Онлайн чтение книги Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По
Часть третья. ТАИНСТВЕННЫЙ КЛЮЧ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тревогу, которую я испытал, прощаясь с Сестричкой, смягчало одно обстоятельство: я знал, что она будет находиться под внимательнейшим присмотром не только доктора Фаррагута (который обещал навещать ее каждый день), но и всего семейства Элкоттов. Сестры заверили, что будут делать все, что в их силах, чтобы подбадривать и утешать ее во время моего отсутствия. Кроме того, Луи пообещала регулярно писать мне, осведомляя о том, как протекает выздоровление моей дорогой жены. Что до миссис Элкотт, то я свято верил в ее способности сиделки. Не считая Путаницы, я никогда не встречал женщины, которая бы так полно воплощала суть – самую душу – материнской преданности.

Хотя я горячо надеялся исполнить порученную мне миссию в кратчайшие сроки, я не мог с определенностью сказать, как долго меня не будет. Так или иначе, мое пребывание в Бостоне почти наверняка затянется на несколько дней. Поэтому сразу по прибытии в город я направился на Пинкни-стрит, к миссис Рэндалл, намереваясь вновь воспользоваться ее гостеприимством.

Не будучи заранее предупреждена о моем приезде, она, разумеется, была сильно удивлена, увидев меня на ступенях своего дома с саквояжем в руках. Впрочем, изумление ее быстро сменилось обычной любезностью. Пригласив войти, она провела меня в гостиную и усадила.

Когда сама она устроилась в кресле напротив, я не мог не заметить, насколько бледной и изможденной она выглядит, словно недавно ей пришлось пережить нечто связанное с сильным эмоциональным напряжением.

– Прошу простить, если я не ко времени, – сказал я.

– Вы всегда желанный гость, мистер По, – ответила она со слабой улыбкой. – Если я кажусь вам слегка измученной, то это лишь потому, что последние часы были не из приятных. Вы помните, как непросто складывались у меня отношения со служанкой Салли. Итак, решив, что откладывать больше не имеет смысла, сегодня утром я уведомила ее, что она уволена.

– Полагаю, она восприняла свою отставку не слишком-то покладисто, – сказал я.

– Вы правы, – сказала миссис Рэндалл, – она вела себя ужасно, просто ужасно. Она, видите ли, была к этому не готова. А как ваши дела, дорогой мистер По? – продолжала она, озабоченно нахмурившись. – Конечно, я рада видеть вас, но не ожидала вновь насладиться вашим обществом так скоро. И без вашей дорогой жены. С ней все в порядке?

– Боюсь, – со вздохом ответил я, – что события приняли самый несчастливый оборот.

Затем я рассказал ей об обескураживающих событиях последних дней. Когда я описал нападение на доктора Фаррагута, кражу шкатулки с редкими materia medica13Лекарственными веществами (лат.). и последствия, которые это имело для здоровья Сестрички, на лице миссис Рэндалл появилось выражение ужаса.

– Какой ужас! – воскликнула она, когда я закончил. – Бедняжка Вирджиния. А доктор Фаррагут – он, должно быть, просто в неистовстве. Эта инкрустированная шкатулка так и стоит у меня перед глазами, я сама видела ее, когда заезжала к нему. Такая красивая – просто чудо. Честно говоря, я очень удивилась, когда узнала, что он использует ее для хранения своих лекарств. «Это все равно что использовать Венеру Милосскую как манекен», – сказала я ему тогда. Разумеется, он ответил одним из своих жутких каламбуров.

– Несомненно что-нибудь вроде того, что ваше сравнение очень впору, – заметил я.

– Да, что-то вроде этого. Но позвольте узнать, мистер По, каков ваш план?

По пути из Конкорда я действительно решил принять безотлагательные меры. Теперь я вкратце пояснил миссис Рэндалл, о чем идет речь.

– Понимаю, – сказала она. – Что ж, конечно, оставайтесь здесь столько, сколько потребуется. Мне хотелось бы предложить вам более приятные условия, но я договорилась, что комната Салли за ней останется, пока она не подыщет нового места, так что, полагаю, в доме будет достаточно напряженно. Но если я могу чем-то помочь – скажите обязательно.

Прошло довольно много времени, прежде чем я смог ответить:

– Вы правы. Есть кое-что, а скорее даже несколько вещей, которые в данный момент могут быть мне полезны.

Церковные колокола пробили десять, когда я вышел от миссис Рэндалл. Закутавшись в тяжелый плащ, поскольку вечер выдался на редкость холодный, я двинулся в направлении набережной. Людные улицы города, на которых бурлила жизнь в дневные часы, практически опустели. Несколько прохожих, с которыми я столкнулся, подобно мне, шли торопливым шагом – некоторые, вне всякого сомнения, спешили домой к уютному теплу очагов; другие, судя по вороватому виду, направлялись по делам сомнительного, если не преступного свойства.

Эхо моих шагов громко отдавалось в тишине безлюдных улиц.

Кроме раздававшегося время от времени собачьего лая, далекого грохота проезжающего экипажа да пронзительного смеха подвыпившей особы, которая подкарауливала свою добычу в темном переулке, не было слышно ни звука.

Примерно полчаса я двигался строго в указанном направлении. Затем обоняние подсказало мне, что я уже недалеко от верфей. Я чуял запах смолы, слышал, как вода плещется среди массивных опор, видел мачты судов, вздымающиеся над крышами зданий и словно нацеленные на луну.

Свернув за угол, я очутился на убогой улочке, полуразрушенные дома по обе стороны которой беспорядочно тянулись в направлении пристани. Судя по внешнему виду, часть этих зданий служила торговыми складами. Остальные были маленькими, обветшавшими жилищами. В окнах вторых этажей некоторых из этих обиталищ светились огни. Помимо них улочку озаряло только призрачное сияние луны в третьей четверти.

Я осторожно двинулся сначала по одной стороне улочки, затем – обратно – по другой, внимательно приглядываясь к темным дверным проемам. Довольно скоро я наткнулся на предмет своих поисков, который нетрудно было узнать по маленькой деревянной вывеске, прибитой к правой части входной двери. «Академия Мак-Кензи» – значилось на ней.

Не стоило удивляться тому, что хозяин этого заведения выбрал себе такое неприглядное соседство. Даже в просвещенном городе Бостоне многие относились к вскрытию человеческих тел с крайней неприязнью, если не сказать – с отвращением. Некоторые влиятельные священнослужители открыто осуждали его. Доктор Мак-Кензи явно посчитал благоразумным вести свое дело подальше от строгого ока своих критиков.

К тому же, если было правдой то, что Мак-Кензи брал сырье для занятий с кладбищ, ему было с руки устроить колледж в таком малонаселенном квартале – части города, где он мог беспрепятственно заниматься святотатственным делом.

Оглянувшись, дабы удостовериться, что я действительно один на улице, я быстро поднялся на крыльцо. Сунув руку в карман, я достал один из предметов, которым снабдила меня миссис Рэндалл. Это был красивый, с перламутровой ручкой перочинный нож, принадлежавший ее покойному мужу. Открыв тонкое лезвие, я вставил его в замочную скважину и буквально через несколько мгновений отпер дверь (фокус, которому научил меня старый приятель – отважный юный журналист Джордж Таунсенд, чье страшное убийство от рук знаменитого «Поедателя Печени», Джонсона, не переставало тревожить мои сны).

Быстро проскользнув в дом, я закрыл за собой дверь. Тут же мое чувство обоняния поразил столь неприятный запах, что к горлу подкатил комок. Конечно, я предполагал, что заведение Мак-Кензи окажется какой-нибудь зловонной дырой. Однако ничто не могло подготовить меня к тяжелому – невыносимому – смраду, пропитавшему все изнутри: ядовитой смеси едкого запаха химических консервантов и тошнотворно-сладкого зловония разлагающейся плоти.

Дрожащими пальцами я вытянул из кармана огромных размеров носовой платок и – подобно разбойнику с большой дороги, скрывающему лицо под маской, – обвязал им нижнюю часть лица. Хотя бы частично оградившись от мерзкого запаха, я вынул из внутреннего кармана плаща еще два предмета, которые дала мне миссис Рэндалл: коробку фосфорных спичек и свечу. Чиркнув спичкой, я зажег свечу и стал красться по длинному, узкому коридору, сопровождаемый чудовищной тенью, которая кралась рядом со мной по белой гладкой стене.

Коридор заканчивался массивной темной дверью из красного дерева. Я повернул ручку, толкнул, и дверь со скрипом отворилась.

Шагнув через порог, я оказался в секционной комнате.

При свете свечи я заметил, что комната примерно тридцать футов в длину и двадцать в ширину. Два стола, достаточно больших, чтобы поместить на них человеческое тело, стояли посреди дощатого пола. К счастью, в данный момент трупов на них не было. Исходя из этого я понял, что запах гниения, показавшийся мне таким отталкивающим, был присущ всему этому месту, что за годы существования самые его стены успели пропитаться смрадом смерти.

Подняв свечу, я увидел несколько высоко расположенных окон, которые в течение дня должны были изливать потоки света, необходимого учителю и его ученикам. Однако сейчас они были наглухо закрыты ставнями. Таким образом, выследить меня с улицы было невозможно. Поэтому, подойдя к стоявшему в углу столику, я зажег от пламени свечи оставленную на нем масляную лампу.

Теперь я мог более подробно обозреть окружающее. Помимо столов для вскрытий основная обстановка состояла из небольшой печурки, двух рабочих столов с хирургическим инструментарием (зажимами, ножницами, пинцетами, скальпелями, иглами и прочим), полки с заспиртованными анатомическими образцами (включая человеческую голову целиком!), а также высокого деревянного шкафа, наподобие кладовки, размером примерно шесть футов на два с половиной. Стены были увешаны медицинскими таблицами, изображавшими сосудистую, мышечную, питательную и воспроизводительную системы человеческого организма; с крючков свисала дюжина прорезиненных халатов.

Я понятия не имел, смогу ли обнаружить здесь предмет своих поисков. Мысль посетить заведение Мак-Кензи поразила меня как наиболее логичная исходная точка. Однако на первый взгляд я не заметил никаких признаков украденной медицинской шкатулки. Во всей комнате было единственное место, где она могла быть предположительно спрятана: высокий деревянный шкаф. Поэтому, подойдя к нему, я распахнул дверцу.

Не доставая нескольких дюймов до пола, словно плавая или паря в мрачной полутьме, висел человеческий скелет.

Только зажав рот рукой, я смог подавить чуть не вырвавшийся у меня вопль безумного ужаса. Другой рукой я немедленно захлопнул дверцу и неверными шагами попятился, пока не уткнулся в стену, прислонившись к ней: в голове все плыло от только что представшего передо мной зрелища.

Постепенно головокружение отступило. В мыслях появилась какая-то ясность. Отвратительное видение, скорей всего, было ничем иным, как анатомическим образцом, свисавшим на проволоке, прикрепленной к верху шкафа. Моей чрезвычайной реакции можно было найти несколько объяснений. Во-первых, нервы в данный момент были настолько натянуты, что уже одной резкой неожиданности было достаточно, чтобы спровоцировать столь бурную реакцию.

Добавим к этому мою устойчивую неприязнь к любому виду человеческих костей. Это чувство укрепилось во мне после того, как в раннем детстве – во время посещения местного врача – меня до ужаса напугал белый череп взрослого мужчины, лежавший у него на письменном столе в качестве пресс-папье. Осознание того, что это нечто – такое злобное и страшное – скрыто под плотью каждого человека, привело меня в трепет, который мне так и не удалось никогда преодолеть.

Теперь, стряхнув затянувшееся впечатление от только что пережитого шока, я стал раздумывать, как действовать дальше. Судя по тому, что мне удалось бегло разглядеть внутри шкафа, в нем не было предмета моих поискав. Оставаться дальше в секционной комнате не имело смысла. Несомненно, в колледже были и другие места, где могла быть спрятана украденная шкатулка. К примеру, существовала вероятность, что кабинет доктора Мак-Кензи вообще находится где-то не здесь.

Пройдя в другой конец комнаты, я снова зажег свечу и потушил лампу. Потом потихоньку шагнул к двери.

Я уже взялся за ручку, когда услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах.

Входная дверь открылась, и вошли несколько человек, переговаривавшихся о чем-то встревоженными голосами – дело явно было срочное. Слова звучали слишком приглушенно, чтобы я мог их понять, и все же, как мне показалось, я различил три мужских голоса. В следующее мгновение они медленно двинулись по коридору в сторону секционной комнаты!

Никогда не забуду ошеломляющего чувства тревоги, охватившей меня в тот момент. Я попал в западню без всякой надежды на спасение! В отчаянии я обвел взглядом смутно различимую в потемках комнату. Спрятаться было негде – не считая одного жуткого места.

Каждая частица моего существа взбунтовалась при мысли о том, чтобы прибегнуть к столь радикальной мере. Но разве у меня был выбор? Подавив, насколько возможно, дурные предчувствия, я кинулся к шкафу, хранившему подвешенные останки. Затем, погасив свечу, я распахнул дверцу, ступил внутрь и закрылся буквально в тот момент, когда троица зашла в комнату.

Обступившая меня со всех сторон удушливая темнота стала еще более нестерпимой от близости скелета, который прижался ко мне так, что я чувствовал, как его пустая грудная клетка трется ребрами о мою спину, как его свисающие берцовые кости царапают мои ноги, а его скрепленные челюсти покоятся на моем плече. Неописуемый страх охватил меня. Однако мне пришлось унять даже малейшую дрожь, поскольку самое незначительное движение могло заставить кости загреметь и таким образом выдать мое присутствие.

Собрав все самообладание, я попытался не замечать своего отвратительного соседа и сосредоточить внимание на том, что творится в комнате. До предела напрягши слух, я смог различить шарканье подошв, тяжелое, натужное дыхание нескольких человек, а затем запыхавшийся голос, сказавший:

– Почти дотащили, Джеки, почти дотащили. Еще немного. Ну-ка, давай.

За этим замечанием доследовал громкий хрип, а затем глухой стук, словно на один из столов свалили тяжелый груз.

– Полегче, Уильям, полегче, – произнес другой, более глубокий голос. – С мертвыми пообходительней надо.

– Слушаюсь, – сказал первый.

Кто-то чиркнул фосфорной спичкой. Мгновение спустя тусклые лучи света просочились сквозь щели в двери моего укрытия – зажглась лампа.

– Доставать ее из мешка? – спросил младший.

– Да, Джек, давай-ка полюбуемся, – ответил глубокий голос, который, судя по властным интонациям, равно как и почтительному тону, в каком обращались к нему остальные, должно быть, принадлежал самому доктору Мак-Кензи.

Раздалось шуршание джутовой мешковины, сопровождаемое перемещением тяжелого предмета на столе.

– Хороша, верно, хороша, – одобрительно произнес Мак-Кензи, – учитывая, сколько она пролежала в земле. Однако больше бы она не выдержала. Внутрененние органы уже начали подгнивать – видите, как позеленела кожа в низу живота? Вскрытие надо произвести не позже чем завтра.

– Он всегда подыскивает нам образцы – высший сорт, точно? – сказал младший, которого звали Уильям.

– Да, он уже доказал, что дельный парень, – сказал доктор Мак-Кензи. – И не только в этом смысле.

– Это как, доктор Мак-Кензи? – спросил Джек.

– Пока больше ничего не могу сказать, – ответил врач. – Только то, что он должен принести мне одну вещицу, о которой я давно мечтаю. Это произведет переворот в моей практике. Жду не дождусь, с тех пор как он вернулся из Конкорда.

Трудно описать, что я в тот момент почувствовал. Ужас и отвращение парализовали меня при мысли о том, что, как гласила молва, доктор Алистер Мак-Кензи – действительно осквернитель могил. Поскольку, исходя из его замечаний, можно было безошибочно утверждать, что лежащее на столе для вскрытия тело взято с кладбища.

В то же время сердце мое бешено билось в груди. То, что Мак-Кензи ожидал получить заветный предмет из Конкорда, делало его сообщником и, казалось, подтверждало абсолютную правильность подозрений доктора Фаррагута. В данный момент драгоценный предмет явно находился в руках соучастника Мак-Кензи – человека, который каким-то образом помогал снабжать анатомический колледж телами. Кто же эта таинственная личность? Я внимательно вслушивался, молясь, чтобы в разговоре мелькнуло его имя.

Этим надеждам не суждено было осуществиться, поскольку, обменявшись еще несколькими словами с молодым человеком, Мак-Кензи воскликнул:

– Господи, вы только взгляните, который час! Мне пора. Премного благодарен, парни. Сегодня вы сослужили мне хорошую службу.

– Может, нам остаться и обмыть ее? – спросил Джек с явным предвкушением.

После недолгого колебания Мак-Кензи ответил:

– Что ж, резонно. Сэкономите нам время. Ладно, джентльмены, я должен бежать. Увидимся с вами и вашими коллегами завтра поутру.

Не успел он выйти, я услышал, как один из юнцов пересек комнату и налил воды из кувшина в тазик. Затем снова подошел к своему напарнику.

– Может, дашь мне эту тряпку, Билл? – спросил Джек.

– Чертовски умно, чтобы ее полапать, – ответил второй с двусмысленным смехом.

– Ничего подобного! – возмущенно ответил его товарищ. – Сам обмывай, если подумал такое!

– Нет уж, только не я, – сказал Уильям. – Не хочу лишать тебя удовольствия. Кроме того, у меня так устали руки, что едва могу ими пошевелить. Какого черта Мак-Кензи всегда приказывает нам рыть землю?

– А кому ж еще? – ответил Джек, который, судя по голосу, уже начал обмывать тело. – Торнтону? Липпарду? Уеймуту? Хиляки они все.

– Ладно, согласен, мы – рабочая скотинка. И все-таки паршивое это дело. Да и рискованное. Сторож чуть не заметил нас, когда мы грузили мешок в повозку Мак-Кензи.

– Насчет закона можешь не беспокоиться, – сказал Джек. – У Мак-Кензи все схвачено.

– Ладно, допустим ты прав. Скажи, Джеки, неужели у нас такие грязные грудки? Больно долго ты их трешь.

– А пошел ты, Билл, – последовал сердитый ответ. – Следи за своим языком или, клянусь…

– Тише, тише, Джеки, я не хотел тебя обидеть. Сладенькое не помешает. Особенно когда они такие налитые да сочные. – Он преувеличенно вздохнул. – Какая жалость, что она такая молодая была. Сколько добра попусту пропало.

– По крайней мере у нее теперь будет достойное применение, не просто в могиле гнить, – сказал Джек.

– Да, слишком уж она лакомый кусочек, чтобы червей кормить, – сказал Уильям. – Странно, откуда этот парень всегда знает, где самые хорошенькие закопаны?

– Ничего странного. Работа у него такая, – заметил Джек.

Мне было слышно, как он мочит тряпку в тазу, выжимает и возвращается к своему занятию. Прошло несколько минут. Молодые люди молчали.

