Онлайн чтение книги Прокаженные
18. Тайна палочки Ганзена

Василий Петрович Протасов счел необходимым вырядиться в белый халат, тогда как все остальные сидели в своих костюмах.

Так и предстал он на собрании медицинских работников лепрозория, которым решил в этот вечер сделать доклад Алексей Алексеевич. Созыву собрания предшествовал маленький инцидент, возникший в связи с вопросом — где быть докладу: в кабинете доктора Туркеева — вместительном и удобном — или в клубе? Медицинские работники все до одного, в том числе и Сергей Павлович, настаивали на том, что Зернов сделает свое сообщение в кабинете, присутствие Протасова никому не помешает. Возражений против того, что в помещении, где живут здоровые, может пробыть некоторое время прокаженный, не поступило. Зато все были крайне изумлены, когда сам Василий Петрович заявил Туркееву, что он против кабинета и за клуб. "Как бы то ни было, — сказал он, — все-таки я прокаженный. Не хочу стеснять никого, да и сам стесняться буду".

Его принялись убеждать, что никого он не стеснит, да и ему стесняться нечего, но он уперся и даже слегка обиделся из-за того, что с его мнением не хотят считаться. После этого решено было собраться в клубе и там заслушать сообщение Алексея Алексеевича.

Протасов уселся поодаль ото всех, в углу, желая тем самым показать, что он не хочет допустить ничего, что хотя бы в отдаленной степени могло быть истолковано как недопустимое поведение прокаженного по отношению к здоровым.

Он сидел в углу, на скамейке и держал в руках записную книжечку. Вид его был серьезный и слегка торжественный; белые волосы гладко причесаны, из-за воротника халата темнел коричневый воротничок.

На собрании присутствовали: Туркеев, оба младших врача, Маринов, сестры, Вера Максимовна, Клочков и некоторые сиделки. Все уселись перед сценой, на передних стульях, близко от столика, за которым стоял Зернов, готовясь к докладу. Косой луч вечернего солнца падал на плечо Алексея Алексеевича.

Зернов поправил крахмальные манжеты, оперся одной рукой на стол и, слегка кашлянув, начал доклад.

Он говорил тихо, как будто смущаясь и переводя взгляд с одного слушателя на другого. Сделал он чрезвычайно интересное сообщение о новейших событиях в области лепрологии, не известных еще никому из присутствующих и имеющих, по его мнению, особое значение в борьбе с проказой. Он рассказал историю болезни нескольких интересных прокаженных, которых ему пришлось наблюдать; сообщил весьма сжато, но четко о методах изоляции, практикующихся различными странами, причем в этой части его сообщения чувствовалось, что, по его мнению, лепрозории и в том виде, в каком существуют они сейчас, являются пережитком, отголоском "страха народов" и что культурное человечество должно «приблизить» прокаженных к здоровому обществу.

Ту часть доклада, где речь шла об иммунитете, он начал с указания на индийский город Таран-Таран, где научная экспедиция по проказе, снаряженная еще в 1872 году английским правительством, обнаружила целый квартал, населенный сплошь прокаженными.

- Позволю себе напомнить вам, — сказал он, — что этот квартал ничем не был изолирован от остальной части города; прокаженные имели совершенно свободное соприкосновение со здоровыми, как и здоровые — с прокаженными.

Комиссия установила, что, несмотря на такую свободу общения больных со здоровыми, на протяжении многих десятков лет ни один человек из здоровой части города проказой не заболел.

Затем Алексей Алексеевич привел целый ряд статистических данных о том, что здоровые жены, живущие с больными мужьями, или здоровые мужья, живущие с прокаженными женами, заражаются проказой лишь в очень редких случаях. Он развил целую систему предположений, основанных на широко известных науке опытах. Его аргументация сводилась к тому, что организм здорового человека способен пребывать некоторое время, так сказать, в нейтральном «сожительстве» с палочкой и, в конце концов, приспособив ее к своим условиям и вынудив палочку мириться с ним, приобретает могучую силу сопротивления.

В этом месте Василий Петрович сделал попытку что-то сказать. Он даже привстал. Но Алексей Алексеевич не заметил его движения и продолжал доклад.

