Онлайн чтение книги Пробитое пулями знамя
9

В просторном кабинете Баранова собрались все городские именитые люди и железнодорожное начальство. Тут же сидел и Петруха Сиренев. Он не имел отношения к городу, но был зятем городского головы, и это уже объясняло его присутствие здесь. Кроме этого, Петруху сюда привели и другие заботы: нужна новая помощь тестя. А какая — он еще не успел высказать. Когда Петруха вошел в кабинет Романа Захаровича, там уже было полно народу.

Баранов, привалясь к столу жирной грудью, незаметно растирал живот. Болит. Черт его знает, что там происходит, будто горячие камни наложены. Второй месяц покою не дает. Мирвольский осматривал; определил: нервного происхождения. Может быть, он и прав. Спокойная жизнь давно миновала. Хотелось бы иной раз и похохотать широко и просто, а рот сводит злостью, и не смех — крик рвется из груди. Как не заболеешь, когда теперь все время только думай и думай.

— Господа, — уныло начал он, засасывая воздух вытянутыми дудочкой губами, чтобы хотя немного потушить пожар в животе, — господа, мы все свидетели переживаемых отечеством тяжелых событий. Нет надобности говорить, с чего они возникли и как можно было сию тягостную смуту предотвратить. Либеральничали! Все, от верху в до низу. И вот получилось… Сетодня двадцать третье октября, — он резанул жирной ладонью по столу, словно отвалил прочь целую эпоху. — Господа! Будем говорить, что мы должны делать завтра, двадцать четвертого, ибо мы имеем высочайший манифест и при этом все усиливающуюся разнузданность рабочих. Прошу первым высказаться Павла Георгиевича.

Тот вышел к столу, поправил новенькие аксельбанты и прежде всего напомнил, что волею высшего начальства он облечен наибольшей, так сказать, военной властью в городе, а Роман Захарович является старшим гражданским лицом.

Это, господа, должно не забывать, — объяснил он, — чтобы наши с Романом Захаровичем мнения были, так сказать, обязательными для всех.

И после такого вступления Киреев стал говорить, что высочайший манифест всеми понят неправильно. Неправильно в том смысле, что рабочие увидели в нем для себя слишком многое, а присутствующие здесь истолковали его как падение главных устоев государственной власти и испугались. Увидев же в манифесте многое, рабочие захотели и еще большего. Аппетит, господа, приходит во время еды. Рабочие хотят теперь сами писать свои «высочайшие манифесты». Пример тому — объявления, вывешенные повсюду, об установлении восьмичасового рабочего дня, выборная комиссия, которая решает даже вопросы приема и увольнения, и прочее. Кто и когда давал им такое право? Каким манифестом оно провозглашено? Рабочие называют это «захватным правом». Но тот, кто захватывает, не больше как грабитель, насильник. А между прочим, те, кто опустил руки, являются прямыми пособниками грабителей и насильников, ибо в свершении так называемого ограбления непременно участвуют двое: грабитель и тот, кто ему не сопротивляется…

Ну, милочок. — вполголоса сказал Баранов, — а ты-то сам много сопротивлялся? Ежели судить по результатам… Давай лучше, какой линии теперь нам всем нужно держаться?

Линии, господа, следует держаться единственной, — ответил Киреев так значительно, громко и официально, словно Баранов сидел не рядом с ним, — не давать революции разрастаться.

Устами младенцев господь глаголет истину, — весело пробормотал сидевший рядом с Василевым Маннберг. Ему было решительно все равно. Оп переживал сладостное настроение. Из министерства путей сообщения пришла депеша: сдать мастерские Игнатию Павловичу. И вторая депеша — от Лонк де Лоббеля: заграничный паспорт скоро будет готов, и вместе с паспортом будет выслана и еще некоторая сумма на дорогу. «На приятную дорогу до Нью-Йорка». Золотой человек Лонк де Лоб-бель! К черту, к черту все эти русские революции! II взяться скорее за выгодное дело под звездно-полосатым флагом.

