет, коченеет, бережет тепло своей крови и утешается, насколько это в ее силах.

Зимой, когда мусорщик Чекки идет на работу, на улице еще совсем темно, окна закрыты, пение петуха из дома Нези словно доносится откуда-то издалека. Свет фонаря меркнет во мгле, нависшей над Палаццо Веккьо, который навеки повернулся спиной к виа дель Корно. В этот час наша улица кажется таким глухим местом, словно заброшенная крепость, а писсуар похож на сторожевую будку. Иногда по ночам ветер приносит с гор на равнину мелкий снег, и тогда улицы устилает тонкая белая пелена, стирающаяся под ногами первых прохожих. Но достаточно этого налета инея, чтоб Чекки обязательно возвестил новость. «Не вставай с постели — снега да метели!» — кричит он в тишине, словно старинный глашатай. Но мало кто его слышит. У корнокейцев привычка — спать, укрывшись с головой одеялом. Ведь в комнатах холодней, чем на улице, воздух сырой, от дыханья идет пар.

Зима — враг бедняков; чем теплее стараешься одеться, тем больше видна твоя нищета. Стадерини надевает два старых пиджака — один на другой. Нанни напяливает старую военную шинель. Чекки носит свою форму не только на работе, но и дома: ему не на что сменить эту голубую куртку с лилиями на отворотах и пуговицах. Землекоп Антонио облачается в какую-то черную хламиду, которая служит ему еще с молодых лет. Матери кутаются в шали, самые пожилые повязывают головы шерстяными платками. Дети ходят в школу простуженные, закутанные в тряпки. Однако на девушках дешевые, но элегантные пальто с цветными поясами; у парней на шее модные шарфы. Когда подул северный ветер, все любопытствовали, наденет ли Отелло меховую куртку, которую старый Нези сшил себе года два назад. Оказалось, что надел, и куртка пришлась ему как раз впору.

Февраль короток да лют, — говорит пословица. В этом месяце барометр обычно стоит «на дожде»; у вдовы Нези разыгрывается ишиас, Элиза мучается с сердцем, а в комнате Синьоры не угасает камин. До наступления марта, когда зацветут герани, которые Маргарита подарила Бьянке, на нашей улице в большом ходу таблетки и микстуры от кашля, мази от цыпок, припарки и ромашковые полосканья.

С первых холодов и до теплых дней корнокейцы проводят долгие зимние вечера по очереди друг у друга, играют в лото и беседуют. В понедельник вечером вся улица собирается у Антонио; во вторник за хозяина — Ривуар, в среду — Бруно, в четверг — супруги Каррези. В пятницу (эта дань богомолкам постепенно стала привычкой) соблюдаются законы церкви, которая предписывает посвящать пятницу благочестивым размышлениям и постничать в этот день; впрочем, у нас что ни день — великий пост. В пятницу ложатся рано, если только нет экстраординарных посещений. В субботу настает очередь Милены принимать у себя соседей. В воскресный вечер прежде все собирались у Мачисте, а теперь идут к Отелло — после смерти отца он принимает гостей с расточительностью, подобающей владельцу солидного предприятия, который может позволить себе подобную роскошь. Идя на вечер в дом Нези, женщинам не нужно ни приносить с собой стульев, ни наполнять грелок раскаленными углями: Аурора разводит для гостей жаркий огонь в камине да еще ставит две жаровни под столом; а на столе красуются оплетенные соломой бутыли с вином, которому Стадерини охотно оказывает честь. Кроме того, подается длинный поднос с шоколадными лепешечками «Виола», что зовутся «чентезимини». Для мужчин, которые всегда едят больше, чем женщины, и к тому же должны закусывать после выпивки, приготовляют и бутерброды. Нанни говорит, что по воскресеньям на виа дель Корно никто не ужинает дома, но его злословие отдает местью: дело в том, что Нанни частенько забывают приглашать.

