Онлайн чтение книги Сатана и Искариот
Глава третья. ВИННЕТУ

Наш отряд выбрал хорошо мне знакомое направление — к лесу, в котором растет Дуб жизни. Это пробудило во мне надежду, потому что если мы направимся к лесу, то весьма вероятно, что встретимся с вызванными мною на помощь индейцами-мимбренхо, с которыми я намеревался соединиться как раз возле упомянутого Дуба. Однако, немного поразмыслив, я пришел к выводу, что для меня же будет лучше, если эта встреча не состоится, ибо она очень опасна для моей жизни. Я вынужден был признать, что юма, когда на них нападут, скорее убьют меня, чем отдадут в руки мимбренхо.

Как бы там ни получилось с этой встречей, принесла бы она мне счастье или беду, но скоро я понял, что она не состоится, потому что у самого леса юма повернули направо, тогда как мальчишка-мимбренхо и его сестра, мои посланники, поскакали налево. Они огибали лес с запада, тогда как мы направились к его восточной опушке, а поскольку лес был сильно вытянут в длину, я мог с большой уверенностью предположить, что два этих пути сильно расходятся, так что на встречу рассчитывать было бы трудно.

Наступил вечер, а мы все еще не достигли края леса. Пришлось для ночлега разбить лагерь на самой опушке. В былые времена медленное движение каравана из-за еле бредущего стада раздражало бы меня, но теперь оно мне даже нравилось, так как тем самым мне предоставлялась для подготовки побега дополнительная отсрочка.

Естественно, я ожидал сигнала мальчишки-мимбренхо, но он прозвучал только тогда, когда мы уже поели и меня снова запеленали в одеяло. Стало быть, бежать сегодня я не мог, но меня здорово успокаивало то обстоятельство, что помощник находится рядом и готов исполнять мои распоряжения. На слух я определил, что он рискнул подойти очень близко; это удалось ему только потому, что лес хорошо скрывал все его передвижения.

Утром мы снова отправились в путь. Вождю, кажется, наскучила эта тягомотина со стадом; он решился скакать вперед, а на месте будущего ночлега подождать отставших. С собой он взял половину своих воинов и, конечно, прихватил меня вместе со сторожами. Это перевернуло все мои планы. Мимбренхо мог лишь медленно передвигаться за стадом, но не за отрядом всадников; значит, на место стоянки он подоспеет после нас, последним, и можно было предусмотреть, что к тому времени я опять буду закутан в это надоевшее одеяло. Я стану тогда беспомощнее ребенка и не смогу даже думать о побеге.

Как я предполагал, так и случилось! К полудню лес кончился, и мы скакали то по траве, то по голой земле, пока не остановились на несколько часов, чтобы отдохнуть и перекусить. Мне освободили руки. Значит, я мог бы вытащить нож и перерезать веревки на ногах, а потом убежать. Но далеко ли я бы ушел! А если вскочить на лошадь? Тоже не получится. Они паслись на свободе, разойдясь по полянке. Ближайшая из них была так далеко, что мне вряд ли бы удалось ее схватить; к тому же позади оставались хорошо вооруженные краснокожие, а у меня был только нож, кроме того, я не был уверен, что поймаю самую быструю лошадь. Нет, пришлось отказаться от попытки, которая могла привести лишь к моей гибели.

После обеда мы продолжили путь по точно такой же местности, а потом остановились на обширной травянистой лужайке. Так как провизии с собой индейцы взяли достаточно, то опять принялись за еду; потом меня завернули в одеяло. Все происходило так же, как и вчера, лишь мимбренхо не осмелился подойти близко к лагерю по открытой равнине.

Только стемнело, пригнали стадо. Вскоре после этого я услышал троекратное кваканье травяной лягушки, причем на удалении не больше трехсот шагов. Так близко парень мог находиться лишь в темноте; поутру, еще прежде, чем займется день, ему придется где-либо спрятаться, чтобы его не заметили. Бедняга жертвовал своим сном, но мне от этого было не легче.

Ничего не изменилось ни на следующий, ни на четвертый день пути. Если случался подходящий момент, то рядом не было мимбренхо, а когда он подавал знак, возможность для побега исчезала. Зато пятый день должен был стать для меня более счастливым.

С самого утра мы ехали по скалистым холмам, узким долинам и мрачным ущельям. Здесь разделиться было нельзя, потому что пришлось удвоить число погонщиков. У меня возникла уверенность, что сегодня все решится. На обеденном отдыхе меня еще никогда не пеленали в одеяло, а лесная местность позволяла моему помощнику держаться так близко, как я того желал.

Незадолго до того момента, как солнце достигло зенита, мы оказались в сыром, извилистом ущелье, из которого мы внезапно вышли на зеленый луг, окаймленный кустарником. Скот невозможно было удержать; животные вырвались из теснины на зеленую лужайку и в течение нескольких мгновений рассыпались во всю ее ширь, так что всадникам стоило большого труда снова собрать стадо.

Вождь тут же отдал моим сторожам приказ отвязать меня от лошади и положить на землю. Сами они уселись рядом со мной. Так мы образовали центр походного лагеря, оказавшийся так близко к выходу из ущелья, что я мог бы добежать до него за какие-нибудь пять минут.

Судя по распоряжениям, которые отдавал вождь, я понял, что дальше он двигаться сегодня не желает. Похищенный скот так был изнурен четырехдневным маршем, что ему надо было дать отдохнуть по меньшей мере до утра, иначе он бы не вынес дальнейшего пути. В связи с длительным отдыхом были разбиты палатки, чего не случалось в предыдущие дни. Пока выполнялась эта работа и шли другие приготовления, вождь приблизился ко мне и уселся напротив. Как раз в то время, когда он занял место, раздалось кваканье травяной лягушки, на что ни один из индейцев не обратил внимания.

Большой Рот закинул одну ногу на другую, скрестил руки на груди и остановил свой колючий взгляд на моем лице. По нему было видно, что теперь он хочет говорить, тогда как до сих пор он не удостаивал меня своим вниманием. Пятеро сторожей смотрели в землю; они не глядели ни на него, ни на меня; это было почтительное ожидание момента, когда их предводитель, хотя бы на словах, померится силами с Олд Шеттерхэндом. Упрямое молчание только усугубило бы мое положение, поскольку неуместная в моем положении гордость обернулась бы глупостью и, наконец, потому, что мой характер не позволял выносить нападки этого человека, хотя бы и словесные, я решил противостоять ему. Начал он с прямо-таки неостроумного вопроса:

— Ты бледнолицый?

— Да, — ответил я. — Или твои глаза так плохо видят, что принимают меня за индейца?

Он продолжал, игнорируя мой вопрос:

— И ты называешь себя Олд Шеттерхэнд?

— Не я так себя назвал — это имя мне дали знаменитые бледнолицые и краснокожие воины и вожди.

— Зря они это сделали. Твое имя ложно. Твои руки связаны; они не могут раздавить даже червя, даже жука — куда уж им до человека. Вот, посмотри, как я тебя боюсь!

Сказав эти слова, он плюнул в меня. Я равнодушно ответил:

— Пусть мое имя ложно, но твое-то, по всей вероятности, полностью правдиво. Ты зовешься «Большой Рот», и он у тебя в самом деле громадный: другого такого и не найдешь. Но я на твоем месте не гордился бы этим. Плевать в связанного по рукам и ногам пленника — не геройство, потому что обиженный не может отомстить. Прояви лучше подлинное мужество: развяжи меня и сразись со мной! Тогда и станет ясно, кто кого побьет — ты меня или я тебя!

— Молчи, — загремел он. — Ты подобен лягушке, которая кричит позади тебя. Ее кваканье достойно только презрения.

Как раз в это время раздался второй крик лягушки. Слова вождя дали мне возможность открыто посмотреть в сторону выхода из ущелья, не опасаясь вызвать подозрение у моих сторожей. Крик прозвучал так близко, что мне показалось, будто мой маленький мимбренхо притаился за ближайшей выступающей скалой. Я еще выше поднял голову, чтобы показать ему, что я гляжу в его сторону, и в самом деле увидел маленькую смуглую детскую ручку, которая на один только миг высунулась из-за края скалы и тут же скрылась опять. Кто не знал о спрятавшемся за скалой, не мог, конечно, заметить эту руку.

Теперь для меня стало ясно, что бежать надо сейчас. Я должен быть свободен в течение ближайшей четверти часа, самое большее — получаса, иначе мне конец. Именно в этой ситуации я дал ответ вождю, который показался бы смешным в любое другое время:

— А я не презираю это кваканье, наоборот, я радуюсь ему. Знаешь ли ты голоса животных?

— Да, я знаю все голоса.

— Я имел в виду другое, а именно, понимаешь ли ты язык зверей?

— Ни один человек не понимает их!

— Однако я понимаю. Может быть, поведать тебе, о чем рассказал мне голос лягушки?

— Ну-ка скажи! — ответил он с издевательской усмешкой.

— Лягушка сказала, что ты скоро потеряешь человека, а вследствие этого ты должен будешь вернуться назад по пути, который ты совершил сегодня.

— Великий Дух помутил твой разум!

— Нет, скорее он просветил мой разум. Я слышу выстрелы, стук копыт и гневные крики твоих воинов. Ты будешь бороться с двумя людьми, большим и маленьким, и не сможешь их победить. Позор падет на ваше племя, и те, над которыми вы сегодня насмехаетесь, завтра будут высмеивать вас!

Вождь уже открыл рот для гневного ответа, но опомнился, приложил руку к груди, потом опустил ее и посмотрел мне в лицо очень серьезно и задумчиво. Потом он сказал:

— Правильно ли я тебя понял? Олд Шеттерхэнд никогда не говорит как безумец. Его слова всегда имеют смысл, даже если он не всегда понятен. О чем хотел ты сказать? О каком позоре ты говорил?

— Подумай и догадаешься. А если ты не найдешь решения, подожди, пока оно само собой не мелькнет в твоей голове.

Он задумался так крепко, что даже закатил глаза, а потом воскликнул:

— Я догадался! Позор здесь, а потом возвращение? Ты полагаешь, что сможешь убежать, и думаешь, что мы тебя будем преследовать до долины на той стороне асиенды, где тебя все еще ждет юный негодяй-мимбренхо. Ты думаешь, что мы вступим в схватку с тобой и с ним, но не сможем вас победить. Теперь я вполне серьезно считаю, что Великий Дух помутил твой разум. Ты страстно желаешь свободы, мечтаешь о ней, ты говоришь о ней, даже не осознавая смысла своих слов. Твой рассудок болен и…

Внезапно он прервал свою речь; видно, ему пришла в голову мысль, которую он уже раньше высказывал, а именно: Олд Шеттерхэнд не может говорить бессмысленные вещи. Он подошел ко мне, проверил мои путы на крепость. Найдя, что они в полном порядке, он снова уселся на свое место и сказал с улыбкой явного превосходства:

— Теперь я понял, в чем дело: Олд Шеттерхэнд хотел разозлить меня, чтобы потом рассмеяться надо мной, словно над малым ребенком, но ему это не удастся. Он хочет лишить нас уверенности, чтобы мы наделали массу ошибок. Да, он сделал это с умыслом, но здесь он просчитался!

— Уфф, уфф! — закричали стражники в знак того, что они одобряют слова вождя. Он же, повернувшись ко мне, продолжал:

— Олд Шеттерхэнд убил моего сына, Маленького Рта, и должен поэтому умереть. Но он проявил себя мужественным человеком, и я слышал, что он считает себя другом краснокожих, поэтому я, естественно, оказывая ему одолжение, разрешу ему самому выбрать, какой смертью он желает умереть. Хочет ли он быть застреленным?

Я знал, что он издевается надо мной, как вскоре и оказалось, и ответил:

— Нет.

Тогда он спросил по очереди, хочу ли я быть заколотым, сожженным, отравленным или задушенным, и я каждый раз отвечал категорическим отказом.

— Олд Шеттерхэнд говорит одно «нет», но он должен же сказать мне, какой смертью хочет закончить свою жизнь!

— Я хотел бы, чтобы мне было девять раз по десять или десять раз по десять лет; в этом возрасте я хотел бы спокойно уснуть, чтобы пробудиться уже с той стороны жизни, — сказал я.

— Это смерть трусов, но Олд Шеттерхэнд достоин другой кончины. Такой человек должен попробовать всякую смерть, один способ за другим, глазом при этом не моргнув, и мы предоставим ему такую возможность. Сначала мы ему перебьем руки и ноги; он так же сломал руки моего друга Мелтона.

Он вызывающе посмотрел на меня, стараясь понять, какое впечатление произвело на меня его заявление.

— Это хорошо! — ответил я, со смехом кивая ему.

— Потом мы надрежем ему мышцы рук и ног и вырвем ему ногти на всех пальцах!

— О, я буду очень рад этому!

— Затем мы с него, с живого, снимем скальп!

— Очень мудрое решение, потому что я бы ничего не почувствовал, если бы вы меня убили до этого.

— Да, но мы постоянно будем лечить его старые раны, поддерживать жизнь в его измученном теле, чтобы он выдержал новые мучения.

— Это мне очень по душе, потому что иначе я бы, пожалуй, недостаточно прочувствовал новые мучения.

— Напрасно смеешься! У тебя быстро пройдет желание шутить, потому что мы тебе отсечем кисти!

— Неужели обе?

— Обе. Потом мы отрежем у тебя веки, чтобы ты не мог спать.

— Ну, а дальше что?

— Мы засунем твои ступни в костер, и они будут медленно поджариваться на огне. Потом мы повесим тебя за ноги; будем бросать в тебя ножи; мы…

— Остановись! — прервал я вождя и громко рассмеялся, чтобы как следует его разозлить. — Самое интересное, что вы ничего не сможете со мной сделать, абсолютно ничего. Даже если бы у вас была тысяча воинов, их оказалось бы слишком мало для того, чтобы причинить страдание Олд Шеттерхэнду. Для этого нужны люди совсем другого сорта. Ты недавно сравнил меня с лягушкой, которую мы только что слышали; я мог бы сравнить вас с другими животными, куда более противными, но я не стану этого делать. Хочу только сказать вам, что вы должны бояться меня куда больше, чем я вас.

В этот момент мальчишка-мимбренхо подал третий знак. Разгневанный вождь, увидев, что я не шучу, а говорю вполне серьезно и с полной убежденностью, ответил:

— Ты слышишь, как она там квакает? Вот и ты так же заквакаешь. Скоро ты увидишь, кто кого должен бояться. Отныне я буду строже обходиться с тобой, чтобы освобождение больше не казалось тебе таким легким делом. Ты скоро погибнешь, и это так же реально, как голос лягушки, который ты слышал!

— Ты заблуждаешься. Вы мне ничего не сможете сделать, и это так же реально, как слышанное мною кваканье лягушки!

— Ладно, придется применить власть. Отныне ты будешь постоянно связан, как только тебя снимут с лошади. Тогда посмотрим, сможешь ли ты убежать. А пока развяжите ему руки и дайте мяса: пусть наестся досыта; потом я сам закутаю его в одеяло. С нынешнего вечера я лично буду за ним следить, чтобы у этой собаки не осталось и проблеска надежды!

Он совершенно вышел из себя от того, что я оставался совершенно спокойным и показывал свое превосходство, несмотря на то, что находился в плену. Собственно говоря, я, с тех пор как заговорил о своем побеге, вел рискованную игру, но был при этом твердо убежден, что я не должен проиграть партию, а обязательно выиграю ее.

Один из сторожей принес мне мясо, другие развязали мне руки. Приближался решающий миг. Несмотря на это, я был внутренне и внешне полностью спокоен. Да так и должно было быть. Кто проявляет колебание, кто дрожит в такой момент, тот вряд ли сможет выполнить свой план.

Мою порцию постного мяса разрезали на длинные тонкие полоски, которые мне легко было бы прожевать и без помощи ножа, что я и делал медленно и обстоятельно, как будто мне не о чем было заботиться, кроме как о собственном желудке; при этом я сел, сложив руки и ноги так, что мог одним движением перерезать все переплетения ремней. Два движения потребовали бы, пожалуй, уже слишком много времени, хотя и в этом случае счет шел только на секунды. Жизнь моя зависела от какой-то доли мгновения.

Вождь следил за мной с мрачным лицом. Мое напоказ выставленное удобство злило его, и он уже, конечно, замышлял покрепче стянуть меня ремнями.

— Ешь быстрее! — приказал он мне. — У меня нет времени ожидать одного тебя.

Чтобы выиграть время, нужное для того, чтобы моментально вытащить нож, я изобразил на лице испуг, выронил из рук мясо и низко склонился, чтобы поднять его, пользуясь при этом левой рукой. Я мог при этом с большой долей уверенности предполагать, что общее внимание будет направлено на мою левую руку, которой я стараюсь достать кусок мяса; правой же рукой незаметно залез под жилет, отвечая тем временем вождю:

— Быстрее? Хорошо, пусть так и будет. Смотри!

При этих словах острое лезвие ножа уже коснулось ремней на ногах; резкое движение — и я подпрыгнул, ударив вождю ногой в плечо, перепрыгнул через него и изо всех сил помчался к ущелью. Должен сказать, что когда после прыжка через голову вождя я коснулся земли, то чуть не упал; но я должен был быстро двигаться дальше — и побежал, потому что если ты хочешь что-то сделать, то надо это делать хорошо. Пока я мчался большими скачками по траве, за спиной у меня воцарилась глубочайшая тишина, вызванная ошеломлением и ужасом; индейцы словно окаменели и потеряли дар речи, когда увидели, как осуществляется то, что считали невозможным; но потом, когда я был уже шагах в ста от них, наваждение прошло, и раздался такой ужасный вопль, словно раскрыли свои пасти тысяча чертей. Я, естественно, не оборачивался и мчался сломя голову вперед; все мои силы надо было употребить теперь на то, чтобы добраться до лошади. В моем состоянии я не смог бы выдержать такого темпа дольше двух минут.

И тут я увидел, как из-за скалы выглядывает мой мимбренхо. Свое ружье он держал в правой руке, а левой протягивал мне мой штуцер. Он не стоял на месте, а кинулся мне навстречу. Но еще прежде, чем мы сошлись, я крикнул ему:

— Лошади здесь, за скалой?

— Нет, за первым поворотом.

— Сколько шагов?

— Сто раз по пять.

О Боже! Я просто был не в состоянии пробежать еще пятьсот шагов на своих отвыкших от движения ногах; значит, меня должна спасти кровь, пролитая индейская кровь! Это была одна из ситуаций, в которых я готов охотно щадить людей, но просто не в состоянии этого сделать. На бегу я вырвал штуцер из мальчишечьих рук, ощупал затвор — все было в порядке — и сразу почувствовал себя так уверенно, что мигом остановился и повернулся к преследователям. Я вполне резонно предположил, что они не успели взять с собой оружия, и мое предположение вскоре оправдалось. Они приближались, размахивая руками и крича — кучка одичавших людей во главе с вождем и моими стражниками.

— Назад, я буду стрелять! — предупредил я их.

Я все еще непрочно стоял на своих ослабевших ногах, но тем не менее был уверен в верности своей руки и вскинул ружье. Юма не обратили внимания на мое предупреждение и приблизились на расстояние до сотни шагов; я сделал два выстрела; девяносто шагов — еще два; восемьдесят, семьдесят, шестьдесят — и каждый раз по два выстрела; я выпустил десять пуль, каждая из которых попала в бедро какого-нибудь из преследователей; раненые тут же падали. Другие воины, пораженные ужасным зрелищем, растерялись.

— Назад! — крикнул я во второй раз. — Или я перестреляю вас всех!

Еще две пули попали в цель! Храбрый мимбренхо стоял бок о бок со мной и тоже стрелял; я только выводил людей из строя; его же пули несли смерть. Преследователи в страхе остановились; они не осмеливались бежать дальше. Многие отступили назад, помчались за своими допотопными ружьишками. Но один высокий индеец, ослепнув от ярости, продолжал бежать вперед, прямо на меня — это был вождь. Он ревел от ярости, словно дикий зверь, и размахивал ножом, единственным оружием, оставшимся у него, причем держал он его левой рукой, так как правую, как уже было сказано, я ему повредил. Разумеется, кидаться на меня в таком состоянии было чистым безумием, неосторожностью, которую я мог объяснить только возбуждением, в котором он находился, что, конечно, не оправдывало, но по крайней мере объясняло его действия. Было совершенно ясно, что его жизнь принадлежала мне, но мне она была не нужна. Я уже и так вывел из строя его правую руку, надо было сохранить ему левую, поэтому я решил нанести ему удар в голову. Он приближался, высоко подняв нож для удара; в тот самый момент, когда его клинок стал приближаться ко мне, я отпрыгнул в сторону и взмахнул штуцером; его удар пришелся по воздуху, тогда как приклад моего ружья сбил вождя с ног, да так, что он остался лежать на земле.

Воины-юма, увидев это, закричали на разные голоса, ибо они решили, что я только затем сбил вождя с ног, чтобы вернее отобрать у него жизнь. Те из них, кто побежал за ружьем, уже вернулись. Другие, видневшиеся подальше, мчались за лошадьми. Выходит, дольше стоять на месте мы не могли. Мы поспешили ко входу в ущелье, а забежав в него, устремились еще дальше, к своим лошадям. Мальчишка, конечно, был быстрее меня. Когда я оставил за собой три сотни шагов из тех пятисот, что мне надо было преодолеть, он уже исчез за поворотом ущелья, но вскоре появился вновь, сидя на своей лошади и ведя в поводу мою верховую. Он подъехал ко мне и остановился. Я тут же взлетел в седло, и тут появились первые вооруженные ружьями юма. Но в спешке они стреляли неточно и промахивались. Мы же развернули лошадей и помчались по пути, проделанному нами до полудня.

Итак, я вырвался на свободу. Предположение, что юма меня снова схватят, казалось мне совершенно невероятным, однако теперь мне надо было думать не о себе, а о других. Асьендеро был разорен: по меньшей мере, ему стоило бы вернуть свои стада. А это могло произойти только в том случае, если бы мимбренхо, которых я ожидал, отобрали скот у юма. К сожалению, я не знал, и мальчик ничего определенного не мог мне сказать, где стояли в последнее время вигвамы этого племени. На отдых мы остановились после четырех дней пути; видимо, день отдыха выбран был как раз в середине дороги; значит, можно было предположить, что юма надо еще, по крайней мере, четыре дня, чтобы добраться до родных мест. Мимбренхо, конечно, не смогли бы достичь их за такое короткое время. А были ли какие-нибудь средства задержать юма в дороге? Да, и одно из них проверенное, бывшее буквально под руками. И это средство было ничем другим… точнее уж говорить не кем другим, как мною самим. Я должен был увлечь юма любыми способами за собой так далеко, насколько это мне удастся.

Можно было предположить, что они приложат все силы, лишь бы снова поймать меня, хотя бы только из-за того, чтобы отомстить за смерть Маленького Рта. Другая причина их рвения была в том, что они сгорают от стыда, что упустили меня, как мальчишки-несмышленыши. Я был в полной их власти, они издевались надо мной и приставили ко мне пятерых стражников, хотя я и так был окружен сотней воинов. Я даже открыто сказал их вождю, что хочу бежать, и исполнил свое намерение не ночью, под защитой темноты, а при свете дня. При этом мною были искалечены на всю жизнь двенадцать воинов-юма, а еще двое были застрелены мальчиком-мимбренхо. Какой позор, и не только для находившихся возле пленника воинов, но и для всего племени! Позор, который можно было отчасти смыть только моей повторной поимкой и последующей расправой!

Учитывая все эти соображения, я предполагал, что индейцы будут меня рьяно преследовать, и притом большим отрядом. Но если меня не могла удержать сотня воинов, то сколько же их понадобится для новой поимки? Разумеется, больше! А такого количества воинов у юма не было; напротив, их стало на четырнадцать человек меньше. За двенадцатью ранеными нужен был уход; вряд ли они были в состоянии продолжать путь, потому что пуля в бедре опасна для жизни. А где взять людей, чтобы сохранять и гнать стада?

Взвесив все эти соображения, я пришел к выводу, что Большой Рот, как только очнется от удара, оставит стада на месте, так как травы здесь для них было достаточно. Тут же останутся и раненые, а при них — такое количество воинов, какое нужно для охраны животных и ухода за людьми. Все остальные должны пуститься в погоню за мной и попытаться как можно быстрее схватить меня, чтобы восстановить честь племени. Стало быть, весьма правдоподобно, что за нами погонится сорок, а может быть, и пятьдесят человек, и рвение их будет тем больше, что они захотят отомстить мне и индейцу не только за прошлые обиды, но и за то, свидетелями чего они стали сегодня.

Я бы мог легко уйти от них, свернув вправо или влево, но это было бы ошибкой. Потеряв мой след, они тут же вернулись бы к стадам, продолжив путь к дому, и животные были бы потеряны для асьендеро. Но так как я захотел задержать здесь стада, то должен был направить преследователей по моему следу.

А чтобы достичь этого, я все время должен был придерживаться дороги на асиенду, потому что юма считают само собой разумеющимся, что я поеду именно по ней. Торопиться мне тоже не следовало, потому что чем ближе преследователи ко мне подбирались, тем большим становилось их желание нас поймать и тем меньше могла им прийти в голову мысль о возвращении или по крайней мере об отсылке части преследователей назад. А если бы я встретил у Дуба жизни ждущих меня мимбренхо, что не казалось невероятным, то мог бы с их помощью взять в плен весь отряд, а потом вернуться на старое место, отобрать награбленные стада и возвратить их владельцу, бедному дону Тимотео Пручильо. Лишившись своего скота, он превратился в жалкого бедняка — в этом не было никакого сомнения. Дома его были обращены в пепел, леса и сады сожжены; у него, правда, оставались луга, но без пасущегося на них скота они бы не принесли хозяину и пфеннига[63]Пфенниг — название немецкой разменной монеты, с 1871 г. сотая часть немецкой марки.. К тому же я слышал, что он давно уже не так богат, как прежде.

Всеми этими мыслями я поделился со своим спутником, пока мы лихо мчались по выбранному пути. Мальчик ничего мне не возражал, не имея для этого никаких причин и даже не допуская мысли, что я могу оказаться неправым. Он принял мои рассуждения с полным пониманием, как взрослый, а потом серьезно спросил:

— Значит, Олд Шеттерхэнд полагает, что за нами будут гнаться пятьдесят юма?

— По меньшей мере, от сорока до пятидесяти, — кивнул я.

— Но они не смогут отправиться в погоню. Вождь лежит без сознания, и воины должны подождать, пока он очнется и сможет отдавать приказания.

— Верно, но несколько человек пойдут по нашему следу немедленно. Когда они догонят нас, то подождут остальных. Я буду говорить с ними.

— Говорить? — спросил он удивленно. — Я не ослышался? Олд Шеттерхэнд действительно хочет говорить с этими ищейками, готовыми разорвать его на клочки? В какой же опасности ты тогда окажешься!

— Но я не вижу здесь риска. Тебе грозила значительно большая опасность, когда ты последовал за мной после сожжения асиенды.

— Для меня не могло быть никакой опасности, потому что я должен был искупить свою ошибку. Если бы это было нужно, я пошел бы на смерть.

— Верю, потому что теперь я узнал тебя получше. Своей свободой я обязан только тебе и буду всегда тебе за это благодарен.

— Олд Шеттерхэнд — знаменитый воин; он освободился бы и без меня!

— Ну, может быть, потому что я не только не был ранен, но и не потерял силы. Но сам бы я освободился не так быстро и легко. Не показалось ли тебе чересчур долгим время ожидания за все эти дни?

— Ни одно ожидание не покажется долгим, когда ты терпелив и хочешь стать настоящим воином, который, кроме мужества, должен прежде всего отличаться именно терпением.

— Но ты же не мог спать, потому что днем ты должен был следовать за нами, а ночью в любое мгновение ожидал моего побега!

— Воин должен быть выносливым. Впрочем, время выспаться у меня было, так как я старался отдохнуть сразу же после вашего выступления, а сам пускался за вами через несколько часов. Стада шли так медленно, что я успевал очень быстро настичь вас.

— А о чем ты думал, когда напрасно ждал меня?

— Ни о чем я не думал, потому что знал, что Олд Шеттерхэнд придет, когда пробьет его час.

— Своими ответами ты доказываешь, что когда-нибудь станешь не только храбрым воином, но и обстоятельным, осторожным советником на собрании вождей и старейшин. Ты желал получить имя. Когда я сяду с твоими соплеменниками в первый раз у племенного костра, то скажу им, что ты доказал, что достоин носить боевое имя.

— Уфф, уфф! — выкрикнул он, причем его глаза засверкали. Он так обрадовался, что гордо выпрямился в седле.

— Да, я предложу им дать тебе имя.

— Ты хочешь это сделать? Моя благодарность будет так велика, как сама земля; исчезнет она только с моей смертью!

— Да, я предполагаю сделать такое предложение.

— Тогда они меня спросят, какое имя показал мне великий Маниту[64]Маниту — в мифологии североамериканских индейцев сверхъестественные силы или существа, выполняющие роль личного духа-покровителя. Однако в трактовке миссионеров, которой следует в своих романах К. Май, под Маниту понимался «великий дух», аналогичный христианскому Богу. и какое «лекарство» я нашел. А я не смогу дать им ответа!

Когда юный индеец подрастает и приобретает ценные навыки, познания, необходимые для воина, он прежде всего должен найти себе имя. И вот он удаляется от племени, соблюдает пост и размышляет обо всем, о чем положено думать воину и знаменитому человеку. Одиночество, строгий пост, размышление о великих делах вдохновляют юношу. Возбуждение переходит в сверхъестественную чувствительность, вследствие чего он впадает в сон или начинает грезить. И вот первый предмет, о котором он подумает или увидит в своих галлюцинациях, становится его «лекарством», его талисманом на всю жизнь. Тогда он берет оружие и уходит и не возвращается назад, прежде чем не похитит, добудет или найдет этот предмет. Вещь эта, будь она велика или мала, будь она самой диковинной формы, зашивается в шкуру и тщательно оберегается. Воин берет талисман с собой в походы и вешает на копье, втыкаемое в землю перед входом в его палатку. Этот талисман станет самым дорогим, самым святым для воина; за обладание им он отчаянно борется изо всех своих сил. Поэтому самой большой честью считается обладание амулетом одного или нескольких врагов. Столь же велик позор потерять свое «лекарство» — в битве ли, по другой какой причине. Смертельным оскорблением для индейца будут брошенные ему в лицо слова: «Человек, не имеющий «лекарства». Оскорбленный такими словами успокоится не раньше, чем отнимет талисман у врага; добыча становится его собственным «лекарством», и тогда поруганная честь воина снова восстанавливается.

Обычно молодой человек, как только он отыщет предмет, который видел во сне, то есть свое «лекарство», принимает то же самое имя, отчего так часто сталкиваешься с такими странными именами, как, например, Мертвый Паук, Разорванный Лист, Длинная Нить… Эти люди во время поисков талисмана прежде всего подумали о мертвом пауке, разорванном листке, длинной нитке и теперь носили эти предметы с собой в качестве «лекарства». Но случается, что молодой человек, если он отличился каким-нибудь особенным поступком, получает почетное имя, напоминающее о свершенном; такое имя ценится гораздо выше, чем случайно найденное имя. Поэтому я так ответил на последние слова моего юного спутника:

— Ты ничего не должен отвечать, потому что, если они тебя спросят, ответ дам я.

— Ты? — спросил он, и щеки его стали красными.

— Да, я, потому что у меня есть для тебя имя.

Он опустил голову, чтобы справиться с волнением. Конечно, он охотно бы спросил у меня, что это за имя, но тогда бы он нарушил все правила вежливости и скромности. Поэтому я продолжал, желая удовлетворить его любопытство:

— А ты не догадываешься, о каком имени я думаю?

— Нет.

— Тогда скажи мне, в каком деле ты впервые отличился?

— Первым моим поступком была передача в руки врага Олд Шеттерхэнда, — ответил он, вздохнув.

— За этот поступок ты расквитался, а значит, искупил свой грех. Это была всего лишь твоя ошибка, несоблюдение предписанных мною правил предосторожности. А первым твоим настоящим делом было мое освобождение. Что, ты думаешь, скажут воины твоего племени об этом деле?

— Кто освободит Олд Шеттерхэнда, тот станет счастливейшим и знаменитейшим среди воинов и ему никогда не понадобится «лекарство».

— Ну что ж, ты участвовал в моем освобождении, да к тому же убил двоих юма; стало быть, у костра старейшин твоего племени я предложу назвать тебя Юма-шетар, и я убежден, что это предложение будет принято.

— Конечно, будет принято! — выкрикнул мальчик, не сдерживая радости. Это же будет большой честью для всего племени мимбренхо, если Олд Шеттерхэнд сделает такое предложение. О Маниту, Маниту! Ведь я же знал, что рядом с Олд Шеттерхэндом получу имя гораздо скорее, и притом — имя лучшее, чем в любом другом месте! Наши воины будут мне завидовать; женщины станут рассказывать обо мне, и, когда я буду проходить мимо, их дочери станут тайно наблюдать за мной через щели в палатках. Но первым меня поздравит отец, Сильный Бизон, он прижмет меня к сердцу, а мой младший брат обязательно поцелует меня. О, если бы и он, у которого тоже еще нет имени, мог, как и я, остаться с тобой! Я думаю, он заслужил бы столь же почетное имя!

— Вполне возможно. Впрочем, это упущение можно исправить, потому что я убежден, что скоро снова увижу твоего брата. Если он похож на тебя не только внешне, но и внутренне, то не успокоится до тех пор, пока не добьется от твоего отца согласия на участие в походе против юма.

— Я тоже так думаю. Мой отец, великий вождь мимбренхо, очень строг; он мало считается с обычными желаниями своих детей, но на такую просьбу он обязательно обратит внимание и, ясное дело, не откажется ее выполнить. Было бы просто здорово, если бы племя смогло отпраздновать получение имени братом одновременно с моим!

За разговором мы не только миновали извилистое ущелье, но и оставили за собой несколько долин. На каждом повороте мы оглядывались, проверяя, не покажутся ли преследователи, но я так их и не заметил. Тем не менее я был убежден, что они находятся недалеко от нас, и решился проверить это, как только позволит местность.

Мы доехали до маленького пятачка прерии, достигавшего в ширину примерно четверти часа конной езды. Проехав его, мы оказались в зарослях кустарника, хорошо нас прикрывавшего. Здесь я остановил лошадь и спешился.

— Олд Шеттерхэнд уже хочет устроить привал? — спросил мальчик.

— Нет, мы задержимся лишь на очень короткое время; я хочу переговорить с юма.

Вероятно, мое намерение показалось ему весьма необычным, но он промолчал. Я же развернул пакет с новым костюмом, чтобы переодеться. Мое старое платье с самого начала немного стоило, а во время плена оно так порвалось, запачкалось, словом, превратилось в лохмотья, и я стал похожим на пугало. Как же изменился мой вид, когда я надел новый костюм! Я не был щеголем, но эти южные индейцы обращают куда большее внимание на внешний вид, чем их северные собратья, да ведь и мексиканцы одеваются более броско и ярко, чем небрежные в одежде, скучные янки. Индейцы сиу или кроу никогда не обделят вниманием белого охотника, даже если он одет в лохмотья, однако у пимо или яки плохо одетый человек вряд ли вызовет к себе большое уважение. И все-таки очень часто, как известно, многое зависит именно от первого впечатления. Если бы я появился на асиенде не в старом костюме, то, вероятнее всего, Тимотео Пручильо мог бы мне поверить, и мне не надо было бы закатывать пощечину его славному мажордому и швырять его в ручей. Очевидно, даже в этих отдаленных краях красивая одежда человека поднимает его авторитет.

Переодевшись, я стал выглядеть словно богатый мексиканский помещик, кабальеро, отправившийся в путь с визитом к даме своего сердца.

— Уфф! — удивленно вскрикнул мимбренхо, когда я появился из-за куста, за которым, как за ширмой, переодевался. — Я тебя узнал с трудом, — и он покраснел от смущения. — Но именно так мы, мальчишки, и представляли себе Олд Шеттерхэнда, когда нам рассказывали о нем и о Виннету.

Невольно обрадовавшись моему преображению, он смутится еще больше; я постарался ободрить его, дав ему в руки медвежебой, и при этом сказал:

— Мой юный краснокожий брат может оставаться здесь и держать ружье, которое мне пока не нужно. Как только появятся юма, я поеду навстречу, чтобы поговорить с ними. Если их окажется так много, что они осмелятся на меня напасть, то мы, чтобы сдержать их, будем защищаться в нашем убежище.

Стоя возле крайних кустов, я внимательно наблюдал за дорогой, по которой мы только что приехали. Как я предполагал, так и произошло. Короткое время спустя я заметил вдали трех всадников, рысью передвигавшихся по прерии. Я поскакал им навстречу, приняв позу человека, совершенно беззаботно едущего своей дорогой. При этом я наклонился вперед, показывая всем своим видом, что очень устал и нисколько не обращаю внимания на открывшуюся передо мной прогалину.

Увидев меня, они насторожились; но поскольку за мной ни одного всадника больше не появилось, они решились ехать дальше. Уж одного-единственного всадника они явно не боялись. Я же вел себя так, будто все еще их не замечаю, однако удерживал штуцер поперек седла, чтобы одним движением привести его в боевую готовность. При этом я был убежден, что они меня не узнают, по меньшей мере — разглядят не сразу, потому что еще не видели меня в новой одежде, столь изменяющей мой вид, а кроме того, я так надвинул на подбородок кончик пестрой мексиканской гаргантильи[65]Гаргантилья — буквально: облекающий горло (исп.). , защищающего от солнца шейного платка, и нахлобучил до самых глаз широкополое сомбреро, что на всем лице остался видным один лишь нос.

Теперь они настолько приблизились ко мне, что я мог не только видеть их, но и слышать топот копыт. И вот я выпрямился, как будто только сейчас их заметил, и придержал свою лошадь, которую они видели впервые. Индейцы остановили своих животных шагах в десяти-двенадцати от меня; это оказались трое из пяти моих сторожей. Один из них обратился ко мне на обычном смешанном наречии:

— Откуда едешь?

— С асиенды Арройо, — ответил я, слегка изменив голос, что мне было нетрудно, так как платок наполовину прикрывал мой рот.

— И куда направляешься?

— К Большому Рту, вождю храброго племени юма.

— А как выглядит теперь асиенда?

— Она разрушена, просто полностью уничтожена.

— Кем?

— Индейцами-юма.

— И ты едешь к ним? Чего же ты ищешь у них?

— Хочу договориться с ними о стадах, которые они угнали.

— И о чем будут переговоры?

— Я послан асьендеро, который готов откупить свой скот, и вождь юма может через меня назначить ему цену.

— Твои труды напрасны, потому что вождь не продаст стада.

— Откуда вы это знаете?

— Мы принадлежим к его воинам.

— Тогда вы, конечно, должны знать, что он захочет сделать, а что — нет; но я все-таки хочу поговорить с ним, потому что обязан выяснить все до конца.

— Похоже, ты не знаешь, как это опасно. Воины-юма выкопали топор войны с белыми людьми.

— Я слышал об этом, но ничуть не беспокоюсь, потому что роль посла гарантирует мне неприкосновенность. Где разбили лагерь воины-юма, нападавшие на асиенду?

— Об этом ты не должен знать, потому что не надо ездить так далеко. Если ты подождешь тут или медленно поедешь по нашим следам, то очень скоро увидишь вождя во главе пятидесяти его воинов.

— Благодарю тебя. И всего тебе наилучшего!

Я сделал вид, словно собирался ехать дальше, хотя знал, что они хотели бы задать мне еще много вопросов. Как раз эти-то вопросы и были мне интересны, потому что по ним я надеялся догадаться о том, что хотел узнать.

— Стой! Подожди-ка! — раздался требовательный голос. — Ты, значит, говорил с асьендеро?

— Разумеется! Как иначе я мог бы стать его полномочным представителем!

— И он находится на дороге в Урес вместе с неким бледнолицым по фамилии Мелтон?

— Бледнолицего по фамилии Мелтон я не видел.

— А может быть, ты встретил еще одного белого по фамилии Уэллер или его сына?

— Нет, таких я не встречал.

— Так, может быть, ты не видел и отряда наших воинов, которыми два дня назад эти бледнолицые были взяты в плен?

— Нет. Я видел только асьендеро и говорил лишь с ним.

— Где?

— На развалинах его дома. Я приехал на асиенду, чтобы отдать долг. На эти деньги он и хочет выкупить скот. Он попросил меня догнать юма и обговорить сделку.

— А у кого сейчас деньги — у тебя или у него?

— У него, разумеется.

Они до сих пор еще не узнали меня и озадаченно переглядывались. Говоривший со мной индеец задумчиво произнес, вовсе не обращая на меня внимания:

— Что-то должно было произойти! Асьендеро еще здесь, а других бледнолицых почему-то с ним нет! И наших воинов не видно, хотя они должны возвращаться к нам! Он хочет выкупить скот, и у него есть деньги! Тогда все может пойти по-другому! А где же находятся чужеземные бледнолицые, которых вместе с женами и детьми ожидали наши братья, чтобы увести их в горы?

Другие недоуменно качали головами, а говоривший снова повернулся ко мне:

— А не встречал ли ты недалеко отсюда двух всадников?

— Да. Белого с юным индейцем.

— Как был одет белый?

— В какую-то рваную одежду.

— А какое оружие у него было?

— Я видел два ружья.

— Все сходится. Собака-мимбренхо привез ему ружья!

Это он сказал как бы про себя. Потом он стал расспрашивать меня дальше:

— Они ехали очень быстро?

— Нет, — ответил я, потуже натягивая повод, чтобы отъехать на несколько шагов. — Они вообще отдыхали.

— Где?

— Да вон там, за кустами.

— Уфф! Тогда мы должны быстро возвращаться, потому что длинное ружье бледнолицего достанет досюда — ведь это медвежебой. А короткое ружье его стреляет без передышки. Поехали с нами! Мы вернемся назад, где ты сможешь увидеть вождя и переговорить с ним.

— Мне не к спеху. Подождите немного! Мне бы хотелось кое-что от вас получить.

— Что?

— Ваше оружие и ваших лошадей.

— Зачем? — спросил он, удивленно разглядывая меня.

— Затем! — ответил я, сдвигая левой рукой платок с лица, а правой наводя на них штуцер. — Вы сами сказали, как я могу метко стрелять из этого ружья. Кто из вас сдвинется с места, немедленно получит пулю. А там, в зарослях, стоит мимбренхо с моим медвежебоем, пули которого могут долететь досюда и даже дальше.

Они застыли на месте, но не вследствие моего приказа, а от ужаса, уставившись в мое не закрытое платком лицо.

— Уфф! — выдавил из себя говоривший. — Это же Олд Шеттерхэнд!

— Олд Шеттерхэнд, Олд Шеттерхэнд! — растерянно пробормотали остальные.

— Да, Олд Шеттерхэнд, — кивнул я, все еще направляя дуло ружья на них. — Не оборачиваться, иначе стреляю! Вы хотели поймать меня, а теперь сами оказались в ловушке. Но я отпущу вас на свободу и даже разрешу вернуться к вашему вождю. Отдайте ружья!

Они держали свое допотопное оружие в руках, выставив стволы вперед, как это обычно делают индейцы при встрече с чужими, однако ружья не были заряжены. Они не осмелились пустить оружие в ход, но повиновались приказу не сразу.

— Быстрее, иначе буду стрелять! Мне некогда ждать! — приказал я им. — Раз… два…

Я не сказал еще «три», как они выпустили ружья из рук.

— Слезайте с лошадей и отойдите в сторону!

Они повиновались из страха перед моим ружьем.

— А теперь бегом назад! Кто оглянется, пока он будет в поле моего зрения, получит пулю!

Они мигом пустились прочь. Смешно было глядеть, как они перетрусили. Когда я был у них в плену, лежал закутанным в одеяло, они насмехались и издевались надо мной; теперь же они бежали как зайцы.

Мне совсем не надо было ждать, пока они скроются, потому что я был убежден, что они не обернутся. Я спешился, чтобы подобрать их ружья и успокоить индейских лошадей, которые без хозяев стали проявлять беспокойство. Тут я увидел, как из кустов галопом летит мой мимбренхо, чтобы помочь мне.

— Уфф, уфф! — закричал он еще издалека. — Олд Шеттерхэнд — великий колдун; ему все удается, даже трудные дела!

— Но это было нетрудно сделать, — возразил я.

— Обезоружить без боя троих врагов да еще отобрать при этом у них лошадей? И это пара пустяков! Кто бы об этом подумал! Когда ты сказал, что хочешь с ними вести переговоры, я очень беспокоился за тебя!

— Но у меня же был союзник!

— Да, был, потому что я стоял с твоим медвежебоем, однако держать его я не смог, а вынужден был положить на развилку сучьев; я был готов стрелять сразу же, если бы они осмелились защищаться.

— Это было очень смело с твоей стороны, хотя вряд ли бы это понадобилось. Но я-то имел в виду другого союзника — неожиданность, которая весьма помогла мне. Однако сейчас нам пора уезжать, потому что в любой момент могут появиться их товарищи.

Мы привязали три ружья к лукам седел отобранных лошадей; мимбренхо взял одну из них за повод, я — двух других, и мы поехали прочь, сначала медленно через кустарник, а потом, когда выбрались на свободное пространство, пустили лошадей в галоп. Но такая скорость необходима была нам только до тех пор, пока мы не отъехали на достаточно большое расстояние, где почувствовали себя в безопасности. Когда кусты, в которых мы скрывались, стали темной полоской на горизонте, мы остановились, причем я сделал это с расчетом. Нам ведь надо было заманить преследователей за собой, а значит, время от времени мы должны были им показываться, чтобы они не упустили нас из виду.

Когда мы спокойно сидели в седлах, я заметил, что мимбренхо украдкой бросает на меня вопросительные взгляды, и догадался о его желании узнать, о чем это я говорил с тремя воинами-юма. Я рассказал ему. Будучи ребенком, он не мог требовать от меня такого доверия, тем более он был горд, оттого что я передал ему содержание разговора. Когда я закончил, он задумчиво посмотрел, а потом сказал:

— Находясь рядом с Олд Шеттерхэндом, час от часу все больше набираешься опыта. То узнаешь о воинских хитростях, то услышишь, как надо вести себя, чтобы выведать от кого-то такие вещи, какие он никому говорить не должен. Теперь мы знаем почти все!

— О, еще далеко не все! Главное еще остается сокрытым от нас.

— Олд Шеттерхэнд сообщит мне, как обстоят дела?

— Охотно. Прежде всего мы знаем, что нас преследует пятьдесят человек под руководством вождя. Что из этого следует?

— Что до возвращения этой полусотни ни стада, ни раненые не сдвинутся с места, а останутся все на прежнем месте.

— Верно! Еще нам известно, что Мелтон и оба Уэллера свободны, что асьендеро также выпущен из плена, что даже белые чужеземные переселенцы отпущены.

— Разве этого недостаточно?

— Нет.

— Но ведь ты, собственно, только хотел спасти их! Теперь они свободны.

— Свободны, но где они находятся? Братья юма, а значит, какие-то другие юма, должны увести их в горы. Это мне кажется подозрительным. Какие горы имелись в виду? Что они должны там делать? Они же оставили родину и приехали сюда, чтобы работать на асиенде Арройо. Зачем же их отправили в незнакомые горы, да еще вместе с враждебными индейцами?

— Этого я не могу сказать, — ответил мальчишка со смешной прямотой.

— Не печалься особенно, потому что и я этого не знаю, но не успокоюсь, пока не выясню все до конца. Дальше: асьендеро собирался с Мелтоном в Урес. Что им там нужно? В других обстоятельствах я посчитал бы такое путешествие крайне непродуманным начинанием; однако Мелтон договорился с индейцами, уговорил их напасть на асиенду, ограбить ее и превратить в пепел. Теперь же с разоренным вконец владельцем он скачет в Урес, а тем временем наемные рабочие асьендеро, тоже потерявшие все свое скудное добро, уходят с индейцами в горы. Асьендеро нужен там, где находятся переселенцы; почему же они разделились?

— Ты рассчитываешь узнать об этом?

— Да. Как только мы спасем стада, я сразу же отправлюсь в Урес. И, наконец, где же теперь находятся юма, которых отрядили для охраны плененных белых? Если пленники действительно свободны, то стражники могли бы вернуться к своему вождю. Им же можно было ехать быстро, тогда как мы продвигались вперед медленно; значит, они могли бы уже быть здесь.

— Возможно, еще сегодня мы встретим их!

— Да, это вполне вероятно, и поэтому мы должны быть осторожными, чтобы не попасть им в руки. А ну-ка, оглянись! Обнаружил ли ты наших преследователей?

— Да, вижу, они остановились возле кустарника. Ты думаешь, они нас тоже заметили?

— Да. Они должны видеть нас так же хорошо, как и мы их. Смотри! Они поскакали к нам галопом. Придется нам продолжить свой путь, так как теперь они взяли след, и им в голову не придет поворачивать назад.

Мы пустились вскачь по слабо всхолмленной равнине, потом проехали по каким-то долинам между невысоких гор и снова выбрались на равнину. Там находился лес, в котором мы останавливались на пути от асиенды; добраться до него мы должны были к вечеру. Конечно, мы ехали по совсем другой дороге, чем раньше, на ней были заметны следы стада. Этот след стада был настолько широк, что его можно было с полным правом назвать проезжей дорогой.

Время шло; солнце все ниже опускалось по западной стороне неба. Оно почти достигло горизонта, стало быть, мы находились теперь уже недалеко от леса. Тут мальчик показал вытянутой рукой вперед и крикнул:

— Смотри, вон едут юма, которые сопровождали пленных бледнолицых; нам нельзя допустить, чтобы нас увидели!

Он был прав; по меньшей мере — относительно появления всадников. Они плотно сбились в кучу, и на большом расстоянии нельзя было разглядеть, сколько же индейцев ее составляют. Конечно, с большой долей вероятности можно было предположить, что мы повстречались со следующими за своим вождем воинами-юма; поэтому мы свернули направо и пустили своих лошадей вскачь. Я предположил, что встречные нас не заметили.

Но это оказалось не так, потому что, как только мы свернули в новом направлении, я несколько раз оборачивался и увидел, что один-единственный всадник, казавшийся, конечно, всего лишь маленькой точкой, отделился от отряда и поскакал к нам. Я не учел освещения от низко опустившегося солнца. Его яркие лучи светили тем всадникам в спину, а нас они освещали спереди; поэтому индейцы нас и заметили. Однако меня успокоило то обстоятельство, что кучка всадников продолжала свой путь, а к нам был выслан только один человек, которому, судя по всему, не удастся нас настигнуть.

Отряд теперь двигался медленнее, облегчая уехавшему возможность возвращения. Всадники ехали с запада на восток, а мы сказали с юга на север, и притом галопом. Стало быть, направления наших перемещений образовывали прямой угол или две стороны правильного четырехугольника, по диагонали которого и двигался одинокий всадник. Выходит, ему надо было проделать куда более длинный путь, и оттого было просто удивительно, как быстро он приближался к нам. Я вначале просто не верил, что он при нашей скорости сможет нас настичь, однако его фигура вскоре стала отчетливой, и он довольно быстро приближался, так что я вынужден был признать свою ошибку. Если вначале он казался только маленькой точкой, то очень быстро вырос до размеров тыквы; потом стали видны детали. Его лошадь вначале была с маленькую собачку, потом — с овчарку, дога; она становилась все больше и больше, приближалась все ближе и ближе, хотя мы своей скорости не уменьшили. Мой спутник много раз выкрикивал удивленное «уфф», да и я был столь же поражен невероятным проворством этого скакуна.

В других странах, на севере и в тропиках, я не только видел породистых скакунов, но и сам ездил на них; здесь же, в Северной Америке, мне были известны только два коня, способные на такой бег, который скорее можно уже было назвать полетом — это были вороные, на которых так часто пересекали прерию Виннету и я.

Виннету! Я невольно придержал лошадь и приставил ко лбу ладонь, чтобы лучше видеть против солнца. Лошадь одинокого всадника была вороной масти; ноги ее работали так, что их даже не было видно. Вокруг тела всадника сверкало светло-красное сияние; темный шлейф клубился за ним, а потом я заметил светлые искорки, мерцавшие на стволе его ружья. Сердце мое забилось от радости. Красное сияние шло от накидки-сантильи, которую Виннету носил вместо шарфа; темный шлейф представлял собой его длинные черные волосы, которые он никогда не стриг и не прикрывал головным убором; искорки же отбрасывали блестящие шляпки гвоздей, которыми было оббито ложе его знаменитого Серебряного ружья, наводящего ужас на врагов.

Я был одет по-мексикански и сидел, если сравнивать с его благородным скакуном, на жалкой кляче; стало быть, он меня не узнал. Но он знаком был с голосом моего ружья, как и я ни с чем не мог спутать звонкий голос его Серебряного ружья, так что не раз мы в дикой чаще находили друг друга с помощью своего оружия. Он был еще достаточно далеко, и я не мог разглядеть его лицо; тогда я взял свой медвежебой и выстрелил. Успех был поразительным. Всадник посреди ventre a terre[66]Ventre a terre — кавалерийский термин: лошадь, скачущая галопом, вытягивается, а брюхо ее опускается, сильно приближаясь к земле (фр.). рванул своего скакуна назад, так что он взвился на дыбы и почти опрокинулся; потом он погнал коня дальше, встал в стременах и торжествующим голосом закричал:

— Чарли! Чарли!

Мое немецкое имя Карл он всегда произносил на английский манер.

— Виннету, н’чо, н’чо![67]Как хорошо, как хорошо! (пер. авт.).  — ответил я, направляя к нему свою лошадь.

Он подъезжал, похожий на полубога. С гордо поднятой головой, он красовался на летящем вороном, опустив на колени разукрашенный приклад своего Серебряного ружья. Его благородное загорелое лицо с почти римскими чертами сияло от радости, глаза его блестели. Я соскочил с лошади. Он даже не дал себе труда придержать бег своего коня; осторожно уронив ружье на землю, он легко выскользнул из седла, когда вороной проносил его мимо меня, и попал прямо в мои широко расставленные руки, все снова и снова прижимая меня к себе и раз за разом целуя.

Да, мы были друзья — в полном значении этого слова, а ведь когда-то считались смертельными врагами! Его жизнь принадлежала мне, а моя ему; и этим все сказано. Мы так давно не виделись; и вот теперь он стоял передо мной в хорошо известной мне полуиндейской одежде, так шедшей к нему. Когда время объятий прошло, мы все продолжали пожимать и трясти друг другу руки. Тем временем его жеребец пробежался по дуге и, подобно верной собаке, вернулся к хозяину. Конь услышал мой голос, радостно заржал, приложился мордой к моему плечу, а потом ткнулся губами мне в щеку.

— Смотри, он еще помнит тебя и тоже целует! — засмеялся Виннету. — Олд Шеттерхэнд известен как друг всех людей и животных, а поэтому они не забывают его.

При этом взгляд его упал на мою лошадь, и обычно такое серьезное лицо его осветилось улыбкой.

— Бедняга Чарли! — сказал он. — Где это ты был, что на твою долю досталась эта кляча. Но уже сегодня ты сядешь на достойного тебя коня.

— Как это? — быстро спросил я. — С тобой Хататитла?

Хататитла, «Молния» — было имя того жеребца, на котором скакал я, тогда как Виннету назвал своего Ильчи, «Ветер».

— Я ухаживал за ним, — ответил он. — Конь еще молод; как прежде, у него огневой нрав, и я взял его с собой, потому что ожидал тебя.

— Великолепно! На таких конях мы победим всех врагов. Но как это ты попал в Сонору, раз мы договорились встретиться выше по реке?

— Мне пришлось поехать к некоторым племенам пимо, чтобы разрешить их споры; при том я подумал о своем храбром брате Налгу Мокаши[68]«Сильный Бизон» — на языке апачей (прим. авт.). , вожде мимбренхо, которого я очень долго не видел. Я стал его разыскивать, а когда меня приняли у его костра, то вернулся его младший сын со скво, но без старшего брата. Он сообщил, что произошло, и сказал, что ты просишь помощи у мимбренхо против их врагов юма. Мы сразу же собрали сотню и еще пол сотни воинов, взяли с собой на много дней сушеного мяса и выступили в поход через три часа после того, как пришло известие от тебя. Доволен ли Олд Шеттерхэнд моими действиями?

— Замечательно! Я благодарен моему брату Виннету! Но с вами ли вождь, мой друг?

— Как же мог он остаться, если зовет Олд Шеттерхэнд, с которым он раскурил трубку дружбы, а сейчас спас от смерти троих его детей! Он взял с собой и младшего сына, который не пожелал оставаться в вигваме, потому что его старший брат находится рядом с тобой. Нам надо многое сказать друг другу, но ты садись в седло, чтобы поскорее поприветствовать Сильного Бизона и его воинов!

Охотнее всего я теперь сказал бы ему самое необходимое и порасспросил его о главном; но это было бы против его обыкновения. Итак, мы опять оказались в седле. А мимбренхо тем временем уже проехали то место, где я свернул к северу. Виннету выстрелил из своего Серебряного ружья, и его резкий звук долетел до них. Индейцы увидели, как мирно мы встретились, и остановились. Мы поехали к ним, а маленький мимбренхо, не осмелившийся вставить ни одного слова при нашем разговоре, поехал за нами; он смотрел на Виннету, знаменитого вождя апачей, восхищенными, я бы даже сказал, полными преданности глазами.

Издалека было трудно пересчитать мимбренхо; теперь, когда мы к ним приблизились, я увидел, что их и впрямь около полутора сотен. Все они были хорошо вооружены. Перед ними гарцевал Налгу Мокаши, Сильный Бизон, мой верный, хотя и суровый, старинный друг. Они раскрасили свои лица желтыми и темно-красными полосами, цветами войны, что доказывало, насколько серьезно они восприняли мою просьбу о помощи.

Вождь, высокорослый, костистый, сидел на коренастой буланой лошадке. Исполненный ожидания, он смотрел на нас; он не узнал меня на расстоянии, потому что еще не видел в мексиканском наряде. Но когда мы подъехали достаточно близко, то я, несмотря на краску, покрывавшую его лицо, увидел, что черты его выражают радостное изумление.

— Уфф, уфф! — закричал он. — Да это же Олд Шеттерхэнд, наш дорогой друг, которого я не видел столько лун! Мы прибыли, чтобы противостоять вместе с ним собакам-юма!

Индейцы привыкли владеть своими чувствами, но радость мимбренхо была так велика, что они разразились громкими криками. Сильный Бизон соскочил с лошади, чтобы поприветствовать меня. Он ожидал от меня того же. По индейским обычаям, мы должны были здесь же спешиться, чтобы прямо на месте раскурить трубку мира, но я остался сидеть на своей лошади и только протянул ему руку, затем обратился к нему как можно сердечнее:

— Я от всей души рад приветствовать Сильного Бизона и его храбрых воинов, которым мог бы с охотой рассказать о многом и о многом расспросить, но мы должны немедленно оставить это место, потому что здесь с минуты на минуту должны появиться юма. Таким образом, отряд должен повернуться и поехать назад.

— Эти собаки идут по твоим следам? Мы подождем их здесь и лишим всех жизни!

— Если мы останемся здесь, то они, как только нас увидят, мигом удерут. Поэтому вождь мимбренхо должен послушать моего совета. Если мы быстро поедем в лес, мимо которого ваш отряд только что проехал, то там мы сможем спокойно выждать, не опасаясь, что они нас увидят. Они, правда, заметят следы моих краснокожих братьев, но они не сумеют их как следует прочесть, потому что мы сумеем их скрыть.

Прежде чем он смог ответить на мои слова, я получил поддержку от одного, очень мне дорогого существа. За спинами всадников раздалось громкое ржание. Именно там один индеец держал за повод коня, приведенного моим другом Виннету для меня. Он услышал мой голос, в тот же миг узнал его и теперь стремился вырваться и подбежать ко мне.

— Хататитла! — закричал я. — Отпустите коня!

Это требование выполнили. Умное верное животное подскочило ко мне, обнюхало меня, пофыркивая, а когда я погладил его гибкую, лоснящуюся шею, конь несколько раз ткнулся в меня мордой, а потом остановился рядом со мной.

— Уфф, уфф! — закричали индейцы, столь же тронутые преданностью животного, как и я. Да, это была моя Молния, вынесшая меня из многих опасных схваток, и своим умом и несравненной быстротой не раз спасавшая мне жизнь. Конь выглядел таким же свежим, а его большие разумные глаза поблескивали так же живо, как и прежде. На нем было все то же индейское седло, в котором я ездил в свое время. Я вскочил в седло и еще не успел удобно усесться, еще не вдел ноги в стремена, а животное уже пустилось вскачь. Конь радостно пробежался, описывая полные круги и гарцуя и поднимаясь на дыбы. Ненадолго я дал коню полную волю, но, когда я сжал его шенкелями, он сразу же стал послушным и остановился перед Виннету и Сильным Бизоном, который к тому времени тоже оказался на своей лошади.

— Мой брат Олд Шеттерхэнд видит, что он не забыт даже своим жеребцом, — проговорил Виннету. — Как же часто должны были вспоминать о нем люди, с которыми он общался! Я расскажу ему, что случилось во время его отсутствия на Диком Западе. Но нам придется подождать, пока мы не усядемся у мирного костра в нашем лагере. Теперь же нам не стоит медлить, чтобы юма не могли нас увидеть. Каково расстояние между Олд Шеттерхэндом и ними?

— Возможно, такое маленькое, что они могут каждое мгновение показаться на горизонте.

Любой другой прежде всего спросил бы о численности врага, но храброму Виннету это даже в голову не пришло. Он размотал лассо, привязал его к своей накидке-сантилье, чтобы волочить за собой, а потом дал воинам знак сделать со своими покрывалами то же самое. Волоча эти покрывала или что-нибудь им подобное, можно было затереть следы, ну, конечно, не так, чтобы они исчезли полностью. Тот, кто пойдет по этому пути позже, заметит, пожалуй, что перед ним здесь проследовали люди, занимавшиеся из предосторожности уничтожением своих следов, но самое главное, что он уже будет не в состоянии определить их число. Юма должны будут увидеть наши следы, но не смогут ответить на вопрос, сколько нас было.

Мы продвигались дальше легким галопом. Я ехал между Виннету и Сильным Бизоном. — Последний и взглядом не удостоил своего старшего сына, хотя в данных обстоятельствах он должен был понимать, что на долю мальчишки выпало много испытаний. Такова уж натура индейца. Конечно, вождь мимбренхо любил своего сына ничуть не меньше, чем любой из белых отцов, но если бы он выдал свою заботу о сыне хотя бы одним словом, хотя бы одним вопросом, то это было бы расценено как признак слабости, как отсутствие мужественности.

Скоро в стороне от нас показался долгожданный лес. Мы держались так, что лес оставался от нас справа. Нам надо было укрыться от глаз юма и спокойно поджидать их в нашем убежище. Деревья обеспечивали нам свою защиту, и мы, обогнув выступающий клин леса, остановились за ним.

И здесь снова проявилось то могучее влияние, которое Виннету, сам того не сознавая, оказывал на всех, с кем он общался. Сильный Бизон и многие его люди внешне выглядели куда солиднее Виннету, и тем не менее, когда мы остановились, все посмотрели на апача, ожидая, какие распоряжения он отдаст. Его считали предводителем краснокожих, хотя об этом никогда не было сказано ни слова, а сам Виннету даже не принадлежал к их племени. И все это совсем не задевало самолюбия Сильного Бизона, не обижало его. Точно таким же воздействие Виннету было повсюду, даже у враждебных племен или среди белых, которые вообще вроде бы не намерены были подчиняться краснокожему.

А он не привык ничего предпринимать, во всяком случае — ничего важного, не посоветовавшись со мной. Конечно, кто хотел понять наши отношения, должен был наблюдать за поведением Виннету очень внимательно. Обычно разговоров между нами не было; для достижения полного согласия достаточно было обмена взглядами. Если этого оказывалось мало, в ход пускались движения рук, прищелкивание языком, кивки и покачивания головой и прочее. Мы так внутренне сжились друг с другом, что один уже заранее предугадывал мысли другого.

Когда мы оставались одни, то могли проходить часы, а мы не обменивались ни словом. Даже внезапно обрушившаяся на нас опасность часто не вынуждала нас говорить; все наше общение сводилось к нескольким жестам. Однако если кто-то находился рядом с нами, мы вынуждены были становиться менее молчаливыми, так как приходилось говорить, чтобы нас поняли другие. Да, если мы предпринимали что-то для нас само собой разумеющееся, для окружающих это было непонятно или даже противоречило их мнению, так что Виннету без большой охоты пускался в подробные разъяснения, однако давал их не в пространных речах, а в форме вопросов и ответов. Такой, пусть даже очень короткий разговор обычно содержал какое-нибудь пояснение слушателям, которое они почтительно и молча принимали от знаменитого вождя апачей.

И когда теперь глаза всех, даже вождя, вопрошающе уставились на него, он обратился ко мне:

— Олд Шеттерхэнд считает это место подходящим?

Я кивнул головой и спрыгнул с лошади.

— Двоих часовых будет достаточно?

— Хватит и одного человека, пока не стемнеет.

— В таком случае воины-мимбренхо могут расседлать лошадей и пустить их попастись. Но Олд Шеттерхэнд и Виннету не станут разнуздывать своих жеребцов.

Он спешился и перебросил поводья через спину своего коня, то же самое я сделал со своим. Я видел, что его поведение вызвало всеобщее удивление. Мимбренхо считали, что здесь, в укрытии, мы должны находиться на лошадях, поджидая юма, чтобы потом сразу же обрушиться на них. Даже вождь был такого же мнения, потому что он спросил Виннету:

— Почему мой брат хочет отпустить лошадей на волю? Мы же должны, как только заметим юма, быстро оказаться в полной готовности к выступлению!

У губ Виннету наметилась хорошо мне знакомая складка, появлявшаяся у него как знак превосходства, но ответил он очень дружественно:

— Мой брат полагает, что юма появятся?

— Да, ведь Олд Шеттерхэнд сказал же об этом.

— Да, пожалуй, они появятся, но сюда не доберутся. Увидев наши следы, они сразу же повернут, но это будет обманный маневр. Скрывшись на востоке, они совершат обход, объедут лес и постараются напасть на нас с тыла — с запада. Значит, ждать нам их здесь придется долго, и лошади могут отдохнуть.

— Олд Шеттерхэнд такого же мнения? — спросил меня Сильный Бизон.

— Да, — ответил я. — Мой брат Виннету угадал мои мысли.

— Ну, а если враги все же поедут прямо сюда?

— Тогда бы им грозила верная гибель, поэтому они поостерегутся делать это.

Он недоверчиво смотрел на меня, а я продолжал:

— Ты полагаешь, что юма не заметили то место, где я встретился с вами?

— Они не слепые, значит, могли и видеть, но они не узнают, кто мы и сколько нас.

— Ты ошибаешься. По моим следам они поймут, что я добровольно направился к вам, а стало быть, вы должны быть моими друзьями. Они знают, что со мной твой сын, и легко могут догадаться, кто вы такие.

— Но как же они смогут определить нашу численность?

— В самом деле, они не смогут точно подсчитать воинов в отряде, но им, если они пораскинут мозгами, вполне по силам догадаться. Когда я подъехал к вам, твои воины держались друг подле друга и вытоптали копытами лошадей довольно большую площадку.

— Но мы же скрыли следы!

— Остался след от нашего топтанья на этой площадке, и он занимает тем большее место, чем больше там было людей. Если юма об этом не догадаются, то достойны будут только лишь носить одежду старых женщин, и я убежден, что ты поймешь это быстрее их.

Он почувствовал себя немного пристыженным, а поэтому ответил почти не задумываясь:

— Я давно знал это, а спрашивал лишь для того, чтобы ваши ответы смогли услышать мои воины. Но почему Виннету объявил, что твой конь и его должны оставаться под седлом?

— Он мне ничего не объяснил, и все же я знаю ответ на твой вопрос, потому что мысли апача перекликаются с моими. Он сказал, что юма попытаются застать нас врасплох, для видимости повернув назад, а на самом деле сделав обход. Он хотел бы наблюдать за юма и убедиться, что его предположение правильно, а я буду сопровождать его. Именно поэтому наши кони, самые быстрые в отряде, должны оставаться оседланными.

— Уфф! Оба моих брата правы; все может произойти так, как вы говорите.

Во время этого разговора Виннету уселся на землю, а я подсел к нему; Сильный Бизон занял место рядом с нами. Его люди отпустили лошадей и расположились кружком возле нас, наблюдая при этом, чтобы животные не выходили далеко за выступ леса, иначе их могли увидеть приближающиеся юма. Один из воинов отправился на самый край лесного выступа, чтобы там, скрывшись за кустами, высматривать появление врага.

Если бы среди мимбренхо не было меня и Виннету, то все бы они разошлись по наблюдательным постам. Они, правда, не давали заметить своего беспокойства, но по ним было видно, что внутренне мимбренхо были не так беспечны, как делали вид. Виннету, напротив, казалось, больше не думал про юма; они могли появиться в любую минуту, и апач хотел наблюдать за ними, однако он вытащил трубку мира, что означало начало церемонии приветствия, требующей обстоятельности и большой затраты времени. И я не очень удивился тому, что мимбренхо с удивлением посмотрели на него. Он же, словно не замечая этого, снял с пояса искусно вышитый кисет с табаком, набил украшенный перьями колибри калюме и проговорил, обращаясь ко мне:

— Мы должны поскорее исчезнуть, а поэтому не можем сразу же поприветствовать моего белого брата; но немного времени у нас есть, и он мог бы раскурить с нами трубку в знак дружбы и мира.

Когда он стал было поджигать табак, прибежал, запыхавшись, часовой и торопливо заговорил, словно мы оказались в крайне опасном положении:

— Юма подъезжают; я видел их! Они едут так быстро, что вот-вот будут здесь!

Окружавшие нас воины вскочили; вождь их тоже было собрался подняться, но Виннету строго одернул говорившего:

— Как мимбренхо посмел помешать Виннету, который собирался раскурить трубку мира! Что важнее — священный дым калюме или появление нескольких собак-юма, которые сейчас же испугаются и от страха повернут назад?

Часовой стоял как громом пораженный, низко опустив голову. А Виннету добавил:

— Мимбренхо может вернуться на свое место и наблюдать за врагами; позднее, когда мы поприветствуем Олд Шеттерхэнда, он сообщит мне, что они исчезли!

Часового как ветром сдуло, а его товарищам ничего не оставалось делать иного, кроме как снова усесться, хотя скрыть свое возбуждение им было вовсе нелегко. Вождь, пожалуй, радовался в глубине души, что не вскочил вместе со всеми и не скомпрометировал себя в наших глазах.

Так уж был уверен Виннету в удаче! Однако все-таки оставалась возможность, что юма, не задумавшись, продолжат свой путь; конечно, в таком случае они не застанут нас врасплох, но они могут нарушить церемонию, свертывание которой считается плохой приметой и почти что позором для воинов.

Раскуривание трубки мира так часто описывалось, что я, пожалуй, могу не делать этого здесь; но я должен упомянуть, что прошло немало времени, прежде чем повторно наполненный и зажженный калюме не совершил полное путешествие через множество рук, из губ в губы. Виннету, Сильному Бизону и мне пришлось, стоя, обратиться к окружающим с речами. Мы делали по шесть затяжек из трубки, выпуская дым то к небу, то в землю, то по четырем сторонам света; простым воинам дозволено было затянуться только дважды, выпуская дым в лицо своим соседям слева и справа.

Лишь двое мимбренхо не смогли принять участие в церемонии: это были сыновья вождя. Они не входили в число воинов, у них не было даже имени, и они стояли вдали от сидевших по кругу взрослых членов племени. Принятие в ряды воинов, как уже говорилось, ограничено рядом условий, от выполнения которых позволено отказаться только в очень редких случаях. Столь же обстоятельный церемониал совершается в тех случаях, когда молодой воин в первый раз должен выкурить трубку мира. Собственно говоря, он сам должен достать для этого священную глину из Красных карьеров; живущие в южных районах племена, конечно, могут не выполнять это условие, однако у них придуманы другие задачи, выполнить которые вряд ли легче.

Человек, принимающий на себя риск обойти эти требования, должен носить великое имя и быть очень уважаемым в своем племени: он подвергается опасности потерять жизнь или, по меньшей мере, быть навсегда изгнанным. Тем не менее я решил рискнуть и полагал, что вряд ли меня ждет неудача.

Речь шла о старшем сыне вождя, проявившем недюжинную храбрость. Он был убежден, что при мне быстрее, чем где-либо, сможет получить имя, и, пожалуй, он не ошибся.

Когда Виннету принял трубку у индейца, последним сделавшего затяжку, и хотел повесить кисет назад на пояс, я взял у него из рук и то и другое, сказав:

— Мой краснокожий брат позволит мне взять его калюме. Тут есть некто, не сделавший ни затяжки из трубки, хотя он достоин получить ее в руки одним из первых.

Конечно, мои слова вызвали удивление, но не слишком большое, потому что мимбренхо подумали, что я имел в виду часового, который сейчас находился на острие лесного клина, а значит, не мог сделать затяжку из трубки мира. Им только показалось странным, что я упомянул о нем как об одном из самых достойных воинов. Может быть, предполагали индейцы, я думал не только о нем?

Я же набил трубку, встал, вышел из круга воинов, взял мальчика за руку и повел его на мое место в кругу» ^а потом, поворачиваясь во все стороны, сказал:

— Вот здесь стоит Олд Шеттерхэнд. Мои краснокожие братья могут слушать и видеть все, что он говорит и делает. И пусть тот, кто с ним не согласится, выйдет с ним на бой не на жизнь, а на смерть!

Наступила глубокая, напряженная тишина. Взгляды всех присутствующих были прикованы ко мне и мальчику. Рука маленького индейца дрожала в моей; он догадывался, что приближается важный момент.

— Мой юный брат должен смело и не задумываясь исполнять все, что я ему скажу!

Эти слова я прошептал ему прямо в ухо, а он, также шепотом, ответил:

— Я буду исполнять все, что мне скажет Олд Шеттерхэнд!

Я зажег трубку, сделал первую затяжку, выпустил дым в небо и сказал:

— Это облако священного дыма летит к Маниту, великому, доброму духу, знающему про все мысли и дела старейших воинов и совсем незрелых юношей. Вот здесь сидит Налгу Мокаши, знаменитый вождь воинов-мимбренхо; я его называю своим другом и братом, а моя жизнь стала его собственностью. А рядом со мной стоит его сын, по годам еще мальчик, но по делам уже опытный воин. Я приглашаю его последовать моему примеру и послать священный дым калюме великому Маниту.

При последних словах я передал мальчику трубку. Он сейчас же поднес ее ко рту, глубоко затянулся, а потом выпустил дым в меня. С моей стороны это было дерзостью, с его — рискованным поступком, за который, конечно, не он, а я должен нести ответ. Результата ждать долго не пришлось. Такого еще никогда не случалось; мальчишка без имени курит трубку мира! Индейцы встали, поднялся громкий шум. Вождь тоже вскочил и, вытаращив глаза, уставился на меня. Только Виннету по-прежнему спокойно оставался на месте. Его медного цвета лицо, подобное маске, не выражало ни признаков одобрения, ни следов осуждения. Я знаком восстановил молчание, снова взял в руки трубку, сделал уже упомянутые пять затяжек и отдал назад мальчику, который, решившись на все, быстро вдохнул столько же раз священный дым. Тут уже раздались вопли, гневные выкрики слышались со всех сторон. То, что я сделал, посчитали преступлением против священных обычаев племени. Глаза всех воинов с гневом смотрели на меня; в воздух поднимались кулаки, вытаскивали ножи, а среди услышанных мною выкриков особенно часто повторялся один: «Мальчишка, у которого еще нет имени!»

Вождь также был против меня, хотя речь шла о его собственном сыне. Он взял мальчишку за плечо, оттолкнул его от меня и крикнул:

— На что осмелился Олд Шеттерхэнд! Если бы это был кто другой, я убил бы его на месте! Давать калюме мальчишке, не имеющему даже имени, да за это полагается смерть. Племя будет судить тебя, хотя ты и назван моим другом и братом. У меня нет такой власти, чтобы защитить тебя.

Как только он начал говорить, его люди успокоились. Они захотели выслушать, что скажет вождь. Теперь по рядам воинов прошел одобрительный ропот. Мальчик сейчас стоял возле отца, но, несмотря на угрожающие позы воинов, он с доверием смотрел на меня. Я как раз собирался дать ответ, но тут поднялся Виннету, махнул рукой, окинул своим властным взглядом лица воинов, одного за другим, и сказал звонким голосом, разносившимся очень далеко, даже тогда, когда он его не напрягал:

— Это у Сильного Бизона нет власти, чтобы защитить Олд Шеттерхэнда? А кто говорил, что нужна эта власть? Если бы необходима была защита, то Виннету бился бы за своего белого брата; но кто же осмелится сказать, что Олд Шеттерхэнд не сможет себе помочь сам? То, что он сделал, можно назвать редким, необычным поступком, но он сможет ответить за свои действия. Тот, кто не имеет имени, отлучается от трубки мира. Но точно ли у этого мальчика нет имени? Спросите Олд Шеттерхэнда! Он знает об этом лучше, чем воины-мимбренхо!

Его проницательность вела его по верному пути; мне бы и не пришло в голову протягивать мальчику трубку мира, если бы я уже не подготовил для него имя.

— Вождь апачей прав! — крикнул я громко. — Чью трубку мы раскурили? Его! Кто же имеет право упрекать меня? Только он сам! Он это сделал? Нет, потому что он знает меня и понимает, что Олд Шеттерхэнд никогда ничего не делает не подумав. Разве тот, кого вы называете ребенком, принадлежит к чужому или даже враждебному племени? Нет, он же ваш кровный брат! Значит, вы должны были бы гордиться, что Олд Шеттерхэнд разделил калюме с сыном вождя. Вместо этого вы пришли в ярость. Скажу вам, что вы меня очень удивили!

— Но у него нет имени! — закричали отовсюду, обращаясь ко мне.

— Кто это утверждает?

— Все, и я тоже! — ответил мне Сильный Бизон. — Это же мой сын, стало быть, я знаю, есть ли у него имя.

— Хотя я и не отец ему, но знаю это лучше. Как долго его с вами не было? Что произошло в это время? Какие дела он совершил? Ты об этом знаешь? Молчишь. Так скажи же мне здесь, перед этими воинами, имеет ли Олд Шеттерхэнд право давать кому-нибудь имя?

— Олд Шеттерхэнд имеет такое право.

— Чувствовал бы ты себя оскорбленным, получив от меня имя?

— Нет. Любой из воинов-мимбренхо охотно и с гордостью сменил бы свое нынешнее имя, чтобы получить новое от Олд Шеттерхэнда.

Тогда я снова взял мальчика за руку и громко крикнул:

— Вы слышали слова своего вождя; слушайте же теперь, что скажу вам я! Здесь стоит Олд Шеттерхэнд, а возле него — его юный друг и брат Юма-шетар. Он рисковал своей жизнью ради меня; я теперь отдам свою за него. Подойдите ближе! У него добытое у врагов оружие. Юма-шетар будет великим воином своего племени.

Юма-шетар переводится как «убивающий воинов-юма». Глаза моего юного друга сверкнули и увлажнились. Виннету подошел к нему, положил ему руку на плечо и сказал:

— Это гордое имя, Юма-шетар. Олд Шеттерхэнд дал его тебе, значит, ты его заслужил. Виннету радуется, что может назвать тебя Юма-шетаром; он — твой друг и охотно раскурит с тобой калюме. Дай мне его!

Он взял у мальчика трубку, закурил ее точно так же, как сделал перед тем я. Вождь стоял молча. Я видел, как дрогнули его губы. Лица мимбренхо совершенно изменились. Виннету пожал Юма-шетару руку, я взял мальчика за другую и сказал:

— Воины-мимбренхо видят здесь трех братьев, которые верны друг другу: Виннету, Юма-шетара и Олд Шеттерхэнда. «Убийца юма» подвергался вместе со мной смертельной опасности; он следовал за вражеским караваном, чтобы спасти меня, когда юма взяли меня в плен и я должен был умереть на столбе пыток. В час моего освобождения он был рядом со мной и убил двух вражеских воинов, которые пытались снова схватить меня. Он сопровождал меня до этого места, где мы сейчас находимся. Я видел его мужество в бою, его хитрость и осторожность при преследовании врагов. Многие опытные воины не смогли бы сделать того, что совершил он. Поэтому он — это я, а я — это он, и Виннету, вождь апачей, верный друг как мне, так и ему. Кто обижает его, тот оскорбляет нас обоих; если хочет, он может выйти вперед. Или можете выйти все вместе! Мы готовы постоять перед вами за его честь!

Тут уж старый вождь не смог больше удержаться. Он издал крик восхищения, выхватил из-за пояса нож и закричал:

— Юма-шетаром зовется храбрый воин — это мой сын; вы слышите это? Юма-шетар! Олд Шеттерхэнд, великий бледнолицый, дал ему это имя, а Виннету, знаменитый вождь апачей, считает его своим другом и братом. У кого из нас есть такое же славное имя? Кто смеет еще гневаться на то, что Олд Шеттерхэнд курил вместе с Юма-шетаром трубку мира? Кто? Пусть подойдет сюда, ко мне, и вытащит свой нож! Я вырежу его сердце из тела и брошу его вонючее мясо коршунам на съедение!

Несколько секунд длилось глубокое молчание; потом все разразились криками «Юма-шетар!», совершенно забыв о воинах-юма, находившихся где-то неподалеку. Они подошли ближе, чтобы пожать руку своему новому и самому юному товарищу. Их прежнее возмущение сменилось полным одобрением! Старый вождь взял меня за обе руки и хотел уже произнести благодарственную речь, но Виннету прервал его:

— Лучше, если мой брат выскажет позже, что чувствует его сердце; теперь для этого больше нет времени. День идет к концу, и становится темно. Вон стоит наш дозорный, он хочет что-то нам сказать. Пришло время идти наблюдать за врагами.

И в самом деле часовой уже не прятался в кустах, он вышел на свободное пространство перед зарослями. Исходя из этого, можно было заключить, что ему больше нечего стало наблюдать, однако, получив недавно строгий нагоняй, он не осмеливался по своей воле покинуть пост. Только когда Виннету призывно махнул ему рукой, он подошел и сообщил:

— Юма появились и повернули почти сразу назад в том же направлении, откуда они пришли.

— Как близко они подходили?

— Двое разведчиков подходили близко и остановились на том месте, где мы встретили Олд Шеттерхэнда. Они подождали, пока не подойдут все юма, и они долго изучали вытоптанную площадку. Враги проехали еще немного, разглядывая наши следы; потом они медленно проехали назад.

Виннету кивнул ему, а потом повернулся к вождю:

— Сильный Бизон слышит, что я был прав. Юма отступили, но только для того, чтобы ввести нас в заблуждение. Воины-мимбренхо могут оставаться здесь, пока мы с Олд Шеттерхэндом не вернемся.

Мы оба вскочили в седла и ускакали, пока окончательно не стемнело и можно было, хотя и с большим трудом, различать следы копыт на земле. Итак, вперед, во тьму ночи, чтобы наблюдать за врагом, которого мы не могли видеть и о котором мы знали или предполагали только то, что его больше нет в том направлении, куда он удалился.

Как часто раньше я отправлялся в подобное же отчаянное предприятие, в заведомую пустоту, и всегда мы, ведомые изумительным инстинктом вождя апачей, прибывали в самое время! Я радовался тому, что сегодня его ошеломляющая проницательность еще один раз, после такого долгого перерыва, может восхитить меня.

Юма отступили на восток, но нам и в голову не пришло искать их там, потому что я, как и Виннету, был убежден, что они очень быстро опять изменят направление своего движения. Представьте себе лес длиной примерно в два часа конной езды и шириной примерно в полчаса. На южной его окраине, ближе к восточной оконечности, располагался кустарник, за которым мы оставили мимбренхо. Значит, надо было ожидать, что юма, переходя с восточного направления на западное, обогнут лес по его длинной северной стороне, потом свернут на юг и попытаются пройти по южной окраине, чтобы ударить с запада нам в спину. Мы хотели незаметно догнать их, поехать следом и наблюдать за ними. Поэтому мы сразу направились к юго-восточному углу леса, потом повернули на север и поскакали через лес, пока не добрались до северо-восточной оконечности. Там мы остановились.

До тех пор мы не разговаривали между собой; длинных речей и долгих объяснений вообще между нами не бывало. Теперь я отрывисто спросил:

— Ты дальше или я?

— Как захочет Олд Шеттерхэнд, — ответил апач.

— Тогда Виннету может поехать дальше; у него более острый слух, чем у меня.

— Слух Молнии поможет уху моего друга. Каким сигналом мы будем обмениваться?

— Только не обычным нашим сигналом, криком орла, потому что в темноте орлы не летают.

— Тогда Олд Шеттерхэнд мог бы подражать рыку пумы, которую без труда можно встретить в здешних краях по ночам!

Сказав это, он отъехал, причем так тихо, что даже не был слышен шаг его жеребца. Мы расстались, потому что не знали, будут ли юма держаться близко к лесу или же нет; поэтому кто-то из нас двоих должен был отъехать от леса подальше. Конечно, граница леса не была прямолинейной, она делала многочисленные изгибы, которым отряд юма наверняка не станет следовать. Используя свой опыт, мы должны были рассчитать предполагаемую линию их продвижения. Если мы расположимся слишком близко или слишком далеко, то юма пройдут мимо нас, а мы их не заметим. И все же об этих трудностях мы не обронили ни единого слова, точно так же я даже не спросил, надо ли нам разделяться. Виннету понимал это как само собой разумеющееся, а потом каждый из нас вынужден был положиться, так сказать, «на кончик собственного носа».

Я медленно проехал еще немного, как я думал — далеко от леса, и оставил седло, чтобы улечься в траве. Конь мой тут же стал щипать траву.

— Хататитла, итешкуш![69]Молния, ложись! (пер. авт.). — приказал я вороному.

Конь тут же вытянулся в траве, прекратив ее жевать. Теперь шум вырываемой травы не мешал мне слушать. Я лежал возле самого коня, чтобы всегда держать его в поле зрения. Виннету сказал, что тонкость слуха Молнии поможет мне, и я знал, конечно, что в этом отношении могу положиться на своего вороного.

Умное животное лежало, повернув морду к востоку, откуда я ожидал юма. Время от времени конь вскидывал голову, медленно и осторожно внюхиваясь в ночные запахи. Прошло, видимо, с четверть часа, как вдруг тихое размеренное дыхание вороного сменилось более сильным сопением; он насторожил уши и весь напрягся. Я приложил ухо к земле, но ничего не услышал.

Конь зафыркал еще громче, но совсем не боязливо, как он непременно сделал бы при приближении хищника. Это приближались люди. Я положил руку на конские ноздри и нажал на них; при этом я был уверен, что животное не издаст больше ни одного звука, а если я вынужден буду стрелять, то не пошевельнется, и все это — благодаря индейской системе дрессировки, которой занимался с конем Виннету.

Хотя уже совсем стемнело, но видеть можно было на несколько шагов, и оставалось только пожелать, чтобы курс, которого придерживались подъезжавшие, не прошел как раз через мое убежище. И тут мои опасения по этому поводу почти оправдались. Я услышал глухой шум многих конских копыт; этот шум все приближался и приближался; люди, как казалось, ехали прямо на меня. Потом я увидел темную массу всадников и лошадей; я уже не мог встать и отодвинуться в сторону, потому что меня сразу бы заметили. Я тесно придвинулся к своему коню и прижал его ноздри к самой земле.

И вот юма, к счастью, проехали все же не так близко, как я сначала подумал. Первый всадник проследовал от меня шагах в тридцати; за ним двигались остальные, но не просто в затылок один другому, а продвигаясь по несколько человек в ряд. Я, разумеется, не видел лиц, да и фигуры-то различал смутно, но общее число всадников совпадало: это были именно юма.

Замыкали отряд двое, которые ехали несколько левее остальных, а потому миновали меня шагов на пятнадцать ближе. Тело моей лошади вместе с моим собственным образовывали выделяющуюся на невысокой траве массу, которую можно было заметить с такого близкого расстояния. Так оно и случилось… индейцы придержали своих лошадей и посмотрели в моем направлении. Они должны были что-то увидеть, но что? Если я останусь спокойно лежать, то они, разумеется, подъедут ближе. Я должен испугать их и прогнать. Лучшим способом для этого был обговоренный с Виннету сигнал. Конечно, они могут и в самом деле принять меня за кугуара[70]Кугуар — так называли подвид пумы, некогда распространенный на востоке США и Канады, но в начале XX в. выбитый охотниками. Часто название «кугуар» применяется вообще ко всем пумам. и выстрелить! Но я надеялся на то, что они не будут стрелять, потому что звук выстрела легко может быть услышан их врагами.

Один из всадников направил свою лошадь прямо на меня. Я полупривстал, изображая зверя, голосу которого я хотел подражать, и рыкнул коротко и злобно, словно собирающаяся защищаться пума. Послышался испуганный вскрик всадника, и он погнал свою лошадь назад; когда же я повторил рык, то оба быстро поспешили за своими товарищами. Сомнительная хитрость, слава Богу, удалась! Но как легко рычание пумы могло привлечь внимание всех юма!

Едва они удалились и я только что успел сесть на вороного, как подскакал Виннету.

— Где? — отрывисто спросил он.

— Впереди, они недалеко.

— Почему мой брат два раза рычал? Достаточно было бы и одного.

— Потому что юма увидели меня лежащим, и я вынужден был их испугать.

— Уфф! Тогда Олд Шеттерхэнду очень повезло.

Долгое время мы не говорили ни слова, а молча ехали за краснокожими. Нас было двое, а их так много. Хотя мы держались к юма так близко, что могли бы даже кое-кого узнать, они были не в состоянии нас увидеть. Шума конских копыт они, во всяком случае, не слышали.

Так мы продвигались два часа вдоль северного края леса; потом мы повернули к югу, вдоль западной опушки. Виннету высказал мою собственную мысль, словно подслушал ее:

— Они не знают, где находятся мимбренхо, а поэтому скоро остановятся и вышлют шпионов.

— Мой брат прав. Тогда мы быстро поскачем вперед, чтобы перехватить лазутчиков.

Вскоре мы добрались до юго-восточного угла леса; юма остановились, мы, естественно, сделали то же самое, только сначала проехали немного вперед, дабы избежать случайной встречи.

— Олд Шеттерхэнд мог бы подержать мою лошадь, — сказал тогда Виннету. — Я должен посмотреть, как юма ставят лагерь.

Он спрыгнул на землю и скрылся; я же остался, держась шагах в четырехстах от краснокожих. Я ничего не мог ни услышать, ни увидеть, потому что они опасались разжечь костер. Они, конечно, и не догадывались, что мимбренхо, которых они так опасались, находились от них на расстоянии добрых двух часов пути…