Онлайн чтение книги Пути-перепутья
Глава шестнадцатая

В середине сентября в Ротенморе - имении Селлентинов - состоялось бракосочетание, и дядюшка Остен, отнюдь не любитель красиво говорить, поздравил молодых, произнеся в их честь самую длинную здравицу из всех, когда-либо им произнесенных. Помимо того, день спустя «Крейццейтунг», среди прочих извещений фамильного характера, опубликовала и следующее: «Барон Бото фон Ринекер, поручик полка кирасир Его Величества, и баронесса Кете фон Ринекер, урожденная Селлентин, настоящим имеют честь известить о том, что вчерашнего дня они сочетались законным браком». Нетрудно понять, что «Крейццейтунг» не имела широкого хождения в квартире Дёрров и в подведомственных им садовых угодьях, но уже на другой день пришло письмо, адресованное фрейлейн Магдалене Нимпч, с упомянутым выше извещением. Лена вздрогнула, однако успокоилась быстрее, чем, по всей вероятности, ожидал того отправитель,- судя по всему, какая-нибудь завистливая товарка. О том, что отправителя, точнее - отправительницу, следует искать именно среди последних, свидетельствовала приписка «Высокородной». Но именно эта дополнительная шпилька, долженствовавшая усилить боль, пришлась как нельзя более кстати и смягчила горечь, которую причинило бы это извещение при других обстоятельствах.

Бото и Кете фон Ринекер в день свадьбы отправились в Дрезден, счастливо избегнув соблазна предпринять поездку по неймаркским родственникам. И действительно, у них ни разу не было причины пожалеть о своем решении, особенно у Бото, который с каждым днем находил все больше приятности не только в красотах Дрездена, но и - что гораздо важнее - в обществе своей молодой жены, которая, казалось, даже не ведала, что такое каприз или дурное настроение. Она смеялась с раннего утра до позднего вечера и внутренне была такой же сияющей и светлой, как внешне. Все ее радовало, во всем она умела разглядеть хорошую сторону. Так, к примеру, в отеле, где они остановились, был кельнер с тупеем, напоминавшим гребень волны, когда тот рассыпается брызгами, и этот кельнер - точнее, его прическа - стал для нее источником нескончаемого веселья, настолько, что она, отнюдь не наделенная богатой фантазией, не уставала изощряться в самых неожиданных и красочных сравнениях. Бото радовался и смеялся вместе с ней, пока в один прекрасный день к смеху его не примешалось сомнение и даже неудовольствие. Он понял, что из всего случившегося или увиденного она способна воспринять лишь мелкое и смешное, и когда оба они после счастливого двухнедельного пребывания покинули Дрезден и отправились в обратный путь, один короткий разговор в самом начале поездки развеял его последние сомнения на этот счет. У них было купе на двоих. Миновав мост через Эльбу, они бросили прощальный взгляд на Старый город и на купол Фрауенкирхе, и тогда Бото взял ее за руку и спросил:

- А теперь, Кете, скажи по чести, что тебе больше всего понравилось в Дрездене.

- Угадай.

- Ну, это не так легко, у тебя свои вкусы, и я понимаю, что относительно гольбейновской мадонны и церковных хоров тебя нечего и спрашивать.

- Нечего. Ты прав. Впрочем, я не собираюсь томить ожиданием своего сурового господина и повелителя. Итак, мне больше всего понравились три вещи: во-первых, кондитерская на углу Альтмаркской площади и Шеффельгассе с поистине божественными пирожками и ликером. Сидеть в ней…

- Но, Кете, там же нельзя было сидеть, там и стоять-то можно было с трудом, и каждый кусок приходилось брать с бою.

- В том-то и суть, в том-то и суть, дорогой мой. Все, что приходится брать с бою…

И она, отворотясь, восхитительно надула губки и поддразнивала его до тех пор, покуда он не наградил ее искренним поцелуем.

- Я вижу,- рассмеялась она,- ты признаёшь мою правоту. Тогда выслушай в награду второе и третье. Второе - это летний театр, где мы смотрели «Мосье Геркулеса» и где комик Кнаак отбарабанил марш из «Тангейзера» на рассохшемся карточном столе. В жизни не видела ничего смешнее, и ты, верно, тоже не видел. Умереть можно, до чего смешно… Ну, а третье… Третье - это «Вакх на козле» в Зеленом своде и «Собака чешется» Петера Вишера.

- Так я и думал, и если дядюшка Остен об этом услышит, он с тобой тотчас согласится, и будет любить тебя еще больше, и будет еще чаще повторять: «Ну, Бото, твоя Кете…»

- А ты против?

- Конечно, нет.

После чего разговор на несколько минут прервался, оставив в душе Бото, при всей его склонности смотреть на молодую жену глазами любви, чувство, похожее на страх. Разумеется, молодая жена и не подозревала, что происходит у него в душе, она сказала только:

- Я устала, Бото… Слишком много впечатлений… Лучше потом… Однако (поезд как раз замедлил ход) что за шум я слышу на перроне?

- Это место загородных прогулок, кажется, Кетченброда…

- Кетченброда? Как смешно.