Но не все могут устраивать у себя такие приемы: у многих в квартире до крайности тесно, многочисленного общества и не пригласишь — половина гостей осталась бы за порогом. Сапожника это нисколько не огорчает, но для мусорщика квартирный вопрос — чистое мученье. К Антонио и к Ривуару нужно приносить стулья и свой уголь да еще вносить по два сольдо, если хочешь выпить чего-нибудь или погрызть засахаренного миндаля: ниже, чем по своей цене, Ривуар уступить не может. Зато у Бруно и у Каррези, как и в доме Нези, подают угощенье, но, конечно, не такое роскошное. А в субботу Джемма угощает гостей жиденьким, но сладким шоколадом в красивых разрисованных чашечках из того сервиза, который Милена получила в подарок к свадьбе и специально для приемов принесла из своей квартирки на Курэ.

У каждого игрока в лото свои излюбленные карты, и на оборотной их стороне написано его имя. За три карты ставка два сольдо, за шесть — двадцать чентезимо, а кто берет девять — получает скидку. Но никто не может уследить за девятью картами одновременно, особенно когда номера вытаскивает Клара — она всегда спешит, мчится, как курьерский поезд. «Недаром за железнодорожника просватана», — сказала Луиза. Чекки. На Клару, кроме того, возложена обязанность хранить лото, которое было куплено три года назад в складчину. На коробке неизвестно почему изображен Миланский собор с мадонной наверху, а сбоку — Фортуна, летящая девушка с завязанными глазами. Сумма выигрыша зависит от числа играющих; в среднем игрок, первым закрывший два номера, выигрывает четыре сольдо, закрывший три номера — пол-лиры, за ряд получают вдвое больше и, наконец, за полную карту — три лиры.

Лото — самая распространенная игра. В него играют и в неаполитанских трущобах, и в лачугах Навильо [41]Предместье Милана., и в парижских предместьях, и в глухих испанских переулках. Это старая латинская игра; эмигранты из Лукки завезли ее за океан вместе со своими статуэтками. Наш флорентийский народ вносит в нее свои традиции, свои меткие словечки и простодушную откровенность. Каждый изощряется в остротах в соответствии со значениями номеров в лотерейной гадательной книге и не всегда сообразуясь с правилами приличия. Но когда очередь доходит до Стадерини, начинается настоящий фейерверк.

— Гроб! Кровь! Кареты! — кричит он. И все, даже ребята, должны знать, что это обозначает 4, 18 и 22. А что 7 — это заступ, 1 — малыш, 90 — страх, 47 — говорящий мертвец, все это известно каждому приготовишке.

— Клоринда! — объявляет Стадерини. Так обозначается «очкастая» цифра 88 — потому что Клоринда носит очки.

— Наш повар! — кричит он далее, вытаскивая из мешочка цифру 28, — это, как известно, номер рогатых мужей. Но сапожник тут же оборачивается к Беппино и, подмигнув, добавляет:

— Считай, что к тебе не относится!

Потом начинаются неприличные намеки, которые вызывают всеобщее веселье:

— Поцелуй! Грудь! Венерин холм! (Но тут мы умолкнем, опасаясь цензуры: определения сапожника гораздо более точны и, по правде сказать, грубоваты.)

Вокруг стола фыркают и смеются. Луиза указывает на детей, которые жадно слушают.

— Угомонитесь, — говорит она, — здесь «ушки на макушке».

Из уважения к «ушкам» сапожник, вытащив 9, объявляет: «кака», хотя в прошлом году он говорил: «бухгалтер Карлино».

Только ли из-за маленьких ушек? Или наши корнокейцы больше не позволяют себе пооткровенничать даже втихомолку? Да, теперь о некоторых делах нельзя болтать даже за игрой в лото.


И все— таки в более тесном кругу об этом говорили всю зиму.

С той страшной ночи никто уже не сомневался, что Карлино и Освальдо повинны в смерти Мачисте. Когда наутро бухгалтер появился у подъезда, Клара испугалась, словно перед ней возник сам сатана.

Говорили об этих убийствах и на виа дель Корно, и в Меркато, и повсюду. Газеты всего мира расточали слова порицания. В Ночь Апокалипсиса дуче висел на телефоне, вопя о своем неодобрении. «Этого не требовалось, — заявлял он. — На этот раз не было государственной необходимости». Он грозил ссылкой и расстрелами. Он даже пригрозил анафемой: «Вы меня больше во Флоренции не увидите». Поэтому, как мы уже знаем, дело было передано на расследование в полицию.