Далее он высказал предположение, что если в средние века Европа насчитывала девятнадцать тысяч лепрозориев, будучи широко зараженной проказой, уносившей миллионы людей, то причину эпидемии надо искать в том, что проказа являлась для Европы того времени «свежей» болезнью, человеческий организм еще не мог, не успел выработать иммунитет, он не «знал» еще, как бороться с этим новым для него, неизвестным противником. Те же самые причины, по мнению Алексея Алексеевича, вызывали каждый раз вспышки эпидемий проказы и в других странах земного шара, которые до того времени были совершенно свободны от нее. Так произошло, например, в Америке, коренное население которой было охвачено эпидемией тотчас же после открытия ее Колумбом. То же самое наблюдалось в России в 1462 году, когда проказа впервые возникла здесь, занесенная из Западной Европы.

Алексей Алексеевич прервал на минуту свое сообщение и, достав из кармана белый платок, вытер им вспотевшую шею.

Воспользовавшись этим перерывом, Василий Петрович привстал с явным намерением что-то сказать. На этот раз Протасов был замечен Зерновым. Он посмотрел в сторону Василия Петровича и чрезвычайно вежливо сказал:

- Я вижу, вы хотите что-то сказать. Прошу вас выслушать меня до конца, а тогда я буду иметь удовольствие ответить на все интересующие вас вопросы.

- Слушаюсь, — и Василий Петрович, сильно смущенный, сел на свое место.

Продолжая развивать мысль об иммунитете, Зернов сообщил, что если по сравнению со средними веками наблюдается сейчас во всем мире убыль проказы и люди все реже заражаются ею, то наступит время, когда человечество окончательно станет невосприимчивым к проказе.

Но он тут же оговорился, что этот общий, всечеловеческий иммунитет не может продолжаться вечно; когда-нибудь восприимчивость может вернуться, и человечество вновь испытает эпидемические вспышки, подобные тем, что были некогда в Европе, а потом в Америке и других странах. Правда, нельзя утверждать на основании одного случая, что в каком-то, может быть, весьма отдаленном даже времени такие вспышки возможны… Но история проказы в Прибалтийском крае бывшей Российской империи весьма характерна в этом отношении. В 1645 году на острове Эзель был закрыт по причинам полной ненадобности лепрозорий, просуществовавший там ровно четыреста лет. В течение двухсот двадцати двух лет в Прибалтийском крае не было зарегистрировано ни одного случая проказы. В 1867 году проказа в Прибалтийском крае возникла опять и имеет тенденцию, правда незначительную, к известному усилению.

- По-видимому, — заметил Алексей Алексеевич, — выработавшийся в народе иммунитет иссякает, и проказа вновь берет верх над организмом, потерявшим способность сопротивляться ей.

Далее Алексей Алексеевич поделился последними сведениями об устройстве и жизни лепрозориев в Японии, на Филиппинах, на островах Кульене и Молокаи, в Америке и т. д.

Ознакомив собрание с жизнью и бытом иностранных лепрозориев, а также с законодательством для прокаженных в различных странах, Алексей Алексеевич закончил свой доклад, опустился на стул и принялся вытирать платком лицо.

Из всего доклада центральным и волнующим моментом явился, конечно, вопрос об иммунитете, который Сергею Павловичу показался необыкновенно интересным и оригинальным в освещении Алексея Алексеевича. Туркеев до сего времени мало работал над этим вопросом.

Он знал, что среди лепрологов существует много различных взглядов на иммунитет. Одни из них склонны отрицать его, другие утверждают, что он существует, но далеко не всегда и не всюду; третьи держатся того мнения, что утверждать и отрицать иммунитет нельзя: возможно — он существует, но также возможно, что его и нет. И, наконец, четвертые признают его существование бесспорным.

Сергей Павлович не имел определенного мнения по этому вопросу. Все разговоры об иммунитете ему представлялись не иначе, как "мелкой философией на глубоких местах". Он считал, что об иммунитете можно говорить лишь в форме философских рассуждений, но отнюдь не «математически». У кого эластичнее язык, думал он, кто искуснее подтасует соответствующие факты, кто ловчее воспользуется ими, умнее проанализирует их, тот и возьмет верх.