На дверях моей паровой мельницы висит такое же объявление, как, очевидно, и повсюду, — сказал Василев, вставая. — Выборной комиссией установлен восьмичасовой рабочий день. Что я должен предпринять, дабы не допустить этого?

Объявление сорвать. — невозмутимо ответил Киреев.

А рабочие будут работать все-таки только восемь часов.

Заставить!

Как?

У Киреева побагровели уши.

Уволить, кто не захочет работать на ваших условиях! — выкрикнул он.

Там написано, что увольнять рабочих без согласия комиссии я тоже не могу!

Платите им меньше, — рубил Киреев, теперь уже весь красный.

Они снова забастуют!

Прогнать! Не уволить, а прогнать их вовсе с мельницы!

Не уйдут.

Это был уже не разговор. Они просто кричали друг на друга.

Так я, что ли, Иван Максимович, должен теперь управлять вашей так называемой мельницей?

Вы должны охранить меня от насилия! Это ваша обязанность!

А как? — теперь этот вопрос задал уже Киреев.

Я не знаю. Как угодно. Силой оружия!

У меня его недостаточно… — И пыл у Киреева стал гаснуть. Он почувствовал, что круг спора замыкается.

Но как же силой оружия? — заговорил Игнатий Павлович. — Министр путей сообщения господин Хилков сегодня разослал но линии телеграммы. Он обещает не увольнять ни одного забастовщика, только бы люди приступили к работе…

А вы и рады! — врезался Киреев. — Вы, так сказать, либерал! Я помню: вы брали на работу Коронотову вопреки моим указаниям. Вы…

…министр обещает оплатить все дни забастовки. Обещает позаботиться об улучшении условий жизни рабочих. К тому же и сам высочайший манифест провозглашает определенные свободы…

Но не свободу захватов! — повернулся к Игнатию Павловичу Василев.

…и неприкосновенность личности — уж в любом случае. Как сочетать это с применением силы оружия?

Маннберга одолевало желание ввернуть острое словцо.

Грозить оружием издали… — проговорил он, ни к кому не обращаясь.

Есть оружие, милочок, которое не противоречит манифесту, — вмешался в перепалку Баранов. — У Луки. У Федорова. Он постов государственных не занимает, а в бога верует и царя почитает. Любить царя — это манифестом у него не отнято.

Ура государю нашему! — крикнул Федоров.

Получилось как-то так, что каждый вступавший в разговор вставал и не садился. Каждому хотелось продолжить, развить начатую им мысль, но его перебивали. И вот едва не половина собравшихся стояла на ногах и вперекрест вела свои споры друг с другом.

Оружие Луки Хапламппевича пригодно только ломать ноги случайным прохожим, — с едким сарказмом ввернул полицмейстер Сухов. — Сколько жалоб теперь к нам в полицию поступает…

Пихай эти жалобы в печь! — загремел Баранов. — Когда лес рубят — щепки всегда летят. О чем жалеешь? Кому ты служишь? А пользы отечеству от «русских людей» нашего Луки все же больше, чем вреда.

Да какая же польза, Роман Захарович, если даже рабочих из мастерских они не сумели выкурить?

Прыткий ты! — завертелся возле своего стула Федоров. — А к ним, к бунтовщикам, два полка солдат с ружьями и с пушками подошли. Займи попробуй!

Два полка! С пушками! — издеваясь над искренней уверенностью Федорова, срезал его Сухов. — Полного взвода и то не было.

А все равно, — утирая пот с лица, защищался Федоров. — Противу солдат солдатам и воевать нужно. Я не Суворов, чтобы крепость Измаил брать.

В дальнем углу кабинета барственно хихикнул Ошаров. Он приехал из Красноярска за своей семьей и чувствовал теперь себя среди шиверцев могущественным, как Гулливер среди лилипутов.

Павлу Георгиевичу принадлежит в городе высшая военная власть, как он сам определил это, — проговорил Ошаров с оттенком презрения в голосе. — Думает ли Павел Георгиевич возможное революционное восстание рабочих встретить здесь с наличными силами?