Но фашистская «революция» великодушно обходится со своими чадами. Ну как не простить непорочным, хоть и беспокойным, героям их вспыльчивости?! Многие из заподозренных были выпущены еще во время следствия, других освободили условно. «В Италии восстанавливается нормальное положение» — так гласил заголовок газетной статьи, обобщивший мнение всей мировой прессы. «Нормальное положение» отныне будет основываться на применении чрезвычайных законов, о которых говорил Трибаудо. В эти дни дуче верхом на белом коне, с длинным султаном из перьев на черной феске гарцевал по улицам столицы. За ним маршировали в черных рубашках и с непокрытыми головами «представители новой, революционной аристократии». В первых рядах шел Пизано. А поэты возглашали, что «Петух Истории возвестил о Новом Дне».

Но так как петух хорош в стихах, а в жизни надоедлив, Карлино Бенчини потребовал, чтобы Отелло Нези свернул шею певцу своего курятника.

— Я ложусь поздно, а это кукареканье мне спать мешает, — заявил он.

Через несколько дней Карлино сказал сапожнику Стадерини:

— У вас у всех очень трескучие будильники! Пусть купят со звонками потише или обходятся без них! Передай!

— Будет исполнено, синьор бухгалтер, — сказал сапожник.

Карлино протянул ему руку:

— Если б ты не был холодным сапожником, я бы дал тебе подоить мне новые подметки.

— Воля ваша, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.

— Выпьешь чашечку кофе? Или предпочитаешь винный погребок?

— Как вам угодно, синьор бухгалтер, — повторил сапожник.

Они повернули на виа деи Леони. Женщины подглядывали за ними из окон. Фидальма спустилась по лестнице, задыхаясь от волнения.

— Чего ему надо от моего старика? — спросила она у Клоринды.

— Господи Иисусе Христе! — воскликнула жена пирожника. — Не сорвалось ли у вашего мужа неосторожное словцо против фашистов?

А Леонтина, вытряхивавшая простыни на улице, сказала:

— Пойдите за ними, Фидальма! — И, уходя, вздохнула: — Господи боже мой! Ну разве это жизнь?

Карлино взял Стадерини под руку и повел его к вывеске «Бар и Табачная» мл углу виа деи Нери.

— Я лучше кофе выпью. Кофе бод-рит и в голову не бросается. Правильно?

— Святые слова, синьор бухгалтер, — сказал Стадерини.

— Эй, сапожник, ты неисправимый соглашатель. Есть у тебя свое мнение или нет?

— Я больше люблю вино, но мне и кофе по вкусу.

— Вот это так! Ты малый свой. Почему не записываешься в фашио?

— Поверьте, никак времени не выберу! Но я всей душой!

— Знаю, знаю, вы на виа дель Корно все красные. Впрочем, не все. Ты, например, человек неглупый и понимаешь, как обстоят дела. Ты не записываешься только потому, что боишься прослыть предателем на своей улице!

— Нет, синьор бухгалтер, уверяю вас. Просто у меня никогда нет времени выполнить формальности.

— Можешь не сомневаться: на виа дель Корно притушат головешку, которая там еще тлеет… С чем будешь пить кофе — с ромом или с анисовой?… Бери сигару, закуривай!

— Я ее спрячу, а потом накрошу в трубку. Я обычно курю крошево.

— И, наверно, любишь нюхать табак, а? Я тебе подарю сто граммов «Макубино».

— Не стоит, синьор бухгалтер, не беспокойтесь. Сто граммов — это слишком много. Мы покупаем по десять граммов!

— А если мне заблагорассудится подарить тебе два кило? Может, я захочу, чтоб ты всю жизнь чихал за мое здоровье, — что ж, я не волен поступать, как мне угодно?

Они вышли. Стадерини заложил сигару за ухо и попытался распрощаться. Но Карлино снова взял его под руку.

— Ну, что хорошенького рассказывают на виа дель Корно? Я тут живу, как иностранец. Как они приняли исчезновение петуха? Отелло не протестовал?

— Нет. А коли уж он не возражал, так что ж другим соваться?

Тогда Карлино выпалил свой заряд, подготовленный чашкой кофе и пачкой нюхательного табака:

— Ну, а как насчет прочего? — спросил он.