Точного же нет ничего. Тайна. Поэтому он сидел молча, решив не задавать никаких вопросов.

Также молчали Лещенко и Сабуров.

Алексей Алексеевич потрогал запонки на своих манжетах и взглянул на присутствующих. Ему, по-видимому, очень хотелось услышать возражения, с тем чтобы тут же тонко и вежливо опровергнуть их. Он вынул серебряный портсигар, закурил.

- Может быть, у кого-нибудь имеются вопросы? — учтиво спросил он.

И тут снова забеспокоился Василий Петрович, все время сидевший на своей скамеечке и с величайшим вниманием ловивший каждое слово Зернова. Он быстро поднялся и, держа в руке раскрытую записную книжечку, стесняясь и волнуясь, сделал два шажка вперед. Он хотел, вероятно, подойти совсем близко к столику, за которым сидел Зернов, но, вспомнив о том, кто он и кто все остальные, остановился, попятился назад.

- Я вот о чем, простите меня, невежду, — проговорил он, не зная, куда девать руки. — Выходит как будто, что снова возвращается в науку мнение о наследственности проказы.

- Разве я об этом говорил? — удивился Зернов.

- Нет, вы не говорили об этом прямо, — покраснел Василий Петрович, — но из доклада видно, что если существует иммунитет, то существует, значит, и наследственность… Простите, пожалуйста, меня, невежду, — снова как будто растерялся он встретясь с внимательными глазами Алексея Алексеевича.

Тот стряхнул с папироски пепел, и какое-то легкое любопытство пробежало по его лицу.

- Для меня это очень интересно… очень, — порывисто продолжал Василий Петрович, с трудом подбирая слова и пошевеливая карандашиком, который был у него в руке. — Именно для меня интересно… Я тоже, по невежеству своему, думаю, что тут без наследственности не обходится… Именно наследственность…

- Нет, это неверно, — улыбнулся Алексей Алексеевич. — Это устарелый взгляд, отвергнутый наукой еще в восьмидесятых годах, — А не кажется ли вам, — твердо посмотрел Протасов в лицо Зернова — что такое мнение снова может вернуться, как воротилась, скажем, в Прибалтийский край проказа?

- Все может быть, — пожал плечами Алексей Алексеевич и снисходительно улыбнулся, не отрывая глаз от Василия Петровича, почувствовав, что того волнует какая-то глубоко засевшая мысль, возможно и имеющая некоторую ценность. — Все может быть, — повторил он, — но это означало бы, — подчеркнул Алексей Алексеевич, будто речь шла об очевидном абсурде, — что заразность проказы — вымысел, ошибка.

- Именно так, — пробормотал Василий Петрович, и взоры всех обратились в его сторону. — Вы правильно сказали. Я так именно и думаю: тут ошибка…

Он долго вертел в руках карандашик, что-то обдумывая.

- Я долгое время, — продолжал Василий Петрович, — убежден был в ее незаразности, а теперь пришла в мою голову глупая мысль, которая все перевернула, хотя многое и запутала… Это так же получилось, как сказал один великий ученый, — и он улыбнулся опять, почему-то смутившись. — А он сказал: чем больше мы узнаем о проказе, тем меньше знаем ее… Не помню только, кто это сказал…

- Это сказал Вирхов, — заметил Алексей Алексеевич.

- Правильно, — подтвердил как бы с благодарностью Василий Петрович. — Я до сего дня еще сомневался в ее наследственности и молчал. К примеру, скажи такое Сергею Павловичу — засмеет..

- И напрасно, — отозвался Сергей Павлович.

- Тогда извините… — приободрился Протасов. — А мне все казалось, будто люди засмеют…

- Что же окончательно укрепило вашу мысль? — мягко спросил Зернов.

- Убедили меня вы, Алексей Алексеевич.

Зернов ничего не ответил и только чуть-чуть поднял брови. Затем ровным, точно извиняющимся тоном заметил:

- Еще Минх сказал в ответ защитникам наследственности — Полотебнову, Даниэльсену и другим, что теория о наследственности есть научное недоразумение.