– Вот, – наконец сказал Джек. – Теперь готово. Может, зубы ей почистить?

– Оставь на завтра, – сказал Уильям, громко зевая. – Какой смысл портить сейчас смазливенькое личико?

– Да, красивая девушка, – сказал Джек. – То есть была. Чем-то похожа на ту, Горация.

– Бедный Райе, – сказал Уильям. – В тихом омуте…

– Если уж начистоту, – ответил Джек, – то мы должны сказать Горацию спасибо за все эти чудесные трупы. Ведь это он познакомил доктора Мак-Кензи с… Что это?

– Что?

– Да шум этот. Там, в шкафу. Ты что, не слышал?

При этих словах волосы у меня встали дыбом и сердце замерло в груди. Несмотря на все попытки не шевелиться, сочетание нескольких факторов – нестерпимая духота шкафа, где я прятался, отвратительное действо, совершавшееся прямо перед моим тайником, скелет, прижавшийся ко мне так тесно, что я практически оказался в его объятиях, – заставило меня непроизвольно вздрогнуть всем телом, отчего высохшие кости издали трескучий звук.

Что были все мои страхи по сравнению с теперешним? Ведь меня обнаружили!

– В шкафу? – со смехом сказал Уильям. – Черт побери, Джек, ты что, вообразил, что «костяная нога» вдруг ожила?

– Говорю тебе, я что-то слышал, Билл.

Стекавший с моего лба холодный пот щипал глаза. Мысли бешено крутились в голове. Что теперь делать? Напрашивался только один вывод: дождаться, пока один или оба молодых человека не подойдут, чтобы разобраться, откуда шум. Тогда я распахну дверцы шкафа и брошусь вперед, полагаясь на то, что они остолбенеют от изумления, причем надолго, и у меня хватит времени спастись бегством.

Однако дело повернулось таким образом, что необходимость прибегать к отчаянному плану отпала сама собой, поскольку, хоть я уже и собрался действовать, Уильям сказал:

– Давай посмотри, если хочешь. Уверен, это просто крыса.

Время тянулось мучительно долго, я затаил дыхание; Джек не отвечал.

– Ладно, считай, что ты прав, – сказал он после невыносимо затянувшейся паузы. – Этот дом кишмя кишит всякой нечистью. Не стоило Мак-Кензи открывать колледж так близко к верфям.

– Ладно, тут одно хорошо, – сказал Уильям, – уйма забегаловок. Слушай, Джеки, дружок, я бы не прочь сейчас пропустить рюмашку.

– Ладно. Дай только я ее прикрою.

– Уверен, тебе хочется ее приласкать. Я бы мог оставить вас наедине на минутку.

– Сказал же – заткни свою грязную пасть!

– Ха-ха. Спокойно, спокойно, Джек. Шутка.

Мгновение спустя до меня донесся шорох мешковины, потом быстрые шаги. Лампа была погашена, дверь стояла открытой: приятели ушли, оставив меня в кромешной тьме в компании с трупом.

Призвав всю имевшуюся у меня силу воли, я заставил себя выждать еще несколько минут, пока окончательно не удостоверился, что веселая парочка вышла из дома. Затем, чувствуя безмерное облегчение и бессвязно что-то лепеча, я открыл дверцу и, пошатываясь, вышел из шкафа.

Сорвав с лица платок, я глубоко, с благодарностью , вздохнул. Какой бы смрадный дух ни стоял в комнате для вскрытия, он положительно казался бодрящим ; и свежим по сравнению с удушливо-спертым воздухом похожего на гроб шкафа, где я был замурован. Постепенно дыхание мое выровнялось, и самообладание – хотя бы в какой-то степени – вернулось ко мне.

Несмотря на все треволнения и ужасы, операция моя оказалась не такой уж и бесплодной. Пора было идти. Однако в обступившей меня кромешной тьме я не знал точно, где находится дверь. Поэтому пришлось извлечь свечу, которую я зажег, чиркнув последней спичкой, и огляделся.

Взгляд мой остановился на спеленутом саваном теле, вытянувшемся на столе. Меня мгновенно охватило необоримое любопытство. Подойдя к столу, я протянул дрожащую руку и медленно стянул верхнюю часть простыни. Яркое пламя свечи упало на лицо. Я глядел, и немота, ледяное чувство постепенно сковывали меня.

Колени мои дрожали, смятенные мысли бессвязно крутились в голове, кровь застыла в жилах.

Со сдавленным криком ужаса я попятился от стола и резко развернулся к нему спиной. И, объятый страхом, бежал из этой комнаты, этого дома.

Труп, который я увидел, оказался трупом служанки Мэя – Эльзи Болтон.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Даже наяву страшно описать кошмары, снившиеся мне в ту ночь. Не считая мелькания каких-то в высшей степени тревожных происшествий, я оказался в обществе некоего таинственного существа, высокого, худого, облаченного в мертвецкие одежды, которое провело меня по широкому и длинному коридору к массивной двери из полированного черного дерева. Распахнув эти врата, оно ввело меня в похожий на пещеру зал с высоким потолком и белыми, безликими стенами. Единственным источником света служило узкое, продолговатое готическое окно, расположенное на таком расстоянии от дубового пола, что было практически недосягаемо. Слабые отблески красноватого света, проникавшие сквозь узорчатый переплет, озаряли покои зловещим сиянием.

Середину зала занимал огромный вытянутый стол, уставленный серебряными блюдами, на которых были в изобилии разложены странные на вид яства. Дюжина людей, одетых как слуги, стояли вокруг, не сводя немигающих глаз с пиршественно накрытого стола. Сначала я не мог определить, что за кушанья приковывают к себе их внимание. Наконец, выпростав костлявую руку и впившись в меня железной хваткой, мой вожатый подвел меня ближе, пока – к моему неописуемому ужасу – взору моему не предстало чудовищное зрелище.

На блюдах были разложены омерзительные останки безжалостно разделанного на куски женского тела!

Здесь лежала отсеченная по локоть прекрасная рука, заканчивавшаяся маленькой, изящной ладонью, но по алебастру предплечья и белоснежной ладони неким злым проклятьем разлилась гнилостная синева, обратив красоту в мерзость. Там – зловонный торс, обрубленный чуть пониже пупка. Голова тоже была отрублена, и под сочащейся кровью шеей можно было различить две белые округлости – груди той, что когда-то была женщиной.

– Ты когда-нибудь видел столько цветов? – шепнула фигура в саване, стоявшая рядом. – Совсем как радуга.

Несмотря на дурноту, проникшую до самой сути моего существа, я не мог оторваться от омерзительного зрелища. Вглядевшись попристальнее, я понял, что мой спутник прав. Радужные цвета разложения покрывали эту некогда млечно-белую плоть: синий, красный, пурпурный, серый, розовый, оранжевый смешались в единое тошнотворно отталкивающее свечение.

Меня чуть не вывернуло наизнанку.

– Уведи меня отсюда, – взмолился я, обращаясь к стоящему рядом остову.

– Но тебе еще предстоит увидеть piece de resistance14Главное блюдо (фр.)., – ответил он голосом, в котором явно слышались насмешливые нотки. – Гвоздь программы!

Вновь взглянув на стол, я увидел, что теперь он совершенно пуст, не считая большого блюда, покрытого серебряной куполообразной крышкой. По кивку моего спутника один из слуг подошел и медленно приподнял ее.

На блюде, как живая, стояла голова необычайно красивой молодой женщины. Когда в ужасной муке я поглядел на изысканно тонкие, такие знакомые черты, глаза внезапно открылись, две слезы скатились по щекам и губы произнесли мое имя.

Я начал стучать зубами, лихорадочная дрожь, похожая на приступ малярии, сотрясала все тело, я почувствовал, что глаза вот-вот выскочат из орбит, каждый вздох напоминал спазм.

В то же мгновение я вскочил на постели, пот градом стекал по лицу, я задыхался, словно только что пробежав огромную дистанцию. Еще несколько мгновений в мыслях моих царил полнейший сумбур. Медленно, постепенно туман в голове поулегся, и я понял, где я и что со мной.

Я находился в гостевой комнате миссис Рэндалл. Ужасы, свидетелем которых я стал, были всего-навсего кошмаром. Осознание этого принесло острое чувство облегчения, которое, увы! – оказалось очень недолговременным. Поскольку способность ясно мыслить возвращалась ко мне, я вспомнил о своих приключениях этим вечером и мгновенно ощутил глубокое беспокойство. То, что я слышал и видел в школе доктора Мак-Кензи, было почти таким же жутким, как мой сон.

Было уже далеко за полночь, когда я вернулся в дом миссис Рэндалл и рухнул на постель. Судя по яркости солнечного света, льющегося сквозь муслиновые занавеси, утро было уже в разгаре. Чувствуя себя совершенно разбитым, поскольку дремота, хоть и продолжительная, не принесла никакого отдохновения, я с трудом выбрался из постели, умылся, накинул одежду и вышел из комнаты.

Когда я шел к лестнице, мне показалось, что я слышу скорбные стенания, доносившиеся из комнаты, которая (насколько я знал еще по первому визиту) принадлежала отныне бывшей служанке миссис Рэндалл – Салли. Остановившись возле закрытой двери, я внимательно прислушался. Теперь я достаточно отчетливо различил приглушенные всхлипывания, перемежаемые горестными восклицаниями «Как она могла?» и «Что теперь со мной будет?». Хотя уволили ее явно по заслугам, невозможно было не пожалеть бедное создание. Однако, поскольку я ничем не мог ее утешить, я просто повернулся и поспешно спустился вниз.5

Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз ел. Невероятный голод в немалой степени способствовал слабости, которую я испытал при пробуждении. Проследовав в столовую, я увидел, что стол накрыт, но на одного. Миссис Рэндалл нигде не было видно. Приблизившись к столу, я заметил сложенный листок бумаги, прислоненный к цветочной вазе, стоявшей посередине. Это была записка от моей хозяйки, в которой сообщалось, что ее вызвали по делу. Вернуться она обещала через несколько часов. Между тем она приглашала меня позавтракать; к моему глубокому удовлетворению, я увидел, что оставленная для меня трапеза состоит из толстых ломтей ветчины, нескольких сортов сыра, крутых яиц, ржаного хлеба и клубничного джема.

Сразу же сев за стол, я заправил салфетку за воротник, целиком и полностью сосредоточившись на еде. Спустя немалое время, значительно подкрепившись, я откинулся на стуле, размышляя о событиях прошлого вечера.

Несмотря на то что я не справился с первостепенной задачей (а именно, найти украденную шкатулку доктора Фаррагута), поиски мои оказались не совсем тщетны. Теперь я знал – и это самое главное, – что доктор Мак-Кензи пребывает в ожидании какой-то очень дорогой для него вещи, которую вор еще не успел ему передать. Однако, поскольку личность вора осталась неустановленной, теперь мне предстояло ее установить.

Что я о нем знал? Исходя из замечаний, которые мне удалось подслушать, явствовало, что помимо прочих услуг, которые он оказывал Мак-Кензи, ему каким-то образом удавалось сообщать анатому о лучших трупах, которые затем, под покровом ночи, можно было эксгумировать в целях вскрытия. Эту способность студент по имени Джек обозначил как «работа у него такая». Таким образом, можно было сделать логичный вывод, что человек, которого я ищу, по роду занятий каким-то образом связан с похоронами – скажем, владелец похоронного бюро или гробовщик.

Едва придя к подобному выводу, я подумал об эксцентричном соседе Элкоттов, Питере Ватти – изобретателе гроба-ледника, который он демонстрировал мне с такой гордостью. То, что Ватти мог быть замешан в какие-то противозаконные действия, казалось более чем вероятным. И, уж конечно, он не был человеком, внушавшим уверенность в честности. Как, может быть, помнит читатель, после нашей встречи у меня осталось вполне определенное чувство, что меня обвели вокруг пальца. Более того, смерть не просто интересовала Ватти, но превратилась для него в навязчивую идею.

С другой стороны, существовали веские причины сомневаться, что он и есть таинственный соучастник Мак-Кензи. Главная заключалась в его исключительной склонности к отшельничеству. Совершенно очевидно, что человек, связанный с анатомом, должен близко знать всех недавно скончавшихся бостонцев, включая несчастную Эльзи Болтон, чье оскверненное тело я с таким ужасом обнаружил на столе для вскрытия. Было очень и очень не похоже, что таким человеком мог оказаться Питер Ватти – настоящий анахорет, так или иначе осмеливавшийся покинуть свою ферму лишь пару раз в году.

Однако по своему опыту сыщика я знал, что преступником часто оказывается наименее подозреваемый человек. Поэтому я не мог с абсолютной уверенностью исключить Ватти из списка подозреваемых лиц. Впрочем, в данный момент я решил сосредоточить внимание на других версиях.

Я был крайне раздосадован, что из-за меня скелет затрещал костями в самый неподходящий момент, так как было ясно, что я вмешался в беседу, когда молодой человек по имени Джек вот-вот мог назвать имя сообщника Мак-Кензи. Тем не менее я узнал и кое-что важное, а именно, что человек, которого я ищу, явно знал или даже был близким другом Горация Раиса – извращенца-медика, который зарезал и искромсал свою подругу, продавщицу Лидию Бикфорд. Теперь этот факт являлся самой многообещающей ниточкой. Конечно, я не мог допросить Раиса непосредственно, так как он повесился в тюремной камере в ожидании казни. И все же существовал еще один потенциальный источник сведений о жизни Горация Раиса.

Посмотрев на часы, я увидел, что уже почти половина двенадцатого. Вытащив салфетку, я встал из-за стола и прошел в переднюю, где надел плащ, шляпу, и поспешно вышел на улицу.

Затем быстрыми шагами направился к Бостонскому музею.

Войдя в музей, я прямиком прошел к кабинету его владельца, Моисея Кимболла, и постучался. Никто не откликнулся.

Вспомнив прежний визит, когда нам с Сестричкой пришлось помаяться, прежде чем нас допустили внутрь, я постучал снова, но столь же безрезультатно. Кимболла явно не было на месте.

Стоя перед дверьми кабинета и раздумывая, где искать Кимболла, я заметил идущего по галерее профессора Роско Пауэлла – фокусника, который произвел такое впечатление на мой дорогую Сестричку своим, на первый взгляд, чудесным (хотя по сути отнюдь не сверхъестественным) «восставанием из гроба». Профессора легко было узнать не только по его мощной, коренастой фигуре и пышным бакенбардам, но и по плащу в красную полоску, а также по чрезвычайно высокому цилиндру, из которого он во время своих представлений выуживал целый бродячий зверинец мелких тварей.

Спеша перехватить профессора, я преградил ему путь и, прикоснувшись к полям шляпы, представился.

Какое-то время профессор изучал меня прищуренными глазами.

– Так вы – По? – не сразу ответил он. – Что вам угодно?

Я был настолько ошеломлен неописуемой грубостью его тона, что ненадолго лишился дара речи. Далеко не сразу, но все же придав лицу учтивое выражение, я спросил, не знает ли профессор, где я могу найти мистера Кимболла.

– В зале скульптур, – ответил профессор, продолжая разглядывать меня с нескрываемым неудовольствием. – А теперь, если вы не против…

И, обойдя меня, он направился дальше, даже для приличия не буркнув что-нибудь на прощанье.

Глядя на его удаляющуюся спину, я почувствовал крайнее замешательство. Что могло вызвать столь невежливое поведение со стороны фокусника, совершенно незнакомого человека, с которым я и виделся-то первый раз? Ответ напрашивался только один. Однажды, уже испытав на себе необычайную грубость самого Моисея Кимболла, я мог лишь предположить, что подобная невежливость процветала в его заведении, как если бы подчиненные Кимболла заразились неотесанностью своего работодателя.

Как бы то ни было, биться над разрешением этой головоломки не имело смысла. Постаравшись забыть о ней, я пошел дальше по главному коридору, по очереди заглядывая во все залы.

Довольно скоро я нашел то, что искал. Заглянув в один из сводчатых дверных проемов, я увидел похожий на пещеру зал, сплошь уставленный мраморными скульптурами на пьедесталах. Войдя, я различил высокую, несколько сутулую фигуру самого Кимболла, легко узнаваемого по разительному контрасту между угольно-черными волосами и необычайно пышной белоснежной бородой. Стоя в углу зала перед исполненной в натуральную величину гипсовой копией микельанджеловского «Умирающего гладиатора» (тактично снабженного фиговым листком), он сверху вниз взирал на курчавую девочку, которая, казалось, чем-то крайне расстроена.

С пылающими щеками, искаженным гневом лицом, стиснув кулаки, она что-то сердито говорила хозяину музея, молчавшему как рыба. Когда я подошел поближе, девочка, которой, судя по росту и фигуре, можно было дать пять, от силы шесть лет, яростно топнула ногой, круто развернулась и умчалась прочь. Пробегая мимо меня, она пробормотала слегка пришепетывающим высоким голоском:

– Вшивота вонючая, чертов сукин сын!

Услышав подобное из уст совсем еще ребенка, в котором я узнал ту самую Мари «Малышку» Геннон – прославленную юношескую исполнительницу шекспировских ролей, столь взволновавшую сестер Элкотт, – я был настолько обескуражен, что челюсть у меня отвисла и я густо покраснел. Мое замешательство, должно быть, ясно читалось на лице, поскольку, когда я подошел к Кимболлу, он высоко поднял густые черные брови и воскликнул:

– По! Что случилось?

– Я… я потрясен до глубины души, – запинаясь, произнес я. – Если я не ослышался, девочка, с которой вы только что беседовали, изъясняется самым что ни на есть площадным языком.

Реакция Кимболла на мое замечание была, мягко говоря, удивительной. Он грубо расхохотался и заявил:

– Ну, я бы на вашем месте не был так уж потрясен. Минни не такая маленькая, как вы думаете. По крайней мере, не по возрасту.

– Что вы хотите сказать? И почему называете ее Минни? Разве она не известна как юношеская актриса Мари «Малышка» Геннон?

– Да, когда она в Бостоне, – сказал Кимболл. – А вообще-то она разъезжает под своим настоящим именем. Минни Уоррен. Королева Красоты среди Лилипутов.

Прошло несколько секунд, прежде чем слова Кимболла дошли до меня в полной мере.

– Понятно, – наконец заметил я, крайне пристыженный тем, что попался на крючок столь очевидного жульничества. Мнимое пятилетнее чудо, оказывается, было отнюдь не ребенком, а скорее взрослым лилипутом. – Так все-таки сколько же лет мисс Уоррен?

– Лет двадцать пять, я думаю, – ответил Кимболл, пожимая плечами. – Помнится, Финеас представлял ее как двадцатитрехлетнюю, когда она в последний раз выступала у него в музее.

– Ах вот… значит, ваши заведения обмениваются ею?

– Да, одни сюда, другие туда, – ответил Кимболл. – Двусторонний обмен. Мы с Финеасом всегда умели поделиться. Однако публике приходится угождать. Тут, в Бостоне, люди не очень-то любят смотреть на уродов, как в Нью-Йорке. Зато с ума сходят по вундеркиндам.