Мишень была подвижной; человек, в которого метили, оказался начеку; выстрел едва задел его, но все-таки произвел легкий шок.

— А разве вам ваша матушка не рассказывала? — ответил сапожник вопросом на вопрос.

— Они с моей матерью в откровенности не пускаются. Да мы с ней никогда и не говорим о нашей улице. Ну-ка, скажи, какая там погода?

— Холодно, синьор бухгалтер. Март — а все дует ледяной ветер. Разрешите откланяться, мне пора в мастерскую.

— Эй, сапожник, брось хитрить! Жена Мачисте не показывалась больше?

— Нет, право же, нет. Кузницу она передала подмастерью, а сама уехала в деревню.

— Знаю. Я имею в виду другое: поддерживает ли она отношения с виа дель Корно?

— По-моему, это исключено.

— Ах, исключено? Ты умеешь выражаться, когда захочешь. Данте кое-чему тебя научил. Врешь ты! Прошлое воскресенье молодежь ездила к Маргарите!

— Если вам это известно, то…

— Да, известно, и кроме того известно, что уж после того, как показание Уго было на следствии признано ложным (еще бы!), на виа дель Корно находятся люди, которые думают, что я и Ливерани как-то причастны к делу Мачисте.

— Не знаю, ровно ничего не знаю… может, вам это известно!

— Ах, так! Что моя мать ничего не знает и ничего не видит — это понятно, раз она всегда сидит дома, но ты-то целый день торчишь со своим столом на улице, и я удивляюсь, как ты пропускаешь мимо ушей это шипение! ЕНсть у тебя глаза? Есть уши?

— Как не быть, синьор бухгалтер!

— У меня тоже есть. И не одна пара, а целых четыре. Одну пару глаз и пару ушей я всегда из осторожности оставляю на виа дель Корно, чтоб они мне вечером обо всем доносили!

В его словах, а главное — в тоне была угроза.

Стадерини чувствовал себя утлой лодчонкой, подхваченной бурным течением Арно в разгар половодья. Но, к счастью, в этот момент позади них раздался крик Фидальмы:

— Ремиджо! Ремиджо! Куда вы его ведете, синьор бухгалтер?

Действительно, они шли по улице, которая вела к резиденции фашистской партии, но не потому, что у Карлино было такое намерение, а просто здание это находилось недалеко от виа деи Нери. Фидальма догнала их, и Карлино попрощался с сапожником. Но прежде чем уйти, он сказал Стадерини:

— Ну как, Стадерини, договорились? Никаких будильников! И петухи ваши пусть заткнутся, если не хотят, чтоб мы им свернули шею!

— Какие будильники? О каких петухах он говорил? — спросила Фидальма мужа, когда они остались одни.

— Он хочет, чтобы по утрам будильники звонили потише. А петухи… знаешь, те, с виа Винеджа? Они тоже его раздражают.

— Да их на виа дель Корно и не слышно вовсе! — Ну а он, видишь ли, слышит!

— Да ты-то тут при чем? Ремиджо, скажи мне правду.

— Да это правда, Альма! Он хочет, чтоб я предупредил торговца птицей с виа Винеджа!

— Поклянись!

— Да лопни мои глаза!

Стадерини рисковал ослепнуть, но он твердо решил не пересказывать ни одной живой душе, даже жене, своего разговора с Карлино. У сапожника язык длинный, но страх лучше всякого ножа укоротит любой язык. Стадерини только сказал многозначительно, что на виа дель Корно «кто-то шпионит». Но других объяснений давать не пожелал.

Теперь Стадерини был уверен, что кто-то доносит Карлино о разговорах на виа дель Корно. И не только о разговорах, но и о мыслях! О настроениях! О «погоде», как выразился бухгалтер. Сапожник думал, что шпионит Элиза. А на самом деле с того утра, когда Элиза завтракала с Карлино в молочной, она больше не встречалась с ним. Однако Стадерини хоть и не отгадал, но близко подошел к истине: доверенным лицом Карлино был Нан-ни. Как сапожник до этого не додумался? Но так всегда бывает: на тех, кому мы должны бы не доверять более всего, наши подозрения обращаются в самую последнюю очередь.