Насчет восстания — не пугай, — сказал Баранов.

О нем во всех листовках пишут. Какие у вас гарантии? — еще более занозисто заявил Ошаров. — Восстаний может не быть только там, где много штыков и сабель. Я спрашиваю Павла Георгиевича: думает ли он любые события встретить с наличными силами? И особенно после того, как рядом с рабочими видел уже солдат.

Солдаты рядом с рабочими — это, так сказать, случайность, — трясясь от злости, выкрикнул Киреев, — а вы… вы нарушили субординацию и донесли войсковому атаману через мою голову о своих победах. Присвоили себе все. И добились перевода в Красноярск, оголив так называемую защиту Шиверска…

Не намерен с вами пререкаться, Павел Георгиевич, — невозмутимо отозвался Ошаров, — тем более что в том деле вы сами официально и письменно поручили командовать мне. Остальное — воля и внимание высшего начальства. А я говорил, говорю и буду говорить ото всей почтенной публики: как вы готовы здесь бороться с революционерами после того, что на ваших глазах солдаты помогали рабочим? Как вы готовы встретить любые события?

Киреева передернуло. Вот гусь! Еще и говорит от имени публики. Но дальше в лес — больше дров. И, сглотнув свою злость, он ответил деланно небрежно:

Если произойдут так называемые любые события, в армии хватит еще дисциплины, чтобы заставить солдат стрелять туда, куда надо.

— А солдат у вас как раз и нет, — уколол Ошаров.

Падает, милочок, и в армии дисциплина, — потирая затылок, скучно проговорил Баранов.

Не настолько, чтобы вовсе выйти из повиновения. Всегда, так сказать, найдется достаточное количество преданных престолу войск. История показывает…

И слава тебе, господи! — перекрестился Федоров. — А чего же мы одни, без солдат, сделаем?

Я прошу Павла Георгиевича ответить мне яснее, — с упрямой настойчивостью твердил Ошаров.

Оставь его, — заступился Баранов. — Чего он тебе скажет? Ни жандармов, ни полиции добавлено нам не будет, нету на это денег в казне совершенно. А казачьи части в крупные города стягивают. Ты и сам рапортом своим свинью нам подложил. Так помалкивай.

Какой же выход? — воскликнул Василев. — На что тогда рассчитывать?

Губернатор просил себе права, на случай крайней нужды, задерживать воинские эшелоны и ставить солдат под местное командование, сиречь у нас — Киреева и мое, — со вздохом произнес Баранов. — Ответа ясного пока не имеется.

Бить челом самому государю! — пылко сказал Федоров. — Господи! Не ради сохранения живота своего просить, а в охранение государства.

И весь разговор согласно слился теперь в одно: необходимо составить от имени города петицию царю, чтобы войска, возвращающиеся из Маньчжурии, помогали полиции. И не только на случай восстания, но и при забастовках.

Всем это очень понравилось. Всем казалось, что такой указ царь издаст немедленно, и рисовалась уже благостная картина, как войска будут стоять чуть ли не у каждого дома. Ну почему, почему, в самом деле, этого не может быть? Все оживились…

Только Василев щурил глаз со скептической усмешкой да Маннберг сидел, холодно покручивая усики, и думал — сумеет он или не сумеет получить заграничный паспорт и уехать, прежде чем начнутся «любые события»?

Вы знаете, Густав Евгеньевич, — наклонился к нему Василев, — а меня, например, все же очень беспокоит такое обстоятельство. Подписан манифест… Я понимаю стремления рабочих писать «свои манифесты», но даже и это дает им большие права. Так почему же нисколько не затихают, наоборот, усиливаются революционные настроения у рабочих?