– Что ж, – заметил я, усвоив эту информацию, – если я не могу приветствовать площадную брань, исходящую от кого бы то ни было – тем более от женщины, – все же рад слышать, что это, по крайней мере, не несовершеннолетняя. Но скажите: почему мисс Геннон – или, скорее, мисс Уоррен – была так расстроена?

– Примадонны разные бывают, – фыркнул в ответ Кимболл. – Не обязательно женщины. Роско Пауэлл только что приходил с той же жалобой.

– Да, я встретил этого джентльмена несколько минут назад. Он показался мне не очень-то воспитанным. Мне редко, если вообще когда-нибудь, случалось сталкиваться с таким неучтивым обхождением со стороны человека незнакомого.

Кимболл снисходительно махнул рукой.

– О, не обращайте внимания. Зависть, чистой воды зависть. Не стоит никого за это винить.

– Винить? – изумленно повторил я. – За что?

– За то, что случилось с Ладлоу Марстоном. С тех пор как вы его, можно сказать, спасли, публика так на него и рвется, – сказал Кимболл. – Так что другим – Роско, Минни – достается меньше внимания. Вот что их гложет.

– Но доктор Марстон уже был звездой, – заметил я. – Разве его популярность не превосходила популярности его коллег?

– Не настолько, – сказал Кимболл. – Вы же знаете, как это бывает, По. Все, что так или иначе связано с каким-нибудь смачным убийством, заставляет народ валить толпой. История Ладлоу стала настоящей сенсацией. Каждый хочет на него хоть одним глазком взглянуть. Пройдите-ка сейчас мимо его приемной – от пациентов отбою нет.

– Вы хотите сказать, что помимо выступлений доктор Марстон продолжает держать частную практику?

Ну конечно, – сказал Кимболл, словно удивившись моей неосведомленности. – На Тремонт-стрит, недалеко от Королевской часовни. А какой дантист! Это надо видеть.

Тут Кимболл, который обычно выглядел нетерпеливым и раздраженным, скорчил такую гримасу, какую мне еще не доводилось видеть. Расплывшись в широкой улыбке, он обнажил ряд неподдельных, на первый взгляд, зубов, вживленных в десны совершенно неестественно коричневого цвета.

– Ладлоу вставил их вчера, – сказал Кимболл. – Стоят кругленькую сумму, но стоят. Настоящие человеческие зубы. Основа из какого-то новомодного материала – вулканита. Сидят как влитые. Одно удовольствие. Просто не чувствую. Не то что мои старые гнилушки, черт бы их побрал. Такие зубы разве что Торквемада мог придумать.

Глядя на Кимболла, горделиво демонстрировавшего свое новое стоматологическое приспособление, я невольно задался вопросом – уж не было ли его известное резкое обращение до какой-то степени обусловлено неудобно сидевшими вставными челюстями. Теперь он существенно изменился к лучшему. И действительно, по контрасту с прежней угрюмой неразговорчивостью он стал не просто дружелюбным, но поистине неистощимым говоруном.

– А теперь вы ответьте, По, – сказал Кимболл, и на лице его появилось добродушно-насмешливое выражение, – что вы здесь делаете? Неужели так скоро вернулись с женой из Конкорда?

Еще до прихода в музей я решил, что не имеет смысла делиться с Кимболлом подлинной причиной моего неожиданного возвращения. Соответственно, я покачал головой и сказал:

– Лечение, которое прописали миссис По, требует, чтобы она оставалась в Конкорде еще по крайней мере неделю. Видя, что мне практически нечем заняться, пока жена соблюдает режим, я решил с пользой употребить это время и выполнить обещание, данное мистеру Барнуму. Поэтому я вернулся в Бостон, чтобы покопаться в вещах этого помешанного медика Горация Раиса и отобрать наиболее интересные для музея мистера Барнума.

– Вам повезло, – сказал Кимболл. – Как раз сегодня утром я привез их из хранилища. Пойдемте, я вам покажу.

Пока мы шли по центральному коридору, Кимболл с гордостью показывал кое-что из новых приобретений: колесо от царской колесницы, принадлежавшей великому фараону Озиманду, шкуру взрослого гризли, убитого легендарным героем Дэниелом Буном, самую большую в мире устрицу, паровую швейную машинку, бюст Марии-Антуанетты, целиком сделанный из спичек, а также копию несравненной работы Жака-Луи Давида, на которой Жан-Поль Марат, только что заколотый роялисткой Шарлоттой Корде, тяжело обвисает через край ванны.

– Пытался было купить ванну, где убили девицу Болтон, – сказал Кимболл, когда мы проходили мимо примерно дюжины зрителей, собравшихся перед этим полотном. – Уже представлял, как выставлю ее вместе с картиной. Род тематического единства, вы понимаете… знаменитые ванные убийцы. Но так и не уговорил мистера Мэя.

В скором порядке, свернув за угол и пройдя через тускло освещенный коридор, мы подошли к двери, которую мой спутник быстро и ловко отпер ключом, свисавшим с массивного кольца у него на поясе. Затем распахнул дверь и скрылся в темной комнате. Чуть погодя он чиркнул спичкой, зажег лампу и поманил меня внутрь.

Переступив через порог, я очутился в просторной сторожке, где хранились разного рода инструмент, метлы и швабры, необходимые для поддержания в чистоте и порядке такого сложного предприятия, как музей Кимболла. Сам хозяин стоял почти посередине перед деревянной корзиной, крышку которой приподнимал маленьким рычажком. Миг – и крышка открылась.

– Разбирайтесь сами. Если понадоблюсь, я у себя в кабинете, – сказал Кимболл, казалось внезапно вернувшийся к своей прежней брюзгливости. Затем, не говоря больше ни слова, вышел и широкими шагами направился к себе.

Несколько минут я просто стоял, глядя на корзину, где хранились вещи, принадлежавшие Горацию Раису. Размером она была примерно три на три фута. Сколько времени у меня уйдет, чтобы разобраться в ее содержимом, я и понятия не имел. Желая устроиться поудобнее, пока буду заниматься работой, я огляделся. Почти сразу взгляд мой остановился на бочонке из-под масла, стоявшем рядом. Выкатив его на середину комнаты, я поставил бочонок стоймя и уселся на него верхом. Примостившись таким образом возле открытой корзины, я засунул в нее руку и стал перебирать предмет за предметом.

Эмоции, которые я при этом испытывал, были самые противоречивые. Разумеется, сам Гораций Райе не волновал меня ни в коей мере. Я видел в нем всего лишь молодого безумца, совершившего преступление столь гнусное, что оно лежало за пределами человеческого понимания. Мои чувства по отношению к нему – коли таковые вообще существовали – сводились к ужасу и отвращению.

Однако теперь, когда я внимательно разглядывал его вещи, в груди моей зародилось нечто вроде жалости. Не считая предметов, выставленных в галерее Кимболла, в корзине содержался полный набор того, чем располагал Райе в этой жизни. Их было так мало и они оказались такими изношенными и обтрепанными, что явно свидетельствовали о жизни крайне нищей. По сравнению с нуждой, которую Раису совершенно очевидно приходилось терпеть, пока он грыз гранит науки, мои вечно стесненные обстоятельства могли показаться едва ли не роскошью. В корзине лежали несколько поношенных рубашек, шерстяные брюки с заплатами на коленях и потрепанными отворотами, выщербленные тарелки и покрытая тусклым налетом кухонная утварь, очки для чтения с треснувшим стеклышком, расческа с расколовшейся черепаховой ручкой, зазубренная бритва и до крайности изношенный ремень для правки, сломанная глиняная трубка, покрытый ржавчиной подсвечник и другие столь же выношенные и обтрепанные вещи, никчемность которых наверняка погрузила бы чувствительного наблюдателя в глубочайшую меланхолию.

В то же время мной владело ощущение величайшей срочности и безотлагательности моего занятия, потому что где-то среди этого жалкого мусора я надеялся найти ключ, который вывел бы меня на человека, похитившего шкатулку доктора Фаррагута. Однако, аккуратно раскладывая вещи рядом с корзиной, я не мог не чувствовать нараставшей обескураженности. Мне не удавалось найти ничего, что проливало бы свет на эту тайну. Что я обнаружу связку писем личного характера или дневник, казалось в равной степени маловероятным. Полдюжины книжек по медицине и небольшой блокнот, где Райе делал довольно грубые наброски анатомических образцов, которые изучал, – вот и все, что мне удалось найти.

По мере убывания содержимого слабела и моя надежда. Прошло немало времени, прежде чем корзина опустела. На меня навалился тяжкий и горький груз понесенного поражения. Плечи мои опустились, я удрученно вздохнул. Однако, вставая со своего насеста, я заметил что-то лежавшее в темном углу корзины. Нагнувшись, я поднял этот предмет и поднес его к свету.

Это был старый, чуть ли не до дыр проношенный саквояж, едва не раздавленный грузом сваленных на него вещей. Судя по сплющенному виду, он казался пустым. Однако, придвинув саквояж к лампе, чтобы получше его разглядеть, я почувствовал, что внутри что-то есть.

Поставив саквояж на колени, я открыл его и запустил руку. Почти сразу мои пальцы нащупали маленький, твердый, прямоугольный предмет. Еще до того, как достать его, я уже точно знал – по форме, равно как и по обтянутой кожей поверхности, – что это.

Это был футляр для дагеротипа.

Раскрыв, я поднес его к свету.

В футляре лежали две обращенные друг к другу фотографии. Одна запечатлела красивую молодую пару: женщина сидела, мужчина стоял рядом с ней. Другая была портретом этой самой женщины.

Приглядевшись повнимательнее к обеим фотографиям, я негромко изумленно вскрикнул.

В женщине я узнал Эльзи Болтон!

По крайней мере, так мне показалось сначала. Однако, продолжая изучать дагеротип, я заметил, что, несмотря на бросающееся в глаза сходство с убитой служанкой, женщина на обеих фотографиях отнюдь не была ею. У нее были более заостренный подбородок, широко расставленные глаза и нос с горбинкой.

Спутником ее был молодой мужчина с чувственным ртом, правильной формы носом, глубоко посаженными глазами, вьющимися темными волосами и необычайно широким лбом.

Глядя на эту привлекательную пару, я понял, что смотрю на маньяка Горация Раиса и Лидию Бикфорд – женщину, которая в конце концов приняла такую страшную смерть от его рук.

Каким образом дагеротип оказался в старом саквояже, можно было только догадываться. Возможно, размышлял я, его по небрежности бросил туда человек, отвечавший за имущество Раиса, а затем Кимболл не заметил дагеротипа, разбирая личные вещи убийцы.

Как бы то ни было, Барнум будет рад завладеть этой вещицей. Что до меня, то я был глубоко разочарован, ибо моя последняя надежда найти ключ, который привел бы меня к похитителю шкатулки, рухнула.

Тем не менее, продолжая вглядываться в лица Горация Раиса и его обреченной подруги, я подумал, что есть нечто странное уже в одном существовании этих фотографий. Хотя и доступные по цене, дагеротипы – и я это знал – были дорогим удовольствием, если не предметом роскоши. Учитывая крайнюю бедность Раиса, я не понимал, каким образом он мог заплатить, да не за один, а за два снимка.

Мной овладело любопытство. Порывшись по карманам, я вытащил ножик, который дала мне миссис Рэндалл, открыл его и поддел чеканную металлическую рамку, в которую был вставлен портрет Лидии Бикфорд. Достав фотографию, я поднес ее к глазам.

В углу стеклянной пластинки была нацарапана фамилия дагеротиписта, в мастерской которого делали снимок:

«Г. Баллингер».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Помимо небольшого футляра с двумя дагеротипами, я отобрал для Барнума еще несколько вещей: грязную рубашку Раиса, зазубренную ржавую бритву, старый кожаный ремень, а также книгу под названием «Иллюстрированный трактат по анатомии для колледжей и академий», принадлежащую перу врача с метким прозвищем «Закройщик». Хотя во всех этих вещах не было ровным счетом ничего примечательного, я был уверен, что Барнум с его талантом к бессовестным преувеличениям легко сможет превратить их в некие зловещие экспонаты, которые наверняка привлекут в его музей большое число платежеспособных посетителей.

Упаковав отобранное в свой саквояж, я сложил остатки райсовских вещей в корзину, погасил лампу и вышел из хранилища. Перед тем как уйти из музея, я задержался перед кабинетом Кимболла. Сидя за столом, где он деловито вносил какие-то пометки в огромную бухгалтерскую книгу, хозяин музея проводил меня достаточно долгим взглядом, который при желании можно было принять за прощание. На сей раз я был благодарен за его резкость, поскольку у меня не было никакого желания вступать в длительную беседу, которая могла бы вынудить меня признаться в находке двойного дагеротипа: узнай он о его существовании, Кимболл вполне мог бы захотеть оставить его для своего собрания.

Шагая к дому миссис Рэндалл, я обдумывал значение найденного. В самих по себе дагеротипах не было ничего даже отдаленно зловещего. Однако то, что у Горация Раиса вообще появились эти снимки, указывало, по крайней мере, на возможность того, что он состоял в дружеских отношениях с фотографом, который сделал их для бедного студента по сильно заниженной цене, если не gratis15Бесплатно (лат.).. Мог ли тогда Баллингер быть тем знакомым, которого Райе свел с доктором Мак-Кензи и который теперь оказывал последнему различные противозаконные услуги? Мог ли он оказаться человеком, который, помимо похищения секретных ингредиентов доктора Фаррагута, помогал доставать тела для вскрытия? Но какое отношение мог иметь дагеротипист к похоронному бизнесу?

Не успел я задаться этим вопросом, как ответ поразил меня столь чувствительно, что я остановился как вкопанный, едва не столкнувшись с шедшим позади прохожим. Я вспомнил портрет, который миссис Рэндалл носила в медальоне, снимки, приведшие в столь встревоженное состояние Сестричку во время нашего визита к Баллингеру.

Ведь он же специализировался на памятных фотографиях покойников!

Меня словно пронизал ток, идущий от гальванической батареи, ибо теперь мне стало окончательно ясно, что объединяет Баллингера с человеком, которого я искал: работа, в процессе которой он сталкивался с телами недавно усопших, позволявшая ему оценивать их состояние и таким образом определять подходящие объекты для эксгумации и вскрытия.

Однако даже это не давало оснований утверждать виновность Баллингера. Хотя обнаруженные мною факты и наводили на определенные размышления, они, как я теперь понимал, носили в высшей степени косвенный характер. Прежде чем рассматривать дагеротиписта в качестве серьезного подозреваемого, я нуждался в куда более веских доказательствах его виновности.

Продолжая следовать своим путем, я, конечно, и представить не мог, что именно такие доказательства ожидают меня в доме миссис Рэндалл.

Едва войдя, я услышал шум, который в этом доме раздавался так редко, что положительно ошеломил меня. Благодаря напряженным отношениям между миссис Рэндалл и ее служанкой Салли я уже привык к самым неприятным звукам: горьким сетованиям, яростным упрекам, жалобным всхлипам. Но вот чего я никогда не слышал в этих стенах – и что, однако, теперь поразило мой слух, – так это здоровый женский смех.

Ориентируясь по столь приятному звуку, я добрался до библиотеки, где моя хозяйка сидела в мягком кресле, на столике рядом стояла чашка чая, в руках же миссис Рэндалл держала тоненькую книжицу, которая, судя по всему, и доставляла ей такую радость.

Оторвавшись от книжки, миссис Рэндалл приветствовала меня, попросила войти, а затем, заметив у меня в руках саквояж, с удивлением спросила, ходил ли я куда-нибудь. Я объяснил, что иду прямиком из Бостонского музея, где отбирал кое-какие вещи для мистера Барнума.

– Понятно, – сказала миссис Рэндалл. – А вы случайно не заходили на представление доктора Марстона?

– Нет, отнюдь, – ответил я. – Почему вы спрашиваете?

– Я тут сидела и читала его книжку «Денталогия», которую вы так любезно дали мне, – сказала миссис Рэндалл. – Должна сказать, это просто прелесть.

– Рад, что она доставляет вам такое удовольствие, – ответил я.

– Вы только представьте – сочинить целую эпическую поэму о зубоврачебной гигиене, – сказала миссис Рэндалл. – Да это же подвиг, стоит только задуматься. Местами это просто мастерски сделано, хотя некоторые отрывки звучат довольно комично – боюсь, ненамеренно.

– Полагаю, вы наслаждались именно одним из подобных пассажей, – заметил я.

– Да, строфой о том, как важно чистить зубы каждое утро. Вот послушайте, – сказала миссис Рэндалл, опустив глаза и продекламировав такие строки:

– Хотя вряд ли можно отвергнуть данный совет, – сухо заметил я, когда миссис Рэндалл посмотрела на меня – в исключительно привлекательных глазах играли смешливые искорки, – некоторые темы попросту не годятся для поэтического воплощения, и не последнее место среди них занимают правила о том, как и когда следует чистить зубы.

– По крайней мере, отдайте должное его искренности, – ответила миссис Рэндалл, закрывая книжицу и кладя ее на стол рядом с чашкой. – Он явно воспринимает эту тему весьма страстно. А ведь именно страсть, пожалуй даже больше, чем стихотворное мастерство, делает поэта поэтом. По меньшей мере эту точку зрения всегда отстаивал мой Роберт.

Как человек, твердо уверенный в первостепенной важности мастерства, я, мягко говоря, не мог согласиться с точкой зрения покойного мужа миссис Рэндалл. По сути мой собственный шедевр, «Ворон», был скомпонован с точностью и жесткой последовательностью математической задачи. И все же спорить вряд ли имело смысл. Вместо этого я уклончиво откашлялся, прежде чем сказать:

– Искренне сожалею, что не имел возможности познакомиться с вашим покойным супругом.

– Ему бы вы очень понравились, – сказала миссис Рэндалл, непроизвольно поднося руку к медальону на груди.

– Могу ли я задать вопрос касательно реликвии, которую вы носите в медальоне?

– Конечно, отчего же, – несколько удивленно сказала миссис Рэндалл.

– В городе, несомненно, существует несколько дагеротипистов. Почему вы выбрали именно мистера Баллингера? – спросил я.

– Дело в том, – ответила миссис Рэндалл, и черты ее на мгновение затуманились печалью, – что я узнала о нем от Роберта. Это было вскоре после того, как мистер Баллингер открыл свою мастерскую. Роберту случилось проходить мимо витрины, и его буквально захватили выставленные там фотографии. Он зашел – муж рассказывал мне об этом за ужином в тот вечер – и спросил мистера Баллингера, не согласится ли тот сделать наши портреты. Мы должны были подарить их друг другу на нашу годовщину.

Тут нижняя губа миссис Рэндалл задрожала, а на глаза навернулись слезы. Достав носовой платок, она вытерла их, прокашлялась и продолжала:

– Но этому не суждено было произойти. Вскоре Роберту стало хуже, и он скончался, прежде чем мы успели сделать портреты.