Разговор с Карлино лишил Стадерини его обычной веселости при игре в лото. Но иногда на него нападала чрезмерная развязность, и тогда он распоясывался, чего с ним раньше никогда не случалось. Вот вчера вечером вышел номер 60, и Стадерини назвал его без обиняков грубым простонародным словом, вызвав переполох среди матерей, не забывавших об «ушках на макушках». И то сказать, всех ребят бросило в краску: и девятилетнюю Пиккарду и даже семилетнего Палле, самого младшего брата Клары. Негодующих матерей и смутившихся ребят выручил разговор о бесконечных толкованиях слов в лотерейной гадательной книге. Дело в том, что номер 60 помимо того значения, которое ему придал Стадерини (а да будет вам известно — тут имелось в виду то самое яблоко, которое соблазнило Адама), еще имеет отношение к Мадонне; это может подтвердить каждый любитель лото. Но когда аудитория успокоилась, Стадерини не удержался от сарказма.

— Ах, Мадонна? Я об этом и забыл, — сказал он ядовито. И добавил: — Правды всегда пугаются!


Следствие о событиях Ночи Апокалипсиса двигалось черепашьим шагом. Зато на прошлой неделе закончился процесс так называемой «банды Моро». Дело слушалось в судебной камере 9-го участка, в двадцати метрах от виа дель Корно. Все то, что давит души людей и преследует их уже многие века, словно нарочно охватывает кольцом виа дель Корно. В этом нетрудно убедиться: на расстоянии двухсот метров в ту и другую сторону, не считая Палаццо Веккьо, тут находятся и резиденция фашистской партии, и трибунал, и Барджелло [42]Здание, в котором со средних веков и вплоть до середины XIX века помещалось полицейское управление., и полицейский участок, и четыре церкви шестисотлетней древности.

Как говорилось в судебных материалах, кроме кражи на виа Болоньезе, «банде Моро», «согласно двадцати пяти обвинительным актам, прилагаемым ниже», предъявлялось обвинение «в целом ряде подобных преступлений, совершенных за последние два года лицами, до сих пор остававшимися неизвестными».

По испытанному правилу бюрократической практики, ради доброй славы полиции «всякому делу нужно по возможности давать ход». Но если правосудие желает действительно показать себя на высоте, то оно должно найти кого-нибудь, кто послужил бы козлом отпущения. Не случайно самое давнее из двадцати пяти «дополнительных» дел относилось к тому дню, когда Моро вышел из тюрьмы, отбыв срок предыдущего наказания. Кадорна и Джулио не попадали в «Мурате» уже четыре года! Вот и представился для бригадьере золотой случай «дать ход» делам, которые плесневели у него в столе. Собственность, словно августейшая особа монарха, священна и неприкосновенна. Пусть иной раз преступник и будет осужден невинно, зато еще одна возможная опасность предупреждена. Стоит ли волноваться оттого, что этот преступник, Джулио Солли, сын Эрнесто Солли, тридцати двух лет, женатый, «рецидивист и поднадзорный», выразил намерение защищаться и доказывать на суде свою невиновность! Вспомним изречение нашего бригадьере: «Кто блудил — тот и будет блудить!»

В отношении «банды Моро» бригадьере представил следователю целую серию доказательств умозрительного характера; однако они оказались достаточно убедительными для того, чтоб королевский прокурор с легкостью потребовал для всех обвиняемых максимальной меры наказания. К тому же косвенным доказательством вины подсудимых было то, что в качестве их защитников на суде выступали известнейшие адвокаты. Между тем дело не принадлежало к числу громких процессов, создающих защитнику имя, вроде какого-нибудь «преступления, совершенного под влиянием страсти», когда адвокаты защищают даже бесплатно, довольствуясь популярностью и славой. В данном случае защитники согласились выступать за определенное, заранее оговоренное вознаграждение. И тут возникал вопрос: кто же дал родным обвиняемых или соучастникам, скрывающимся от правосудия, такие большие деньги, чтоб оплатить именитых рыцарей адвокатской тоги? Каким образом такие златоусты, как адвокаты Контри, Маркетти, Кастельнуово-Тедеско, снизошли до того, что взяли на себя защиту самых обыкновенных уголовников? Они же знали, что за беспокойство им заплатят деньгами, вырученными от продажи краденых вещей, которые после двадцати пяти грабежей, перечислявшихся в «дополнительных» обвинительных актах, так и не были найдены. Но профессиональная тайна позволяла им умалчивать о том, кто привлек их к защите Моро и его сообщников.