Это все объясняется очень просто, Иван Максимович, — ответил Маннберг, рассеянно слушая Василева — Говоря словами Романа Захаровича, революционеров своевременно не трахнули по голове так, чтобы убить до смерти. А теперь — чем больше им уступок, тем больше и настойчивости с их стороны. Ибо максимум требований рабочих — это все, весь мир. Вы не читали «Коммунистический манифест»: пролетарии могут потерять только цепи, приобретут же весь мир?

Нет, не читал, — пораженный силой слов, процитированных Маннбергом, проговорил Иван Максимович, — никогда не находил нужным читать такую литературу. Так, как вы сказали, там в напрсано?

Во всяком случае, смысл этот, — поворачиваясь к Василеву, ответил Маннберг. — Следовательно, они не отступят от своих требований, пока… не приобретут весь мир. Очень просто.

Позвольте, позвольте, — сказал Василев, — но ведь революция — это свобода, равенство. Так я понимаю. И манифест — это тоже шаг на пути к равенству, то есть к тому, в чем заключается суть революции.

Совершенно верно, Иван Максимович, — безжалостно подтвердил Маннберг. — Но вы согласны иметь равные права с рабочими, сохранив при этом свой капитал, — а рабочие хотят иметь равные права и вовсе не иметь вас с вашим капиталом. Повторяю: все чрезвычайно просто.

Нет, не просто, Густав Евгеньевич! Есть _ же на свете республики, например Французская или Северо-Амернканские Соединенные Штаты, где между рабочими и предпринимателями существует же равенство. Вот эта идея мне нравится.

Иван Максимович! Чтобы в России получилась Америка, нужно Россию отдать Америке. Извините, у Лонк де Лоббеля этот каламбур вышел бы, очевидно, изящнее. Не думайте о других республиках, там и люди иные, и нравы иные. А русские рабочие хотят такую республику, которая вам не понравится.

А вам? Вы говорите, словно ничуть не любите Россию, — обиженно сказал Василев, слегка отодвигаясь.

Больше других ее любит Лука Харлампиевич, — ловко парировал Маннберг и вытянул шею, прислушиваясь, о чем говорит Баранов.

А тот, уставив глаза в потолок, обобщал суть всех разговоров.

…Итак, господа, я делаю выводы. Если не будет войск, мы должны сидеть и дрожать. Так? Только войска способны принести нам спокойствие. Так? Будем об этом просить государя. Ну, а если все же не будет войск? Если держать войска в каждом городе — сверх сил государственных? Сегодня двадцать третье октября… — Оп опустил глаза вниз и тут же грохнул кулаком по столу: — Бить! Самим бпть! Любыми средствами и способами, при всякой возможности. Прошу понять, господа, что манифест написан не в интересах революции, — он сложил пальцы известным способом, — фигу им! — а в интересах государственных. Стало быть, не против нас, а за нас. И, стало быть, с двадцать четвертого октября нельзя больше махать хвостами, как телятам.

Люблю Романа Захаровича за отчетливость, — сказал Маннберг.

Только про город ведете все разговоры, — вдруг сорвался с места Петруха, — а нас жгут мужики. Казаков в Красноярск отпустили. Села кто защищать будет?

Сядь, милочок, — остановил его Баранов, — мы о тобой поговорим еще наособицу. А ты пока подумай так: из города, а не из деревни главная смута сейчас расходится. Стало быть, не мы тебе, а ты нам помогай в первую очередь. Задушим смуту по городам — и тебя никто не тронет. Понял?

Петруха сел, сердито насупив брови. Ему не понравилось, что Баранов стал поучать его при людях. Он пожалел, что выскочил тут со своим разговором. Можно было бы обо всем столковаться с тестем и вечерком, у него на квартире.

И еще, господа, — продолжал Баранов, отворачиваясь от зятя, — напоминаю вам всем, что объявлены выборы в нашу городскую думу. Проведены они должны быть в полном соответствии с буквой и духом высочайшего манифеста. Одним словом, при полной свободе и прочем. Сне неуклонно и широко внушать всем жителям города. А список будущих гласных, — он щелкнул ногтем по запертому ящику стола, — список здесь. И незыблемый! Ясно? У меня все, господа.