– Мне очень жаль, – сказал я и продолжал, выдержав небольшую паузу, чтобы дать миссис Рэндалл прийти в себя: – Если я правильно понимаю, после смерти мужа вы связались с мистером Баллингером и договорились, что он сделает его посмертный портрет?

Миссис Рэндалл покачала головой.

– Нет. Он пришел к нам совершенно неожиданно на следующее утро после смерти Роберта. Он как-то услышал об этом и пришел выразить свои соболезнования. Это он предложил сделать портрет. Сначала эта мысль была мне противна, однако затем я согласилась. И теперь очень рада, потому что это единственный дагеротип моего дорогого мужа.

– А какое впечатление в целом произвел на вас мистер Баллингер? – спросил я.

– Что ж, это совершенный джентльмен. Очень внимательный и тактичный. Насколько я знаю, в большинстве случаев дагеротиписты предпочитают сами готовить человека, прежде чем сделать фотографию на память, – причесать его на свой манер, усадить или уложить, как им удобнее, ну и так далее. Мистер Баллингер почувствовал, что мне хотелось бы сделать все это самой, и он предоставил мне возможность остаться наедине с телом, а сам дожидался тут, внизу.

– Понятно. Итак, помимо ваших личных контактов с мистером Баллингером вы ничего о нем не знаете?

– По-моему, до того, как он переехал в Бостон, у него была мастерская в Филадельфии, – сказала миссис Рэндалл. – И среди его клиентов немало выдающихся личностей литературно-художественного сообщества нашего города. Включая нашего эпического певца зубной гигиены.

– Как так? – спросил я.

Взяв со стола книжицу, миссис Рэндалл раскрыла ее, пролистала несколько страниц и протянула мне.

Взяв протянутый томик, я взглянул на иллюстрацию на фронтисписе. Это был подобающе торжественный гравированный портрет автора в развороте. Под изображением было написано: «Доктору Ладлоу Марстону, с дагеротипа работы мистера Баллингера».

– Интересно, – сказал я.

– Но почему вас так заинтересовал мистер Баллингер? – спросила миссис Рэндалл.

– Только потому, что я все еще надеюсь воспользоваться его услугами, – солгал я. – Из-за произошедших здесь злополучных событий нам с женой так и не удалось сделать дагеротип. Я все еще питаю надежду, что мистер Баллингер сделает наш портрет, когда я привезу Вирджинию из Конкорда.

Это замечание вызвало совершенно необычную реакцию у миссис Рэндалл. Широко раскрыв глаза, она подняла руку и слегка шлепнула себя по лбу.

– Чуть не забыла! – воскликнула она. – Вам же письмо из Конкорда.

– Письмо? – удивленно переспросил я.

– Его принес очень симпатичный джентльмен, – сказала миссис Рэндалл. – Сосед Элкоттов. Он прибыл в Бостон сегодня утром. Его попросили доставить письмо по этому адресу. Я положила его на бюро в вашей комнате.

– Пойду-ка я лучше и не мешкая его прочитаю, – сказал я. Недоброе предчувствие больно кольнуло меня в грудь. Затем, извинившись, я поспешил наверх.

Войдя в комнату, я швырнул саквояж на кровать, быстро подошел к туалетному столику и схватил конверт. Едва взяв его, я почувствовал в углу какое-то странное вздутие. Я быстро вскрыл конверт, перевернул его – и маленький золотой ключ, выскользнув, упал мне на ладонь. Глубоко озадаченный, я отложил ключ и вытащил листок бумаги, который на поверку оказался письмом от Луи Элкотт. Наскоро нацарапанное на явно вырванной из дневника странице, оно было изукрашено всевозможными пятнами и подтеками. Послание гласило:

Читатель легко догадается, что я испытал огромное облегчение, прочтя послание Луи. Сначала, узнав, что миссис Рэндалл получила для меня письмо из Конкорда, я испугался, что у Вирджинии случился новый кризис. Теперь я увидел, что все наоборот. Здоровье моей дорогой жены явно намного улучшилось, да и все семейство Элкоттов вернулось к более или менее нормальной жизни.

И все же я с болью сознавал, что, учитывая общее состояние Сестрички, ситуация может измениться в любой момент и у жены может произойти новый и, возможно, еще более ужасный приступ. Поиски мои от этого становились ничуть не менее срочными.

Когда я положил письмо на столик, на глаза мне снова попался золотой ключик от часов. В это мгновение у меня мелькнула смутная, полуоформившаяся мысль – собственно, о чем? Тщетно пытался я призвать ускользающую мысль и в конце концов оставил свои усилия.

Взглянув на собственные часы, я увидел, что еще нет четырех. У меня оставалось вполне достаточно времени исполнить поручение Луи. Кроме того, у меня была еще одна причина повидаться с ее дядюшкой, мистером Мэем – причина, непосредственно связанная с моей миссией.

Взяв ключик со стола, я бережно опустил его в жилетный карман и вышел из комнаты.

Через двадцать минут я сидел на диване в гостиной мистера Сэмюеля Мэя. Помимо других примет, указывавших на утонченный вкус хозяина, в комнате было много книг, рисунков, ваз с цветами и красивое фортепьяно. В камине ярко горел веселый огонь. Вообще в гостиной царила исключительно гостеприимная атмосфера, полностью соответствовавшая дружелюбному характеру пожилого хозяина, который, сидя напротив в голландском кресле с круглой спинкой, пристально глядел на меня поразительно голубыми глазами.

Прошло всего несколько минут с тех пор, как я пришел. Оправившись от первого удивления, мистер Мэй пригласил меня в гостиную и стал с живым интересом расспрашивать о сестре и племянницах. Заверив его, что в Хиллсаиде все в порядке, я намеренно смутно объяснил, что вернулся в Бостон по поручению, связанному с состоянием здоровья жены. Затем я учтиво осведомился у мистера Мэя о его жене, которую так потрясла трагедия, произошедшая в их доме.

– Бедная София, – со вздохом ответил он. – После случившегося у нее совершенно расшатались нервы. Даже ступить не хочет в спальню – думает, что там привидение. Вы ведь знаете, она была очень привязана к этой девушке. Ну, а похороны, разумеется, все только усугубили. Просто сердце разрывалось, особенно после того как появилась мать этого молодого выродка.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– А вы не слышали? – сказал мистер Мэй. – Мать Мак-Магона – парня, который совершил это гнусное дело. Она пришла на кладбище как раз в тот момент, когда мы опускали гроб с телом бедняжки Эльзи в землю. Стала размахивать руками как безумная и кричать, какой невинной овечкой был ее Джесси, что он и мухи не обидел. Что это мы убийцы, потому что из-за нас погиб ее мальчик. Вы представляете?

Опершись рукой о спинку кресла, величественный старик приподнялся и, порывшись в кармане брюк, вытащил необъятных размеров носовой платок. Затем, вновь опустившись в кресло, он, громко хрюкнув, высморкался, исследовал содержимое платка, сунул его обратно и продолжал так:

– В конце концов, в этом нет ничего удивительного. Я уже такое видал. Какой-нибудь скот совершает ужасное преступление, а его мамаша твердит, что это не его вина, что это мог сделать кто угодно, только не ее дражайший сынок. И не важно, какое он чудовище. Что ж, сдается мне, даже мать Нерона считала его самым кротким существом на свете.

Хотя мистер Мэй мог выбрать пример и поубедительнее, по сути с ним трудно было не согласиться. И все же – вольно или невольно – его рассказ обеспокоил меня, поскольку, если читатель помнит, я сам терзался сомнениями относительно виновности молодого Мак-Магона.

– Сожалею о том, что происходит с вашей женой, – заметил я.

– Бедняжка, она просто безутешна, – сказал мистер Мэй. – Слава Богу, что существует опий – единственное, что приносит ей хоть какое-то облегчение. Остальное не помогает. Я постоянно говорю ей, что Эльзи теперь покоится с миром, но это ни на йоту не меняет дела. Что с вами, По?

При упоминании о предположительном «мире», с которым «покоится» теперь Эльзи, я побледнел, ибо в отличие от мистера Мэя знал ужасную правду о судьбе ее останков. О каком покое могла идти речь, когда молодая женщина подверглась омерзительному посмертному насилию? И действительно, именно в эти самые минуты ее мертвое тело, несомненно, кромсал скальпель патологоанатома.

– Принести вам воды? – спросил мистер Мэй.

– Спасибо, не надо. Я в порядке.

Какое-то время мистер Мэй продолжал встревоженно следить за мной.

– Что ж, ладно, как хотите, – сказал он наконец, однако особой убежденности в его голосе не чувствовалось. – Но скажите, По, что привело вас сегодня сюда?

Засунув большой и указательный пальцы в правый карман жилета, я извлек ключик и протянул его старому джентльмену. После чего объяснил, что ключ прибыл сегодня утром в письме от его племянницы Луизы, которая просила незамедлительно вернуть его мистеру Мэю.

– Но это не мой, – сказал последний.

– Простите?

– Я не терял ключа, – сказал мистер Мэй. – Вот… видите? – Достав из жилетного кармана брелок, он показал мне его и свисавший с него ключик.

– Но его нашли в вашей спальне под ванной, в которой утопили мисс Болтон.

– Престранно, – сказал мистер Мэй, поджав губы. – Полагаю, он принадлежит констеблю Линчу или коронеру Тилдену. Они там долго шарили.

– Да, возможно, – ответил я, водворяя ключ в карман. – Так или иначе, ваша племянница перестанет беспокоиться, узнав, что ключ не ваш. Ее тревожило, что вы крайне раздосадованы, тщетно ища его повсюду.

– Хорошая девочка, эта Луи, – сказал мистер Мэй. – Порой резковата, зато отходчива. Сердце у нее доброе. Простите, что пришлось вас попусту побеспокоить, По.

– Пустое, – ответил я. – Напротив, мне было очень приятно. И признаюсь, у меня была еще одна причина для визита.

– Да?

– Вопрос касается мисс Болтон. Он может показаться своеобразным. Однако могу заверить вас, что, хотя обстоятельства и не позволяют раскрыть причину моего интереса, он отнюдь не продиктован праздным любопытством.

– Что ж, зато теперь мне стало страсть как любопытно, – сказал мистер Мэй, пристально на меня глядя. – Выкладывайте все начистоту и задавайте ваш странный вопрос.

– Не знаете ли вы, была ли мисс Болтон знакома с дагеротипистом Баллингером?

Он видимо вздрогнул и посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.

– Как, черт возьми, вы это узнали? – воскликнул он.

– Что узнал?

Вместо ответа пожилой джентльмен встал и подошел к камину. На каминной полке стояло несколько безделушек: маленькая бронзовая статуэтка индийской девушки, небольшой мраморный бюст Джорджа Вашингтона, фарфоровая вазочка, украшенная большой государственной печатью Соединенных Штатов, и – теперь я его заметил – футляр для дагеротипов. Сняв футляр с полки, мистер Мэй вернулся к дивану и дал его мне.

Еще не приняв его из рук мистера Мэя, я уже не сомневался, что мне предстоит увидеть. Беглого взгляда было достаточно, чтобы подтвердить мои предположения.

На фотографии была изображена мертвая Эльзи Болтон. Она была в белом полотняном халате, голова покоилась на подушке, руки сложены на груди, а красивое лицо хранило безмятежность.

– Дагеротип сделал именно мистер Баллингер, – сказал мистер Мэй.

Меня охватила дрожь, которую невозможно было унять. Ведь то была осязаемая улика, подтверждавшая связь между Баллингером и доктором Мак-Кензи: дагеротип, сделанный одним с мертвого тела той, что через несколько дней после похорон окончила в лаборатории для вскрытия другого!

– Портрет был сделан по вашей просьбе? – спросил я.

– О Боже, нет, – ответил мистер Мэй. – Это была его идея.

– Значит, вы сами, знакомы с мистером Баллингером?

– Ни в коей мере, – ответил мистер Мэй. – Он появился здесь однажды днем, как гром среди ясного неба. Тогда я впервые его и увидел. Он сказал, что прочитал про убийство в газетах и хочет что-нибудь сделать для семьи. Предложил бесплатно сделать фотографию Эльзи на память. Я не придал этому особого значения, даже подумал, что София сможет хоть немного утешиться, если у нее будет памятная фотография девушки.

– Когда точно это произошло?

– Через день-другой после убийства. Как раз когда вы с девочками уехали в Конкорд.

– Понятно, – сказал я, продолжая разглядывать дагеротип. – Могу ли я узнать, где была сделана фотография?

– Наверху, в спальне. Там, где положили Эльзи. Но скажите правду, По, к чему все эти расспросы?

– Вынужден просить у вас прощения, мистер Мэй, – сказал я. – В данный момент я не вправе разглашать причину своего дознания. Достаточно сказать, что мой интерес к дагеротиписту вызван чрезвычайно важным делом, связанным с лечением моей жены.

– Еще одна из ваших загадок, мистер По? – со вздохом произнес пожилой джентльмен.

Вернув футляр с дагеротипом мистеру Мэю, я встал, собираясь идти.

– Если вы так интересуетесь этим Баллингером, почему бы вам не навестить его в мастерской? – спросил мистер Мэй. – Кажется, она где-то неподалеку.

– Да, я знаю, – ответил я. – Мы с женой были у него совсем недавно, в то самое утро, когда уби…

В это мгновение ускользающая мысль, о которой я говорил выше, внезапно ярко вспыхнула в мозгу, ошеломив настолько, что я неожиданно умолк. Собственно говоря, я бы даже не назвал это мыслью. Скорей это был образ – одно из тех ярких, живых воспоминаний, которые так ясно предстают внутреннему взору, словно прошлое свершается сейчас, у меня перед глазами.

Я увидел, как мы с Сестричкой терпеливо ожидаем в мастерской мистера Баллингера его возвращения. Я увидел, как он вошел и представился. Я увидел, как он смотрит на свои карманные часы, которые остановились несколько минут назад. Я увидел, как он перебирает пальцами цепочку, нахмуренно смотрит вниз, а затем, что-то проворчав, снова кладет часы в жилетный карман, так и не заведя их.

Тогда я не придал его действиям никакого значения. Теперь их смысл стал мне совершенно ясен. Он не завел часы по очень простой причине.

Ключа на цепочке не было!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Пока я шел обратно, к дому миссис Рэндалл, в мыслях моих царило полное смятение. Они были столь запутанны, столь хаотичны, и я прилагал такие усилия, чтобы привести их в связный вид, что совершенно забыл об окружающих. Идя по деловито оживленным улицам, я лишь смутно сознавал, что движусь сквозь какой-то плотный и непрерывный людской поток. Так продолжалось до тех пор, пока я, ничего не различая, не столкнулся с пожилой дамой, выбив палочку из ее рук и едва не опрокинув ее саму; моментально сердитые крики прохожих – «Гляди, куда идешь!» и «Увалень чертов!» – вернули меня на землю.

Пробормотав какое-то извинение, я нагнулся, чтобы подобрать тросточку старой леди, и, с извинениями вернув ее хозяйке, двинулся дальше, мгновенно вновь погрузившись в догадки.

Ничто из того, что мне до сих пор удалось узнать о Герберте Баллингере, не могло служить окончательным доказательством его преступного поведения. Однако сведенные вместе, пусть скудные, но определенные результаты моего расследования недвусмысленно указывали на дагеротиписта как на человека, которого я искал.

Последний, насколько я знал, был сообщником доктора Мак-Кензи, с которым его познакомил убийца Гораций Райе. Помимо прочих услуг, которые он оказывал анатому, подозреваемый был человеком, чья профессия открывала ему доступ к свежим телам, позволяя ему оценивать, насколько они подходят в качестве потенциальных объектов вскрытия. Одно из этих тел, как я обнаружил к своему немалому потрясению, принадлежало убитой служанке Мэев – Эльзи Болтон.

Судя по всем признакам, дагеротипист идеально подходил на эту кандидатуру. Учитывая находку – двойной портрет, обнаруженный мной среди вещей Горация Раиса, я знал, что Баллингер был знаком и, вероятно, даже близок с Райсом. Как человек, делавший посмертные фотографии, он мог абсолютно беспрепятственно отбирать наиболее желательные анатомические образцы. А из разговора с мистером Мэем я узнал, что Баллингер делал посмертный портрет Эльзи Болтон накануне похорон.

Чего ради дагеротипист помогал доктору Мак-Кензи в его безнравственном деле? Самоочевидное объяснение – денежная выгода – в данном случае не годилось. Веками деньги служили движущей силой торговли человеческими трупами. Так, например, доктор Роберт Нокс из Эдинбурга платил в качестве вознаграждения по семь фунтов десять шиллингов за каждый труп, который доставляли ему знаменитые «похитители тел» Берк и Хэр, – царская награда для этой одиозной парочки, существовавшей на грани нищеты. Однако Герберт Баллингер вовсе не был опустившимся нищим. Напротив, он был чрезвычайно преуспевающим бизнесменом, среди клиентов которого числились представители бостонской касты избранных. Предполагая, что Баллингер действительно являлся сообщником Мак-Кензи, я не сомневался, что, помимо чисто финансовых соображений, им движут какие-то иные мотивы.

Однако в данный момент меня волновали вовсе не побуждения дагеротиписта. Скорее, это была ошеломляющая мысль, что именно он – владелец загадочного ключика, найденного маленькой Мэй. Допустим, я был прав, но как тогда этот предмет мог оказаться под ванной, где было совершено убийство? Да, как я только что узнал от мистера Мэя, Баллингер довольно долго оставался в спальне, делая портрет мертвой Эльзи Болтон. Но это случилось после отъезда сестер Элкотт. Если ключ и в самом деле принадлежал дагеротиписту, оставалось только одно логически неопровержимое объяснение, каким бы шокирующим оно ни казалось.

Эльзи Болтон убил Баллингер! Ключ свалился с цепочки во время борьбы, возможно, когда жертва неистово била ногами, стараясь освободиться от смертельной хватки убийцы. Затем, обнаружив, что ключ пропал, Баллингер задумал вернуться к Мэям, чтобы забрать его, под благовидным предлогом – сделать посмертную фотографию мисс Болтон. Однако к тому времени предательский ключ уже унесла маленькая Элкотт.

Я практически не сомневался, что Баллингер помогал доктору Мак-Кензи добывать трупы для вскрытия. Не требовалось особо богатого воображения, чтобы представить, что один из этих трупов мог быть делом его рук. В конце концов, Берк и Хэр сами делали буквально то же, отправив на тот свет более дюжины жертв, чьи тела затем продавали не задававшему лишних вопросов доктору Ноксу. Если дагеротипист и занимал общественное положение, совершенно отличное от Берка и Хэра, то, возможно, его роднило с этой гнусной парочкой другое – желание совершить убийство, чтобы доставить своему соучастнику свежий анатомический образец.

Я понимал, что все это чистой воды умствования. Многие вопросы остались без ответов. Помимо прочего, я терялся в догадках, почему – если моя теория верна – Баллингер выбрал жертвой именно Эльзи Болтон? Из утверждений мистера Мэя следовало, что дагеротипист ничего не знал о девушке до ее смерти. Но, разумеется, они могли быть связаны и до этого, а старый джентльмен об этом и не подозревал.

В любом случае я чувствовал, что решимость моя растет с каждой минутой. Нехитрый, на первый взгляд, случай с похищением драгоценных препаратов доктора Фаррагута приобретал гораздо более зловещий оттенок – оттенок мрачного заговора, включающего ограбление могил, осквернение мертвых тел и совершение хладнокровного убийства!

Мое чувство безотлагательности еще более обострялось гнетущей виной за смерть молодого Джесси Мак-Магона, который, как теперь выяснялось, был виновен разве что в мелкой краже столового серебра. Если, как уверяла пораженная скорбью мать мальчика, сын ее был действительно невиновен в убийстве, то моим долгом было помочь установить этот факт.

Таковы были мои мысли на пути к Пинкни-стрит.

До этого, входя в дом миссис Рэндалл, я был удивлен непривычными раскатами смеха. Теперь же, открыв входную дверь и ступив в просторную переднюю, я был поражен совершенно иным акустическим феноменом – воцарившейся в доме абсолютной и мертвенной тишиной, которая, сам не знаю почему, мгновенно вызвала у меня самые недобрые предчувствия. На несколько секунд я застыл без движения, до предела напрягая слух. Однако, несмотря на все усилия, я не мог уловить ни малейшего звука.

Сам по себе этот факт не заключал ничего, что могло бы встревожить или насторожить меня. В конце концов, миссис Рэндалл могла выйти по делу или удалиться к себе в спальню – пополдничать. То же можно было сказать и об уволенной служанке Салли. И все же меня не покидало страшное предчувствие, сжавшее мне сердце, как только я вошел в дом.

Скептики станут утверждать, что мои воспоминания об этой минуте ретроспективно окрашены знанием того, что произошло далее. Опровергнуть эту теорию, разумеется, невозможно. Я могу лишь утверждать, что мой дух и моя душа содрогнулись – даже прежде чем я осознал, какой ужас совершился здесь в мое отсутствие.

Выйдя из передней, я заглянул в библиотеку, думая, что, возможно, миссис Рэндалл вздремнула, читая усыпляющие строфы вопиющего творения доктора Марстона. Однако в комнате не было и следа чьего-либо присутствия. Тогда я прошел к лестнице, собираясь подняться в свою спальню. Взойдя на первые ступеньки, я мельком заглянул в столовую, вход в которую теперь хорошо просматривался.

И тут же узрел нечто, отчего кровь застыла у меня в жилах. Один из обеденных стульев был перевернут и валялся на полу. Вокруг него, пятная доски пола, разлилась лужица темно-красной жидкости, в которой я сразу же признал кровь.

Неодолимая дрожь охватила меня, когда я, задыхаясь, вбежал в столовую. Не успел я переступить порог, как замер на месте при виде ужасающего, омерзительного зрелища.

В комнате был учинен страшный разгром. Мебель была сломана и разбросана. Пол усыпан осколками фарфора. Кружевные занавески сорваны и беспорядочной кучей валялись под окнами.

Кровь была повсюду. Лужа, которую я заметил сначала, оказалась лишь малой частью огромных кровавых пятен на стенах и полу. Словно кто-то взял ведро кровавой жидкости и размашистыми движениями расплескал ее по столовой.

Изо всех сил стараясь подавить неописуемое чувство ужаса, угрожавшее лишить меня остатков мужества, я осторожно двинулся в глубь комнаты. Только тогда я обнаружил источник такого количества запекшихся кровавых пятен.

Тела лежали рядом в дальнем конце столовой. Если бы я не запомнил наряд, который был на миссис Рэндалл, когда мы беседовали в библиотеке, то вряд ли узнал бы ее. Верхняя часть ее тела и голова были чудовищно изуродованы, причем голова настолько, что сохранила лишь отдаленное сходство с человеческим лицом.

Служанке Салли., распростертой в нескольких футах от хозяйки и сжимавшей в правой руке большой мясницкий нож, нанесли всего одну, но жуткую рану. У нее была перерезана глотка, и из разверстой щели продолжали сочиться сгустки крови.

Легко представить, какова была моя реакция на это омерзительное зрелище. Голова у меня закружилась, и к горлу подступила непреодолимая тошнота. С первого взгляда было ясно, что я уже ничем не могу помочь обеим женщинам.

Резко развернувшись, я ринулся прочь из дома, выбежал на улицу и пронзительными криками стал звать на помощь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

– Вот выпейте. Легче станет. Жалко сгорбившись в кресле, где всего несколько часов назад так уютно устроилась миссис Рэндалл, я удивленно посмотрел на человека, которому принадлежали эти слова. Я был настолько поглощен мрачными размышлениями, что даже не заметил, как кто-то вошел в библиотеку.

Передо мной стоял констебль Линч. В протянутой руке он держал бокал, почти до краев наполненный темной жидкостью, в которой по запаху и цвету я признал мадеру.

– Нашел бутылку в боковом шкафчике, – продолжал констебль. – Единственная вещь, которая уцелела во всей этой проклятой комнате.

На минуту я заколебался – принимать ли предложение. Я вспомнил торжественную клятву, которую дал Путанице, а именно: за время всего пребывания в Бостоне я ни при каких обстоятельствах не притронусь к алкоголю. Однако, сосредоточив взгляд на манящем напитке, я почувствовал, как решимость моя заколебалась.

Разумеется, подумал я, моя дражайшая тетушка не пожелала бы видеть, как я страдаю, когда мое угнетенное состояние могут облегчить всего несколько – чисто профилактических – глотков вина. В конце концов, доверившись моей клятве, она не могла предвидеть страшные, душераздирающие обстоятельства, которые так расстроят мои нервы.

Рассуждения показались мне безупречными. Протянув дрожащие руки, я взял бокал и быстро поднес его к губам. Эффект оказался почти мгновенным. Упоительное тепло разлилось по всему телу. Дрожь почти унялась. Сердце стало биться в более или менее привычном ритме. Впервые с того момента, когда я с воплями выбежал на улицу, я смог обдумать события предшествующего часа хотя бы с малой толикой спокойствия.

Когда я с призывами о помощи выскочил на улицу, тротуар перед домом миссис Рэндалл был пуст. Однако мои крики почти сразу насторожили соседей, некоторые из которых разбежались в разные стороны в поисках полиции.

Первым из офицеров появился молодой человек по имени Хиггинботтом, который пешком патрулировал поблизости. Схватив его за руку, я потащил его за собой в дом и указал на тела, распростертые в дальнем конце столовой. Его первая реакция была ничуть не менее бурной, чем моя. Едва взглянув на отвратительно изуродованные тела, он побелел как полотно, и, казалось, его вот-вот вырвет; ему пришлось привалиться к стене, чтобы не упасть.

Реакция Хиггинботтома была совершенно понятна, учитывая отвратительный характер сцены. Хотя зияющая (и явно нанесенная себе самой) рана на горле Салли выглядела шокирующе, но наибольший ужас, тошноту, отвращение вызывало безжалостно искромсанное тело миссис Рэндалл.

Верхняя часть его была настолько изуродована, что платье свисало лохмотьями, обнажая большие участки исполосованной, кровоточащей плоти. Еще более ужасными были раны на голове и лице. Избавлю читателя от подробного описания жутких увечий, сделавших ее черты столь неузнаваемыми. Скажу только, что из многочисленных повреждений, которые она претерпела, самое страшное было нанесено ее глазам. Они были вырваны из орбит и брошены на пол. Не удовольствовавшись подобным зверством, обезумевший убийца схватил заколку миссис Рэндалл и так исколол их, что от некогда прекрасных глаз осталось несколько слизистых комочков в луже запекшейся крови.

Испытывая страшную дурноту, я шатаясь добрел до библиотеки и без сил рухнул в кресло. Когда стали подходить и другие офицеры, включая знакомых мне по трагедии Эльзи Болтон констебля Линча и коронера Тилдена, я постарался как можно полнее ответить на их вопросы, связанные с обнаружением тел. Затем меня оставили одного в библиотеке, где я и пребывал в состоянии крайнего возбуждения, пока Линч, Тилден и их коллеги изучали место преступления.

Лишь однажды за все последующие часы я встал, чтобы задернуть занавески и помешать растущей толпе болезненно любопытных зевак заглядывать в окна. Все остальное время я просидел, охваченный крупной дрожью, не утихавшей, пока я не пригубил успокоительного напитка, предложенного мне Линчем, который, как я понял, закончил первичное расследование.

Осторожно поставив полупустой бокал на столик, где все еще лежала оставленная миссис Рэндалл книжица доктора Марстона, я поблагодарил констебля за заботу. Вино, заверил я его, оказалось желанным тонизирующим средством для моих издерганных нервов.

– Хорошо, – сказал Линч. Затем, кивнув в сторону столовой, добавил: – Тилден хочет вас видеть. Там.

Не имея никакого желания снова смотреть на зарезанных женщин, я ответил ему досадливым вздохом. Однако, судя по решительному виду Линча, понял, что сопротивление бесполезно.

Судорога страха вновь пробежала по моему телу – слова Линча мигом рассеяли благотворное действие мадеры.

Дотянувшись до столика, я схватил бокал за ножку и одним духом осушил его. Укрепившись подобным образом, я встал и вслед за Линчем вышел из библиотеки.

Войдя в столовую, я немедленно заметил офицера Хиггинботтома – молодого полицейского, который первым прибыл на место происшествия. Он стоял в углу, что-то помечая в маленьком блокноте. Коронера Тилдена я сначала не заметил. Только когда мы с Линчем обошли стол, я увидел, что пожилой джентльмен сидит на корточках возле трупов, задумчиво потирая подбородок.

Когда я подошел, он посмотрел на меня сквозь толстые линзы своих восьмиугольных очков, затем медленно распрямился. Как и во время нашей первой встречи, я был поражен равно его необычайно костлявой фигурой и решительно неухоженной наружностью – особенно длинными седыми патлами, уже по крайней мере несколько недель явно не удостаивавшимися расчески и мыла.

Отвернувшись, насколько это было возможно, от картины бойни, я спросил, пришел ли он к какому-нибудь окончательному суждению насчет произошедшей трагедии.

– Похоже, что служанка убила свою госпожу, а потом сама наложила на себя руки, – сказал Тилден. От него так несло соленой селедкой, что в сочетании с пропитавшим комнату запахом крови это вызвало у меня моментальный приступ дурноты, которую я постарался подавить.

– Офицер Хиггинботтом опросил соседей, – продолжал он. – Некоторые из них подтвердили, что, как вы уже сообщали нам, женщины были в ссоре. Предположим, что, когда сегодня днем вы ушли, они вдрызг разругались, а дальше пошло-поехало. По крайней мере, такое объяснение напрашивается само собой.

Он сделал легкое ударение на словах «по крайней мере», что предполагало элемент сомнения. Глядя на него с любопытством, я сказал:

– Действительно, изначально таково было и мое собственное предположение. Однако, пока я сидел в библиотеке, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать дело более тщательно. Должен признаться, один из его аспектов меня озадачивает.

– А именно? – спросил Тилден, уставясь на меня глазами, которые – сквозь толстые стекла очков – казались гротескно увеличенными.

– Верно, Салли, служанка миссис Рэндалл, была чрезвычайно расстроена своим увольнением. Не далее как сегодня утром я случайно услышал, как она самым жалобным образом оплакивает свое положение. Однако, даже если предположить, что горькие чувства преданного человека заставили ее повздорить с миссис Рэндалл, крайне маловероятно, чтобы подобное столкновение окончилось так.

– Из-за одного словца может море крови пролиться, По, – сказал констебль Линч. – Я такое не раз видал.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Однако позвольте задать вам вопрос, констебль Линч: вы хоть раз видали, чтобы такое исключительно жестокое преступление совершила женщина?

– Нет, – не сразу ответил констебль. – Не сказал бы.

– Не забудьте про Мэри Коул, – вмешался коронер Тилден, имея в виду печально знаменитую кембриджскую матереубийцу, которая зарезала собственную мать во время пустячного спора, каким-то образом распалившего ее до убийственной ярости.

– Я очень хорошо знаком с этим делом, поскольку читал ежедневные подробные отчеты о нем в дешевых газетенках, – сказал я. – Как вы помните, эта дошедшая до неистовства женщина убила старуху мать одним-единственным ударом топора по голове – факт, каким бы ужасным он ни был, скорее подтверждающий, чем опровергающий мою точку зрения. То же мы наблюдаем и в преступлениях, совершенных другими знаменитыми женщинами-убийцами, скажем, безнадежно безумной школьной учительницей Абигейл Барнс из Берлингтона, штат Вермонт, которая несколько лет назад злодейски зарезала трех своих юных питомцев. И в этом случае с каждой из жертв разделались просто – они умерли от единственного удара ножом, нанесенного прямо в сердце. Сравните это с ошарашивающим числом ранений, которые нанес миссис Рэндалл нападавший.

Я выждал момент, чтобы дать своим слушателям возможность переварить информацию, прежде чем продолжить:

– Было бы глупо отрицать, что, несмотря на закрепившееся определение «слабый пол», женщинам не свойственна страсть убивать. Анналы истории пестрят именами кровожадных по природе своей женщин, начиная с Лукреции Борджиа и кончая убийцей рецидивисткой Гортензией Уильяме, которая отделалась по крайней мере от семи мужей. Однако в большинстве подобных случаев женщины-убийцы совершали свои преступления коварно, тайком, и их излюбленным оружием был яд. Даже когда применяются другие, более жестокие средства – топор или кинжал, как в двух вышеупомянутых случаях, – ярость женщины-убийцы, как правило, проходит, как только зверство свершено. Редко, если вообще когда-либо, сталкиваемся мы с беспричинным неистовством и жестокостью, характерными для данного преступления, когда тело жертвы терзают еще долгое время после того, как из него ушла жизнь. Подобную жестокость, когда жертва уже мертва, проявляют почти исключительно мужчины, в чьих сердцах подчас живет необузданное варварство, не свойственное даже самым выродившимся женщинам.

– Куда это вы клоните, По? – спросил констебль Линч.

– Буду только рад пояснить значение сказанного, – ответил я. – Однако, прежде чем сделать это, я бы хотел спросить коронера Тилдена, зачем он просил меня прийти.

– Хотел, чтобы вы кое на что взглянули, – сказал Тилден, указывая на тело служанки. – Посмотрите на ее запястья.

Весь любопытство, я присел на корточки и стал внимательно разглядывать руки Салли. Констебль Линч примостился рядом. Почти сразу я заметил два бледных, но несомненных кровоподтека, напоминавших браслеты на запястьях служанки.

– Ее связали, – сказал я, тяжело переводя дух.

– Что?! – воскликнул констебль Линч.

– Запястья туго связали еще до ее смерти, – высказался я более обстоятельно.

– Да, – сказал Тилден. – Именно так я и подумал.

– Будь я проклят, – пробормотал констебль Линч.

– Теперь я понимаю, коронер Тилден, почему вы сообщили о ваших выводах несколько неуверенно, – произнес я. – Позвольте поздравить вас с тем, что вы обратили внимание на такой чрезвычайно важный след.

– Мне не хотелось дважды повторять одну и ту же ошибку, – сказал Тилден, – после того, как я проглядел отметины на лодыжках девицы Болтон, которые вы с вашей проницательностью не могли не заметить, мистер По.

– Но что, черт побери, все это значит? – спросил Линч, выпрямляясь.

Игнорируя этот вопрос, я глубоко вздохнул и перевел взгляд на отвратительную рану на горле Салли. Присмотревшись, я нагнулся и, подавляя инстинктивное отвращение к подобным малоприятным занятиям, осторожно засунул указательный палец руки в ее разинутый рот и провел под языком и по внутренней стороне щеки. Мое подозрение тут же подтвердилось. Поднявшись, я обратился к полицейскому:

– А это значит, констебль Линч, что это не было, как могло показаться, самоубийством. Скорее, это исключительно мрачное и хладнокровно спланированное двойное убийство.

– Да с чего вы взяли?! – воскликнул констебль.

– А зачем тогда ей связали руки? – спросил Тилден.

– Не знаю, – сказал Линч. – Но это не доказывает, что ее убили.

– Само по себе, возможно, и нет, – заметил я. – Однако есть и другие указания на то, что она не сама убила себя. Хотя бы то, что ее не просто связали, но заткнули кляпом рот.

После этого заявления ни Тилден, ни Линч не могли удержаться от удивленных восклицаний.

Я же протянул руку, чтобы они могли получше ее разглядеть. Между большим и указательным пальцами были зажаты несколько длинных серых нитей.

– Я обнаружил эти волокна на ее языке и на внутренней стороне щеки. Это почти наверняка остатки куска ткани – вероятно, коврика, – который засунули ей в рот, чтобы заглушить крики.

Взяв нитки у меня из пальцев, Линч принялся разглядывать их и так и эдак, после чего передал Тилдену, который подверг их столь же скрупулезному осмотру.

– Но есть и еще более убедительные доказательства того, что Салли, так же как и ее госпожа, стала жертвой убийства, – продолжал я. – Позвольте мне указать на орудие, при помощи которого было осуществлено это зверство. Оно зажато в правой руке Салли. Теперь с легкостью можно предположить, что только самая отчаянная решимость могла заставить человека совершить самоубийство таким мрачным образом. Ведь недостаточно было просто пощекотать клинком себе шею. Надо было вонзить острие в тело, а затем быстро перерезать глотку.

Средним пальцем правой руки чиркнул по горлу, имитируя акт самоубийства.

– Как видите, правша, который решился бы лишить себя жизни подобным образом, провел бы ножом слева направо. Поскольку при этом требуется приложить немалую силу, разрез окажется наиболее глубоким с левой стороны шеи и наиболее поверхностным справа, где лезвие выйдет наружу.

Однако в случае с Салли все как раз наоборот. Самый глубокий надрез оказывается справа. Сложив этот факт с остальными, мы приходим к единственному выводу: Салли не убивала себя. Скорее, ее связал, заткнул ей рот и зарезал все тот же кровожадный изверг, который так изувечил тело миссис Рэндалл. А уже затем тела положили так, чтобы возникло впечатление убийства и самоубийства.

– Превосходно, – сказал Тилден. – И снова, мистер По, вам удалось подметить деталь, совершенно от меня ускользнувшую. Ради всего святого, как вам это удается?

– Еще с младых лет я был не таким, как другие, – ответил я. – И видел все по-другому.

– Давайте напрямую, – сказал констебль Линч. – Вы хотите сказать, что у нас тут еще один маньяк разгуливает?

– Еще один? Трудно сказать, – многозначительно заметил я.

– Какого черта вы опять говорите намеками? – сказал Линч.

– Сейчас объясню, минуточку, – ответил я. – Однако сначала я должен задать вопрос вам обоим. Скажите мне, офицер Линч и коронер Тилден, не терял ли кто-нибудь из вас недавно ключа от часов?

Этот, на первый взгляд, не относящийся к делу вопрос поначалу ошеломил обоих, но после минутного замешательства оба ответили отрицательно.

– Так я и думал, – сказал я. – Ваши ответы лишь усиливают мое растущее с каждой минутой подозрение, а именно, – это жуткое преступление совершил тот же человек, который виновен в смерти Эльзи Болтон.

– Какого черта, По? – фыркнул Линч. – Вы что думаете, что парнишке Мак-Магону не лежится в могиле? Сдается мне, начитались вы рассказов о привидениях.

– Я имею в виду вовсе не этого злосчастного паренька, – ответил я, не обращая внимания на сарказм Линча. – По причинам, которые я намерен сейчас же изложить, я пришел к выводу, что, хотя Джесси Мак-Магон действительно находился в доме Мэев, когда утопили Эльзи Болтон, он не совершал этого ужасного преступления. Нет, виновен некто совершенно другой.

– Валяйте, – сказал Линч, глядя на меня с нескрываемым скептицизмом. – Весь внимание.

– Вы когда-нибудь слышали о дагеротиписте по имени Герберт Баллингер? – спросил я.

Этот вопрос вызвал предельное удивление у обоих. Они видимо вздрогнули, словно их пронизало электрическим током, затем обменялись крайне недвусмысленными взглядами.

– Чувствую, что имя это вам знакомо, – сказал я.

– Сожалею, мистер По, – со вздохом заметил коронер Тилден, – но на сей раз вы ошибаетесь. Мистер Баллингер никоим образом не мог совершить эти убийства.

Настал мой черед удивиться.

– Но почему? Что вы имеете в виду?

– Герберт Баллингер мертв, – сказал Тилден. – Тело обнаружили сегодня рано утром в его мастерской. А в данный момент он лежит в морге. Констебль Линч и я видели это собственными глазами – еще за несколько часов до того, как были убиты миссис Рэндалл и ее служанка.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Слова Тилдена поразили меня как гром, и мне оставалось лишь глядеть на него в немом изумлении. Впрочем, спустя несколько мгновений я вновь обрел дар речи, хотя говорил слегка запинаясь:

– Убит?.. Но как?.. Где?.. Когда?..

– Давайте по порядку, мистер По, – сказал коронер. – Он был убит взрывом в своей мастерской рано утром… около девяти часов.

– Взрывом? – переспросил я, все еще пытаясь осмыслить этот невероятный поворот событий.

Я слабо разбираюсь в том, как изготовляется дагеротип, – сказал Тилден. – Но это явно требует применения легко воспламеняющихся жидкостей. Иногда – уверен, что вам это известно, мистер По, – люди привыкают работать с опасными материалами и начинают обращаться с ними несколько небрежно. Похоже на то, что мистер Баллингер, занимаясь своим делом, курил сигару и по неосторожности положил ее слишком близко к одному из открытых пузырьков с химическими препаратами. Соседи говорят, что слышали такой громкий взрыв, что у них даже стекла задрожали в окнах. Огонь моментально распространился по мастерской. Несколько соседей отважно бросились в горящее здание, и им удалось вытащить тело мистера Баллингера. Но, боюсь, было уже слишком поздно. Он погиб мгновенно.

– И вот еще что, – вмешался констебль Линч, который, заметив мою удивленную реакцию на грубость, добавил: – Не хотелось бы вас пугать, но осколки угодили ему прямо в лицо. Смотреть страшно. Не дай бог жить таким уродом.

– А мастерская? – спросил я.

– Сгорела дотла, – сказал Линч. – Пожарники пытались спасти ее, но…

Пожав плечами, он красноречиво завершил свое высказывание о бесплодности усилий пожарных.

– Вспомнили каких-нибудь других подозреваемых, мистер По? – спросил коронер Тилден после небольшой паузы, во время которой я отчаянно пытался привести смятенные мысли в порядок.

Признаюсь, то, что вы рассказали о мистере Баллингере, до некоторой степени поставило меня в тупик, – наконец сказал я. – Однако я по-прежнему считаю, что убийство миссис Рэндалл и ее служанки совершил тот же человек, который утопил мисс Болтон. Что правда, то правда, логически обосновать подобную уверенность невозможно. Она основана прежде всего на интуиции. Все же, хотя я вряд ли стал бы употреблять понятие, столь безнадежно опороченное связью с безмозглым мистицизмом мистера Эмерсона и его последователей, не приходится отрицать, что в глубинах человеческой души существует врожденная способность, дающая нам знания скорее интуитивные, чем рассудочные.

– Вы имеете в виду догадки? – спросил Тилден.

– Называйте как угодно, – ответил я. – Но есть другая, более осязаемая причина подозревать, что зверство, учиненное в доме миссис Рэндалл, и убийство Эльзи Болтон – дело одних и тех же обагренных в крови рук.

– А именно? – поинтересовался коронер Тилден.

– А именно тот факт, что в обоих случаях убийца старался навести нас на ложный след, – сказал я. – Сначала он представляет дело так, будто Эльзи Болтон утонула сама, а потом пытается изобразить убийство и самоубийство.

– Полагаю, в этом что-то есть, – сказал коронер, задумчиво оттягивая нижнюю губу.

– Более того, – продолжал я, – не могу отделаться от предчувствия – или, выражаясь проще, догадки: пусть мистер Баллингер и не был непосредственным исполнителем, но он так или иначе связан с этими ужасами. Отсюда следует, что, хотя в данный момент у меня нет на примете другого подозреваемого, мне кажется, я знаю, где можно найти ключ для установления личности подлинного убийцы.

– И где же? – живо поинтересовался Линч.

– В морге, – ответил я.

Как выяснилось, мое предложение совпадало с планами коронера Тилдена и констебля Линча, которые собирались первым делом ехать в морг. Однако сначала надо было завершить кое-какие приготовления, прежде чем перевезти оба тела в это мрачное хранилище, где им предстояло оставаться, пока их не востребуют родственники.

Перед отъездом Линч велел офицеру Хиггинботтому подняться в спальню, принести простыню и накрыть ею тела. Затем отдал приказ другим полицейским, чтобы они ни под каким видом не пускали в дом людей, не имеющих на то соответствующих полномочий, – приказ, вызванный вполне реальной вероятностью, что какой-нибудь любопытный зевака или неразборчивый в средствах репортер попытается проскользнуть в здание и сделать мрачный снимок на память.

Предосторожности Линча в этом отношении полностью оправдались, как только мы вышли из дома. Несмотря на чрезвычайно холодную погоду и сгущающиеся сумерки, на улице собралась толпа, включая дюжину газетчиков, которые моментально подняли гвалт, требуя информации. Линч на минутку задержался и сказал репортерам, что владелица дома, вдова миссис Рэндалл, была заколота насмерть своей разъяренной служанкой, которая затем покончила с собой. Как он объяснил мне впоследствии, он предложил эту версию событий по двум причинам: во-первых, ему не хотелось сеять панику заявлением о том, что неведомый маньяк до сих пор разгуливает на свободе, а во-вторых, потому что он полагал, что следствию пойдет на пользу, если убийца решит, что мы попались на его удочку, и не заподозрит, что мы идем по его следу.

Проложив путь через толпу, мы забрались в экипаж коронера Тилдена. Проезжая по узким, быстро темнеющим улицам, все трое хранили полное молчание, каждый был глубоко поглощен собственными мыслями.

Как читателю уже известно, я подозревал Герберта Баллингера по нескольким причинам – среди них и моя убежденность в том, что у него, как у создателя посмертных фотографий, были идеальные условия, чтобы отбирать хорошо сохранившиеся трупы, наиболее подходившие для вскрытия. Кроме того, я пришел к выводу, что, в определенной степени напоминая Берка и Хэра, он перешел к непосредственным действиям, возможно начав с Эльзи Болтон, убитой так, чтобы тело ее хорошо сохранилось. Зная, что Баллингер по роду своих занятий был прямо связан не только с мисс Болтон, но и с миссис Рэндалл, я сделал очередной вывод, возложив на него вину за смерть последней и ее служанки Салли.

Теперь, когда экипаж скрипел и подпрыгивал на булыжной мостовой, я увидел вопиющий просчет в своих рассуждениях. Если целью убийства было добывать хорошо сохранившиеся трупы, которые доктор Мак-Кензи смог бы использовать в анатомических студиях, то как можно было объяснить увечья, нанесенные убийцей миссис Рэндалл? По-мясницки изрубленное тело не годилось в качестве медицинского образца. А если Баллингер не был сообщником доктора Мак-Кензи в незаконном добывании тел, то он не мог оказаться и человеком, который украл шкатулку доктора Фаррагута. Короче, в расследовании я не продвинулся дальше вчерашнего дня, когда только что вернулся в Бостон!

То, что идеальный ход моих мыслей был нарушен, скорей всего следовало приписать тормозящему действию мадеры, которая хоть и укрепила нервы, в то же время несколько затуманила рассудок. И все же я не жалел, что пригубил этот вдохновенный напиток. Поскольку чем ближе – с каждой минутой – становился морг, тем острее я сознавал, что мне предстоит и какого самообладания это потребует.

Когда мы приехали, было уже совсем темно. Улица перед моргом была тиха и пустынна. Выйдя из экипажа, я подошел ко входу и взглянул на фасад.

Меня моментально охватило гнетущее душу чувство ледяного страха, сердце провалилось в какую-то бездну, замерло, что из всех земных ощущений более всего напоминает состояние опиомана, у которого кончилось его зелье. Я терялся в догадках – что могло заставить меня так разнервничаться при виде этого здания? Вывод напрашивался только один: реакция моя была вызвана не столько его архитектурными особенностями (практически неразличимыми в наступившей тьме), сколько сознанием его мрачного, его скорбного предназначения. Мысль об отвратительных насельниках этого дома мертвых, заключенных в массивных каменных стенах, внушала мне чувство непреодолимого страха.

Пройдя через главный вход, мы пошли по узкому, наклонному, тускло освещенному коридору с серыми, до ужаса безликими стенами. Еще минута – и мы были в покойницкой.

Площадь зала составляла примерно двадцать квадратных футов. Пол был выложен кирпичом. Стены – исключительно неприятного зеленоватого оттенка. Зловеще мрачный свет нескольких газовых фонарей – единственный источник освещения в этот поздний час – в немалой степени способствовал созданию нестерпимо отвратительной атмосферы.

Середину зала занимали пять каменных столов на железных опорах, на каждом из которых лежало по человеческому телу. Не считая одного – крохотного мальчика-младенца, пуповина которого явно свидетельствовала, что от него избавились сразу после рождения, – остальные приличия ради были покрыты простынями, из-под которых виднелись только головы, шеи и плечи.

Тут была молодая женщина, чье багровое, вздувшееся лицо говорило о том, что это утопленница, – очевидное самоубийство. Другое принадлежало исключительно дородному мужчине с густыми усами, чье безжизненное тело, как сообщил мне Тилден, было найдено в переулке одного из пользующихся дурной славой предместий города. Причина его смерти была до сих пор не установлена, хотя, судя по всему, он умер ненасильственно, возможно – как предполагал Тилден, – от разрыва сердца, не выдержавшего такого веса. Третий был человеком необычайно грубой наружности, со сплошь покрытым шрамами лицом; его зарезали в пьяной потасовке в распивочной неподалеку от пристани.

Последним лежал Герберт Баллингер.

За несколько ярдов мне показалось, что лицо дагеротиписта густо вымазано смолой. Только подойдя поближе, я различил, что кожа его совершенно обуглилась.

Голова у меня закружилась, тошнота подступила к горлу. Закрыв глаза, я схватился за край мраморной плиты. Не скоро, но чувство головокружения все же прошло, и, глубоко вдохнув, я снова посмотрел на отвратительно почерневшее лицо распростертого передо мной тела.

Хотя из-за взрыва и последовавшего воспламенения ткань эпидермиса превратилась в обугленную корку, общие черты сохранились. Конечно, до этого я видел дагеротиписта всего однажды, когда мы с Сестричкой зашли к нему в мастерскую поинтересоваться ценой портрета. Даже основываясь на впечатлении от той единственной, исключительно краткой встречи, я мог бы сказать, что тело на столе определенно было телом Баллингера. И все же я не переставал дивиться тому, как, учитывая жестоко пострадавшее лицо, было произведено опознание. Я спросил об этом у коронера Тилдена.

Пожилой джентльмен ничего мне не ответил. Вместо этого, к моему величайшему удивлению, он подошел вплотную к столу и, вытянув затянутую в перчатку руку, засунул большой, указательный и средний пальцы в разинутый рот трупа! Немного покопавшись, он вынул небольшой предмет, который и протянул мне, чтобы я мог получше его разглядеть. Это была маленькая изогнутая металлическая полоска, к которой крепилось несколько коренных зубов.

– Вот вам и ответ, – сказал Тилден. – У мистера Баллингера не хватало нескольких задних зубов. Поэтому он носил мост. Человек, поставивший ему эту штуку, и смог опознать тело.

Сердце мое тут же учащенно забилось.

– А кто, позвольте спросить, был этот дантист? – на всякий случай спросил я, хотя уже заранее знал ответ.

– Это был Ладлоу Марстон, – как я и ожидал, ответил коронер.

Вряд ли приходится сомневаться, что в подавляющем большинстве случаев разгадка тайны сопряжена с медленным и мучительным процессом умозаключений, который – после множества ложных ходов, неверных теорий и ошибочных версий – приводит к правильному объяснению. Однако изредка ответ приходит как некое озарение. Выражаясь точнее, подобные откровения лишь кажутся результатом неожиданного, непроизвольного прозрения. На деле им почти всегда предшествуют долгие логические выкладки. Только уму, уже подготовленному к их приятию бессчетными часами размышлений, могут представать выводы, кажущиеся epiphanies16Озарениями свыше (фр.)..

Поразившая меня в это мгновение мысль принесла с собой чувство абсолютной уверенности. И все-таки я мог подтвердить его только одним способом. Элементарное представление о том, что мне предстоит, преисполнило меня чувством глубочайшего отвращения. Я понимал, что должен действовать безотлагательно, пока решимость моя не иссякла.

Плотно зажмурившись, я быстро нагнулся над трупом и приложил открытый рот к его омерзительно потрескавшимся губам.

4 Сзади я слышал потрясенные восклицания своих приведенных в крайнее замешательство спутников. Чья-то сильная рука – явно констебля Линча – схватила меня за плечо, чтобы оторвать от трупа, на губах которого я, казалось, готов запечатлеть пламенный поцелуй.

Вырвавшись от Линча, я положил руку посередине неподвижной груди Баллингера и с силой нажал, принуждая его легкие сжаться, а сам тем временем глубоко вдыхал вырывавшийся из них воздух.

Затем, задержав дыхание, я выпрямился и обернулся к своим спутникам, на чьих лицах читалось выражение ужаса и изумления одновременно.

– Какого черта? – завопил Линч.

– Вы что, с ума сошли, мистер По? – воскликнул Тилден.

Несколько мгновений я просто молча глядел на них, чувствуя, как щеки мои раздуваются и вот-вот лопнут. И вдруг непроизвольно стал взахлеб хихикать.

Линч и Тилден обменялись ошарашенными взглядами, затем снова в изумлении воззрились на меня.

Судорожный смех настолько одолевал меня, что прошла, наверное, минута, прежде чем я смог заговорить.

– Я был прав, ха-ха-ха! – сказал я. – Баллингера, ха-ха, убили точно так же, как и тех трех женщин, ха-ха!

– Придите в себя, дружище! – сказал коронер Тилден, схватив меня за плечи и легонько встряхивая. – Что с вами, черт возьми, случилось?

– Веселящий газ, – ответил я, стараясь вытереть текущие из глаз слезы. – Легкие Баллингера заполнены им.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Не стоит удивляться моей столь бурной реакции на закись азота. Мой чувствительный темперамент всегда делал меня чрезвычайно подверженным разного рода интоксикациям. Еще до того, как я вдохнул газ, мной овладело бездумно-легкомысленное настроение, вызванное мадерой, которую уговорил меня выпить констебль Линч. Небольшого количества закиси азота, перешедшего ко мне из легких трупа, было более чем достаточно, чтобы ввергнуть меня в состояние крайней веселости.

Все еще судорожно пофыркивая, я резко повернулся и поспешил прочь из дома мертвых; спутники следовали за мной по пятам. Такая поспешность была вызвана двумя соображениями. Даже мне собственный смех казался чем-то постыдным и неуместным – если не положительно неприличным – в этом царстве тишины и полумрака. К тому же я надеялся, что холодный ночной воздух поможет мне вернуть былую сдержанность.

Остановившись на тротуаре, я открыл рот, запрокинул голову и стал глубоко, жадно вдыхать бодрящую ночную свежесть. Почти сразу же в голове прояснилось. Линч и Тилден, расположившиеся передо мной, стали засыпать меня вопросами касательно того, что же произошло.

– Я вполне разделяю ваше смущение, – сказал я, обращаясь к обоим. – Гротескные, если не отвратительные действия, свидетелями которых вы только что были, могли показаться достойными безумца. Однако уверяю вас, что все это было разыграно совершенно намеренно. Никак иначе не мог я подтвердить внезапно возникшее у меня подозрение.

– Продолжайте, По, – сказал Тилден, настороженно глядя на меня, словно не вполне уверенный, что я в своем уме.

Как вам известно, – сказал я, – я твердо убежден, что смерть мисс Болтон, миссис Рэндалл и Салли – дело одних рук. По причинам, которые я еще не до конца раскрыл, я пришел к выводу, что убийцей был Герберт Баллингер. Услышав о смерти Баллингера, я, само собой, был вынужден пересмотреть свои выводы.

Мне сразу же пришло в голову, что Баллингер тоже мог пасть жертвой неизвестного убийцы. Как мы уже установили, последний действует, прибегая к весьма своеобразному modus operandi17Образу действия (лат.)., скрывая действительную картину смерти, чтобы отвлечь внимание от себя. Возможно ли, задавался я вопросом, что то же самое произошло и в случае с Баллингером? Не мог ли его тоже убить некто, кто затем инсценировал смерть как несчастный случай?

Пока я говорил, изо рта у меня вылетали причудливые и призрачные облачка пара, смешивавшиеся в морозном ночном воздухе с паром из приоткрытых губ моих молчаливых слушателей.

– Если бы мастерская Баллингера не сгорела дотла, – продолжал я, – можно было бы осмотреть помещение, где было найдено тело, и установить, не имел ли место поджог. Поскольку это исключалось, оставалось действовать единственным способом, а именно осмотреть сам труп.

При первом взгляде на обугленное тело, разумеется, не было никаких оснований сомневаться, что дагеротипист погиб от взрыва и последующего пожара. И только когда я услышал имя доктора Ладлоу Марстона, одна идея буквально ошеломила меня.

Вряд ли стоит говорить, что если Эльзи Болтон, миссис Рэндалл и Герберт Баллингер действительно были убиты одним и тем же безумцем, то этот человек, как-то связан со всеми тремя. (Я не принимаю в расчет Салли, поскольку ее смерть, как я полагаю, была, если можно так выразиться, приложением к смерти миссис Рэндалл.) Доктор Марстон, как вам прекрасно известно, был знаком с Эльзи Болтон, которая вызвалась быть добровольцем во время его представления накануне смерти. Миссис Рэндалл тоже, насколько мне известно из некоторых ее замечаний, посетила по крайней мере одно представление в Бостонском музее и, возможно, говорила с Марстоном после него, чтобы выразить свое восхищение. Что касается Баллингера, то он не только был пациентом Марстона, но и сделал его дагеротип на фронтисписе отвратительной книжонки последнего, так называемой поэмы «Денталогия».

Когда, рассказывая про опознание Баллингера, вы упомянули имя Марстона, я естественно связал его со знаменитыми демонстрациями веселящего газа. Осознав это, я немедленно понял, что закись азота – идеальный способ привести человека в бессознательное состояние и даже, если применить достаточное количество, совершить убийство. А это совсем близко к версии о том, что Баллингер был уже мертв, когда произошел взрыв, иными словами, сначала его удушили с помощью веселящего газа, а уже затем подожгли.

Конечно, был лишь единственный способ проверить мою теорию: самому вдохнуть предполагаемое содержимое легких жертвы. Неестественное состояние эйфории, которую я испытал, целиком и полностью подтвердило мою уверенность.

На протяжении речи мои спутники слушали меня как завороженные. И действительно, констебль Линч был настолько захвачен ею, что совершенно не заметил вытекшей у него из носа большой капли, которая теперь повисла на самом кончике его выдающегося обонятельного органа. Однако он тут же громко засопел, зашмыгал, а затем, утерев нос тыльной стороной перчатки, сказал:

– Постойте-ка, если я правильно вас понял, то всех этих людей убил Марстон?

– Действительно, – ответствовал я, – моих выводов достаточно, чтобы заподозрить его.

– Но какой, скажите на милость, у него мотив? – спросил коронер Тилден.

– Эта часть тайны остается неразгаданной, – сказал я. – Ответ известен только самому преступнику. А следовательно, я предлагаю немедля найти доктора Марстона, даже если придется прервать его вечернее выступление в музее мистера Кимболла.

– Его там нет, сегодня уж точно, – сказал Линч. – По четвергам музей закрыт.

– Тогда дальнейший ход нашего расследования ясен, – сказал я. – Мы должны сейчас же отправиться к доктору Марстону и молиться, чтобы он был дома.

Из разговора с мистером Кимболлом я знал, что доктор Марстон содержит частную практику на Тремонт-стрит, недалеко от Королевской часовни. Предположив, что, подобно большинству дантистов, Марстон практикует на дому, я направил кучера в тот район.

Добравшись до места, Тилден, Линч и я выбрались из экипажа и стали искать жилице Марстона. Нашу задачу чрезвычайно облегчал яркий лунный свет. Через несколько минут мы нашли дом – красивое кирпичное здание с медной табличкой возле двери, на которой были выгравированы имя дантиста и род его занятий.

С фасада дом казался нежилым – во всех окнах было темным-темно. Тем не менее когда мы обогнули его, то заметили мягкое сияние лампы, просачивавшееся сквозь задернутые занавеси высокого окна на первом этаже.

Мы вернулись к входной двери, и коронер Тилден тут же начал стучать в нее медным молотком. Никто не откликнулся, и он возобновил свои попытки, на сей раз еще более настойчиво. В последовавшей тишине он вопросительно взглянул на Линча, который после минутной паузы полез в карман и вытащил связку ключей. Перебрав их, он вставил один в замочную скважину. Мгновение – и дверь распахнулась.

– Отмычка, – шепнул мне Тилден, хотя я моментально догадался о назначении этого предмета.

Перешагнув порог, мы помедлили в неосвещенной передней и внимательно прислушались. Ни звука.

– Есть кто-нибудь? – крикнул Линч.

Ответа не последовало.

Теплый свет был виден и в коридоре, мы двинулись в направлении его и скоро оказались в маленькой, со вкусом обставленной гостиной, которая явно служила дантисту приемной. Мягкие лучи лампы приятно озаряли комнату, чье decora18Убранство (лат.). полностью состояло из предметов, связанных с профессией Марстона.

Середину стола занимал исключительно тонкой работы коренной зуб, явно сделанный из лучшего лиможского фарфора, тут же стоял небольшой мраморный бюст Пьера Фошара, известного как «отец оральной хирургии», равно как и бронзовая дощечка с барельефом, изображающим Гиппократа, который вправлял греческому воину вывихнутую челюсть. На стенах были развешаны искусно выполненные гравюры в рамках, представлявшие знаковые фигуры зубоврачебного ремесла: от средневекового цирюльника, вооруженного огромными щипцами, до механической бормашины, которую изобрел Джон Гринвуд, переделав материнскую прялку. Книжные шкафы ломились от томов по стоматологии, включавших факсимильный экземпляр древнекитайского трактата «Искусство зубного знахаря», фошаровскую «Зубоврачебную хирургию» в великолепном переплете, а также трехтомник Иоссии Флэгга «Основы челюстной анатомии».

Сразу же стало ясно, что комната использовалась дантистом и для домашних дел. На кресле лежал перевернутый раскрытый том в красном сафьяновом переплете. При ближайшем рассмотрении это оказался экземпляр смехотворно неумелого и вместе с тем безмерно популярного романа Теодора С. Фэя «Норман Лесли. Современная сказка», чей огромный коммерческий успех был еще одним обескураживающим признаком безнадежной, доходящей до умопомешательства сентиментальности американских читателей. На небольшом столике рядом с креслом стояли наполовину опустошенный стакан молока и тарелочка, на которой лежал недоеденный сырный сандвич.

При виде этих простых, таких человечных предметов меня мгновенно охватило недоброе предчувствие. Совершенно очевидно, доктор Марстон совсем недавно был в комнате. Где же он теперь? Для верности скажу, что не было причины предполагать худшее. К примеру, доктор мог просто выйти по делу. И все же, учитывая обескураживающие события дня, я не мог удержаться от чувства, что было что-то непередаваемо зловещее в этой брошенной книге и недоеденном бутерброде.

Страхи мои получили почти мгновенное подтверждение, так как в этот самый момент констебль Линч, прошедший в дальний конец гостиной, распахнул дверь, ведущую в соседнюю комнату, зашел в нее и потрясенно вскрикнул.

Мы с Тилденом бросились к нему. Хотя в комнате было темно, но в общих чертах ее можно было разглядеть при падавшем из гостиной свете. По находившимся здесь разнообразным предметам – застекленному шкафчику с медицинскими препаратами, столику с набором хирургических инструментов, бормашине с ножным приводом, кувшину с водой и плевательнице – я понял, что мы в рабочем кабинете Марстона. Откидное кресло, регулируемое с помощью деревянного уровня, стояло в дальнем углу. В кресле сидела неподвижная мужская фигура с запрокинутой назад головой, сжимавшая в правой руке некий предмет, поднесенный к открытому рту.

Сердце мое учащенно забилось, потом замерло, сведенное судорогой страха: прежде чем Линч чиркнул спичкой и поднес ее к ближайшей лампе, я уже точно знал, что мы увидим при ее свете.

– О Боже, – выдохнул Тилден, когда свет лампы озарил комнату.

В кресле неподвижно сидел доктор Ладлоу Марстон. Он держал пистолет, чье дуло было засунуто в рот. Пуля разнесла ему заднюю часть головы. Стена прямо передо мной была забрызгана кровью, смешанной с осколками кости и мозгами.

Грязно выругавшись, Линч немедля заподозрил в этом самоубийство. Однако не сделал он и шагу, как я остановил его, схватив за плечо. Он бросил на меня ошеломленный взгляд, я же указал на пол, по которому тянулась цепочка маленьких темно-красных следов в форме полумесяца, словно оставленных испачканными в крови каблуками; следы тянулись от кресла к окну.

Кто-то явно был в комнате с Марстоном и после его смерти выскользнул через окно.

Пока мои спутники, осторожно избегая кровавых пятен, принялись осматривать комнату в поисках улик, я застыл на месте как вкопанный. В мыслях у меня царил дикий беспорядок, чувства пребывали в смятении. Моя изначальная догадка – а именно, что вина за убийство Эльзи Болтон и двух обитательниц дома Рэндаллов ложится на Герберта Баллингера, – оказалась неправильной. Теперь выяснилось, что точно так же я ошибался и насчет Ладлоу Марстона. Другой, пока неведомый безумец разгуливал по городу. Однако его личность и мотивы по-прежнему оставались тайной.

Когда я думал о тупике, в который зашло расследование, на меня внезапно нахлынуло необычайно гнетущее чувство. Эта безнадежность, даже отчаяние сопровождалось чувством пронзительной жалости к жертвам убийцы. Я вспомнил о миссис Рэндалл, которая обращалась со мной с такой неизменной добротой. И о Ладлоу Марстоне, который, несмотря на всю смехотворность своих литературных притязаний, так необыкновенно высоко чтил меня и мое творчество. Ужас при мысли о том, что двое достойных уважения людей встретили такой страшный конец, был непереносим.

Какое чудовище могло совершать подобные зверства? И зачем?

В этот момент, словно угадав мои мысли, констебль Линч открыл небольшую кладовку и заявил:

– Это не грабеж, черт его побери.

– Что вы сказали? – спросил я, очнувшись от размышлений.

– Это не вор сделал, – последовал ответ.

– Что заставляет вас так думать?

Сунув руки в кладовку, Линч достал что-то с верхней полки и протянул мне, чтобы я мог получше рассмотреть.

– Никакой вор не ушел бы без этого, – сказал констебль.

При виде протянутого мне предмета я онемел от изумления. Челюсть у меня отвисла, глаза чуть не выскочили из орбит. Вещь в руках Линча была и вправду так прекрасна и явно дорога, что ни один грабитель не пренебрег бы ею. И все же я наверняка знал, что однажды ее украли у законного владельца.

Это была великолепная ореховая шкатулка, инкрустированная цветочным узором слоновой кости, с роскошными бронзовыми ручками.

Я глядел на исчезнувшую медицинскую шкатулку доктора Фаррагута!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Описывать мои чувства в этот момент просто глупо. Главным из них было резкое, ошеломительное изумление, о котором я уже упоминал. Здесь, в самом неожиданном месте, мы наткнулись на сокровище, которое я так безнадежно, так отчаянно искал. Каким образом могло оно оказаться в руках дантиста? По этому поводу у меня не было никаких соображений. Однако в данный момент вопрос этот не казался первостепенно важным. Один лишь факт, что украденная шкатулка доктора Фаррагута наконец нашлась, с лихвой перекрывал все остальное.

Подметив изумленное выражение моего лица, Линч сказал:

– Что случилось, По? Вам знакома эта вещица?

– Да, знакома, – ответил я, причем было слышно, как голос мой дрожит от волнения. – Она принадлежит доктору Эразму Фаррагуту из Конкорда, из дома которого ее украли несколько дней назад. В ней содержатся драгоценные и по большей части незаменимые ингредиенты, из которых он готовит свои природные эликсиры, столь чудодейственно излечившие многих его пациентов. Целью моего возвращения в Бостон были поиски именно этого сокровища, от которого теперь зависит выздоровление моей дорогой жены Вирджинии.

– Будь я проклят, – сказал Линч, слегка встряхивая шкатулку. Раздался дробный стук, словно в шкатулке лежали деревянные бусы.

Возможно, констебль Линч, – сказал я, – лучше не встряхивать шкатулку. Содержимое может оказаться исключительно деликатным по своей натуре, хоть я и не могу точно сказать, что это.

– Что ж, есть только один способ это узнать, – ответил Линч, подходя к умывальнику, на котором стояли тазик и кувшин.

Поспешно встав рядом с ним, я быстро снял их и поставил на пол, пока Линч устанавливал шкатулку на умывальнике.

Я попытался приподнять крышку, но обнаружил, что шкатулка крепко заперта. Passe partout19Отмычка (фр.). Линча оказалась слишком большой для замочной скважины, поэтому он подошел к зубоврачебному креслу, где Тилден осматривал рану на голове бедного Марстона, и попросил коронера подвинуться. Пошарив по карманам трупа, Линч скоро вернулся, держа большим и указательным пальцами правой руки маленький ключик. Мгновение – и шкатулка открылась.

Нижнюю половину отгораживала пара покрытых искусной резьбой деревянных створок, скобы и рукоятки были из филигранного серебра чистейшей воды. Верхняя часть состояла из одного ящика с тонкой работы рукоятью из того же драгоценного металла.

Я выжидающе затаил дыхание. Линч, запустив руки в шкатулку, потянул за маленькие серебряные ручки, и створки распахнулись.

Мое обоняние мгновенно учуяло крайне неприятный запах, похожий на запах гнилого мяса. Сморщив нос, я нагнулся и заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что там ничего нет!

– Фу! Что там, черт подери, такое? – сказал Линч. – Скунс навонял?

Я запустил руку в нижнее отделение и обшарил его.

– Не знаю, использует ли доктор Фаррагут листья Symplocarpus foetidus для составления своих снадобий, – мрачно заметил я. – Однако в данный момент здесь пусто.

– А как насчет ящика? – спросил Линч. При этих словах он с силой ухватился за серебряную ручку и так дерганул, что ящик чуть не вылетел из шкатулки, и из него посыпалось на пол множество мелких предметов, похожих на кусочки слоновой кости!

– Что за?!. – вскрикнул Линч.

Хотя, разумеется, мне не составило труда опознать в этих предметах зубы взрослого человека, вид их, во множестве рассыпавшихся по дощатому полу, вызвал у меня неприятное, свербящее чувство, и несколько мгновений я в растерянности смотрел на них, пока бешено работающие мысли искали объяснения их присутствия в шкатулке доктора Фаррагута.

Коронер Тилден, привлеченный стуком рассыпавшихся зубов, теперь стоял рядом со мной. Между тем Линч, опустившись на одно колено, внимательно изучал необычайно большой резец, лежавший у него на ладони.

– Пресвятой Боже! – воскликнул Тилден. – Да их тут по меньшей мере сотни. Откуда, черт возьми, они взялись?

Повернувшись, я в упор поглядел в водянистые глаза пожилого коронера, которые заметно расширились, когда я ответил:

– Изо ртов трупов, которые выкапывали из могил.

Через двадцать минут, вверив останки Ладлоу Марстона коронеру Тилдену, мы с констеблем Линчем стояли перед входной дверью жилища Алистера Мак-Кензи. Я бережно держал в руках теперь уже пустую медицинскую шкатулку доктора Фаррагута, которую для верности завернул в шерстяной фартук, взятый из кареты.

Ни в одном из окон элегантного, богатого особняка Мак-Кензи не было света, что, впрочем, учитывая поздний час, вряд ли было удивительно. И действительно, несмотря на срочность нашего дела, мой спутник, полагая, что анатом уже спит, не хотел тревожить его.

– Вы уверены, что это необходимо, По? – спросил он, взявшись рукой за молоток.

По правде говоря, я ни в чем не был до конца уверен в этом во всех смыслах ошеломительном деле. Хотя одно я знал наверняка: между доктором Мак-Кензи и убитым дантистом существует явная связь.

К этому выводу меня привели обнаруженные в шкатулке зубы. Глядя на дюжины их, рассыпанные по полу кабинета доктора Марстона, я вдруг вспомнил необычную подробность разговора, подслушанного мной, пока я сидел в шкафу со скелетом в анатомическом колледже доктора Мак-Кензи. Молодой человек по имени Джек спросил, стоит ли «почистить» зубы Эльзи Болтон прямо сейчас. В ответ его приятель Уильям предложил отложить это до завтрашнего утра, поскольку не было смысла «портить личико» такого подходящего трупа.

Тогда я почти не придал значения этому отрывку разговора. И только теперь, увидев зубы, высыпавшиеся из шкатулки доктора Фаррагута, понял его значение.

Зубы Эльзи Болтон должны были вырвать и продать как зубные протезы.

Веками вставные зубы делали из различных материалов: дерева, металла, слоновой кости. Однако самые красивые протезы всегда получались из натуральных человеческих зубов. О том, что Марстон сам мастерил подобные приспособления, я узнал от Моисея Кимболла, который с гордостью демонстрировал мне свою новую челюсть, когда я в последний раз был в музее. Такие челюсти (как Кимболл убедился на собственном опыте) были чрезвычайно дорогими, принося существенную выгоду врачам, которые могли сбывать их клиентам.

Баснословная цена лишь отчасти зависела от времени и умения, потребных, чтобы их изготовить. В наибольшей степени она проистекала из трудностей, связанных с добычей сырья. Дантисты охотно платили круглую сумму любому, кто мог постоянно снабжать их полным набором человеческих зубов. А таковыми, как правило, оказывались люди, имевшие доступ к трупам.

На протяжении столетий зубы мертвецов являлись предметом бойкой торговли. И в самом деле, некоторые грабители могил ограничивались тем, что вырывали зубы у выкопанных трупов. Этот мелкий товар, который так легко спрятать, можно было продать за солидные суммы, не рискуя эксгумировать тело целиком. Широко известен случай, когда живший в восемнадцатом веке «воскреситель» по имени Купер под предлогом поисков места для захоронения своей недавно почившей жены получил доступ в склеп, где покоились прихожане одной из молелен Кента, и вырвал зубы у всей захороненной там конгрегации, которые затем прикарманил и продал в Лондоне некоему дантисту за пятьдесят фунтов. Другая не менее гнусная личность, некий маркитант Мерривезер, служивший в рядах британской армии во время испанской войны, рыскал по полям сражений, вырывая зубы у павших солдат. В течение года он собрал столько отвратительных артефактов, что на доходы от их продажи смог открыть небольшую гостиницу в Маргейте!

Увидев сыплющиеся из шкатулки доктора Фаррагута зубы и вспомнив разговор двух студентов-медиков, я мигом сообразил, что Марстон приобретал сырье для протезирования в анатомическом колледже Мак-Кензи, где производились вскрытия. И вполне вероятно, что среди сотен рассыпанных по полу кабинета дантиста резцов, клыков и коренных находились и зубы, вырванные у Эльзи Болтон!

Теперь, пока констебль Линч колебался, объявлять ли о нашем присутствии, я еще раз заверил его, что было абсолютно необходимо немедля опросить анатома.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, – пожав плечами, ответил констебль и несколько раз стукнул в дверь.

Какое-то мгновение в доме царила полная тишина – обстоятельство, преисполнившее меня дурных предчувствий, учитывая череду ужасов, которые мне уже пришлось пережить за этот день. Однако, как только Линч постучался во второй раз, мы услышали дрожащий голос:

– Потерпите, потерпите минутку. Я иду, иду!

Мгновение спустя дверь распахнулась, и перед нами предстал сутулый древний старик в ночной рубашке и колпаке, сжимавший в костлявой руке подсвечник.

– Кто вы, черт побери? – хрипло вопросил он.

– Констебль Эдмунд Линч. А это мистер Эдгар По. Вы Мак-Кензи?

– О Боже, нет, – ответил старик. – Я его слуга, Прескотт. Доктор спит, как все порядочные люди в это время.

– Лучше бы вам его разбудить, – сказал Линч. – Нам надо бы с ним побеседовать.

Какое-то мгновение старик продолжал с опаской изучать нас с порога, хмуря заостренное и необычайно морщинистое лицо.

– Идите, идите, – нетерпеливо произнес Линч. – Мы тут по срочному делу – полиция.

Смиряясь, старец вздохнул и, шаркая, провел нас в библиотеку, где зажег аргандову лампу и снова исчез в темном коридоре. Чуть погодя мы услышали, как тяжело он дышит, поднимаясь по лестнице.

Присев на диван, я поставил все еще завернутую шкатулку рядом, пока Линч кружил по комнате, разглядывая украшавшие ее предметы. Довольно скоро он остановился перед большим гравированным портретом в тяжелой золоченой рамке, висевшим над каминной полкой.

– Бывают же в жизни такие уроды, – заметил Линч.

Встав с дивана, я подошел, встал рядом с констеблем и вгляделся в изображенного на портрете человека. Это был свирепого вида мужчина с прыщавым носом, щетинистыми бровями и исключительно острой козлиной бородкой, какую часто можно видеть на лубочных картинках, представляющих черта. Одет он был на манер ренессансного ученого, а в руке сжимал скальпель.

– Если не ошибаюсь, – сказал я, – этот грозный тип – анатом шестнадцатого века, доктор Пьетро Бальони. Один из самых просвещенных ученых своего времени, Бальони был известен публичными уроками анатомии, которые он устраивал несколько раз в году в амфитеатре университета в Болонье.

– Публичные уроки анатомии? Хотите сказать, что люди приходили посмотреть, как он копается в трупах? – подивился Линч.

– Толпами, – ответил я. – Публичные анатомические сеансы Бальони были одним из самых популярных зрелищ того века. В амфитеатре яблоку негде было упасть, хотя входная плата равнялась нашим пяти долларам.

Линч покачал головой и прищелкнул языком.

– Глазастые итальяшки, – пробормотал он, словно желая сказать: «Чего еще ждать от этих иностранных ублюдков?»

– Увлечение мрачным, мерзким, отвратительным нельзя приписать какой-то одной национальности, констебль Линч, – заметил я. – Скорее, это общечеловеческая черта. Вы сами сегодня видели любопытную толпу возле дома бедной миссис Рэндалл. К счастью или к несчастью, есть что-то общее в нашей природе, что заставляет нас уступать мрачному искушению смерти, – возможно, потому что, глядя прямо в ее омерзительный лик, мы надеемся снять покровы с ужасной тайны.

– Славно сказано, мистер По, – раздался сзади чей-то звучный голос. – Стало быть, вы нечто вроде эксперта по данному вопросу, не так ли?

Обернувшись, я увидел перед собой высокого мужчину средних лет, столь разодетого и лощеного, что трудно было представить, будто его только что подняли с постели. Лицо его было примечательно. Черты – точеные, как на греческом медальоне, – за исключением подбородка, странно широкого и выступающего, что в значительной мере портило в прочих отношениях привлекательную наружность. Его лоб, как сказали бы френологи, свидетельствовал о чрезвычайно высоко развитом интеллекте. Шелковистые кудри разительно оттеняли присущую ученым бледность.

– Так вы По, писатель? – продолжал джентльмен.

Слегка поклонившись в знак признательности, я сказал:

– А, я полагаю, вы – доктор Мак-Кензи?

– Он самый, – ответил джентльмен. – Должен сказать, это совершенная неожиданность. Я с восхищением читал многие из ваших рассказов, мистер По. Особенно тот, где говорится о молодом человеке, которого ввели в месмерический транс in articulo mortis20В преддверии смерти (лат.)..

– Странный случай с месье Вольдемаром, – ответил я. – Это тоже один из моих любимых.

– Чушь, разумеется, – осклабясь, сказал Мак-Кензи. – Но очень-очень занимательно.

Покровительственный тон этого замечания не мог не задеть меня.

– Он был задуман не как научное эссе, – довольно холодно ответил я, – а скорее как беллетристическое произведение, призванное вызвать сильную эмоциональную реакцию у читателя.

– Что, как правило, и происходит, – ответил Мак-Кензи и, повернувшись к моему спутнику, сказал: – А вы – констебль?..

– Линч, – ответил мой спутник, окидывая врача откровенно оценивающим взглядом. – Эдмунд Линч.

– Ах да, – сказал Мак-Кензи, который, что от меня не ускользнуло, так и не предложил нам сесть. – Итак, джентльмены, скажите же наконец, что у вас за срочное дело, которое не может подождать до утра?

– Вы когда-нибудь слышали о дантисте по имени Марстон? – спросил Линч.

– А, этот человек с закисью азота? – откликнулся Мак-Кензи. – Как же, наслышан. Я даже присутствовал на его представлении несколько месяцев назад. А что с ним?

– Он мертв, – сказал Линч. – Убит.

– Какой ужас, – сказал Мак-Кензи, казалось искренне удивленный этим известием. – Но я все же не понимаю, что вы здесь делаете?

Вместо ответа я шагнул к дивану, ухватился за концы накидки, скрывавшей шкатулку доктора Фаррагута, и жестом фокусника сдернул ее.

– Вы когда-нибудь видели это? – спросил я.

Мак-Кензи разинул рот, и я услышал его резкий, глубокий вдох. Однако это не был вздох узнавания, скорее напротив: реакция человека, который впервые видит такую прекрасную вещь и невольно изумлен.

– Великолепно, – сказал он. – Что это?

Я объяснил, что это уникальная, ручной работы шкатулка, принадлежащая доктору Эразму Фаррагуту из Конкорда.

– Фаррагут? – сказал Мак-Кензи. – Вы имеете в виду этого шарлатана, который утверждает, что все болезни якобы можно вылечить жгучим перцем?

Будучи предупрежден доктором Фаррагутом, что Мак-Кензи на публике придерживается чрезвычайно презрительного отношения к томсонианскому методу, я пропустил мимо ушей это язвительное замечание и просто ответил:

– Да, это именно тот джентльмен, о котором я говорю.

– Но какое отношение это имеет к Марстону?

– В понедельник, – ответил я, – эту шкатулку, где доктор Фаррагут хранил свои самые ценные естественные препараты, украли из его дома. Не более часа назад ее нашли среди вещей доктора Марстона. Однако ингредиенты доктора Фаррагута исчезли.

Говоря, я внимательно следил за лицом доктора Мак-Кензи, отыскивая какие-нибудь видимые знаки – красноречивое подергивание губ, стиснутые челюсти или моргающие веки, – могущие указать на преступную причастность Мак-Кензи к краже тайн доктора Фаррагута. Однако на лице его отражалась лишь все растущая растерянность.

– Вместо того, что здесь хранилось, в шкатулке оказались человеческие зубы, – продолжал я. – Доктор Марстон явно использовал их при изготовлении протезов для своих пациентов.

– По считает, что их вырывали у мертвецов, – вмешался Линч.

А, понимаю, понимаю, – сказал Мак-Кензи. Поглаживая свою прогнатическую челюсть, он уткнулся глазами в пол и сказал, словно разговаривая вслух с самим собой: – Так вот, значит, кому он их продавал.

– Он? – сказал я. – Разрешите поинтересоваться, кого вы имеете в виду?

– Моего приятеля, мистера Баллингера, – ответил Мак-Кензи. Потом, заметив, что мы с Линчем понимающе переглянулись, он, нахмурившись, произнес: – В чем дело?

– А вы не слышали? – спросил Линч.

– Что? – зловеще сказал Мак-Кензи. – Пожалуйста, джентльмены, желательно, чтобы вы рассказали мне все сразу, а не бродили вокруг да около.

– Отлично, – сказал я. – Герберта Баллингера нашли мертвым сегодня рано утром. Он явно пал от руки того же безумца, который убил доктора Марстона, а также весьма уважаемую особу по имени миссис Рэндалл и ее служанку. В каждом из этих случаев убийца пытался представить дело так, будто причиной смерти был несчастный случай, самоубийство или домашняя ссора.

Получив эту информацию, Мак-Кензи казался положительно потрясенным, его и без того бледное лицо неприятно посерело. Пошатнувшись, он отступил на несколько шагов и тяжело опустился в стоявшее рядом с камином кресло, уставясь на нас недоверчивыми и широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Есть основания подозревать, – продолжал я, – что человек, совершивший эти зверские убийства, также повинен в смерти мисс Эльзи Болтон, которую он утопил на прошлой неделе в ванне ее хозяев.

– Какой мисс? – сказал Мак-Кензи, которого, казалось, эти откровения привели в состояние столбняка.

– Эльзи Болтон, – повторил я. – Признаюсь, несколько удивлен, что вам незнакомо это имя. В конце концов, это ее труп вы и ваши подручные выкопали из могилы вчера вечером и привезли в ваш анатомический колледж для вскрытия.

Как и следовало ожидать, мое заявление вызвало бурную реакцию как у Мак-Кензи, так и у констебля Линча. Последний издал изумленное восклицание, анатом же подпрыгнул в кресле с диким воплем:

– Что вы сказали?

Какое-то мгновение, решая, насколько желательно обнародовать все, что мне известно о противозаконной деятельности Мак-Кензи, я ничего не отвечал. Наконец, решив любой ценой говорить только правду, даже рискуя подвергнуться обвинению во вмешательстве в расследование уголовного преступления, я обратился к нему с такими словами:

– Хватит уловок, доктор Мак-Кензи, слишком многое поставлено на кон, включая, весьма возможно, и другие жизни, которые могут быть загублены, если мы немедленно не найдем того, кто совершил все эти ужасы. Исходя из этого я не стану утаивать от вас факты, имеющие отношение к делу, даже если их можно будет обратить против меня. Я поступаю так в расчете на то, что вы будете в равной степени искренни со мною.

Пока мы беседуем, моя дорогая жена Вирджиния лежит тяжело больная в доме семьи Элкоттов в Конкорде, где за ней ухаживает доктор Фаррагут. Сколь бы вам ни было угодно насмехаться над этим джентльменом, его методы оказались высокоэффективными во многих случаях. Теперь вы понимаете, каким ужасным ударом стало то, что эта шкатулка, содержавшая важнейшие ингредиенты его лекарств, была украдена из его дома, прежде чем он успел приготовить средство для моей жены.

Решившись сделать все, что в моей власти, чтобы вернуть его medica materia21Медицинские материалы (лат.)., я приехал в Бостон и вчера вечером пробрался в ваш анатомический колледж, чтобы найти пропажу. Я поступил так, полагая, что кража совершена по вашему настоянию. Ни вы, ни два ваших помощника не подозревали о моем присутствии, поскольку я спрятался в шкафу со скелетом, когда вы принесли тело мисс Болтон.

Последующий разговор, в котором вы упомянули о крайне ценном для вас предмете, доставки которого вы ожидаете с часу на час, убедил меня, что я прав. Соответственно, я заключил, что ваш соучастник не кто иной, как Герберт Баллингер, с которым вас свел ваш злополучный студент Гораций Райе. Благодаря своей работе изготовителя посмертных портретов Баллингер имел доступ к телам недавно умерших бостонцев и мог извещать вас о том, какие из них являются наиболее желательными образцами для вскрытия. Он мог даже снабжать вас дагеротипами тел, чтобы вы сами определяли, какие вам больше подходят.

По причинам, которые нет нужды объяснять, я скоро убедился, что Баллингер не только оценивает состояние усопших, но в некоторых случаях является и причиной их смерти. Только после того, как убили его самого, я вынужден был пересмотреть свою точку зрения. Кто-то еще, связанный с дагеротипистом, разгуливает на свободе, убивая людей. Поэтому крайне важно, чтобы мы установили личность этого безумца, прежде чем он нанесет новый удар. Взываю к вам с просьбой поделиться любой информацией, которая может привести к его аресту и обнаружению по-прежнему отсутствующих тайных ингредиентов доктора Фаррагута, с которыми я связываю все надежды на выздоровление жены.

На протяжении всей исповеди не лишенное привлекательности лицо доктора Мак-Кензи отразило массу эмоций – от удивления до гнева, включая нечто отдаленно напоминающее сочувственное понимание. Однако не он, а констебль Линч нарушил недолгое молчание, воцарившееся после моей речи:

– Черт возьми, По, какого дьявола вы вот так врываетесь к нему в дом? Да я вас прямо сейчас арестую, если Мак-Кензи предъявит хоть малейшее обвинение!

Повернувшись и глядя в горящие глаза полицейского, я невозмутимо ответил:

– Я полностью сознаю этот факт, констебль Линч. Однако мне небезынтересно, что, угрожая мне арестом, вы ничего не сказали доктору Мак-Кензи, который едва ли не ежедневно занят в высшей степени противозаконным, если не сказать отвратительным, ограблением могил.

Услышав это возражение, Линч на какой-то миг лишился дара речи. Пока он продолжал в молчании сверкать на меня глазами, Мак-Кензи медленно поднялся с кресла и голосом, не лишенным оттенка печали, обратился ко мне таким образом:

– Нет смысла арестовывать меня, мистер По, и нашему доброму констеблю это прекрасно известно. Его начальство такого не потерпит.

– Так, значит, это правда, – ответил я. – Вы виновны не просто в ограблении могил, но и в подкупе официальных лиц.

Это уничтожающее обвинение вызвало у анатома неожиданную реакцию. Вовсе не собираясь отрицать его, он лишь пожал плечами и сказал:

– Так уж устроен мир. Но вы не должны дурно думать о нашем шефе полиции и его подчиненных, только потому что они закрывают глаза на мои ночные проделки. Они понимают, что это необходимо. Косные законы нашей страны накладывают немыслимые ограничения на практикующих анатомов. Если бы у нас не было тел, которые можно изучать, американская медицина безнадежно погрязла бы в невежестве – питательной почве для таких шарлатанов-знахарей, как ваш приятель Фаррагут. Люди, которым я плачу, может быть, немного скуповаты, алчны, но при этом достаточно умны, чтобы понимать, что прогресс медицины зависит от того, что делаю я. Герберт Баллингер тоже это понимал. Но он когда-то сам изучал медицину.

– Что? – воскликнул я.

– Вот именно. В Балтиморе. Я не знаю целиком всей истории, знаю только, что он всего несколько лет назад отказался от мечты стать врачом. Но продолжал живо интересоваться этим предметом. Это была одна из причин, по которой он с такой готовностью помогал мне. Ваши умозаключения относительно бедного Герберта необычайно остроумны и проницательны, мистер По…

однако к делу. Он действительно пользовался положением дагеротиписта, чтобы подыскивать для меня тела. А взамен просил очень немногого. Я давал ему зубы, которые он явно продавал доктору Марстону. Еще иногда он просил разрешения делать фотографии тел до и после вскрытия. Смерть как процесс завораживала его. Однако смешно предполагать, что он каким-либо образом причастен к убий…

Внезапно Мак-Кензи запнулся, словно пораженный неожиданной мыслью.

– В чем дело? – поинтересовался Линч.

– Боуден, – сказал Мак-Кензи, нахмурясь. – Вы говорили с ним?

– С кем? – спросил Линч.

– Бенджамином Боуденом, – сказал Мак-Кензи. – Помощником Герберта Баллингера.

Беспрецедентные события дня, несомненно, привели мои мысли в состояние крайнего возбуждения, и я совершенно позабыл о существовании ассистента Баллингера. Теперь я почти въяве увидел этого джентльмена, которого мы с Сестричкой встретили во время нашего единственного визита в мастерскую. Я вспомнил его прихрамывающую походку, резковатые манеры и то, что он, почти как брат, похож на своего работодателя.

– Его здесь нет, – сказал Линч в ответ на вопрос Мак-Кензи. – Похоже, они с Баллингером на днях разругались, и Боуден уехал из города. По крайней мере, так сказали соседи.

– Что-то в этом парне мне не нравится, – сказал Мак-Кензи. – У меня такое впечатление, впрочем, вероятно, ошибочное, что он когда-то сидел в тюрьме.

Не могу точно сказать, почему Герберт нанял именно его. Но это человек, которого бы я искал, окажись я на вашем месте.

Линч, доставший из кармана свой блокнотик, принялся быстро что-то строчить в нем, потом взглянул на Мак-Кензи.

– А что насчет мистера По? Вы предъявите ему обвинение?

Бросив на меня взгляд, в котором в равной степени отсутствовали возмущение и недоброжелательство, Мак-Кензи сказал:

– Нет, полагаю, нет. У меня тоже когда-то была горячо любимая жена. Если, Боже упаси, она бы заболела, я сделал бы все, что в моих силах, чтобы спасти ее, и к черту закон. Поэтому, мистер По, советую вам забыть о ботанической чепухе доктора Фаррагута.

– Но я собственными ушами слышал, как вы говорили о каком-то бесценном предмете, который с нетерпением ожидаете из Конкорда, – сказал я. – Значит, вы имели в виду не украденную шкатулку доктора Фаррагута и ее тайные ингредиенты?

– О Господи, нет, – сказал Мак-Кензи. – Герберт действительно привез мне нечто необычайно ценное из Конкорда. Но это не имеет никакого отношения к этому шельме Фаррагуту. И это было не украдено, а куплено по всем правилам и за деньги.

– Позвольте поинтересоваться, что это был за предмет, – спросил я.

– Можете посмотреть сами, – ответил Мак-Кензи после короткой паузы. Пройдя в другой конец комнаты, к своему столу, он выдвинул центральный ящик и достал оттуда лист бумаги, который затем протянул мне.

Я принялся внимательно изучать изображенное на бумаге. Линч заглядывал мне через плечо. Это был чертеж из разряда тех, какие подают в патентные бюро. На чертеже был изображен похожий на саркофаг ящик, оборудованный несколькими любопытными деталями, включая несколько панелей на скобах и внутреннюю платформу из узких деревянных пластин.

– Вы даже не представляете, но это будет настоящий переворот в моей работе, – тоном глубочайшего удовлетворения произнес Мак-Кензи. – Мне больше не придется соперничать со временем, проводя вскрытия. Я смогу сохранять тела в течение нескольких дней, да что там – недель! Ну-ка угадайте, что это такое, джентльмены!

Я мог бы сказать это и не угадывая, хотя меня привело в состояние крайнего замешательства то, каким образом чертеж попал в руки анатому.

Передо мной был чертеж «трупоохладителя» Питера Ватти.