В день суда все корнокейцы, свободные от работы, находились среди толпы, заполнившей места для публики. Нанни был одним из наиболее рьяных. Он пробрался к самой балюстраде и уцепился за нее, чтоб не потерять места. Когда ввели подсудимых, он подал знак сначала Джулио, потом Моро. Они сделали вид, что не замечают его. Кадорна тоже. Но любовница Моро, которую усадили на скамью перед решеткой, обернулась к Нанни, плюнула на пол и растерла ногой, чтоб предатель понял.

Тогда Нанни нырнул в толпу и стал слушать из последних рядов; лицо его пожелтело, глаза бегали, как у лисы, попавшей в западню. Рядом с ним оказалось двое карабинеров, которых поставили следить за порядком в публике; их присутствие еще больше усиливало смятение Нанни. Он ушел.

На следующий день на вопрос Фидальмы, осведомлявшейся, почему он не идет на второе заседание, Нанни ответил, что он, как поднадзорный, не имеет права находиться в здании суда. Превосходное алиби; соседи утешали Нанни и подробно рассказывали о ходе процесса, который длился четыре дня и закончился в пятницу вечером.

Лилиана ни разу не была в суде. Джулио запретил ей приходить. «Я не хочу видеть, как ты мучаешься, — сказал он ей при свидании. — Тебе, наверно, покажется странным, но, право, если тебя не будет, я буду чувствовать себя уверенней».

В перерывах между заседаниями Лилиана видела мужа в окно подвальной камеры трибунала, выходившей на Борго деи Гречи, параллельной виа дель Корно. Сержант карабинеров позволял Джулио цепляться за решетку окна, прорезанного вровень с улицей. Джулио подтягивался на руках, а Лилиана становилась на колени. Кроме решетки на окне была еще сетка, частая, как сито. Но все же они касались друг друга, прижимая руки к этой сетке. Лилиана взяла ребенка от кормилицы и как-то раз принесла его показать Джулио. Девочка выросла и больше уж не плакала.

А Лилиана плакала. Ей казалось, что и Джулио плачет. (Ведь он в первый раз попал в тюрьму с тех пор, как они поженились.) В голосе его слышались слезы, а лица через густую сетку Лилиана не могла различить: перед ней была лишь какая-то тень.

— Теперь иди домой, — говорил он, — Иди, я не хочу, чтоб ты видела, как меня посадят в тюремную карету в наручниках. Я знаю, какую жертву ты для меня принесла. Что я могу тебе посоветовать? Оставайся у Синьоры, если тебе там хорошо. Теперь для меня дело кончится скверно, Лилиана! Спасибо тебе за все, и от друзей тоже спасибо.

И он спрыгивал вниз. Лилиана слышала его голос, доносившийся из-под земли: «Приходи в полдень… Приходи в семь… Приходи завтра… Приходи в семь… Приходи' в полдень… Сегодня вечером вынесут приговор…»

Вечером в пятницу, после приговора, Джулио не захотел подтянуться к решетке. Лилиана звала его, став на колени, просунув голову в квадрат решетки, прижавшись лицом к сетке. Наконец послышался его голос:

— Десять лет, Лилиана, десять лет! Ты уже,знаешь? Я тебе буду писать. Сейчас меня уводят. Пиши мне! Поцелуй девочку!

— Джулио!

— Лилиана!

— Джулио! Джулио!

— Лилиана! Запомни, Нанни — шпион! Все из-за него! Синьора, в объятиях которой Лилиана выплакивала свое горе, сказала:

, мы разочтемся и с Нанни! Адвокаты тоже хороши! Паршивцы этакие! Я выставила такую коллегию защитников, какой не бывало со времен процесса Фускати! Шесть тысяч лир! А они даже не добились признания смягчающих обстоятельств!