- Совершенно верно, — насторожился Василий Петрович, — это я очень хорошо знаю, но с тех пор, как произнес эти слова Минх, прошло много времени, и мы видим теперь из ваших же слов, Алексей Алексеевич, как далеко наука шагнула вперед.

- А вы меня хотите тем не менее убедить, — улыбнулся Зернов своей подкупающей улыбкой, — что она пошла назад…

- Вовсе нет, вовсе нет! — заторопился Протасов, как бы испугавшись, что его могут понять неправильно. — Дело — то ведь вот какое… Вы говорили об иммунитете, о том, как целый народ, даже все человечество способно сохранять иммунитет… А если так, то и палочка Ганзена способна передаваться из рода в род. Ведь иммунитет не пустое же место? Ведь он состоит из каких-то микроорганизмов, иммунитет — значит борьба. Значит, кто-то борется? Этот кто-то и есть иммунитет… Ведь так?

- Это чрезвычайно сложный вопрос, — неохотно, как бы начиная уставать, отозвался Алексей Алексеевич. — Тут науке многое еще не известно. Тайна передачи потомственного иммунитета еще не освещена. Какова механика, то есть детали отношений между палочкой и клеткой, вступающими в неослабное взаимодействие между собой, а также передача иммунитета от отцов к детям, внукам и дальше, мы еще… не знаем, — и он задумался. — Это слишком глубоко и темно. Можно лишь предполагать, но не утверждать. Тут область философии, но не фактической очевидности. Правда, профессор Кедровский докладывал на съезде об одном случае наследственной проказы, но этот случай так редок, что на основании его трудно делать общие выводы.

Зернов выдержал паузу, кашлянул и продолжал:

- Если бы каждый из нас не обладал иммунитетом, то, надо полагать, человечество целиком стало бы жертвой не только проказы, но и ряда других разрушительных бактерий. Не так давно Штейн и Щеперин проделали такой опыт: они взяли из лепром прокаженных материал с палочками. Стерилизовав его, они сделали прививку себе, кое-кому из медицинского персонала, работающего в лепрозории, и некоторым прокаженным. И что же оказалось? У работающих в лепрозории долгое время образовались на участках прививки сильные воспаления и узелки, у недавно прибывших и не имевших длительного соприкосновения с прокаженными — лишь слабые признаки воспалений. Это означало: организм первых успел выработать своего рода иммунитет, организм же вторых иммунитета еще не приобрел. Прокаженные, страдающие бугристой формой проказы, вовсе не реагировали на прививки. Это означало, что у них реактивные способности исчерпаны целиком.

- Удивительно, — забеспокоился Василий Петрович. — Выходит, что даже стерилизованная бактерия имеет силу и жизнь? А вы, Алексей Алексеевич, верите в заразность проказы?

Зернов улыбнулся, пожал плечами.

- Я верю, — решительно сказал он, — верю науке, а если я верю ей, то убежден в непоколебимости учения о заразности.

- Но как же в таком случае понять многие факты, когда медицинский персонал лепрозориев, как вам известно, не заболевает проказой? — тихо спросил Протасов. — Как понять, что жены прокаженных мужей не заражаются, и женщины, живущие с прокаженными, остаются здоровыми, и знаем мы случаи, когда дети заболевали проказой, а родители оставались здоровыми… Как это происходит?

- Да, в большинстве это так, но не всегда. В случаях с женами, как я уже вам докладывал, играет роль, по-видимому, все тот же иммунитет. Но он не всегда на высоте. Мы знаем случаи, когда супруги заражались друг от друга так же, как заражался медицинский персонал, работавший в лепрозориях. На Молокаи, например, в течение тридцати лет заболело пятьдесят служителей.

Правда, такие случаи очень редки, но они имели место.

Протасов развел руками.

- Но почему же в таком случае, Алексей Алексеевич, до сего времени ни одному ученому не удалось искусственно заразить проказой ни одного человека?

- Это одна из странностей, которая еще не объяснена, как не объяснен вопрос и о том, почему проказой не заболевают животные… Только крысы.

- Ишь ты, крысы… — удивился Василий Петрович.

- В этом-то как раз и фокус — в невозможности искусственного заражения.

- Нет, тут не то… Тут что-то другое, — качнул головой Василий Петрович. — Тут, по-моему, ясно: заразы нету никакой, а болеют люди по наследству, не от палочки Ганзена…

- Да, — отозвался Алексей Алексеевич, — в последнее время начинают раздаваться одинокие, правда, весьма неуверенные голоса в лепрологии, будто возбудителем проказы являются не только палочки Ганзена, но и другие стадии развития заразного начала, что палочка, может быть, даже совсем безвредна.

Есть такое мнение, — снова улыбнулся он. — Венский профессор Кирли, по крайней мере, упорно защищал этот тезис, исходя из того положения, что при такой тяжелой форме проказы, как анестетическая, мы очень часто или вовсе не обнаруживаем палочек или обнаруживаем в весьма незначительном количестве в то время, когда разрушение организма идет полным ходом.

- И что же? — насторожился Протасов.

- Это скорее область предположений, — засмеялся Алексей Алексеевич. — Хотя в свое время Вирхов сказал: пока не будет найдена искусственная среда для культивирования палочки Ганзена, до тех пор заразность проказы не может быть введена в догмат. Мы, советские лепрологи, считаем, что среда эта найдена нашим ученым, и потому замечание Вирхова для нас теряет значение…

- Значит, все дело в палочке? — учтиво взглянул на него Протасов.

- Двух мнений на этот счет современная наука не знает.

- Так. — И Протасов на несколько мгновений задумался. — А приходилось ли вам, Алексей Алексеевич, замечать какие-либо изменения в природе палочек?

- Например? — не понял Зернов.

- А тут, видите ли, — продолжал, как бы смущаясь, Протасов, — вышло так.

Мелькнула однажды у меня мыслишка — добиться от палочки ясности: живет она или нет? А если живет, то как размножается? В этом отношении во многом помогла мне наша милая Максимовна, — и, найдя ее глазами, он тепло улыбнулся. — Так вот, живет ли палочка и как она размножается? Ну, взял я кислотоупорные палочки, положил под микроскоп. Заметил на память — как лежит каждая из них и какую имеет форму. Пересчитал даже. В одном гнезде оказалось шестьсот восемьдесят семь, в другом — тысяча пятьсот девятнадцать, в третьем — триста девяносто. А вы знаете, Алексей Алексеевич: по теории науки, палочки Ганзена размножаются путем деления. Ну, думаю, ладно: сколько же отделится от вас, скажем, через месяц, потом через два, и сколько еще прибавится — через пять? Вы-то, дескать, кислотоупорные, и окраску принимаете какую надо, то есть — живете, и ничто вам нипочем, если вы оставались живыми, пролежав десять лет в книге, если вы выдерживаете сто двадцать градусов жары и не пропадаете на солнце… Посмотрим, дескать, что получится и с какой силой вы начнете размножаться на стеклышке? Ну-с, проверяю каждые две недели… Смотрю и диву даюсь: нет, не увеличивается количество! Как было шестьсот восемьдесят семь на одном стеклышке, так и осталось. Никакого результата! То же самое и на других. Вначале я заприметил: в одном гнездышке лежит палочка, а рядом с нею — точечка, это, мол, она начинает делиться, размножаться… Это значит: через неделю или две на ее месте будет десяток или больше. А когда посмотрел через две недели — увидел: и палочка на месте и рядом с нею — та же точечка. Никакого распадания, никакого размножения! Ну, думаю, рано еще торжествовать. Пусть пройдет несколько месяцев. И вот через несколько месяцев подхожу, прилаживаю микроскоп. Вот, думаю, увижу я их сейчас гибель, тьму-тьмущую! И что же: лежат покойненько мои палочки, ни одной не прибавилось, и одна — по-прежнему со своей точечкой… Вот как, — торжествующе воскликнул Василий Петрович. — А если исходить из того, как думает наука, что для заражения человека надобен целый колоссальный массив бактерий, а такой массив может возникнуть лишь путем чрезвычайно быстрого и интенсивного размножения, то, значит, и гнезда на моих стеклышках тоже должны были бы размножаться. Однако этого не произошло. Почему, Алексей Алексеевич, не произошло?

- Так и должно быть, — отозвался Зернов, начиная, видимо, уставать, — это понятно. Ибо они были мертвы, как и всякие другие бактерии, с которыми производятся манипуляции окраски.

- Я так и знал, что вы именно это скажете, простите меня за откровенность, — и Протасов улыбнулся, — да иначе и ответить нельзя!..

Дескать, я недостаточно хорошо знаю технику обращения с микроскопом… Но я все-таки сделал глупой своей головой вывод, Алексей Алексеевич…

- Какой же?

- Палочка Ганзена не бактерия, а что-то другое… И болезнь идет не от нее…

- А от чего же, по-вашему?

- Или от наследственности, или от повреждений организма, например от простуды… Ведь поговорите со всеми нашими больными — половина их скажет, что заболели они от простуды, остальные — не знают, как и от кого. Крепко держится в народе нашем поверье: проказой можно заболеть скорее всего от простуды…

- Верно! — уже совершенно серьезно отозвался Зернов. — Народный опыт, как правило, всегда безошибочен, и его надо уважать. Я с вами согласен. Верно: люди заболевают очень часто от простуды. Но характерно, что заболевают проказой далеко не все простудившиеся, а только какой-то весьма ничтожный процент. Это значит: организм ослаб и дал возможность бактерии, уже сидевшей в нем и поджидавшей лишь удобного случая, начать разрушение…

- Нет, видно, я глуп, — тупо уставился Протасов на Зернова, — видно, не спросясь позволения, поперся в калашный ряд, — и он развел руками, точно обидевшись.

Но Зернов не обратил внимания на эти слова и смотрел на Протасова так, будто спрашивал — скоро ли ты кончишь?

- А вот в кислотоупорности так и не убедили меня, — продолжал Василий Петрович. — Не убедили. И в том, как происходит заражение, — тоже не убедили… Все неизвестно!.. Все темно и мутно.

Он хотел сказать еще что-то, по-видимому волнующее его, но в этот момент раздался звонок на ужин, и собравшиеся стали подниматься со своих мест. Уже на дворе Протасов слегка притронулся к рукаву Зернова.

- А ведь выходит, — посмотрел он на него пытливыми глазами, — будто все человечество прокаженное. А? — и тихо засмеялся. — Как вы думаете? По-вашему, ведь получается, что и все — не лучше меня… Одна лишь разница: мне случай подвернулся, а вы его ждете… Э-э, да что там толковать! — махнул он вдруг рукой. — Ведь наука только вид делает, дескать, много знаем, а ведь на поверку — не знает ничего…

Зернов не отвечал. Он шел задумавшись и, возможно, даже не слышал слов Протасова.

- Ведь вот какая музыка, — продолжал тот, стараясь идти в ногу с Зерновым, — проказой переболело все человечество, десятки тысяч лет она стоит за его спиной, и тысячи ученых ломают над ней голову, и еще больше умных книг написано о ней, и пройдет еще десять тысяч лет, и через десять тысяч лет будут говорить о ней так же, как мы сегодня: чем больше узнаем о ней, тем меньше знаем и понимаем ее… Впрочем, что ж это я? — остановился он и принялся засовывать в карман записную книжечку, которую все время держал в руках. — Вам туда, а мне надо к себе… Спасибо, Алексей Алексеевич, — вздохнул он, — никогда не забуду нашей встречи… До свиданья…

- До свиданья, — отозвался Зернов и крепко пожал слегка влажные пальцы человека, болеющего за судьбы человечества.

Когда Зернов нагнал остальных, Сергей Павлович засмеялся и сказал:

- Вот чудак этот Протасов… А ведь он хороший человек. Но я совсем не ожидал, что он способен на такие суждения! Нет, обратите внимание — каков! А?

- А знаете, Сергей Павлович, — вполголоса ответил Зернов, — вашему Протасову страшно хотелось бы видеть прокаженным если не все человечество, то хотя бы половину его. Ему не то тягостно, что он болеет, а то, что проказой не охвачены многие другие… Тогда б он чувствовал себя не таким безнадежно одиноким. Ведь страдание вдесятеро облегчается, когда человек чувствует, как страдает не он один, а все или многие… Так устроен человек.

Да, странно, — задумался он, слегка опустив голову и устало смотря перед собой.