И покуда поезд набирал скорость, Кете прилегла и сделала вид, что закрывает глаза. Но она не спала, из-под опущенных ресниц она глядела на любимого супруга.

На Ландграфенштрассе, состоявшей тогда из одного ряда домов, матушка Кете за время их отсутствия приготовила квартиру, и когда в начале октября молодые вернулись в Берлин, они, едва переступив порог, застыли в изумлении при виде роскоши и комфорта своего нового жилья. В обеих комнатах, выходивших на фасад, было по камину, сейчас там горел огонь, хотя окна и двери были распахнуты настежь, потому что на дворе стояла теплая осенняя погода, и, стало быть, огонь развели исключительно для красоты и движения воздуха. Но всего красивее показался им большой балкон с раскидистым тентом, из-под которого, если глядеть прямо, можно было увидеть сперва березовую рощицу и Зоологический сад, а дальше - северную оконечность Груневальда.

Кете от восторга захлопала в ладоши, едва взглянув на этот прекрасный вид, обняла маменьку, расцеловала Бото и вдруг, указывая налево, где среди редких тополей и ветел высилась какая-то башенка, сказала:

- Смотри, Бото, как смешно! У нее такой вид, будто она согнулась в три погибели. А деревушка рядом! Как она называется?

- Кажется, Вильмерсдорф,- промямлил Бото.

- Пусть будет Вильмерсдорф. Но твое «кажется» никуда не годится. Должен же ты знать названия окрестных деревень. Мама, погляди, у него такое лицо, будто он только что выболтал нам государственную тайну. Ах, до чего же смешные эти мужчины!

Затем все покинули балкон и перешли в заднюю комнату, где состоялась их первая трапеза в узком семейном кругу, ибо, кроме мадам фон Селлентин, молодых и единственного гостя - Сержа, на ней никто больше не присутствовал.

От квартиры Ринекеров до домика фрау Нимпч не было и тысячи шагов. Но Лена этого не знала и частенько ходила по Ландграфенштрассе, чего наверняка не стала бы делать, догадайся она об этом соседстве.

Но рано или поздно она должна была узнать истину.

Шла уже третья неделя октября, но погода стояла совсем летняя, а солнце пригревало так сильно, что даже не давало почувствовать холодное дыхание осени.

- Мама, мне надо сегодня в город,- сказала Лена.- Я получила письмо от Гольдштейна. Он хочет со мной посоветоваться насчет монограммы, которой я буду метить белье принцессы Вальдекской. А уж коли я выберусь в город, мне хотелось бы заодно побывать у госпожи Демут на Старой Якобштрассе. Не то я совсем одичаю без людей. Но к обеду я вернусь, а госпоже Дёрр я скажу, чтоб она за тобой приглядела.

- Не стоит, доченька. Я люблю сидеть одна. А госпожа Дёрр - она все говорит, говорит, и все про своего мужа. Огонь у меня есть, щегол пискнет, мне больше ничего и не надо. Вот если бы ты мне расстаралась фунтик конфет, у меня все время першит в горле, а от солодовых леденцов легчает.

- Хорошо, мама.

С этими словами Лена покинула тихое свое жилище, пошла сперва по Курфюрстенштрассе, потом по длинной Потсдамштрассе, к Шпиттельмаркту, где братья Гольдштейн держали свое заведение. Как она рассчитывала, так все и получилось, и незадолго до полудня Лена уже на обратном пути вместо Курфюрстенштрассе избрала Лютцовштрассе. Ласково пригревало солнце, а суета на Магдебургской площади, где нынче был базарный день, а теперь вся торговля уже подходила к концу, доставила ей такое удовольствие, что она даже остановилась, разглядывая это пестрое столпотворение. Зрелище совершенно заворожило ее, и очнулась она лишь тогда, когда мимо нее с воем и грохотом пронеслась пожарная команда.

Лена прислушивалась, пока не отгремел вдали шум и звон, потом глянула влево на башенные часы над аптекой Двенадцати Апостолов. «Ровно полдень,- сказала она себе,- надо поторапливаться. Мама всегда тревожится, если я прихожу позже обещанного». И она пошла дальше по Лютцовштрассе к площади того же названия, но вдруг остановилась как вкопанная, не зная, куда ей деться, ибо буквально в нескольких шагах от себя увидела Бото, который, ведя под руку молодую красивую даму, шел ей навстречу. Дама о чем-то говорила с большим оживлением и, должно быть, сплошь смешные вещи, потому что Бото, взглядывая на нее, всякий раз заливался смехом. Только этому обстоятельству Лена была обязана тем, что Бото не заметил ее раньше, и, твердо решившись во что бы то ни стало избежать встречи, она свернула направо, к самой ближней витрине, перед которой лежал на земле квадратный лист рифленого железа, вероятно, закрывавший вход в подвал. Сама по себе это была самая заурядная витрина бакалейной лавки, с неизменными пирамидами из стеариновых свеч и банками пикулей,- словом, глядеть не на что, но Лена глядела так, словно в жизни не видела ничего подобного. Лавка попалась ей вовремя, потому что именно в это мгновение молодая чета прошла мимо нее и так близко, что Лена могла разобрать каждое слово из их разговора.

- Кете, ради бога, не так громко,- говорил Бото.- На нас люди смотрят.

- Ну и пусть смотрят…

- Они подумают, что мы ссоримся…

- Со смехом? Кто ж это ссорится со смехом? И она вновь засмеялась.

Лена ощутила дрожь железного листа под своими ногами. Поперечный медный прут ограждал стекло витрины, и какое-то мгновение ей казалось, что за него непременно надо ухватиться для защиты и поддержки. Однако она устояла на ногах, и, когда можно было с уверенностью сказать, что те двое отошли на достаточное расстояние, Лена повернулась спиной к витрине, чтобы продолжать свой путь. Она брела, хватаясь за стены домов, и некоторое время это ей удавалось. Потом вдруг она почувствовала, что сознание оставляет ее, и, достигнув первого же переулка, из тех, что вели к каналу, она в него свернула и вошла в какой-то палисадник, благо калитка была распахнута. С трудом дотащившись до крыльца, через которое можно было попасть на застекленную веранду и оттуда - в бельэтаж, она почти в беспамятстве опустилась на ступеньки.

Придя в себя, она увидела рядом девочку-подростка - та держала в руке небольшой садовый заступ, которым, верно, рыхлила клумбы, и жалостливо на нее смотрела, а из окна веранды с нескрываемым любопытством выглядывала старая нянька. По всей вероятности, кроме няньки и этой девочки, здесь никого не было, и, поблагодарив обеих, Лена встала и пошла к калитке, а девочка смотрела ей вслед с грустным удивлением, словно впервые в ее детское сердце закралась мысль о жизненных горестях.

Лена меж тем пересекла мостовую, вышла к каналу и шла теперь низом, над самой водой, где ей не грозила опасность кого-либо встретить. С катеров доносилось порой тявканье собачонки, и из камбузных труб - время было обеденное - поднимался тонкий дымок. Но Лена ничего не видела и не слышала или, точнее сказать, не сознавала, что вокруг нее происходит. Лишь когда по ту сторону Зоологического кончились дома и впереди завиднелся большой шлюз, через который с шумом перекатывались волны, она остановилась и перевела дух. «Ох, если б я умела плакать!» - промолвила она и прижала руку к груди.

Дома она застала мать на обычном месте и села против нее, не обменявшись с ней ни словом, ни взглядом. Но вдруг старушка, против обыкновения, подняла глаза от огня и с ужасом заметила, как изменилось лицо Лены.

- Лена, доченька, что с тобой? Отчего ты такая?

Оставив привычную медлительность, старушка в мгновение ока вскочила со скамеечки и схватила кружку, желая спрыснуть водой помертвевшую дочь.

Но воды в кружке не оказалось, фрау Нимпч поспешно заковыляла в сени, а из сеней во двор, а со двора в сад - позвать добрую фрау Дёрр, которая как раз срезала на продажу левкои и жимолость. Тут же стоял и сам Дёрр, приговаривая: «Куда ты изводишь столько бечевки?»

Заслышав еще издали жалобный зов старушки, фрау Дёрр побледнела и громко ответила:

- Иду, госпожа Нимпч, иду, сей момент! - после чего, побросав все, что было у нее в руках,- и цветы, и бечевку, со всех ног помчалась к домику Нимпчей, ибо сразу заподозрила неладное.

- Чуяло мое сердце… Ах, Ленушка… Ленушка…- И при этом трясла и тормошила оцепеневшую Лену, покуда старушка еще плелась следом и шаркала в сенцах.- Сейчас мы ее уложим! - воскликнула фрау Дёрр. Матушка Нимпч кинулась ей помогать. Но добрая фрау Дёрр, говоря «мы», ничего такого в виду не имела.- Я и сама справлюсь,- отстранила она старушку, потом взяла Лену на руки, отнесла ее в спаленку и потеплей укрыла.- Вот так. Теперь мы ее хорошенько прогреем. Мне ли этого не знать, это все кровь виновата. Сперва пусть пропотеет, а потом горячий кирпич к ногам, чтоб к самым ступням, вот где вся сила. А что это ей попритчилось? Не иначе нервенное расстройство.

- Не знаю. Она ничего не сказала. Сдается мне, она его встретила.

- Верно. В самую точку. Мне ли этого не знать… А теперь надо закрыть окна и спустить занавески… Другие любят камфару или там гофманские капли, но от камфары только слабнешь. Камфара против моли хороша. Нет, дорогая госпожа Нимпч, организм, и вдобавок такой молодой, должен сам себе помочь. На мой взгляд, самое полезное - пропотеть. Но хорошенько. Ведь отчего вся напасть? От мужчин. А и без них не обойдешься… Гляньте-ка, у ней щечки опять порозовели.

- Может, лучше доктора позвать?

- Боже упаси, какого еще доктора! Они все в разъезде, покуда хоть одного сыщешь, человек успеет десять раз помереть и десять раз воскреснуть.