Но если бы попросить бригадьере произвести экспертизу почерка, каким написаны полученные им анонимные письма, которые подали ему мысль о «двадцати пяти дополнительных обвинениях», то оказалось бы, что все эти письма напр!саны рукой Синьоры.

Сапожник Стадермни, пожертвовав заработком, не пропустил ни одного заседания. Он сказал:

— Джулио выйдет в 1936 году! К этому времени много воды утечет!

— Девочка тогда уж кончит начальную школу, — сказала Клара,

Фидальма, вспомнив о своей обязанности репортера, спросила:

— А где Нанни, что его не видно?

— Дома. У него, кажется, лихорадка, — ответила Леонтина. А Луиза Чекки добавила:

— Еще бы! Вечно торчит в дверях! Наверно, простудился!


Хуже чем простудился!

Однако Нанни мучают не угрызения совести. Сидел он дома и размышлял только от страха за собственную шкуру. Теперь он был уверен, что Джулио, Кадорна, Моро и его сожительница знают, что именно он — доносчик, сообщивший, как Джулио спрятал у себя под кроватью краденое добро. Неважно, когда именно Джулио убедился в этом. Они знают — и это главное. А раз им все известно, то, несомненно, об этом сообщили и воровскому сообществу. Все жулики Флоренции знают, что Нанни «снюхался с полицией». И они лишили его права гражданства в маласарде.

Нанни теперь в положении разжалованного кадрового офицера, священника, лишенного сана, художника, потерявшею зрение. Он испытывает чувство, похожее на ужас Освальдо, боявшегося пропустить «вторую волну», на смятение У го, думавшего, что товарищи считают его предателем. Есть, конечно, разница в худшую сторону: Нанни действительно предатель. Но сходство в том, что для Нанни, как для Уго и для Освальдо, самое главное в жизни — сохранить уважение и доверие своих собратьев. Существует честь партийная, классовая, а бывает и честь кастовая. Разумеется, здесь есть градация ценностей, но гамма чувств не меняется.

Нанни такой, каков есть, каким сделала его жизнъ.

Но ему нечего ждать ни жалости, ни прощенья. И он это сознает. Он разорвал узы солидарности, соединяющей людей, которые ведут одинаковую жизнь и совместно защищаются от врагов. Нанни предал свою касту. И хотя он с делал это, чтоб уйти от зла к добру, — все равно предательством не спасаются. Нанни стал служить бригадьере, испугавшись плетки и прельстившись подаренной тосканской сигарой. А из страха перед дубинкой да за малые поощрения в виде табака он доносит Карлино о «погоде» на виа дель Корно.

Но для маласарды достаточно его связи с бригадьере. это означает гражданскую смерть. Если заболеет Элиза, или ее арестуют за проституцию, или если она бросит Нанни и он будет вынужден снова «работать», ему придется рассчитывать только на свои собственные силы. А они теперь слабы, ненадежны. Нанни никогда не умел ловко «работать». Его специальность — кража со взломом, и для такого дела требуются сообщники и предприимчивость, которой у него никогда не было. Следовательно, у него всегда перед глазами призрак голода, который каждую минуту может стать реальностью. Рано или поздно Нанни придется «идти на добычу», промышлять одному. Он уже ощущает на запястьях холод стальных наручников, слышит голос бригадьере: «Я ведь говорил, что тебе не выйти из-под надзора!» С ужасом и отвращением он чувствует на щеках и на губах плевки своих собратьев но время прогулок на тюремном дворе и боль от побоев, которыми заключенные угощают его в камере. Никто, не даст ему даже понюшки табаку, не на что будет нанять адвоката, придется довольствоваться «защитником по назначению».

Настал вечер, а Элиза все не шла; у Нанни пересохло и горле, его бил озноб от предчувствия всех этих ужасов. Он отправился в погребок на виа деи Салонам и выпил на нее деньги, какие у него были, а потом чуть не силой заставил наливать ему в кредит.

И когда во время вечернего обхода кабачков, подлежащих надзору полиции, в распивочную вошел брийгадьере, Нанни увидел в нем соблазнителя, Мефистофеля, нечистого духа, пришедшего требовать проданную ему душу. И тогда Нанни шагнул навстречу бригадьере и плюнул ему в лицо.


Читать далее

Глава шестнадцатая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть